ГЛАВА 21
Песок. Много песка. Белый, искристый, он норовит просочиться сквозь пальцы, и мой замок рассыпается от малейшего движения ветра.
— …ты понимаешь, насколько это опасно? — Матушкин голос доносится издали.
Я не вижу ее.
Розы в этом году на диво разрослись. Колючие ветви их распластались над травой, и темно-багряные бутоны грелись на солнце. Откуда в саду песок? И помнится, в те годы я уже была слишком взрослой, чтобы копаться в песочнице. Но… память, она такая, вечно все путает. Песок переливается всеми цветами радуги.
— Ты все преувеличиваешь. Мы об этом уже говорили.
Щелкают садовые ножницы, колючие побеги падают на траву. Дрожит марево. И перья на матушкиной шляпке.
— Говорили, — матушка спокойна. Она всегда спокойна, даже когда гневается, а сейчас я остро ощущаю вихри ее силы.
— Все будет хорошо. Это просто нервы, — обещает он, а матушка кивает, перенося свой гнев на розы. Над кустами поднимаются бабочки, их вдруг становится как-то слишком много…
А песок превращается в воронку. Только я не боюсь пустоты. А вот ночь — это страшно.
Пустой коридор. Темнота. Пол холодный. Надо бы вернуться в постель, но за окном дождь и молния сверкает. Молний я не боюсь, а вот гром — дело другое. От грома сердце вздрагивает и пускается вскачь. Я знаю, что бояться совершенно нечего, однако знание не помогает справиться со страхом.
Мама… поймет. Или отец. Или… кто-нибудь… полоска света на полу. Дверь в гостиную приоткрыта.
— Дорогой, мне кажется, что ты ошибаешься, все не может быть настолько просто, — матушка сидит в кресле у камина. Ее лицо скрывается в тени, но я вижу длинный подол клетчатого платья. Кружевная отделка. Домашние туфли.
Матушка всегда выглядит наилучшим образом, потому как она леди, а леди не имеют права выглядеть иначе. И я хочу быть похожей на нее, а потому спешно пальцами пытаюсь разгладить волосы. Коса, которую мне фройляйн Триммер заплетала на ночь, опять растрепалась. И рубашка мятая. Я не хочу выглядеть жалко, а потому замираю. Не решаюсь толкнуть дверь.
— Почему? — голос отца доносится из-за двери. Его я не вижу. — Как раз все логично…
— Тогда почему предыдущая группа ушла? В полном составе, заметь… то, что ты предлагаешь, оставляет определенный люфт, и кто-то должен был уцелеть.
— Нельзя ждать результата, работая с изначально дрянным материалом.
Я прикасаюсь к двери. Я почти готова отступить, но… раскат грома заставляет дом содрогнуться.
— Это не материал. Это ведь люди, и если ты ошибаешься…
— Ты принимаешь все слишком близко к сердцу.
— Я не могу иначе. Я просто… я думаю, а что, если это в принципе невозможно? Вы набираете новую группу, а если и они тоже… если обречены изначально…
Моя решительность окончательно тает. Нехорошо подслушивать, но речь идет обо мне.
— Успокойся.
— Как?! Скажи, как я могу успокоиться, если мы опять собираемся…
— Ты преувеличиваешь.
— Преувеличиваю? — Матушкин смех горек. — Скольких уже похоронили? И сколько еще должно умереть, чтобы вы, наконец, поняли… — матушка срывается на крик, и я отступаю.
Она никогда не кричала. Даже когда очень сердилась, потому как леди не повышают голос, но теперь… сейчас… и от этого становится очень-очень страшно, куда страшнее, чем от грозы.
— Просто нужно доработать ритуал…
Громкий бой часов разносится по дому, обращая в прах мои воспоминания. Больно. Темно.
— Тише, — бабушка держит мою руку, и сама вычерчивает узор на запястье. — Терпи. Так надо…
Острие клинка вспарывает кожу, и кровь красна. Крови много. Она стекает, обвивая запястье алым браслетом, капли падают в черную уродливую миску, но уходят в днище ее. И становится дурно. Из меня будто тянут силу.
— Терпи.
Бабушка не позволяет упасть.
— Смотри. — Она поворачивает меня к статуе.
Кхари в алых одеждах. Ее ноги попирают черепа. В шести ее руках скрывается смерть. На шее ее — ожерелье из черепов. Бабушка берет мою руку и пальцами проводит по разрезанному запястью.
— Не бойся.
Страха нет. Я не знаю, почему должна бояться. В черных глазах богини мне видится обещание покоя. Быть может, вечного, но детей вечность не страшит.
Мы идем. Вдвоем. И бабушке каждый шаг дается с трудом, а я, напротив, ощущаю прилив сил. И оказываясь у самой статуи — она невелика, в две ладони, но сделана столь искусно, что золотое лицо богини кажется живым. И слишком… однотонным? Ему не хватает яркости. Я протягиваю руку и пальцами касаюсь губ.
Так лучше. Намного лучше. Сила наполняет меня. Она темная и сладкая, слаще шоколадного торта. И темнее бабушкиного кофе. От нее кружится голова. И я беру ее в ладони. Она тянется тонкими нитями…
Она еще во мне. Теплится темный огонек. Дрожит. И я оживаю. Снова.
Это неприятно. На сей раз возвращение происходит куда более болезненно. Я остро ощущаю, насколько повреждено мое тело. Нити проклятья пронизали его, а следом, по темным каналам, прошелся свет, уродуя то, что еще не было изуродовано.
Уж лучше бы… Боль была явной. Ненавижу. Найду и голову оторву… инквизитору тоже… с его помощью… Кажется, я застонала. И меня услышали. Прикосновение потревожило мое тело, которое больше не являлось телом как таковым, но представляло собой груду плоти, где с трудом удерживалось мое сознание.
Губ коснулось что-то влажное. Теплое. И… я сделала глоток. А потом еще один и еще… я глотала горячую живую кровь, и та унимала боль. Раны стремительно зарастали, не скажу, что это было приятно, однако я терпела. И пила. Ела? Не важно, главное, что я возвращалась… я имела право вернуться. Я… была.
— В кого ты такая дура? — ласково спросил Диттер, убирая руку.
Жаль. Я бы не отказалась еще от нескольких глотков.
— Я блондинка, между прочим, — голос звучал хрипло, сорвано.
Надо же… а место все то же. Темный двор. Огонь вот догорает. Забор почти обвалился, и дождь льет темною стеной. Я промокла до капли, кажется, слегка обгорела, но не от керосина…
Диттер вздохнул и поинтересовался:
— Встать можешь?
Оказывается, я лежала. На грязной земле, в луже почти. Правда, голову дознаватель удобно устроил на своих коленях, что добавляло некоторого напрочь неуместного романтизма… разве что в моем воображении существующего.
— Могу. — Я села.
Кровь… найду того урода, который в меня этой гадостью кинул и… и интересно, во всех источниках вернувшихся полагали практически неуязвимыми. Яд, сталь… даже заговоренное серебро, помнится, не способны были причинить вреда. А вот проклятье…
— Тебе стоит вернуться, — Диттер был мокрым. — Пока никто не спохватился… и мне тоже.
— А… дом?
— Его не тронут. Помнится, ты упоминала, что у тебя телеграф имеется?
— Имеется. И телефон тоже.
— Хорошо, — Диттер помог мне встать. — Тогда стоит поспешить. Только… отойди, ладно?
Он сам вывел меня за ограду, а после вернулся к дому. Я не видела, что именно он сделал, просто в какой-то момент над домом вспыхнуло белесое пламя.
Двойная защита? Так надежней.
Возвращались мы вместе. И лишь у ограды я отступила: он прав, меня не должны видеть. Забраться в дом по плющу оказалось не так и просто, и уже оказавшись в комнате, я с трудом удержалась, чтобы не рухнуть на кровать.
Сначала переодеться. И порядок навести.
Я вызвала Гюнтера, который явился незамедлительно. Два щелчка пальцами — и мокрые следы на подоконнике исчезли, как и комочки грязи, которые несколько портили внешний вид паркета. Вспыхнула и рассыпалась пеплом мокрая одежда. И пепел тоже убрался. Надо будет повысить оклад, хотя… наш род всегда умел ценить верность.
— Благодарю, — я приняла чашку горячего шоколада. Крови бы лучше. Интересно, каков на вкус шоколад с кровью? Надо будет как-нибудь на досуге попробовать…
— Господа из жандармерии изволили интересоваться, — Гюнтер вытер капли со стекла. — Где вы пребываете и даже настаивать на встрече, однако я сумел убедить, что когда вы в лаборатории, то не следует отвлекать вас от эксперимента…
— Еще раз благодарю и… сейчас спущусь. Минут через пятнадцать можешь привести, коль они так сомневаются…
В лаборатории было прохладно. Работала вытяжка. Пара флаконов. И перегонный аппарат, в котором булькает темное отвратительного вида варево. На самом деле это всего-навсего березовый деготь, наилучшее средство для кожных болезней, да и без болезней неплох. Смешанный с лимонным соком и особым сортом глины великолепно отбеливает кожу. И в шампуни добавить можно. Пара пучков травы. Склянки.
Печь и раскаленная докрасна емкость. Создать иллюзию работы не так уж сложно. И когда раздается вежливый стук в дверь, я бросаю в миску пару кристаллов металлической соли. Испаряется она с шипением, производя в огромном количестве белый вонючий пар… Мерзость редкостная.
Пар стремительно заполнял лабораторию — для этого пришлось временно отключить вытяжку, и жандарм, сунувшийся было поперед Гюнтера, закашлялся.
— Вас не учили, что лезть ведьме под руку — не самое полезное для здоровья занятие? — поинтересовалась я, поправляя очки.
— И-извините… — донеслось из-за двери.
Кто-то кашлял. Кто-то матерился, не зло, но от души.
— Что нужно?
— У… у нас приказ… п-проверять…
— Проверили?
— Да.
— Убирайтесь.
Совету они последовали. Надеюсь, им хватит ума прописать в отчете, что проверки они устраивали, как и положено, регулярно, каждый час или как там им велено, я же включила вытяжку и убрала кастрюлю с печи.
И сползла. Присела, опираясь на стену. Чувствовала я себя… нет, не сказать, чтобы совсем уж погано, хотя разумом и всецело осознавала, насколько мне повезло. Просто… слишком много всего случилось в размеренной моей не-жизни. И память опять же.
Были ли те разговоры, которые вдруг выплыли? Или же разум мой на пороге смерти придумал, сочинил сказку, отвлекая от дел насущных? Не знаю. Я сжала виски ладонями.
— Это ты? — Диттер не стал стучать. — Скажи, почему оно все случилось… вот так, а? Неправильно?
Он не стал притворяться, что не понимает вопроса. Но сел рядышком и взял меня за руку.
— Тебе плохо?
— Плохо.
Леди можно быть слабой, правда, в исключительных случаях, а я… я мертвая. Мне можно.
— Такое… иногда бывает. Знаешь, — его рука была теплой, а сердце билось часто и ровно. — Когда я только начал выезжать… нас готовили. Никто не выпустит неподготовленного кадета в поле… показывали снимки. Рассказывали… мы изучали дела прошлого, факты. Данные. Пробовали свои силы… результат известен, но процесс… это казалось игрой. Безумно увлекательной игрой. Кто первым поймет, куда бежать, кто получит похвалу наставника, кто… мы полагали себя опытными и умудренными.
Можно и глаза закрыть, пристроив голову на остром плече. А заодно отметить, что ткань дрянного его пиджака влажновата. Значит, переодеваться не стал. Или не во что?
— Нам думалось, мы изучили все стороны человеческого безумия, — он осторожно погладил меня по волосам. А они тоже мокроваты и не слишком чисты, благо, в лаборатории темно и вряд ли жандармы присматривались. — Но первый же год… первое дело… мое было в маленьком городке… чем-то похож на ваш, только люди там жили бедные. И темные. Тот год выдался неудачным. Рыба не пришла, засуха случилась, а потом, напротив, зачастили дожди. В результате даже тот крохотный урожай, который удалось получить, сгнил на корню. Вот кто-то и пустил слух, что виноваты ведьмы… семеро женщин… старшей было восемьдесят девять. Самой юной — одиннадцать. Их повесили, а под ногами разожгли огонь… меня стошнило на месте преступления. И второй раз — на вскрытии, хотя до этого я бывал не на одном вскрытии…
Почему-то меня успокаивает эта чужая, по сути, история. Мне должно быть все равно, а она успокаивает. Или не она, но ощущение близости человека, причем весьма конкретного человека.
— Я боялся, что меня признают негодным… из храма бы не выгнали, но оставили бы в мелких служках. Мыл бы до скончания жизни полы, полировал статуи или разносил корзины с хлебом… а в то же время боялся, что признают годным и… все пройденные ранее дела, они как бы ожили. В первый год я сходил с ума… не только я… треть всех выпускников уходят именно тогда.
— Мыть полы?
В храмах Светоносного, полагаю, царит удивительная чистота.
— При толике везения… мой однокашник… мы не то, чтобы дружили… дознаватели по натуре не склонны обзаводиться крепкими связями…
Это он меня предупреждает или отпугнуть пытается канцелярским тоном?
— Он сошел с ума… еще двое наложили на себя руки. Трое и вправду моют полы при храмовой лечебнице… вечные пациенты. Я вот выдержал… не знаю как, но выдержал.
— Только проклятье заработал.
— За дело.
Я молчала. И он молчал. Значит, сеанс откровенности можно считать законченным? Пусть так. Посидим. Погреюсь слегка. А там… там будет видно.
— Я отправил запрос. — Диттер снял с моей головы очки. — Завтра прибудет команда. Ты не против, если…
Мой дом превратится в проходной двор? Конечно, нет. Надо только распорядиться, чтобы прислугу наняли. И кухарку предупредить, она у нас терпеть не может неожиданные визиты… еще закупки откорректировать… Убраться в гостевых комнатах. Пересчитать количество постельного белья, ибо этот дом давненько не видал гостей и может получиться неудобно.
А заодно уж обновить защиту на лаборатории, чтобы всякие тут не ходили без спроса… и не только на лаборатории. В общем, дел столько, что как до утра управиться.
— Жандармерия…
— Когда прибудут, тогда и скажем, — похоже, Диттер пришел к тем же выводам, что и я. — Слишком это все… грязно.
Еще бы…
