Это случилось в 19.., незабвенном году, когда я поверил в то, что раскрыл тайну, которая почти наверняка лежала тяжелым бременем и вызывала острые приступы вины и стыда у доктора Дэвида Райли Уокера, почетного профессора зоологии университета Г. Случай вполне ординарный. В одном разделе углубленного курса зоологии рассматриваются философские и исторические аспекты этой науки. Мне поручили написать статью по истории предмета, подробно рассмотрев точку зрения, которая в то время еще не была полностью дискредитирована, — наследование приобретенных качеств. Большинство моих товарищей по университету, обладавших более практичным умом, отнеслись бы к подобному заданию не слишком серьезно. Но только не я.

С высокомерием, свойственным юности, я верил, что изучаемый нами предмет, то есть зоология, обладает потенциалом охватить более широкий круг знаний, чем нынешнее практическое использование и толкования это предполагают. Разве человек не животное? В таком случае разве зоология не должна в принципе изучать все человеческое? По крайней мере, я так рассуждал в то время, оправдывая тем самым обширный, но, если рассуждать с нынешней, зрелой точки зрения, не слишком полезный круг чтения. Например, некоторые недавние печально известные и весьма доходные популистские идеи, как, впрочем, и серьезные исследования сексуальности и социального поведения, были впервые предложены, представьте себе, энтомологами. Я считал это лишь началом владычества мысли, доступной зоологу. В те дни такие области, как эволюционная психология, медицина по Дарвину и экологическая экономика, все еще пытались проклюнуться из зловонной скорлупы своих интеллектуальных и, что более важно, воинственно настроенных прародителей. Великий пересмотр этих вопросов, произошедший в середине века, еще дремал в утробе будущего. Тогда были, если можно так выразиться, странные времена, момент бурного перехода, когда атомно–молекулярное учение уже появилось, но еще не стало основой биологии. Некоторые вопросы, ныне получившие объяснение, в умах преподавателей старой закалки и на страницах устаревших учебников представали как новые и неизученные. Призрак витализма бродил по семинарским аудиториям, тектоника плит являлась крепким основанием для геологов, а понятия о межконтинентальных мостах и даже легендарная Лемурия еще не считались достойными упоминания или хотя бы серьезного опровержения. Я порицал, нет, питал отвращение к подобным бредовым идеям.

Признаю, что с особым рвением я ринулся читать материалы, необходимые для написания скромной статьи. Я приходил в университетскую библиотеку в полдень, поднимался по лестнице на этаж научной литературы и проводил в отсеке для индивидуальной работы, изучая книги и конспектируя, не менее пяти часов, В отличие от большинства моих коллег, я не страдал от никотиновой зависимости и мог работать все пять часов, ненадолго прерываясь лишь по зову природы. Я погрузился в изучение самого Ламарка в пространном викторианском переводе, различных редакций «Происхождения видов», а также «Журнала по истории биологии». Я уже и раньше встречался с работой Кестлера «Дело о жабе–повитухе», в которой он хоть и с некоторым сожалением, но в пух и прах разбивает ламаркианские утверждения путешествующего биолога, мошенника и самоубийцы Виктора Каммерера. Эта книга в мягкой обложке, зачитанная чуть ли не до дыр, считалась подпольной классикой среди аспирантов–зоологов наряду с работой Лайелла Уотсона «Суперприрода». Неистово читал я и писал, чтобы дискредитировать раз и навсегда давным–давно развалившиеся гипотезы, которые составляли суть моего сочинения. Но когда я закончил конспектировать и составлять план и статья была практически готова, осталось лишь добавить несколько соединяющих фраз и отредактировать, я вдруг отчего–то почувствовал, что дело мое не закончено.

Я откинулся на спинку пластмассового стула и неожиданно вспомнил о той самой книге, которая нанесла бы последний, решительный удар. Но где я ее видел? Я даже вспомнил, как она пахнет, и именно запах подсказал, где мне попался вожделенный том. Я сунул свои записи в спортивную сумку, положил стопку книг на тележку для возврата и, торопясь, вышел из библиотеки.

Конец осени, вечер. Главный корпус университета темнел, возвышаясь, словно готический храм, на фоне заката, рядом на вершине того же холма находилось и высокое, современное здание библиотеки. На фоне неба голые деревья напоминали препарат из нервных клеток под покровным стеклом, окрашенный йодом. Я пересек тротуар и, обогнув величественное здание, спустился по склону к факультету зоологии, который располагался в монументальном строении тридцатых годов из гранита из стекла. Полы и стены внутри выложены плиткой, балюстрады вырезаны из твердых пород дерева. В воздухе носились запахи морской аквариумной воды, крысиного и кроличьего помета, средств дезинфекции и пчелиного воска. Вахтер курил у себя в закутке; бросив беглый безучастный взгляд, он тут же узнал меня. Я кивнул и начал подниматься по широкой каменной лестнице. На первой площадке над дверью в лекционный зал висел портрет Дарвина, под окном стояла длинная стеклянная витрина с пыльной пластмассовой моделью гигантского кальмара архитеутиса. Его двухметровые щупальца тянулись к нарисованной добыче. Масштаб модели указан не был. Наверху лестницы, напротив входа в библиотеку стояла еще одна стеклянная витрина с образцом скелета волка ужасного с ранчо Ла Брея. Когда я шел мимо, тени и блики, играя на клыках волка, сложились в весьма правдоподобный оскал.

В библиотеке факультета было пусто, в высоких окнах отражались последние лучи заходящего солнца. От большого стола, занимавшего почти всю комнату, распространялся явственный аромат пчелиного воска, поглощая все остальные, менее приятные запахи, исходившие от книг и обоев на стенах. Именно здесь я просматривал незаслуженно забытую работу Шредингера о нервах; здесь я наслаждался стройной теорией Дарси Томпсона, изложенной с экстатической точностью в книге «О росте и форме»; здесь я провел немало продуктивных часов, склоняясь над трудами Майра, Симпсона и Добржанского, пока у меня не начинали слезиться глаза. Думаю, именно они первыми заставили меня с содроганием взглянуть на книгу, которую сейчас я искал.

Она нашлась, черная и толстая, словно Библия, в крепком переплете, с пожелтевшими страницами, похожими на тонкий пергамент в очень хорошем состоянии. Она называлась «О положении в биологической науке: стенографический отчет сессии Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук имени В. И. Ленина, 31 июля — 7 августа 1948 года». Это была стенограмма одного из наиболее зловещих событий в анналах науки, документы конференции, на которой агроном–шарлатан Лысенко заявил, что наследственные характеристики организмов можно изменить с помощью среды, и победил своих оппонентов, отстаивавших положения менделианской генетики. Потребовались десятилетия, чтобы биологи в Советском Союзе вновь вернулись к исследованиям в области генетики.

Я положил фолиант на стол, сел и выписал в тетрадь печально известное высказывание Лысенко, произнесенное в последний день конференции: «ЦК партии рассмотрел мой доклад и одобрил его». Дальше следовали излишне поспешные публичные покаяния, объявления, а больше всего — отречения от исследований, на которые была положена целая жизнь, с обязательными благодарностями в адрес Сталина в заключение выступления. С одной стороны, я был рад, что нашел книгу, которая поможет мне еще больше запятнать наследие Ламарка. В то же время я чувствовал потребность вымыть руки. В самом существовании этой книги было нечто невообразимое, то ли от наивности, то ли из высокомерия ее издатели всем продемонстрировали, как всеобъемлюще политика может контролировать науку. Шарлатанам следует праздновать свои постыдные победы во тьме, а не хвалиться ими в полных стенографических отчетах.

Но довольно. Я встал, чтобы вернуть книгу обратно на полку, но случайно открыл ее на форзаце и заметил весьма странную штуку. Наклейка, утверждавшая, что книга принадлежит факультету, была прилеплена поверх надписи, сделанной от руки черными чернилами, ее конец выходил за границы экслибриса. И в этих буквах я опознал кириллический шрифт. Из любопытства я поднес книгу к лампе и попытался прочитать страницу на просвет, но бумага оказалась слишком плотной.

Книгой можно было пользоваться лишь в помещении библиотеки. Этого правила в университете придерживались строго. Но я находился в зале один, поэтому положил книгу в спортивную сумку и принес ее в свою комнату в общежитии. Отпарил наклейку с экслибрисом с помощью электрического чайника, стоявшего на шатком столике. Затем, прибегнув к потрепанной книжке «Курс русского языка», опубликованной в издательстве «Пингвин», расшифровал надпись. Как звучала эта фраза по–русски, я давно забыл, но перевод произвел на меня неизгладимое впечатление: «Дорогому другу д-ру Дав. Р. Уокеру на память о нашей совместной работе. Ак. Т. Д. Лысенко».

Можно вообразить, какие чувства вызвала у меня эта надпись. Я затрепетал, словно какое–то чудовище из темноты своего логова протянуло влажное щупальце и коснулось моей шеи. Я был бы потрясен не так сильно, если бы книгу презентовали какому–нибудь другому академику, многие кичились своими либеральными взглядами и в редких случаях, когда обсуждались политические вопросы, намекали на то, что в прошлом сочувствовали радикалам. Но Уокер был консерватором до мозга костей, математически скрупулезным дарвинистом.

На следующий день я прошелся по букинистическим магазинам в университетском районе. Городок наш издавна славился «красными» взглядами, к счастью, ныне изрядно подзабытыми, поэтому я без труда нашел несколько рассыпающихся памфлетов и скучных журналов, проповедующих подобные убеждения времен Лысенко.

В них я обнаружил статьи в защиту взглядов Лысенко. Авторами, а иногда и переводчиками значились ДРУ, д-р Д. Р. Уокер и даже (на пролетарский манер) Дэйв Уокер. Сомнений не осталось, мой многоуважаемый профессор в юности был лысенковцем.

С определенным злым умыслом (который вполне простителен, учитывая мое потрясение и смятение) я решил включить эти статьи в библиографию, а потом передал работу своему научному руководителю доктору Ф.

Неделю спустя меня вызвали в кабинет профессора Уокера.