Глава VI

Я не знаю, что делать.

Я пытаюсь не забывать о словах акушерки: глубокое дыхание активизирует парасимпатическую нервную систему, помогает погрузиться в состояние покоя и расслабиться. Но у меня не получается. Грудную клетку сдавило, мне не хватает кислорода. Мне нужно выйти отсюда, подышать свежим воздухом, но там караулят журналисты, выжидают, чтобы завалить меня вопросами. Элиот Как-его-там из «Нью-Йорк пост» — нелепая одежда, дешевая стрижка, жирная кожа — хочет, чтобы мамочка им гордилась, увидев имя сына в газете. Он все время был там, говорил с соседями. Что вы делали той ночью? Как вам кажется, что же произошло? Что вы можете сказать о матери ребенка?

Я брожу по коридору, привычно не наступаю на шестую скрипучую половицу рядом с детской. Я не открываю занавесок. Не хочу, чтобы знали, что я дома. Не хочу, чтобы опять пришел полицейский, спрашивал, могу ли я с ним поговорить, выведывал, не знаю ли я еще чего-нибудь.

Я больше ничего не знаю. Откуда мне знать, ведь я так плохо помню тот вечер — события крутятся перед глазами, словно серия фотографий со вспышкой.

Я помню, как читала имейл от Нэлл — она предложила сходить куда-нибудь на пару часов без детей.

Я помню, как подумала: нет, я точно никуда не пойду. А потом я все время перечитывала ее письмо и задумалась. Нэлл настаивала: «Приходите все, а главное — Уинни. Ответ „нет“ не принимается».

И я быстро решилась: ладно. Пусть будет ответ «да»! И вообще, почему бы и нет? Я не меньше других заслужила право куда-нибудь сходить. Я заслужила право повеселиться. Почему я вечно должна сидеть дома и сходить с ума из-за ребенка, ведь все остальные матери в мире, кажется, спокойно куда-то ходят, справляют праздники, могут себе позволить пару коктейлей. У них как-то само собой получается управляться с этой новой жизнью. Они такие спокойные. Такие уверенные в себе. Такие, сука, совершенные.

Почему бы не попробовать стать, как они.

Я оделась. Это я помню. Помню, как выбрала платье, которое охватывало талию, словно чьи-то сильные руки. Помню, как пришла в бар и увидела их: усталые глаза подведены карандашом, на мешках под глазами слишком много консилера, на губах блестит помада, которой они уже много месяцев не пользовались.

«Мятежный вопль». Помню, как мы вместе подпевали, танцевали, я была одной из них, частью их эксклюзивного клуба. Я помню, как вдруг почувствовала, что мне плохо, что мне срочно нужно уйти оттуда. Но тут, откуда ни возьмись, появился тот парень. Он предложил купить мне коктейль, у него были синие, как море, глаза, пухлые губы. Из-за таких как он я попадала в неприятности всю свою долбаную жизнь.

Я плохо помню, что было дальше.

Иногда, когда я закрываю глаза и пытаюсь заснуть, я вспоминаю, как шла по парку, держась в тени. Я молилась: «Господи, верни мне моего Джошуа. Я все что угодно сделаю».

— У вас все хорошо?

Я села на скамейку, напротив меня стоял мужчина, у его ног была собака. Лица не я не видела, потому что за ним ярко светил фонарь. Я так и не знаю, правда ли он там стоял, или это опять была галлюцинация.

«Почему он оставил меня? — хотелось мне крикнуть тому мужчине. — Я этого не заслужила, я ведь столько для него сделала».

— Да, все нормально, — сказала я мужчине с собакой, когда он сел на скамейку, прижавшись ко мне бедром и положив руку на скамейку за моей спиной. — Спасибо. Мне просто нужно кое с кем поговорить.

Больше мне ничего не хотелось. Правда. Только поговорить с Джошуа. Сказать ему, что быть с ним рядом — единственное, чего мне хочется в жизни. Рассказать о письмах, которые я ему писала, предложить прочесть ему несколько вслух, чтобы он понял, что я чувствую и как сильно он мне нужен. И как горько я сожалею обо всем, что, может быть, сделала не так.

Извините, неряшливый репортер по имени Элиот, мне больше нечего сказать.

Я пишу это дрожащей рукой. Я чувствую себя ослабшей и потерянной. Я так старалась быть хорошей матерью. Изо всех сил, честное слово.

Господи, что же я натворила?