Уже второй раз на этой неделе, вернувшись в общежитие, я обнаружил дверь в свою комнату распахнутой настежь. Впрочем, сейчас над замочной скважиной склонился Шон, чья рыжая макушка сияла бриолином в лучах заходящего солнца.

– Добрый вечер, сэр, – поздоровался со мной он, с осторожностью вынимая замочный механизм.

– «Роберта» достаточно. Не нужно постоянно называть меня сэром.

Парень помотал головой.

– Не на работе, – отказался он.

Я не стал настаивать.

– Что ты делаешь? – вместо этого спросил я.

– По следам, оставленным отмычкой, можно попытаться определить, кто изготовил инструмент. Видите эти царапины, сэр? Грубая работа. Чтобы вскрыть дверь, приходится прикладывать силу, поэтому остаются следы. Будь инструменты хорошего качества, вы бы ничего не заметили, – словоохотливо, как человек, занимающийся любимым делом, пояснил мне Брэмли, продолжая ковыряться в замке. – На Королевском острове такие делает Стивенс. В Лемман-Кливе – Хансенсен…

– И это можно определить по царапинам?

– Не так сложно, сэр. Просто требует опыта.

Я вспомнил, чем Брэмли занимался до поступления на службу в полицию. Чего-чего, а опыта у него хватало. Сержант споро собрал механизм и вставил обратно.

– Мы можем пройти внутрь? Надо осмотреть место преступления.

– Ты, кажется, уже прошел, – проворчал я, но сделал приглашающий жест рукой. – Пожалуйста.

За прошедшее с обыска время я успел навести в комнате относительный порядок, чем расстроил сержанта.

– Лучше бы вы оставили все, как было, – вздохнул он. – Вы не откажетесь показать, как это выглядело в тот вечер?

Я не отказал. Под карандашом Шона, неуклюже зажатым в по-медвежьи большой ладони, проступала окружающая нас обстановка. Его вопросы заставляли вспоминать самые мелкие детали, и я наблюдал, как оживает картина того вечера. Оторвавшись от карандашного наброска в полицейском блокноте, я посмотрел на самого Шона. Если вглядеться внимательнее, можно было заметить, что для медведя он отличался не самым крупным сложением. Он был жилист и тонок, как я сам, как моя мать, как леди Эйзенхарт и как, должно быть, их сестра, которую я никогда не встречал. Он казался мощнее из-за Артура-Медведя, оставившего на нем свою метку, но на самом деле был угловат и несклепист, как все подростки. Руки, которые он обычно не знал, куда деть, были по-медвежьи грубыми, но в то же время обладали длинными чуткими пальцами. Цветом кожи и волосами он пошел в своего отца, но глаза у него были голубыми, точь-в-точь как у леди Эйзенхарт – и как те, что остались в моих воспоминаниях.

– Сэр? – Брэмли перехватил мой взгляд.

– Как ты попал в Гетценбург?

Шон отвернулся – вроде как для того, чтобы осмотреть кухонную нишу. Но и со спины было заметно, как он напрягся.

– Вам Виктор рассказал.

– Не всё, – не стал отрицать я. – Он отказался говорить, как ты очутился среди «мальчишек».

– Мой отец был дезертиром, – после паузы сказал Шон. – Презираете?

– Нет.

Я ответил честно. Побывав на фронте, я отдавал себе отчет в том, что война – занятие не для всех. Она требовала определенного склада ума… И души. Иначе забирала себе и то, и другое – часто вместе с жизнью.

Но я также понимал, почему Шон так думал. Благочестие заботило общество больше, чем люди. Не так давно утихли призывы убивать семьи дезертиров, чтобы те знали, кто заплатит за их предательство, – и чтобы не портить империю «дурной кровью». В отличие от людей востока имперцы, к сожалению, не признавали, что сын не в ответе за отца.

После моего ответа дальнейший рассказ дался ему легче.

– Когда мы узнали, нам пришлось переехать. Денег не было. Мать слегла от горя… И не вставала до конца, – его голос дрогнул, в отражении в оконном стекле показался предательски покрасневший кончик носа.

– И ты попал в банду, – продолжил я, делая вид, что ничего не вижу.

– Нет. Я попал на улицу. Тес… Генерал нашел меня позже.

– Почему ты не попросил о помощи Эйзенхартов?

– Я не знал, как с ними связаться. И не думал, что они захотят иметь дело со мной, – признался Шон, все еще отказывавшийся смотреть в мою сторону.

Я представил, каково ему было тогда. Незваный посетитель. Сухой официальный голос, объясняющий, что с этого дня офицер Брэмли считается изменником родины. Сдавленные рыдания матери. Новый дом – на самом деле халупа, – иное жилье одинокая женщина, лишившаяся офицерского пособия, позволить себе не могла. Соседи, настороженно наблюдающие за новыми жильцами и узнающие их секрет. Новый социальный статус: парии и изгоя. Бедность, голод, отчаяние… Это было лишь малой толикой того, что ему пришлось пережить. Мне стало стыдно. В те годы я был уже достаточно взрослым, чтобы иметь возможность оказать ему помощь. Если бы я знал, если бы поддерживал связь с Эйзенхартами, а не отказывался от их участия в своей жизни, высокомерно считая это услугой им, а не себе…

– Мне жаль.

Шон неловко пожал плечами, передвигаясь по комнате дальше.

– Я думал, они постараются вычеркнуть меня из памяти, – продолжил он. – Я ошибался. Оказывается, они все это время искали меня, представляете? Вы знаете, чем я занимался? Ну, до того, как попал в полицию?

– Да.

– Меня поймали. Кто-то настучал купам, что мы присмотрели этот дом, и меня поймали, – он потер переносицу. – В участке я отказывался называть свое имя, поэтому им пришлось сверять с заявлениями о пропавших детях. Так меня обнаружили.

Он наконец обернулся ко мне.

– Мне должны были дать десять лет в колониях, – Шон имел в виду первый колониальный полк, который комплектовался из осужденных. Его сформировали, когда людей в новых землях перестало хватать. Попавшие туда избегали гильотины и могли рассчитывать на возвращение гражданских прав по окончании срока, только… Никто не доживал. – Но сэр Эйзенхарт вмешался и сумел изменить приговор на десять лет работы в полиции. Он дал мне второй шанс. И… Если вы сомневаетесь во мне… Я хочу сказать, если вы сомневаетесь в моих намерениях… В общем, я его использую. Этот шанс.

– Я верю.

Глядя на Шона, я думал, насколько наше прошлое определяет нас самих. Раньше, думая о себе самом, я был уверен, что мы есть то, чем мы были, и изменить себя, свое будущее, мы можем не более, чем исправить прошлые ошибки.

В его случае хотелось бы верить в обратное.

Наше молчание прервал деликатный стук в дверь.

– Вы уже познакомились, или дать вам еще пару минут? – насмешливо поинтересовался Виктор, просовывая голову в комнату. – Если второе, то пары минут у нас нет, поэтому позвольте сократить церемонию. Брэм, это твой старший брат. Какое счастье, что я теперь могу отказаться от этой должности! Он воспитывался в джунглях, а до того – в каком-то элитном интернате, поэтому кажется бесчувственным придурком…

– Хватит паясничать, Виктор, – вздохнул я.

– И чересчур серьезным к тому же, но на самом деле у него золотое сердце… Хотел сказать я, но меня перебили, – детектив комически приподнял брови, изображая отчаяние. – Ладно, к делу. Что у нас?

Он пролистал блокнот, заполненный рисунками Шона, и быстрым шагом обошел комнату, подмечая не убранные на место мелочи. Покрутившись по комнате, словно сопоставляя реальность и изображенную Шоном картину происшедшего, он уселся за письменный стол и попросил посмотреть украденные бумаги.

– Верхний ящик.

Я не успел их разобрать, только отнес на кафедру студенческие эссе. Сначала помешала рука, потом работа, поэтому к Эйзенхарту все попало в том состоянии, в каком я их нашел. И теперь он с энтузиазмом копался в них, заставляя меня испытывать раздражение от осознания, что Виктор не упустит шанса зарыться носом в любые намеки на мою личную жизнь.

– «И все равно жизнь будет гораздо интереснее, чем ты думаешь», – прочел Виктор на обороте фотографии. – Любопытная надпись для мементо. Кто же вам такое пишет, а, доктор?

Я не стал отвечать.

– Это же… – Эйзенхарт перевернул фотографию и замер, что позволило мне выдернуть снимок у него из пальцев.

– Лоран Искомб, я знаю.

– Но она… Своего рода легенда.

– Я знаю.

– Откуда? Тьфу, не это хотел спросить. Как вы с ней познакомились?

– Канджар, девяносто первый. Я был помощником хирурга, она – медицинской сестрой.

Эйзенхарт достал стопку карточек со дна ящика. На многих из них была изображена Лоран: темные волосы, черные глаза, волевое выражение на молодом загорелом лице… Лице, известном каждому жителю империи.

Лоран была одной из первых женщин, отправившихся на фронт. Дочь военного врача, она с детства следовала за ним по ставкам и выучилась у него ремеслу. После его смерти она подала прошение самому императору и добилась, чтобы ей позволили служить. Не хирургом, хотя она была более чем компетентна, но все же… Она не боялась самой тяжелой работы и без устали доказывала всем: газетчикам, с удовольствием шутившим за ее счет по поводу женщин в армии, прибывавшему в Канджар новому персоналу, самой себе, – что она так же достойна этого места, как любой из мужчин.

А еще она показала мне, чем теория отличается от практики. И пришла ко мне в комнату с бутылкой бренди, которую у кого-то стащила, в вечер после первого увиденного мной артобстрела.

Ей не исполнилось и двадцати пяти, когда она погибла. Снайпер выстрелил ей в спину, когда медицинская бригада вернулась на поле боя за ранеными. И определенные общественные организации этим воспользовались. Она была красива, молода и мертва – самое подходящее сочетание для трагической героини рекламной кампании. Злобные карикатуры с нее и других сестер сменились историями о добродетели и самопожертвовании, воспевавшими ее подвиг. Попробовали бы они сказать Лоран в лицо, что ее дело было подвигом не потому, что военная служба в каждом случае – подвиг, а потому что она женщина!

Ее история, как и многие другие, наводнившие прессу следом, послужила цели и помогла сподвигнуть правительство подписать международный договор о нейтральном статусе военно-медицинского персонала, но к тому времени она стала чем-то большим: Лоран Искомб превратилась в национальную героиню, символ, пример для своего поколения…

Эйзенхарт рассматривал ее фотографии так, словно пытался определить, что из всего того, что о ней писали, было правдой.

– Какой она была? На самом деле?

– Упрямой, – улыбнулся я. – Своенравной. Ей бы не понравилось, что ее водрузили на пьедестал. – Я обратил внимание, что Эйзенхарт как-то странно на меня покосился. – Что?

– Ничего. Впервые вижу, как вы улыбаетесь. Я был готов шляпу проглотить, что вы на это не способны. – Он кинул снимки обратно в стол и задвинул ящик. – И… Сожалею.

– О ее смерти или о своем чрезмерном любопытстве?

Эйзенхарт хмыкнул.

– Вы забываете, что чрезмерное любопытство – главный двигатель моей карьеры. Но вообще-то я имел в виду, что соболезную вам. Это, знаете ли, принято, когда кто-то теряет близкого человека.

– Если собираетесь выражать мне соболезнования по поводу каждого потерянного на войне друга, вам следует зайти как-нибудь с утра, – сухо порекомендовал я. – Понадобится весь день. Но я бы вместо этого посоветовал вам заняться чем-то более полезным. Хотя бы вашей карьерой. Вас еще не уволили?

Шон испуганно вскинул голову и посмотрел на нас.

– Нет, нет, – предупреждая вопросы, Виктор замахал руками. – И не уволят. С этой работы я уйду только вперед ногами.

Он в задумчивости крутанулся на стуле.

– Скажите, доктор, что вам кажется странным в этом деле? Лично мне, конечно, самым удивительным видится, что, обнаружив взлом, вы не обратились в полицию. Но мы не обо мне говорим. Что вы думаете?

– Что не люблю полицию, – проинформировал я его. – Поэтому не обратился.

Эйзенхарт громко фыркнул.

– Как все население империи, если не мира. Однако мне вы могли бы сделать скидку. Но все-таки. Что вам кажется странным в этой ситуации? – он обвел рукой комнату.

Я задумался.

– Что кто-то перерыл мое жилище и проверил номер в отеле, но не обыскивал мой кабинет в университете?

– Нет, – помотал он головой. – Ваш кабинет осматривали, просто более аккуратно.

– Вы уверены? Полагаю, я бы заметил, если бы это было так.

– На сто процентов. Один бык искал вас в четверг и был очень расстроен, когда узнал, что вы на лекции. Думаю, бесполезно спрашивать, дождался ли он вас?

Для меня это стало новостью.

– Они были весьма дотошны, о вас спрашивали даже в картинной галерее Проста, куда вы зачастили в последнее время. Похоже, акварели леди Нэтли вам очень приглянулись. Или сама леди… – Перехватив мой полный подозрения взгляд, он поспешил оправдаться: – Я за вами не слежу, правда!

Возможно, он и не следил, но кого-то другого в полицейском управлении явно заинтересовали мои передвижения по городу.

– Что-нибудь еще, док?

– Что они искали? Ничего в забранных ими бумагах не походит на чертежи или…

– Кто сказал, что это были чертежи? – перебил он меня.

– Но…

Он был прав. Услышав о нефтепроводе, я самостоятельно додумал остальное. Мое воображение дорисовало синюю министерскую кальку и геодезические карты.

– В таком случае – что украл Хевель?

Эйзенхарт не спешил отвечать, вероятно, размышляя, что из информации он может раскрыть.

– Представьте себе краткую выписку из кадастрового реестра. Я не говорю, что речь именно о ней, но в качестве примера. Список из десятка-другого фамилий: аристократов, промышленников, крестьян… Людей, которых объединяет только тот факт, что нефтепровод пройдет по их землям. Довольно банальная информация, как кажется, но при правильном ее использовании строительство можно отодвинуть на годы. А если выкупить землю сейчас, пока не начались переговоры с владельцами, – еще и неплохо на этом заработать.

– Мне кажется, вы преувеличиваете.

– Строительство восточной железной дороги на Королевском острове переносилось четырежды по этой причине. Уже разрабатывался проект в обход Энтлемского леса, когда лорд Энтлем наконец согласился с предложенной ценой, – Виктор достал из кармана брюк сигареты. – Или, к примеру, еще один список, только короче. Мануфактуры, способные удовлетворить потребность министерства в стальных трубах. Их будет не так много, учитывая необходимое количество. Вовремя заключенный контракт, оттягивающий нужные мощности на себя, поможет одной или двум компаниям выбыть из списка…

– Вы считаете, что кто-то пойдет на такие траты, только чтобы отсрочить строительство? – перебил я его.

– Вы знаете, каковы ставки. Перенос сроков строительства – а нефтепровод все равно построят, об отмене проекта речи не идет – не станет первой костяшкой домино, которая обрушит в итоге империю. Мы не проиграем из-за этого войну, но можем потерять из-за задержки ценные колонии. Недовольство результатами военных действий перерастет в недовольство правительством: патриотизм имеет свойство проявляться лишь по радостным поводам. Постепенно поднимут голову бедные кварталы. Они и так проснутся, но чем хуже будет наше положение во внешней политике, тем острее они будут ощущать ущербность внутреннего строя. И тем раньше начнутся беспорядки. В Лемман-Кливе заодно вспомнят присоединение острова к империи: сто лет – недостаточный срок, чтобы смириться с поражением, особенно если до того они вчетверо дольше входили в Ганзеат. Часть ресурсов придется перенаправить вовнутрь, воевать станет сложнее… Империя выстоит, недостаточный это удар, чтобы нанести ей серьезный ущерб. Но на пару лет придется затянуть пояса.

– Из-за пары бумажек?

Империя была махиной. Одним из слонов, на которых зиждился этот мир. Я имел представление о том, как этот механизм работает. Мелкая дробь не пробьет его шкуру.

Эйзенхарт пожал плечами.

– Должно же все с чего-то начаться. Возможно, в них содержится несколько иная информация. Но факт в том, что, зная планы противника, его можно переиграть.

– Почему тогда не изменить планы и не оставить ему устаревшую информацию? – вклинился Шон.

– Вспомни, сколько разрабатывалась идея нефтепровода. Хотя нет, ты не помнишь, мал еще был. Роберт должен знать. Сколько лет назад появились первые слухи? Десять?

– Примерно.

Виктор что-то сосчитал на пальцах и улыбнулся.

– Ну да, где-то так. Разработка нового плана потребует времени и средств, и все равно он будет уступать имеющемуся. Никто не станет отказываться от него, потому что информация могла попасть в чужие руки. Пока это не доказано, проект остается в силе.

– Но вы не знаете, что бумаги, украденные Хевелем, не ушли к кому-то другому.

– Не к вам ли, доктор? Трое уже так посчитали. Может, мне присоединиться к их компании? – Виктор насмешливо на меня посмотрел. – У кого бы сейчас ни находились бумаги, он не выставлял их на продажу. Подобный контакт люди Конрада бы засекли. Заказчик Хевеля информацию не получил, иначе бы не посылал своих быков к вам. Значит, если устранить нынешнего владельца документов, можно считать, что информация в относительной безопасности.

– Я все еще не понимаю, зачем понадобилось забирать из моей комнаты все бумаги. Пусть не чертежи, но в них все равно нет ничего нужного ворам. Это очевидно.

– Разве очевидно? Зашифровать украденную информацию можно как угодно. В дневниковых записях. В подписях к фотографиям. Хоть под картину, висящую у вас на стене, – он кивнул на сельский пейзаж, водворенный обратно. – Кстати, вам никто не говорил, что она ужасна?

Мысленно я согласился. Изображенная на холсте ранняя весна – бурые остатки сугробов, размытая пустая дорога, серое небо и грачи, сидящие на голых ветках, – выглядела непередаваемо тоскливо.

– Думаете, они решили таким образом подстраховаться?

– Нет, – ответил Виктор. – Не думаю. Но могу назвать вам две причины. Одна нелепа и смешна и, скорее всего, позже войдет в отчет для архива. Брэм?

– Толлерс был безграмотным, – с готовностью подключился тот. – Даже имя свое не мог написать, подписывал протоколы крестиком.

Тут нечему было удивляться. Уровень иллитерации в империи все еще был велик. Особенно среди нижних слоев населения.

– А вторая причина?

– По сравнению с проникновением в ваш кабинет и осмотром у миссис Хефер… Вам не показалось, что здесь есть что-то нарочитое?

Безусловно. Моего опыта хватало, чтобы понимать, что комнату не просто обыскивали. Даже в состоянии цейтнота можно сделать это менее заметно. Ее целенаправленно разобрали по кусочку.

– Вы полагаете, что это…

– Послание. Выражение намерений. Предупреждение.

– Мне.

– Или мне, – возразил Виктор. – Это давняя история, доктор. Когда-нибудь я вам ее расскажу. А пока… Вы не откажетесь пройтись со мной кое-куда? Здесь недалеко. – Получив мое согласие, он обратился к Шону: – А ты езжай домой. Отоспись. Передай там, что я останусь на ночь в управлении.

– Вам тоже следовало бы отдохнуть, – укоряюще заметил Шон, но Эйзенхарт отмахнулся.

– Мне следовало бы поработать. Пойдемте, Роберт.