ГЛАВА 55
А в подземелье мы нашли тетушку. Она лежала, пожалуй, давно, хотя и была еще вполне жива. Ее лицо посерело, а на губах пророс мох, но кто-то позаботился, чтобы жизнь удержалась в этом теле подольше. Это было жестоко.
— Ты… — тетушка глотала собственную кровь. — Это ты… ты виновата… ты должна была уйти… просто уйти…
— И вернуться, — я присела, положив руку на грудь.
Нет, не помогу. Проклятье ее парализовало, но не лишило способности чувствовать.
— Я могу тебя отпустить.
Она смежила веки.
— Это ведь моя сестрица все затеяла, верно? Сейчас… почему? — Я вместе с ней ощущала, как гниет тело, как расползаются мышцы и трещат под тяжестью их кости.
Я слышала вонь. И сдерживала крик.
— Агна… ее… избаловала… все позволено… сила… сильным сила… слабым… — изо рта тетки пошла кровь, а я с сожалением убрала руку.
Огляделась. Вот как-то… надо было хоть нож прихватить, что ли. Нет, я вполне способна свернуть человеку шею, но вот… ножом было бы сподручней.
— Отойди, — велел Диттер. — И отвернись. Пожалуйста.
Я отвернулась. Мне не сложно. Я слышала мерзкий чавкающий звук… ножа он тоже не прихватил, а вот камень взять додумался.
— Свидетель, между прочим, — Вильгельм был преисполнен странной меланхолии. — А еще, подозреваю, в храме нам будут не рады…
Вздохнул тихонечко Монк.
— Тогда вам лучше уйти, — я повернулась к маленькому жрецу. — Тебе точно. Ты будешь… лишним.
— Нет.
Вильгельм так же молча покачал головой. Диттер и вовсе сделал вид, будто не услышал предложения. А я… я поняла, что все идет именно так, как должно.
Вот лестница. И ступеньки. И голос, зовущий меня. Нет, не по имени. Он взывает к самой сути моей, а потому устоять невозможно. Я и не хочу… не хватало, чтобы я отступила теперь.
Вперед.
Белое платье. Розы… я притащила сюда розы… пускай, авось и пригодятся… если что, хотя бы алтарь украшу. Впрочем, его украсили и без меня: на камне лежала голова. Вполне себе человеческая и довольно свежая с виду, а главное, весьма и весьма знакомая. Герр Герман, стало быть, не сбежал. Что ж… у каждого своя дорога.
— Здравствуй, — сказала я той, которая глядела на голову с немалым удивлением в золотых глазах. — И прости, что задержалась…
— Ничего, — этот голос наполнил маленький храм. — Мы подождали. Мы умеем ждать.
Я говорила, что вкус у моей дорогой сестрицы отсутствует напрочь? Да и разум тоже.
Алые свободные одежды, конечно, хорошо… и ткань великолепная, насыщенного темно-красного цвета… шелк переливается, льнет к бледной коже, вот только кожа эта кажется немного рыхловатой. И пятна краски на нее легли неровно.
Красная.
Конечно.
И золотая, но золота немного. Оно капельками собралось на скулах, поднимаясь к вискам, тогда как алая краска толстым слоем покрывала и щеки, и переносицу, и лоб. Волосы сестрица выкрасила в черный и зачесала, несколько, правда, перетянув, отчего лоб ее казался слишком гладким, а глаза приобрели нехарактерную прежде раскосость.
— Утра доброго, — сказала я, решив все же быть вежливой. — И куда это ты так вырядилась?
Она была боса. И на щиколотках поблескивали браслеты. Они же унизывали запястья, мешаясь друг с другом, сливаясь в один неудобный, полагаю, и отвратного вида золотой ком.
— Склоните головы пред ее ликом, — велела сестрица, вытаскивая из шелковых складок нож. Такой хорошо знакомый нож… стоило припрятать его понадежней, но кто ж знал, мне казалось, что надежней храма места нет, а оно вон как оказывается.
— Ибо грядет время истины!
А пафоса-то, пафоса… и глаза блестят, зрачки расширены… чего она накурилась? Или наглоталась?
— Слушай, что за дурь ты затеяла? — я отпустила руку Диттера, отчаянно надеясь, что у него хватит ума не лезть на рожон. В конце концов, даже я ощущаю, что в этом неуклюжем тельце собрались немалые силы.
Может, поэтому Летиция и сошла с ума? Все-таки у каждого есть свой предел, а сестрица…
Она рассмеялась, и от смеха этого запахло кровью. Надо же… а ведь знакомо…
— Ты… ты думаешь, что самая умная? — спросила сестрица, и крутанула запястьем. Какой-то неприятный такой жест, у нормального человека связки не позволят подобное сделать.
Но сила загудела. А дознаватели рухнули. Вот стояли, и вот уже лежат, свернувшись, схватившись за голову, не способные справиться с болью, отголоски которой я ощущала.
Монк… Исчез? Или… его я потеряла. Но когда? По пути сюда? Или уже в Храме? Свет не может раствориться без остатка, но вполне способен спрятаться во тьме.
— Я заберу их жизни.
— Заберешь, — не стала спорить я. Возражать безумцам в принципе не стоит.
— А ты… ты будешь служить мне… верой и правдой… — она вдруг тряхнула головой, будто сбрасывая пелену морока и заговорила иначе. — Она… она любила меня больше… она сказала, что ты — ничтожество… такое же, как твоя мать… беспомощная и капризная, избалованная…
— Ты сейчас о бабке? Она была редкостной сучкой, как мне кажется.
— Что ты понимаешь?! — злоба исказила и без того не слишком симпатичное личико. — Она меня любила… по-настоящему любила… она одна…
— Она тебе это сказала? — я подошла к статуе и села у ее ног. — Поговорим?
— Она…
— Тебе было плохо дома, верно? Твоя мать не слишком-то тебя жаловала. Она рассчитывала потеснить мою. Занять ее место. Стать хозяйкой дома… если бы родился мальчик, так бы и вышло, но увы, она родила тебя, а девочка в этом доме уже имелась. К чему вторая?
А глаз то у нее дернулся.
— Ей платили содержание. Дом вот прикупили. Но это — крохи… она злилась и злость вымещала на тебе, верно?
— Что ты понимаешь…
— Я понимаю, что, если бы моя бабка и вправду любила тебя, она бы забрала сюда.
— Она не могла!
— Почему?
— Договор!
— Я его читала, — я пожала плечами. — Там говорится лишь, что ты не имеешь права претендовать на титул и наследство, но ни слова о том, где и с кем ты должна жить. Правда в том, дорогая, что моя бабка любила и умела играть с людьми… с тобой вот… со мной… мне было одиноко. Ты не представляешь, до чего мне было одиноко… я бы душу отдала за кого-то, кто был бы рядом… и сестре бы обрадовалась. И она знала…
Тоскливая тишина моей комнаты. Вышивка заброшенная. Книга, раскрытая посередине, но я, сколь ни пытаюсь, не могу вспомнить и строчки. Аромат бабушкиных духов. Ее прикосновение.
Ей надо уходить. Ей жаль, что придется оставить меня одну, но я ведь уже большая. Я найду себе занятие… найду непременно… и жаль, что я не смогла ни с кем подружиться. Но что сделаешь. Характер. У всех Вирхдаммтервег непростой характер. А я — истинная Вирхдаммтервег.
— Ты лжешь.
И тьма сгущается.
Я слышу ее, такую близкую и такую чужую, подневольную. Выходит, у сестрицы получилось ее стреножить… и все те смерти — это не просто так, это тоже эксперимент, хотя и совершенно безумный, но, кажется, вполне успешный.
— В чем? Ты ведь читала. Вспомни, — я не смотрела на нее. Лучше руки разглядывать. Когти вот… интересно, если покрыть их алым лаком, они будут выглядеть менее устрашающе?
— Ей было просто удобнее управлять нами. Разделяй и… каждой по капле внимания… а еще правильные слова, чтобы в головах появлялись правильные мысли. Мне вот она говорила, что у меня на редкость тяжелый характер, — я коснулась виска. — Что из-за него у меня нет друзей… и не только друзей… а тебе внушала, что ты никому не нужна. Только ей… и что ты заслуживаешь большего.
— Заслуживаю.
Сестрица стиснула кулаки. И тьма ощерилась тысячей голодных ртов. Если они хлынут, если… я не устою. Эта сила, чувствую, размажет меня по стенам, скрутит, раздерет на клочки, а после выпьет. И я стану частью этой тьмы.
Я слышала плач заблудших душ. И боль их. И память.
— Тогда почему она просто не дала тебе то, чего ты заслуживаешь? Чего ты хотела? Денег? У нее имелись собственные счета…
— На которых было пусто! — взвизгнула сестрица. — Да как ты не понимаешь! Богиня! Неужели ты и вправду настолько глупа…
Пускай. Я согласна быть глупой, пусть мне объяснят.
…Вильгельм поднялся на колено. А Диттер упер крылатую трость в пол. И крылья птицы изогнулись, будто принимая на себя всю тяжесть заемной силы.
— Наш дед… он был одержим идеей стать знаменитым. Совершить переворот в науке… и он был близок… он не понял, насколько был близок и до чего ошибался… знаешь в чем? Он сам проводил ритуалы… сам! Как же, поделиться с кем-то славой… но он… он был мужчиной! — Эти слова она выкрикнула, и даже тьма поморщилась: она тоже не любила истерик.
— И что? — я поморгала и округлила ротик.
Дура? Дур не принимают всерьез. К дурам относятся снисходительно и спускают им куда больше, нежели людям умным. А раз уж так… стоит воспользоваться образом.
Трость вибрировала, а Диттер плел заклятье. И нельзя было смотреть на него, равно как и на Вильгельма.
Эти двое привыкли работать в одной связке. И надеюсь, у них получится…
— А то, что только ее жрица стоит над смертью… только она может совершить обмен так, чтобы не пострадали обе стороны… забрать силу у одного и отдать другому. Этот род… бабушка смеялась… они так тряслись над чистотой крови, что забыли, с чего все началось. Кровь не имеет значения… только посвящение… только сила… только готовность служить.
А вот теперь я слушала, стараясь не пропустить ни слова. Хотя тьма звала. Она знала мое имя. Она шептала, вздыхала и плакала. Она стенала, жалуясь на жестокость той, которая не позволила душам переступить грань между мирами. Поймала. Заперла. Она требовала у меня помощи. И грозилась.
— Агна пришла в этот дом, надеясь добраться до старых записей… она многое слышала про род Вирхдаммтервег и желала проверить… а когда попала в храм, когда прикоснулась к ней… — Сестрица повернулась к богине, правда, что-то не заметила я в ее движениях и тени почтительности. — Тогда и поняла все… тогда и… она сидела в архивах. Читала… выискивала крохи информации. Они все… первые Вирхдамм тервег, все до одного умирали… а мертвый не может иметь детей… поэтому просто брали подходящих, чтобы не возникало кривотолков. Уже потом кто-то додумался, что можно сначала завести ребенка, а потом умирать…
Логично. И возникает вопрос, почему остальные не поступили так же. Это ведь вполне очевидный вариант. Или… не все так просто?
— Его сын погиб во время смуты, так и не пройдя посвящения… а уже его сын и знать не знал, как умереть, чтобы вернуться… они становились обычными, если ты понимаешь. Да, одаренными. Сильными. Способными ко многому, но обычными… и забывали… постепенно забывали.
А тьма вот помнит. И богиня.
Она смотрит на нас, и я ощущаю взгляд ее, преисполненный печали. Ведь все должно было быть иначе… она так надеялась, что, не способная изменить старый мир, переменит новый. Сделает его чуть более… мягким? Светлым?
Зачем это тьме… или…
Я буду слушать. Я пойму. Или хотя бы постараюсь.
— Мужчины стоят выше женщин… мужчины решают за женщин, как им жить… мужчины ограниченны и глупы…
Далеко не все.
И если уж Летиции не везло в личной жизни, то к чему всех вокруг виноватыми делать? Я поерзала.
Заклятье, невероятно сложное и красивое в этой своей сложности, было почти завершено. И тьма терпела присутствие света, будто понимая свою в нем нужду.
— Она нашла… описание… она… узнала о многом…
— У той несчастной девочки, которой обещала защиту? Как ее звали?
— Какая разница?!
— Действительно, никакой… она просто пыталась спастись, верно? Не стать очередным воплощением богини, которое должны были принести в жертву… но ее предали. Сначала бабуля, которой нужна была лишь информация, а потом и родной брат… Не стоит верить людям, верно?
Сестрица лишь пожала плечами.
— Или… она позволила дядюшке забрать несчастную? Та отыграла свою роль, а вот кхариты… они ведь тоже о многом знали, верно?
— Еще одно извращенное учение. Они были созданы, чтобы охранять жриц Кхари, чтобы подчиняться им во всем, но позабыли о своем предназначении.
Печально. Прежде всего для жриц Кхари.
— Но ты права… она выменяла несколько интересных свитков. И сопоставив их с тем, что знала, сумела добиться ответа богини.
Добиться? Глупость какая. Кхари или отвечает, или нет. И чаще, конечно, молчит, но сейчас она здесь и улыбается. Неужели сестрица не чувствует этой улыбки?
А присутствие?
У меня вот мурашки по коже идут, а Летиция спокойна и задумчива, окруженная коконом своей тьмы. Стоит, покачивается.
— Так значит, бабуля стала жрицей… а дед ушел в эксперименты.
— Она ему приносила свитки. Пыталась убедить, только он отмахнулся. Ненаучно и вообще, что женщина понимает в делах серьезных, — щека Летиции дернулась. — Он не желал зависеть от прихотей божества. Ему требовался рецепт, понимаешь?
Не очень, но на всякий случай кивну.
— И он его искал… сначала при поддержке короны, а потом…
— За свои деньги.
— Именно… он потратил почти все… и он не остановился бы… боги, бабушке пришлось закладывать свои драгоценности, чтобы никто ничего не понял. К тому же… это было опасно. Если бы кто-то узнал, чем они занимаются…
Финансовые проблемы перестали бы казаться такими уж проблемами.
— А потом он умер… оставил ей долги и умер… и ей снова пришлось изворачиваться…
Печальненько. В том, что бабуля умела изворачиваться, я не сомневалась.
— Она не знала, что делать, но оказалось, что у тебя талант… единственный, пожалуй, который есть… сначала… сначала она просто жалела тебя…
Ага, сиротку несчастную. Сироток, как выяснилось, моя бабуля особенно любила.
Но дело, полагаю, в ином. Я была жива и я являлась наследницей, законной, известной, чья кандидатура не вызывала сомнений. Следовательно, достаточно было тихо оформить бумаги и жить. А вот случись со мной несчастье, и…
Бабуля предъявила бы Летицию, но… приняли бы ее? Или, может, тетушка Фелиция вспомнила бы, что сын ее тоже обладает какими-никакими правами? Да и дядюшка Мортимер, полагаю, счел бы возможным вмешаться.
Нет, моя смерть была невыгодна. А потом…
Как и когда я стала зарабатывать? Не помню… нет, мы вели тихий уединенный образ жизни, но деньги… деньги наверняка уходили. Содержание дома обходится в немалую сумму, мне ли не знать. Зарплата слугам. Текущие расходы, ибо ни бабушка, ни я не привыкли себе отказывать в мелочах, вроде свежих фруктов зимой…
Ее комитеты, которые она не могла оставить. Благотворительность. Помощь городу… какие-то там клубы, совершенно бессмысленные, как по мне, но требовавшие присутствия, ибо, не приведите боги, пойдут слухи, что в благородном семействе Вирхдаммтервег не все так ладно.
Я помню бумаги. Она пыталась разобраться в них, следуя советам Аарона Марковича, но тот сам был далек от дел денежных и мог лишь уберечь от ошибок явных.
Я добралась до тех бумаг. И увлеклась. Я… словно прозрела? Пожалуй. Талант? Скорее всего. Я не против назвать это талантом. Главное, что к шестнадцати я крепко держала финансовые нити в своих руках. И этим купила себе еще несколько лет жизни. И за это меня ненавидят.
Тьма попритихла, но не стоит обманываться, ослабни воля моей сестрицы хоть на миг, и этот поток пропащих душ сорвется с привязи. Тогда всем будет плохо. Щит дрожит, он готов, вот только… сколь бы сложен ни был, но выдержит ли он?
— Я хотела убрать тебя, но я обещала… ты так искренне занялась восстановлением семейного состояния, что право слово, мешать тебе не следовало, — она вздохнула. — Жаль… бабушка ушла.
— Сама?
А то ведь с нее станется, чувствую.
— Ее силы иссякли. Она… не решилась пройти до конца. Но она передала мне все свои знания, — и тьма, зажатая в кулачке, визжит. — Она привела меня сюда… мне было пятнадцать. Она нашла мужчину, который лишил меня невинности… а я вырезала ему сердце. И это стало хорошим подарком.
Да? Как-то иные у меня представления о хороших подарках. Впрочем, кто я такая?
— Милость богини коснулась меня… а ты… ты всего-навсего служила роду… моему возвышению…
А ведь она именно тогда и начала сходить с ума, моя несчастная сестра. Убить другого непросто.
Ведьмы многое могут говорить о правах и ошибках, о том, что некоторые люди существованием своим оскорбляют мир. Ведьмы могут плести проклятья и ловить простаков в магические сети, но убивать… не сомневаюсь, что своей рукой…
Я моргнула. И увидела.
Камень. И тело волосатого мужика, на нем растянувшееся. Оно уродливо, словно слеплено наспех из глины и овечьей грязной шерсти. Лица я не вижу, но и этого достаточно… мужчина еще жив. Он дышит. И грудная клетка, на которой кожа натянулась, словно на барабане, мерно вздымается и опускается.
— Не стоит, — моей бабуле алый цвет к лицу. — Он — ничтожество… он должен умереть, поскольку оскорбил храм твоего тела…
Она сглатывает, высокая некрасивая девочка, измазанная красной краской. Она сжимает клинок и подходит к телу. Осматривает его, и во взгляде мне мерещится страх смешанный с раздражением. Она устала. Ей больно и неудобно.
Все оказалось не таким и…
— Не медли. И обретешь силу. Или ты столь же слаба, как твоя сестра?
— Нет, — она решается.
И знакомый клинок вспарывает плоть…
Спасибо.
Значит, она еще тогда готовила ее… последняя игра? Или нечто большее? Попытка… чего?
— Она тебя такой сделала, — сложно сочувствовать безумцу, тем более он оскорбится, если уловит хотя бы тень истинных моих эмоций. — Она изуродовала нас обеих…
— Нет…
— Она выбрала тебя, но все… все можно было сделать иначе. Она стала главой рода. Приказ — и договор сгорает. Небольшое внушение — и вот уже я довольствуюсь ролью заботливой старшей сестры… зачем она затеяла все это?
Я обвела зал рукой.
— Может, потому, что хотела стравить нас обеих? И уничтожить несчастный этот род?
Тишина. Молчание. Я вижу, как бьется кровяная жилка на шее ее.
— Сначала она изуродовала своих детей… моего отца, к слову, тоже, потому что обряд изменил его…
Что в конечном итоге убило мать.
— Потом своего мужа… и вот нас… за что?
Она не знает.
Для нее эта мысль слишком чудовищна по сути своей. И сестрица стоит, открывая и закрывая рот. Она похожа на уродливую маску, одну из тех, которые украшали темный зал. Кажется, их привезли из колоний и… А ведь и вправду похоже.
Бабушка избавлялась от всех, и смерть не остановила. Почему? Почему, мать его?!
— Мне надоело это слушать, — лицо-маска треснуло. — Ты… ты будешь служить мне… ты создана, чтобы и дальше служить… преклони колени перед истинной жрицей… а остальные… во славу твою, о великая Кхари…
И за мгновение до того, как тьма сорвалась с привязи, я успела подумать, что могу попросить богиню.
О чем? О силе?
Сила летела. Души, смятые, изуродованные, клубились, готовые явить свой гнев. Они не помнили себя, зато прекрасно помнили боль, причиненную некогда.
Они жаждали мести… И щит остановил их. На мгновенье. На два мгновенья, позволяя мне думать. Но он лопнул, и крылья серебряной птицы вспыхнули светом, которым делился Диттер. Его самого я не видела, только эти крылья, когти, вошедшие в глазницы, и раззявленный в немом крике рот.
Вильгельм стоял. Он был свечой, которая горела, обжигая души, но надолго ли хватит света?
Думать. Просить… право… сила… Могущества?
Моя сестра, повелевавшая этой силой, хохотала. Она подняла руки, измазанные кровью, и после… свет вспыхнул и погас. А визжащие души сомкнулись над живыми, которым вздумалось заглянуть в проклятую эту обитель.
Не думать.
Они выстоят. Если получится…
— Поклонись!
Сила давила, грозя и вовсе раздавить меня. Подламывались колени, но…
Думай!
Мести? За мать… это ведь так просто… за себя…
Чужая воля давила камнем. Я выдержу. Я… это нечестно, я не хочу стать мертвой слугой великой безумицы… ни за что.
Справедливости…
И преодолевая вязкие тенета чужой воли, я повернулась спиной к вихрю, остановить который была не в силах. Он поглотил Вильгельма и протяжный крик его. Он с головой накрыл Диттера, и сытое урчание вызывало во мне тошноту. Но я повернулась спиной и заглянула в золотые глаза Кхари.
Я шагнула.
И поклонилась:
— Справедливость, — я произнесла это, когда голодные души вцепились в мои ноги, и причиняемая ими боль стала явной. — Я прошу справедливости…
И мир вздрогнул.
