Майкл Суэнвик
Камень Одиночества
Наряду с «Даларнской лошадкой» («The Dala Horse»), представленной в этой антологии, мы предлагаем вам еще один рассказ Майкла Суэнвика. В нем автор повествует о высокотехнологичном, но беспокойном будущем Ирландии. Это история о выборе, сделав который уже ничего не изменишь.
Я родом из Ирландии,
Святой земли Ирландии.
Звал голос нежный и шальной: Во имя всех святых, со мной Пойдем плясать в Ирландию.
Неизвестный автор (ок. 1300)
На колоннах Главного почтамта в Дублине все еще виднелись следы от пуль, хотя после восстания 1916 года прошло почти два столетия. Почему–то вид этих выбоин подействовал на меня гораздо сильнее, чем я ожидал. Еще больше меня взволновало, что я оказался всего в двух кварталах от того самого места, где пасхальным утром 1996 года (на восьмидесятилетие трагических событий) моя прапрабабка видела, как Джерри Адамс в сопровождении единственного телохранителя и одного из местных активистов возвращался по О’Коннелл–стрит с политического съезда. Этого оказалось достаточно, чтобы у меня возникло чувство глубокой личной причастности к истории многострадальной страны.
Прапрабабку я не знал: эту семейную историю рассказал мне дед, и она осталась у меня в памяти на всю жизнь, хотя дед умер, когда я был еще ребенком. Если закрыть глаза, я и сейчас могу представить его лицо — расплывающееся, дрожащее, словно увиденное сквозь колеблющееся пламя свечи. Дед умирает, лежа под толстым ватным одеялом в своей тесной ньюйоркской квартирке. На губах его слабая улыбка, голову окружает венчик редких седых волос. Прямо одуванчик: дунь — и развеется.
— Восстание было обречено с самого начала, — рассказывала мне потом Мэри. — Посланный из Германии транспорт с оружием перехватили англичане, к тому же республиканцы оказались в меньшинстве: каждому из наших приходилось сражаться против четырнадцати врагов. Британская артиллерия непрерывно обстреливала Дублин, круша без разбора все подряд. В охваченном огнем городе закончилось продовольствие. Уцелевших повстанцев вели в тюрьмы и на казнь под свист и улюлюканье лоялистов. Как ни суди, это оказался полный разгром, и все же наша независимость перестала быть только мечтой. Да, мы терпим поражение за поражением, но никогда с этим не миримся, и поэтому каждый новый разгром и унижение только приближают нас к победе.
Ее глаза сверкали.
Я полагаю, мне следует рассказать о глазах Мэри, чтобы вся эта история стала вам понятнее. Но прежде я должен поведать вам о святом источнике.
В Буррене есть чудотворный источник, который, согласно местным поверьям, исцеляет зубную боль. Сам Буррен — это сложенная серыми известняками возвышенность в западной части графства Клэр. Плодородного слоя здесь почти нет, а известняк сплошь иссечен расселинами и трещинами — местные называют их грайками. Грайки густо заросли растениями, которые в таком количестве больше нигде здесь не встречаются. На юге и востоке Буррена уходят под землю многочисленные глубокие пещеры, а по равнине в изобилии разбросаны дольмены и прочие древние памятники.
Святой источник тоже относится к свидетельствам истории, хотя это всего лишь небольшой (фут в поперечнике) бочажок, покрытый зеленой ряской. В сравнительно недавние времена неизвестные мастера возвели над источником часовню из длинных и тонких известняковых плит неправильной формы. Из таких же плит сложены здесь все каменные ограды, которые имеют весьма необычный вид и делают местность труднопроходимой. Кругом, впрочем, не видно ни души; можно разломать любую изгородь, разбросать плиты в разные стороны, и никто вам слова не скажет, но если вернуться сюда, скажем, через год, всё окажется заботливо восстановлено в первоначальном виде.
Люди посещают источник с незапамятных времен. Видимо, под влиянием христианства паломники с некоторых пор стали оставлять здесь образки и фигурки святых, а также флаконы из–под лекарств, гвозди, монеты и прочий мусор, но это, вероятно, явление временное. Именно церковь объявила источник святым, но основная причина, по которой люди продолжают сюда приходить, заключается в том, что его вода по–прежнему исцеляет. Другие источники давно потеряли силу. Их еще можно увидеть на старых картах, но отыскать довольно трудно: пролегавшие к ним когда–то дороги заросли, а вокруг нет ни подношений, ни каких–либо других следов присутствия человека.
Почему так случилось? Кто знает… Быть может, много лет назад родник проклял какой–то святой, или осквернил грешник, или же он просто иссяк. Главное — волшебство перестало происходить, и верующие забросили святыню. Но родник до сих пор обладает чудотворной силой. Чтобы почувствовать ее, не обязательно пить воду — достаточно просто встать рядом с бочажком и ощутить во всем теле священный трепет.
Глаза Мэри — словно родник. Они такие же зеленые, как его вода, и так же полны опасного, чарующего волшебства.
Об этом источнике я был наслышан еще до того, как сорвал большой куш и добился разрешения покинуть планету. Перед тем как отправиться к другим мирам, я почти целый год осматривал главные достопримечательности Земли, на которую мне, скорее всего, уже не суждено вернуться. Последний месяц я провел, скитаясь по местам своих предков. В Ирландии я оказался впервые, и мне всё здесь ужасно нравилось, я даже начал воображать, как здорово пойдут дела в чужих мирах и как я когда–нибудь стану достаточно богат, чтобы вернуться сюда и жить на покое.
Я был глуп и, что еще хуже, этого не понимал.
Мы познакомились в пабе «Заскочил — опрокинул» на западе страны; этот край в проспектах Ирландского совета по туризму ласково именуют «дивной провинцией». В паб я пришел вовсе не для того, чтобы слушать музыку, — мне хотелось спрятаться от дождя и опрокинуть стаканчик подогретого виски. Я сидел у камина, наслаждаясь теплом и сладковатым запахом горящих торфяных брикетов, когда кто–то распахнул дверь в глубине зала и объявил, что начинает принимать плату за билеты. В зале поднялся галдеж, поэтому я перешел со стаканом к стойке и спросил, что тут происходит.
— Приехала Майра Рагаллах, — ответил владелец паба, произнося эту фамилию как О’Рейли. — В конце гастролей она любит заскочить куда–нибудь, чтобы дать незапланированный концерт для простого народа. Хотите послушать — берите билет прямо сейчас. Желающих хватает.
Я отродясь не слыхал ни о какой Майре Рагаллах. Но в городе мне попадались афиши с ее именем, и сейчас я подумал: почему бы и нет? И, купив билет, перешел в соседний зал, чтобы послушать ее выступление.
* * *
Майра Рагаллах пела без музыкального сопровождения, помогая себе лишь игрой на воображаемой гитаре. Ее песня была… В общем, если вы ее слышали, то понимаете, о чем речь, а если нет, то мои слова вам ничем не помогут. Я был захвачен, восхищен и очарован. Когда в середине концерта она запела «Плач Дейрдре», голова у меня закружилась, а в груди защемило. Мне казалось, будто моя душа покинула тело и странствует между небом и землей по каким–то огромным пустым пространствам. Реальный мир исчез. Я и Майра стояли лицом к лицу по разные стороны усеянной костями равнины. Небо было черным, а кости — белыми, как мел. Дыхание ветра казалось ледяным. Мы пристально смотрели друг на друга. Ее взгляд пронзал меня, как копье, прожигал насквозь, и я понимал, что пропадаю. Должно быть, я в нее уже почти влюбился. И если бы сейчас она заметила меня или хотя бы заподозрила мое существование, я бы в тот же миг погиб окончательно.
Ее губы двигались. Она что–то говорила, и я каким–то образом понимал, что это безмерно важно, но ветер уносил ее слова прочь. Я слышал лишь протяжный вой, похожий на рыдание баньши — духа, оплакивающего мир, погибший от собственного безумия. Голос Майры был пронзительным, как соло на электрической гитаре. Я попытался приблизиться к ней, но обнаружил, что парализован. Я напрягал каждый мускул, стараясь сдвинуться с места, но не мог даже пошевелиться. И я по–прежнему не понимал ни слова из того, что она мне говорила.
* * *
Задыхаясь, я пришел в себя — пот тек с меня ручьями, а сердце отчаянно стучало в груди. Стоя на невысокой эстраде, Мэри — как я стал называть ее впоследствии — беседовала со слушателями в перерыве между песнями. Вдруг она задорно усмехнулась и, кивнув в мою сторону, сказала:
— А следующая песня — для американца в первом ряду.
И не успел я оправиться от неожиданности, как она стала исполнять «Возвращайтесь, дикие гуси», — песню, как я потом узнал, собственного сочинения. «Дикими гусями» прозвали ирландцев, покинувших родину, которая не могла их прокормить, и ставших наемниками в армиях католических государств Европы. С течением времени так именовали всех ирландцев, где бы они ни поселились, а также детей, внуков, прапраправнуков тех бедолаг, которые из–за жестокостей судьбы были вынуждены покинуть горячо любимую родину. Свое чувство вины они передали потомкам. Многим и многим поколениям живущих на чужбине ирландцев это чувство знакомо слишком хорошо.
— Эта песня для американца, — сказала Мэри.
Но как она узнала?
Дело в том, что вскоре после прибытия на остров я купил полный комплект одежды местного производства, а все свои американские шмотки отправил в контейнер для нуждающихся. Кроме того, я приобрел один из тех простеньких нейрокомпьютеров в виде кулона, которые используют некоторые актеры, чтобы на время изменить акцент. Сделал я это потому, что очень быстро усвоил: стоит только местному жителю понять, что перед ним американец, как тут же следует вопрос:
— Ага, разыскиваешь, значитца, свои корни?
— Да нет, просто такую красивую страну нельзя не посетить.
На это слышится скептическое:
— Но предки–то твои были ирландцами?
— Да, но…
— Ага!.. — Собеседник поднимает кружку доброго ирландского эля, намереваясь осушить ее залпом. — Все–таки разыскиваешь свои корни. Я так и думал.
Вот уж чего я ни в коем случае не разыскивал, так это свои клятые корни. Я был американцем ирландского происхождения в восьмом поколении, и моими корнями и ветвями являлись старики, добивающие себя в мрачных пивных Бостона, да престарелые леди из «Норейда», которые, напялив короткие черные юбки, вышагивают по улицам в День святого Патрика, вбивая в асфальт каблуки туфель (прохождение их колонн напоминало бы марши фашистских штурмовиков–чернорубашечников, если бы не витающая над всем атмосфера китча и слащавой сентиментальности). Мои корни и ветви — это продажные копы и юные головорезы, предпочитающие подвальную «качалку» школе, а во всех бедах винящие черных и программу компенсационной дискриминации, предоставляющей только низкооплачиваемую работу на стройке, которую они тут же бросают, предпочитая бездельничать на пособие. Я приехал на остров, чтобы избавиться от всего этого и еще от доброй тысячи гадостей, о которых натуральные ирландцы не имеют ни малейшего понятия.
Окарикатуренные лепреконы, сентиментальные песни и слащавые пословицы на дешевых кухонных полотенцах — все это каким–то образом подводило к ощущению, что игра заранее проиграна, что все усилия тщетны, поэтому, чем бы ты ни занимался, из трясины все равно не вырваться. А виной всему та штука, что лукавым бесом затаилась в темном уголке души, — та самая ирландская угрюмость, которая досталась в наследство от далеких предков.
Но как же она все–таки догадалась, что я американец?
Видимо, только желанием узнать ответ на этот вопрос можно оправдать мое решение с ней познакомиться. Впрочем, это объяснение ничем не хуже любого другого. После концерта я задержался в зале, ожидая, пока Мэри выйдет из закутка, который ей отвели под гримерную, чтобы задать свой вопрос.
Когда Мэри наконец появилась и увидела меня, ее губы скривились, словно она хотела воскликнуть: «Ага, попался!» Не дожидаясь моего вопроса, она заговорила первой:
— Я только взглянула на тебя и сразу поняла: вот парень, который прошел внутриутробную генетическую коррекцию. Эта технология была первым, чем пришельцы поделились с америкосами в качестве платы за поддержку в войне. А как иначе объяснить, что мужчина твоего возраста выглядит как писаный красавец?
После этих слов она взяла меня за руку и повела к себе.
* * *
Сколько мы были вместе? Три недели? Вечность?
Впрочем, времени хватило, чтобы мы с Мэри побывали во всех уголках этого зеленого, часто посещаемого привидениями острова. Она знала его историю как свои пять пальцев — она рассказывала и показывала, а я ни о чем не догадывался.
В один из дней мы осматривали Порткун — огромную морскую пещеру с высокими и гулкими готическими сводами, в которой давным–давно обитал отшельник, давший обет до конца своих дней неустанно молиться, соблюдать строжайший пост и не принимать пищу из человеческих рук. Поначалу во время прилива сюда добирались женщины, предлагая помощь и еду, но он все отвергал. «Во всяком случае, так гласит легенда», — улыбнулась Мэри. Когда отшельник уже умирал от истощения, тюлень принес ему в зубах рыбу. Поскольку тюлень не был человеком и не имел рук, отшельник принял эту пищу. С тех пор тюлень стал приплывать каждый день, и отшельник прожил много лет.
— Ну а что из этого правда, — закончила Мэри, — пусть каждый решает сам.
Минут десять мы шли вдоль берега к мостовой Великанов. Там мы встретили бледно–голубую четырехрукую инопланетянку в холщовом халате и широкополой соломенной шляпе. Она писала акварелью с натуры могучие базальтовые столбы, гигантской лестницей спускавшиеся к морю. В одной правой и одной левой руке инопланетянка держала по кисти и увлеченно мазюкала одновременно обеими.
— Бог в помощь, — весело сказала Мэри.
— О, привет! — Отложив кисти, инопланетянка повернулась к нам. Она не представилась: в ее касте (я умел их различать) было запрещено произносить свое имя вслух. — Вы местные?
Я было покачал головой, но Мэри с вызовом ответила:
— А кто ж еще? Конечно.
Мне показалось, что ее провинциальный акцент стал нарочито подчеркнутым.
— Наслаждаетесь, значитца, нашим островом?
— О да. Это такая чудесная страна. Я нигде не видела столько зелени! — Инопланетянка широко развела в стороны все четыре руки. — Столько оттенков зеленого, да таких насыщенных, что даже глазам больно.
— Ирландия — чудесная страна, — согласилась Мэри. — Но с тем же успехом она может быть и враждебной. Вы уже посетили все наши достопримечательности?
— Я побывала везде: и в Таре, и на утесах Мохер, и в Ньюгрейндже, и на Кольце Керри — и даже поцеловала Камень Красноречия. — На последних словах инопланетянка понизила голос и изобразила замысловатый жест, который я счел эквивалентом хихиканья. — Признаюсь, я надеялась встретить здесь маленький народец, но, может, и хорошо, что не встретила. Они могли унести меня под свой волшебный холм, а потом, после ночи музыки и танцев, я бы обнаружила, что прошло не одно столетие и все, кого я знала, давно умерли.
Я напрягся, зная, что подобные шутки Мэри считала оскорбительными. Но она лишь улыбнулась:
— Вас должны бы волновать не гномы, а боевики.
— Боевики?!
— Угу. Как вам наверняка известно, Ирландия — крупный очаг национального сопротивления. В дневное время здесь вполне безопасно, но с наступлением темноты власть переходит… — Она приложила палец к губам в знак того, что не смеет произнести вслух название организации. — Обычно боевики стремятся захватить какую–нибудь одинокую инопланетянку и казнить ее в назидание остальным пришельцам. Хозяин гостиницы никуда не денется — он сам отдаст им ключи от ее номера. У боевиков есть веревки, пистолеты и большие ножи. Своих жертв они обычно отвозят на ближайшие болота, а что происходит там… Короче, парни они жестокие и не ограничены никакими условностями. В любом случае все заканчивается до рассвета, и свидетелей никаких. Все шито–крыто.
Инопланетянка всплеснула руками.
— В турбюро мне ничего такого не говорили!
— А им это надо?
— О чем вы?
Мэри ничего не ответила. Она просто стояла, презрительно глядя на инопланетянку, и ждала, пока до той дойдет.
Спустя некоторое время инопланетянка вздрогнула и крепко обхватила себя всеми четырьмя руками, словно защищаясь от неведомой опасности. После этого Мэри наконец разлепила губы:
— Бывает, боевики ограничиваются предупреждением. Например, кто–нибудь из местных, дружески расположенный к пришельцам, может подойти к вам и намекнуть, что здешний климат не так полезен, как вы считали, и вам лучше уехать отсюда еще до наступления сумерек.
— Именно это сейчас и происходит? — осторожно поинтересовалась инопланетянка.
— Ни в коем случае. — Лицо Мэри оставалось непроницаемым. — Просто я слышала, что Австралия в это время года чудо как хороша.
Она резко повернулась на каблуках и зашагала прочь, да так быстро, что мне пришлось догонять ее чуть не бегом. Когда мы отошли достаточно далеко, я схватил Мэри за руку:
— За каким дьяволом ты это сделала?
— За таким, что тебя не касается.
— Представим на секундочку, что касается. Так зачем же?
— Чтобы посеять страх среди пришельцев, — сказала она с тихим бешенством. — Напомнить им, что Земля для нас священна и таковой останется навсегда. Пусть они нас победили, но это только временно. Планета им не принадлежит и никогда не будет принадлежать.
Она вдруг расхохоталась без всякой видимой причины.
— Видел синюшную морду этой костлявой твари? Она стала насыщеннозеленой, аж глазам больно!
* * *
— Кто ты, Мэри О’Рейли? — спрашивал я ее той ночью, когда, нагие и мокрые, мы в изнеможении лежали на скомканной постели. Я думал об этом весь день и пришел к выводу, что она почти ничего мне о себе не рассказывала. Ее тело я знал намного лучше, чем душу. — Что тебе нравится, Мэри, а чего ты терпеть не можешь? На что уповаешь и чего страшишься? Как ты стала композитором, кем мечтала быть, когда вырастешь?
Я пытался прояснить для себя хотя бы это, но подразумевал и все остальное.
— Музыка звучала во мне всегда, и я благодарю за это Господа. Она стала моим спасением.
— В каком смысле?
— Мои родители погибли в самом конце войны. Я была еще совсем несмышленой, и меня определили в сиротский приют. Эти приюты пооткрывали на средства америкосов и пришельцев — по программе замирения покоренных народов. Из нас растили космополитов Вселенной. Ни одно ирландское слово не касалось нашего слуха, до нас не доходило ни намека на нашу историю и культуру — все только римское право да Ценности Единения с системой Альдебарана. Спасибо Господу за музыку! Они так и не смогли скрыть ее от нас, хотя и внушали, будто это всего лишь безобидное развлечение, ничего не значащее трень–брень–бум, под которое иногда полезно подрыгаться в качестве разрядки. Но мы догадывались, что в музыке заложены идеи, подрывающие устои. Мы сознавали, что музыка доносит правду и благодаря ей наши души стали свободными уже очень давно.
Она все время говорила «мы», «нас», «наши».
— Это не ответ на мой вопрос, Мэри, — сказал я. — То, что ты говоришь, просто политическая прокламация. А я хочу понять, какая ты на самом деле. Я имею в виду — как человек.
Ее лицо окаменело.
— Я ирландка. Музыкант и патриот. А еще я одноразовая подстилка американского плейбоя.
Я продолжал улыбаться, хотя чувство было такое, будто мне влепили пощечину.
— Это несправедливо.
Что за дьявольское наваждение — обнаженная женщина, прожигающая тебя яростным взглядом!
— Да? А разве не ты через два дня покидаешь родную планету навсегда? Или ты намерен взять меня с собой? Ну–ка, расскажи, как ты себе все это представляешь?
Я потянулся к стоящей на столике бутылке виски. Мы выпили почти все, но на донышке еще чуть–чуть оставалось.
— Не только по моей вине мы не стали духовно близкими людьми, — сказал я. — Ты с самого начала поняла, что я от тебя без ума, а сама даже ни разу… А-а, пошло оно все куда подальше! — Я осушил бутылку. — Что, черт возьми, тебе от меня надо? Ну–ка, давай! Только ты ведь наверняка ничего не скажешь.
Мэри в бешенстве схватила меня за руки, и я выронил бутылку. Освободившись от захвата, я сжал ее запястья, но она успела до крови расцарапать мне плечо. Когда же я попытался ее оттолкнуть, Мэри повалила меня на спину и уселась сверху.
Само собой, после этого нам оставалось только забыть о ссоре.
В ту ночь я так и не смог заснуть. Чего не скажешь о Мэри. Она сообщила, что будет спать, — и тут же уснула, а я сидел еще не один час, разглядывая в лунном свете ее лицо.
Какие у нее резкие черты и какие сильные чувства скрываются за ними, думал я. Лицо Мэри было энергичным, властным и непреклонным. Ни малейшей черточки, которая говорила бы о готовности к компромиссу, я так и не заметил. Определенно, я влюбился не в ту женщину. А ведь послезавтра я действительно улечу отсюда навсегда. Всю свою сознательную жизнь я стремился именно к этому, и никакого запасного плана у меня не было.
За то короткое время, что прошло после моего отлета с Земли, я так и не успел разобраться в своих чувствах к Мэри, не говоря уже о том, чтобы понять, как она ко мне относилась. Я любил ее, но мне не нравились ее хулиганские замашки, задиристая манера речи, самонадеянная уверенность в том, будто я сделаю все, что она захочет. Я страстно желал ее, и в то же время сильнее всего мне хотелось бы больше никогда ее не видеть. У меня были средства, и вся Вселенная открывалась передо мной. Мое будущее предопределено.
Но, Бог свидетель, попроси она меня остаться — и я не задумываясь послал бы все чудеса Вселенной подальше.
Ради нее.
* * *
На следующее утро мы совершили гиперпереход в Голуэй и осмотрели его остеклованные развалины.
— Наиболее упорным сопротивление было на западе Ирландии, — рассказывала Мэри. — Одна за другой все страны Земли просили мира, о примирении заговорили даже в Дублине, и только мы продолжали сражаться. Тогда пришельцы вывели на геостационарную орбиту боевой корабль и применили против нас свое странное оружие. Этот прекрасный город–порт превратился в стекло. Прибой выбрасывал суда на берег, где они разбивались вдребезги. Кафедральный собор рухнул под собственной тяжестью. С тех пор здесь никто не живет.
Дождь на время прекратился. Между порывами шквалистого ветра, который в этой части страны волнами накатывается с Атлантики, наступило короткое затишье, и в тысячах стеклянных граней ослепительно засверкало солнце. Наступившая тишина давила, как тяжелая рука, внезапно опустившаяся на плечо.
— По крайней мере, здесь пришельцы никого не убили, — неуверенно возразил я.
Я принадлежал к поколению, считавшему, что завоевание Земли пришельцами в конечном счете обернулось для нас благом. Мы стали здоровее, богаче и счастливее, чем наши родители. Нам больше не нужно опасаться экологической деградации планеты и истощения природных ресурсов. Что и говорить, в результате их вмешательства мы стали намного совершеннее…
— Странное милосердие — избавить жителей Голуэя от мгновенной смерти, но заставить их перебраться в сельскую местность. Без каких–либо средств к существованию, только в той одежде, которая была на них в момент нападения. Как, скажи на милость, могли бы выжить все эти врачи, юристы, клерки?.. Кто–то, несомненно, занялся разбоем и насилием, но остальные брели из последних сил до тех пор, пока не падали замертво прямо на шоссе. Я могла бы дать тебе посмотреть тысячи и тысячи часов видеозаписей, относящихся к Великому Голоду, но боюсь, ты просто не выдержишь. Еды не было — ее нельзя было купить ни за какие деньги, зато благодаря пришельцам, разрушившим земную экономику с помощью своих нанобезделушек, у всех людей имелись подключенные к зрительным нервам видеофиксаторы… Очень полезное устройство — особенно если захочешь запечатлеть, как умирают от голода твои дети.
Мэри была не права: экономический коллапс устроили не пришельцы. Я доподлинно знал это, поскольку в университете изучал экономику. Равно как и историю, и потому знал, что война была навязана пришельцам. И все равно я не находил подходящих слов, что могли бы как–то подействовать на Мэри. В моей душе просто не было того огня, который жарко пылал в ее сердце.
— Но ведь жизнь изменилась в лучшую сторону, — слабо возразил я. — Взять хотя бы то, что пришельцы сделали для…
— Это просто щедрость завоевателей, которые швыряют в пыль медяки и смеются, глядя, как холопы дерутся друг с другом из–за каждого гроша. Они улыбаются, пока мы стоим перед ними на коленях, но достаточно кому–то из нас выпрямиться во весь рост и послать их к черту… Вот увидишь, как быстро все изменится.
* * *
Мы остановились на ланч в пабе, а после взяли хоппер до озера Лох–Гартан. Оттуда на велосипедах отправились дальше вглубь страны — в сельскую местность, которая никогда не была особенно густо населена.
Теперь же нам попадались одни только развалины домов, покинутых четверть века назад. Дороги плохо замощены, большинство и вовсе оставалось ухабистыми проселками, но вокруг было так красиво, что хотелось плакать. Погода стояла замечательная: светило солнце, в голубом небе курчавились редкие облака. Тяжело нажимая на педали, мы поднялись на вершину холма к древней каменной церкви, крыша которой провалилась столетия назад. Вокруг теснились заброшенные, заросшие полевыми цветами могилы.
У входа на кладбище лежал Камень Одиночества.
Огромный продолговатый Камень был упавшим менгиром — одним из тех столбообразных мегалитов, которые встречаются на всей территории Британских островов. Неведомые племена воздвигли их еще в эпоху неолита, причем назначение большинства сооружений до сих пор остается неизвестным. В одних районах массивные каменные столбы стоят группами, образуя круговые ограды — кромлехи, в других встречаются только одиночные менгиры. На одном конце Камня Одиночества, когда–то верхнем, еще виднелся полустершийся спиралевидный рисунок. Камень был настолько большим, что на нем мог в полный рост поместиться взрослый мужчина.
— Что нужно делать? — спросил я.
— Ложись, — велела Мэри.
Я подчинился.
Вытянувшись на Камне Одиночества, я закрыл глаза. Пригревало солнце, среди цветов лениво жужжали пчелы. Мэри немного отступила от камня и запела:
Пали в сраженье три льва,
Я осталась одна, одна…
Это был «Плач Дейрдре» — песня, которую я впервые услышал на концерте в пабе «Заскочил — опрокинул». По древней ирландской легенде, Дейрдре с детства была предназначена в жены королю Ульстера Конхобару. Но, как это часто бывает, девушка полюбила молодого героя Найси, сына Уснеха, и стала его женой. Спасаясь от гнева короля, Найси с Дейрдре и два его брата Ардан и Андле были вынуждены бежать в Шотландию, где некоторое время жили мирно и спокойно. Но мстительный старый король обманом заманил их назад в Ирландию, пообещав полное прощение всем четверым. Когда беглецы вернулись в Ульстер, вероломный Конхобар приказал убить трех сыновей Уснеха и овладел Дейрдре.
Поглотила трех соколов тьма,
И теперь я одна, одна…
Дейрдре–мученица, как ее часто называют, стала символом Ирландии — прекрасной, страдающей от несправедливостей страны, знававшей и счастливые дни, которые, похоже, уже никогда не вернутся. О реальной, живой Дейрдре, прототипе такого количества легенд, что, будь каждая из них камнем, ее погребальная пирамида поднялась бы до самых облаков, мало что известно. Согласно легендам, Дейрдре–мученица покончила с собой, но ее история получила неожиданное продолжение. Коварство Конхобара привело к кровопролитной войне, а допущенные в ее ходе жестокости, в свою очередь, вызвали новые войны. И так по сей день.
Впрочем, вся эта череда несправедливостей и взаимных обид выглядит подозрительно стройной.
Разбудили брани грозы Глад, изгнание и слезы.
Ей–богу, создатель «Плача Дейрдре» был бардом из бардов.
Впрочем, все это я вспомнил потом. Тогда я даже не думал о легенде. Стоило мне лечь на холодный камень, и я почувствовал, как все невзгоды Ирландии наполняют каждую клеточку моего тела. Камень Одиночества очаровывал, словно источник в Буррене. Говорили, что он способен излечивать от ностальгии, поэтому во времена голода и невзгод эмигранты, навсегда покидавшие Ирландию, проводили на нем последнюю ночь на родной земле. Мне же, распростертому на упавшем менгире, казалось, что все страдания, от которых эти люди когда–то избавились, перетекли в мое тело. Каждую их горькую утрату я ощущал как свою. Не в силах справиться с чувствами, я начал всхлипывать и в конце концов разрыдался. Я уже почти не понимал, о чем пела Мэри, хотя ее голос звучал по–прежнему громко. Разобрал я только последние слова:
Разройте его могилу Глубоко, до самого дна,
Положите меня с моим милым —
Я здесь не останусь одна…
На этом песня закончилась. Осталась лишь звенящая тишина, гулко отдававшаяся во мне с каждым ударом сердца.
А потом Мэри сказала:
— Теперь, я думаю, ты готов кое с кем встретиться.
* * *
Мэри привела меня к какому–то неопределенного вида зданию из шлакоблоков. Она вошла первой. Кое–как преодолев страх, я последовал за ней. Внутри было так темно, что я споткнулся о порог, но потом мои глаза привыкли к недостатку освещения, и я понял, что нахожусь в баре. Не в уютном и приятном пабе, куда приходят пообщаться семьями, где взрослые чинно сидят за кружкой пива, а дети тянут безалкогольные напитки, а именно в баре — заведении, куда мужчины отправляются, чтобы надраться. В воздухе пахло паленым ирландским виски и прокисшим пивом. Сорванную с петель дверь сортира никто не потрудился повесить на место. По–видимому, Мэри была первой женщиной, появившейся в этом странном и зловещем месте за долгое–долгое время.
В полутьме за столиками сидели спиной к двери три–четыре посетителя, а за стойкой стоял тощий мужчина с лицом нездорового цвета.
— Слушаю вас, — произнес он без особого энтузиазма.
— Не обращай на Лаэма внимания, — сказала мне Мэри и снова повернулась к нему: — Что–нибудь приличное выпить найдется?
— Нет.
— Впрочем, мы пришли не за этим. — Мэри кивком показала на меня. — Со мной доброволец.
— Что–то не очень похож.
— Доброволец? — резко спросил я. До меня вдруг дошло, что Лаэм держит руки под стойкой. Настоящий крутой парень спрятал бы там оружие — дубинку или ствол.
— Не смотри, что он американец. Кстати, во многом поэтому он нам и нужен.
— Так ты, значит, патриот?.. — По тону Лаэма было понятно: он меня сразу раскусил.
— Я не понимаю, о чем вы говорите…
Лаэм бросил быстрый взгляд в сторону Мэри и презрительно скривился.
— А-а, ему просто захотелось…
Он употребил ирландское словцо, которое могло означать и «приключения», и «перепихон». Оскорбление было явным, и я сжал кулаки, но Лаэма это, похоже, ничуть не испугало.
— Заткнись! — оборвала его Мэри и повернулась ко мне: — Ты тоже возьми себя в руки. Дело нешуточное… Лаэм, я ручаюсь за этого человека. Отдай ему коробку.
Лаэм наконец вытащил руки из–под стойки. В руках он держал какой–то предмет размером с бисквитную жестянку, завернутый в чистую бумагу и перевязанный шпагатом. Бармен подтолкнул сверток ко мне.
— Что это?
— Одно устройство, — насмешливо ответил Лаэм. — При правильной установке оно способно взорвать весь административный комплекс космопорта Шеннон, не причинив вреда гражданскому населению.
Я похолодел.
— Значит, от меня требуется тайно заложить эту штуку в терминале космопорта, так? — спросил я, впервые за весь месяц отчетливо ощущая, как неестественно и фальшиво звучит мой ирландский акцент.
Выхватив кулон–нейрокомпьютер из–под рубашки, я швырнул его на пол и раздавил каблуком. Вот так!.. Хватит притворяться — пора становиться собой.
— Вы что, хотите, чтобы я проник в здание и подорвал себя к чертовой матери?
— Боже упаси, — спокойно возразила Мэри. — Для этого у нас есть агент. Но он…
— Или она, — поправил Лаэм.
— …Он или она не могут доставить эту штуку внутрь. Наемным служащим из числа людей запрещено приносить с собой на работу любые предметы крупнее карандаша… Это, кстати, весьма красноречиво свидетельствует о том, сколь невысокого мнения пришельцы о наших умственных способностях… В общем, наш агент не может, а ты можешь. От тебя требуется всего лишь спрятать устройство в своей ручной клади. Оно сделано так, что их аппаратура определит его просто как коробку сигар. Как только ты окажешься внутри, к тебе подойдет человек и спросит, не забыл ли ты передачку для бабули. Тогда отдашь ему сверток.
— И всего–то, — вставил Лаэм.
— Когда все произойдет, ты уже будешь на полпути к Юпитеру, — добавила Мэри.
Оба. не мигая, смотрели на меня.
— И не мечтайте! Я не стану убивать невинных людей.
— Не людей. Инопланетян.
— Они тоже ни в чем не виноваты.
— Они оккупанты, которые захватили нашу планету. И ты говоришь, что они ни в чем не виноваты?!
— Вы нация долбаных оборотней! — заорал я, рассчитывая этим положить конец разговору, но Мэри моя вспышка ничуть не задела.
— Да, мы такие, согласилась она. — День за днем мы притворяемся белыми и пушистыми, но по ночам хищник, таящийся в нас, отправляется на охоту. В общем, мы вовсе не барашки, которые только жалобно блеют под ножом мясника. Ну а ты, мой милый? Кто ты — ягненок или волк?
— Он не годится для дела, — подал голос Лаэм. — В коленках слабоват.
— Хватит. Ты понятия не имеешь, о чем говоришь. — Мэри уставилась на меня своими изумрудными, как трава Ирландии, глазами, и под этим завораживающим взглядом я действительно почувствовал себя беспомощным ягненком. — Это не слабость заставляет тебя проявлять нерешительность, — говорила она, — а глупая обманутая совесть. Я размышляла над этим намного дольше тебя, сокровище мое. Я думала над этим чуть ли не всю свою жизнь. То, о чем я тебя прошу, — дело святое и благородное.
— Я…
— По ночам, когда мы с тобой были вместе, ты клялся совершить для меня невозможное. Нет, не словами, но жестами, взглядом, всей своей любящей душой. Я как наяву слышала все слова, которые ты не решался произнести вслух. Сейчас я прошу тебя исполнить невысказанные клятвы и совершить один–единственный мужской поступок. Если не ради своей планеты, то ради меня…
Я вдруг понял, что за все время, пока продолжался этот разговор, мужчины за столиками не издали ни звука. Никто из них даже не взглянул в нашу сторону. Они просто сидели — не пили, не курили, не разговаривали, только слушали. Они были молчаливы, серьезны и насторожены. Внезапно мне стало ясно, что, если я отвергну предложение Мэри, мне не выбраться отсюда живым.
Значит, выбора у меня нет.
— Я все сделаю, — сказал я наконец. — И… и будь ты проклята за то, что требуешь этого от меня.
Мэри хотела меня обнять, но я грубо ее оттолкнул.
— Нет! Я сделаю это, и мы квиты. Знать тебя больше не желаю.
На протяжении одной бесконечно долгой минуты Мэри хладнокровно меня изучала. Я лгал, когда говорил, что больше не хочу ее видеть, потому что еще никогда не желал ее так сильно, как в эти мгновения. А она понимала, что я лгу. Если бы она позволила себе что–то сказать, я бы, наверное, ее ударил, но Мэри сдержалась.
— Вот и прекрасно, — заключила она.
С этими словами Мэри повернулась и быстро вышла, и я понял, что больше никогда ее не увижу. Лаэм проводил меня к выходу.
— Поаккуратнее со свертком, — предупредил он, вручая мне зонт. — На улице дождь. Смотри, чтобы устройство не намокло, иначе не сработает.
* * *
В терминале космопорта Шеннон меня встретили люди из Службы планетарной безопасности. Двое крепких парней встали по бокам, а пришелец, их командир, сказал:
— Не соблаговолите ли пройти с нами, сэр?
Прозвучало это не как вопрос.
«Мэри, Мэри, — с грустью подумал я. — Похоже, в вашей организации завелся еще один предатель».
— Я могу взять с собой багаж?
— О ваших вещах позаботятся, сэр.
Меня отвели в комнату для допросов.
Через пять часов я поднялся на борт лихтера. Задерживать меня дольше они не могли, поскольку ничего незаконного в моих вещах не оказалось.
Еще в гостинице я достал устройство, которое дал мне Лаэм, и на всю ночь замочил в рукомойнике, а рано утром, до отъезда в космопорт, потихоньку выбросил сверток в люк водостока.
* * *
Лихтер доставил меня на орбиту, где дожидался звездолет. Он был огромным — больше самого гигантского небоскреба; ничего подобного вы еще не видели и наверняка не увидите — к нашей планете звездолет вернется только через несколько сотен лет. Шагая по пассажирской палубе к своей каюте, я пребывал в состоянии легкой эйфории от сознания того, что обратного пути нет. Скоро Земля станет легендой, которую я поведаю своим детям, а до их внуков дойдут лишь обрывки искаженных фактов да ворох сентиментальных небылиц.
Родная планета за кормой все уменьшалась и наконец исчезла совсем. Я глядел на огромные экраны из черного стекла, до рези в глазах всматривался в переполненную звездами и галактиками Вселенную, не имея ни малейшего представления о том, где сейчас нахожусь и куда направляюсь. Мы все как корабли, думал я. Корабли, потерявшие в тумане порт и оставившие на берегу экипаж.
Когда–то я любил повторять, что только Ирландия и семья могут вызвать у меня слезы. Я плакал, когда умерла мама и когда после этого у отца случился сердечный приступ. Моя малышка–сестра скончалась через считаные часы после своего рождения, убившего маму, и я оплакивал обеих. Когда моего брата Билла сбил пьяный водитель, я рыдал в голос — ведь у меня больше не было семьи. Оставалась только Ирландия…
Но с меня хватит.
