ГЛАВА 37
Домой нам разрешили вернуться ближе к полуночи. И подозреваю, герр Герман с превеликим удовольствием оставил бы нас в уютной камере на ночь, а то и на две и вовсе переправил бы в теплые объятья тюремного надзирателя, но…
Показания слуг. И клятва, принесенная Диттером на Писании. Да и кому с инквизицией связываться охота.
— Знаешь, — я с удовольствием вдохнула теплый воздух и потерла грудь. Сердце вяло трепыхалось, разгоняя по телу темную кровь, неудобств по этому поводу я не ощущала и вообще, кажется, смирилась с нынешним своим состоянием. Стоило признать, что в нем есть некоторые плюсы. — А… давай прогуляемся.
Диттер возражать не стал. Благо к этому времени дождь окончился. На мостовой блестели лужи, и луна любовалась в каждой полным своим отражением. Она походила на головку отменного мьезельского сыра, к такому хорош терпкий сладкий портвейн… И мысли ни о чем. Кто думает о важном с портвейном в руках.
Помнится, когда-то мы убегали от компании… втроем… я, Патрик и Адлар. Пробирались на набережную, было у нас там местечко на старом мосту. Патрик забирался на перила, хвастаясь ловкостью своей, Адлар качал головой — он по натуре своей был слишком осторожен. Я… просто наслаждалась свободой.
Странно думать, что они умерли.
И я умерла.
Я вернулась, но сути-то вопроса это не меняет…
— Ты зануда, — Патрик танцует на узеньких каменных перилах, и мелкая крошка летит в темноту. Где-то внизу всхлипывает вода. А я… я хохочу.
— Я просто проявляю оправданное благоразумие, — Адлар пьет портвейн из горлышка. Я держу вторую бутылку. Мы все слегка пьяны, но не настолько, чтобы потерять память. Или присоединиться к вечеринке, постепенно перерастающей в нечто совсем уж непотребное.
— Жизнь слишком коротка, чтобы быть благоразумным…
Я знала, куда наведаюсь ночью. И видит Кхари, если женщина виновна, то… Я что-нибудь придумаю. Безнаказанной она не останется.
Вильгельм встречал нас, скрестив руки на груди. Весь вид его выражал немой укор, который, впрочем, оставил меня равнодушным.
— Между прочим, — сказал он, посторонившись, пропуская меня и Диттера, который был слишком задумчив, чтобы обращать внимание на мелочи вроде чужого плохого настроения. — Меня здесь не кормили!
— Совсем?
— Почти, — Вильгельм шмыгнул носом, который вытер об атласный рукав халата. — А еще заставляли пить какую-то гадость…
— Заставили? — поинтересовалась я исключительно из вежливости.
Он вздохнул.
Ага, значит, без мейстера не обошлось, а тому, что ведьма, что инквизитор… всех вылечит.
— И еще в этом доме проводились темные ритуалы…
Я фыркнула: нашел, чем удивить. Этот дом, между прочим, некромантом выстроен и после выдержал не одно поколение темных… я бы удивилась, если бы здесь не провели ни одного ритуала.
— Нет, — Вильгельм мотнул головой и вновь нос вытер. — Недавно проводились…
— Я воскресла.
Это, в конце концов, тоже силы потянуло изрядно, причем отнюдь не светлой, а потому остаточные эманации были бы весьма и весьма характерного спектра.
— И это тоже, — отмахнулся инквизитор, пританцовывая. — Я о тех, которым пара десятков лет… и сугубо теоретически… исключительно теоретически… применительно ко временному разрезу…
Пара десятков лет?
Я бросила перчатки на поднос. Сняла шляпку. Коснулась волос, на которых, казалось, еще ощущались остатки лака…
Пара десятков лет — это много…
След простейшего проклятия исчезает через сутки-двое, эманации от заклинаний второго-третьего уровня держатся до месяца. Первого — до года, а если использовано жертвоприношение… но даже смерть животного развеивается спустя лет пять-семь… иногда десять…
А человеческая жертва — дело иное.
— И срок давности, как понимаешь, по этим делам отсутствует, — протянул Вильгельм, пристроившись за мной следом. В полосатом халате, несколько большом для тощей его фигуры, в домашних тапочках и с носом покрасневшим, с глазами слезящимися, он зря пытался выглядеть грозным.
Да и…
— Мне обвинение предъявлять собираешься?
— А родовое право?
— Это исключающий случай, если память не подводит… тем более что одних эманаций для обвинения недостаточно…
…Аарон Маркович от этого обвинения и камня на камне не оставит, заодно, глядишь, и встречный иск подаст, компенсацию требуя за моральные страдания и попранное доброе имя.
— Она злая, — пожаловался Вильгельм кому-то. — И не буду я эту гадость есть!
— Овсянка полезна для вашего здоровья, — голос Гюнтера звучал ровно, а тон был настолько благожелателен, что даже я поверила бы, будто руководствуется он исключительно заботой о здоровье бедного дознавателя.
Но все-таки, все-таки…
Темный ритуал с человеческой жертвой?
Пару десятков лет тому… к сожалению, даже их силы не хватит, чтобы установить более-менее точную дату. Спустя первую дюжину лет фон становится размытым и стабильным на все последующие годы… нет, неприятно, однако, думать, что в моем доме кого-то в жертву приносили.
— Я не люблю овсянку! И кисели тоже!
— Мейстер велел…
Я не стала слушать дальше.
Поднявшись к себе, я приняла ванну и переоделась, пусть к позднему — на часах близилась полночь, но все-таки ужину. Место… место надо поискать… в лабораториях? Или… поинтересоваться у Гюнтера? Не вариант. Он, конечно, знает много, а уж верность его роду и вовсе глубоко запредельна, однако меня он полагает слишком юной, да ко всему женщиной, а их надлежит беречь. Заботиться. И не вмешивать в темные дела дней иных.
Выбор я остановила на ярко-красном платье прямого кроя. Простое на первый взгляд, сшито оно было из переливчатой тафты и украшено стеклярусом, да и вовсе имелось в нем свое очарование.
Капелька помады на губах. Цвет лица… по-своему хорош. Брови подвести. Глаза оттенить. Перчатки. Крохотная вуалетка в волосы. Я послала воздушный поцелуй зеркалу: кто на свете всех милее…
Чем хороша глубокая ночь? Нормальные люди спят, а ненормальные слишком заняты собой и собственными делами, чтобы обращать внимание на кого бы то ни было.
Инквизиторы, отужинав, — Вильгельм кривился и отказывался есть овсянку, норовя стянуть из тарелки Диттера утиную ножку, которую тот уступать не желал, — отправились в библиотеку… видите ли, им всенепременно надобно пролистать те самые запрещенные книги, которые я, не без их помощи, вынесла из храма. Пролистать. Переписать. И вообще с головой, так сказать, погрузиться в хитросплетения темного разума и иже с ними… Пускай, до книг я в свое время доберусь, а на сегодня было у меня еще одно дельце.
Я позволила проводить себя сперва до спальни, после и в лабораторию. И вот сомнение читалось-таки в глазах Диттера…
— Ты же не наделаешь глупостей? — тихо спросил он, наклонившись к самому уху.
— Конечно нет, дорогой… — я коснулась пальцем сухих его губ.
Просто… Захотелось подразнить. Такой серьезный. Хмурый. И растрепанный. И бессонница ему к лицу, как и близость смерти… жаль будет отпускать: подобные мужчины встречаются не так уж часто.
— Дорогой? — приподнятая бровь и смешок.
— Почему бы и нет?
— Не знаю. — Ему идет улыбка, когда вот так, легкая и искренняя, мальчишеская какая-то, хотя сам он далеко не мальчишка. Морщинки в уголках глаз. И на лбу тоже появились. Он часто хмурится и еще совсем отвык улыбаться. Вот и теперь будто вспомнил, где находится и по какому поводу.
Отстранился. Сделал шаг назад. Вздохнул. И добавил:
— Пожалуйста, будь осторожна.
— Буду.
В конце концов, себя я люблю и вредить не стану. Просто… оказывается, смерть изрядно способствует взрослению.
Я закрыла дверь. Два замка. Завеса.
И подозреваю, что светлого они не удержат, вздумайся ему проверить мое присутствие, но, как говорил Аарон Маркович, что не запрещено, то разрешено.
…я открыла дверь шкафа и подвинула висевшую в нем форму. Поддавшись наитию, принюхалась, присмотрелась… ничего, обычный травяной след. Да и бабушка, участвуй она в запретном ритуале, не оставила бы подобной улики. Я надавила на завиток и потянула дверь. И еще потянула… механизм за прошедшие годы поизносился, и не смазывали его давненько, да и сделан он был скорее из соображений безопасности, нежели из действительной необходимости.
В коридоре воздух отличался особой затхлостью. Вязкое тяжелое марево.
Узкий проход, затянутый паутиной… пауки, выросшие до немалых размеров. Что-то шмыгнуло под ногами и благоразумно убралось. Как ни странно, видела я, несмотря на отсутствие света, неплохо. И камни, и следы на них… пауков.
Мох. Белый лоскут одежды, приклеившийся к стене… поневоле навевает мысли о прекрасной девственнице, которую вели сим путем, дабы использовать в запретном ритуале.
Путь свернул.
Никогда не могла понять, чем руководствовался человек, его строивший. Повороты были небольшими, будто коридор натыкался на препятствие, обойти которое не был способен, и сворачивал, чтобы потом восстановиться в прежнем своем течении.
Запахло водой. Сеном. Металлом.
Вот и конюшни, ныне переделанные под автомобильный ангар. Машины трогать я не стала — надо будет послать кого-нибудь, пусть отгонят авто от дома старой ведьмы, а то ведь знаю я нашу жандармерию. Объявят уликой, после переведут по отчетности в невостребованную собственность, и потом несколько лет в судах будешь доказывать свое право забрать несчастную машину.
Я толкнула дверь и прислушалась.
Тихо. И спокойно. Дождик опять зарядил, как бы намекая, что прогулки столь поздние не всегда способствуют здоровью. Впрочем, мне о здоровье думать поздно, а ночь… хорошая ночь. Беззвездная.
Небо тучами затянуло, фонари едва-едва темноту разгоняют… самое оно на ведьм охотиться. Или ведьмам.
— Знаете, мне всегда казалось, что тьма другая, — от стены ангара отлипла тень, которая взяла и превратилась в Монка.
— Какая?
Вот же… и шею ему не свернешь.
А в подвалах наших не один труп скрыть можно. Что и говорить, предок мой понимающим человеком был, с немалым запасом строил. И подозреваю, судя по тем самым отчетам древним, не все запасы мне ведомы.
— Агрессивная. Стирающая разум…
— То же могу сказать про свет.
— Все не так, как кажется, верно? — Монк выглядел много старше своих лет, и клянусь, слабый сосуд его тела светился, и что самое отвратительное, это не гляделось неестественным. — Я не собираюсь вас останавливать. Или выдавать. Или… как-то иначе влиять на происходящее.
Его лицо исказила немалая мука.
Благословение?
Ага, что-то подсказывает, сам Монк многое бы отдал, чтобы избавиться от этого благословения.
— Я… лишь хочу предупредить: будьте осторожны… на всякую тьму отыщется большая…
— А на свет?
— Без исключений, — он поклонился и отошел. А я…
— Скажите, — я не рискнула прикасаться к этому человеку. — А вы можете почувствовать, где проводился ритуал… ваша ищейка утверждает, что в доме принесли человеческую жертву…
— И не одну.
— Так вы можете…
— Могу.
— И не только сами почувствовать, но и показать. — Я не понимаю, какую странную игру он ведет, но участвует в ней Монк не по собственной воле. А у силы, его ведущей, собственный взгляд на наше нынешнее бытие… и все же стоит спросить разрешения.
Монк молчал.
Долго так молчал. Стоял, закрыв глаза, опершись рукой на капот старенькой машины, и свет, в нем заключенный, пульсировал, ворочался, грозя разломить слабый сосуд человеческого тела.
— Я… да… это я могу сделать, — тихо произнес он. — Спасибо.
— За что?
— Сложней всего просто смотреть… и… позвольте… — Он коснулся моей руки прежде, чем я успела отпрянуть. Искра света впилась в кожу, обожгла и растворилась. — Мне сказали, так надо… это малое воздействие… разрешено… как и что оно вам даст… не повредит, клянусь.
Ясно.
Я поскребла запястье, которое зудело, как после ожога кладбищенской крапивой. Что ж, будем считать, что меня благословили на совершение подвига. Монк вышел следом за мной и остановился. Он задрал голову, подставляя лицо дождю, раскинул руки. Он стоял, чуть покачиваясь, тяжело дыша, а еще я почуяла пряный резкий запах крови.
Божественное внимание не так просто вынести.
И надеюсь, он не простынет. Двое сопливых на один дом — это несколько чересчур.
Забор я перемахнула легко, задержавшись наверху ненадолго: уж больно вид был хорош. Я видела дома, подернутые пеленой дождя. Дорогу. Далекие огоньки фонарей. И было в этой картине нечто глубоко родное и умиротворяющие.
Спрыгнув в лужу — холода я не почувствовала, но под ногами чавкнуло весьма и весьма характерно, — я быстрым шагом направилась к центру. Сверну на Заплечную улочку, а оттуда уже и до центра рукой подать.
