Уильям Голдинг
Бог-Скорпион

На плотной голубой эмали неба не было ни трещинки, ни самой маленькой царапины. Даже солнце, зависающее посередине, плавило вокруг себя, смешивая ультрамарин с золотом, только лишь тоненький ободок. Зной и свет густым потоком текли с неба, и все, лежавшее между двумя длинными скалами, было недвижным, как сами скалы.

Вода в реке была плоской, матовой, мертвой. Единственный намек на движение — поднимающийся с поверхности легкий пар. Сбившиеся кучками птицы, стоявшие там, где речной ил затвердел и растрескался шестиугольными трещинами, смотрели куда-то в пустоту. Сухие заросли папируса, вертикальные, но примятые кое-где изогнувшимися и сломанными стеблями, казались неживыми — как тростники, нарисованные на стенах гробницы. Иногда только семечко слетало вдруг с сухой кроны и, упав в мелководье, оставалось лежать без движения. Но дальше от берега вода была глубока — может быть, мили и мили вглубь. Солнце, однако, жгло и ее, плавило голубую эмаль опрокинутого вниз неба, точно копирующего цвет тяжелого голубого свода, нависшего над красными и желтыми скалами. И словно больше не в силах выносить жар двух солнц, скалы, укрывшись маревом, затрепетали.

Между скалами и рекой земля была выжжена начерно. И стерня казалась такой же мертвой, как птичьи перья, застрявшие между комлями. Немногочисленные деревья — пальмы, акации, — как будто сдавшись, поникли листвой. Жизни в них было столько же, сколько в домишках беленого ила. И неподвижностью они тоже равнялись друг другу. Такими же неподвижными, как дома и деревья, были мужчины, женщины и дети, стоявшие по обе стороны плотно убитой дороги, шедшей параллельно реке на расстоянии легкого броска камнем. Все эти люди смотрели вниз по течению, против солнца, чертившего возле их ног короткие сине-серые тени. Они стояли, как будто приклеившись к ним, замерев в странных позах, с поднятыми руками, и, не мигая, от напряжения приоткрыв слегка рты, смотрели вдаль.

И вот оттуда, снизу, донесся едва слышный шум. Мужчины переглянулись, вытерли потные ладони о полотняную ткань своих юбок и снова, выше, чем прежде, подняли руки — ладонями вверх. Голые дети принялись было с визгом носиться вокруг, но женщины в длинных, подвязанных выше груди полотняных одеждах наклонялись, ловили их и, хорошенько встряхнув, заставляли уняться.

Вдалеке на дороге, там, где кончалась отбрасываемая пальмами тень, показался человек. Он двигался неуверенно. Движения зыбкостью напоминали дрожание скал. Даже и на большом расстоянии его было не спутать ни с одной из фигур, рассеянных группами вдоль обочин. Он был одет не как все, и именно на него все смотрели. Когда он вышел на открытое пространство — жнивье справа и слева, — стало отчетливо видно, как он бежит, продвигаясь с трудом, и как люди, стоящие на обочинах, машут руками, выкрикивают приветствия и хлопают в ладоши, провожая его глазами. А когда он оказался возле границы ближнего поля, сделался ясно виден весь его наряд, такой же странный, как и его движения. Он был в юбке из белого полотна и высоком головном уборе из той же материи. Сандалии, браслеты, массивное украшение, которое свешивалось на грудь и подскакивало при каждом движении, искрились синими и золотыми лучами. Еще ярче сверкали крюк и цеп, которые он крепко сжимал в руках. Кроме того, блестела и смуглая кожа: пот капал с нее на растрескавшуюся землю. При виде этих капель пота крики толпы усиливались. Мужчины срывались на бег, но вскоре замедляли шаги, утирались и только взглядом сопровождали бегущего, который был уже за пределами их полей.

Теперь, когда он оказался так близко, стало возможным еще подробнее разглядеть его. Лицо было когда-то овальным, но сытая жизнь и власть сделали из него массивный четырехугольник, который был как раз под стать отяжелевшему крупному телу. Он выглядел человеком, чья голова вмещает всего лишь несколько мыслей, но те, что есть, сомнению не подвергает. Сейчас он сосредоточился на одном: бежать — бежать во что бы то ни стало. Мысль эта порождала в нем, казалось, два ощущения: изумление и гнев. Гнев был вполне резонным. Матерчатый убор непрерывно сползал на глаза, и приходилось крюком подпихивать его кверху. Подними он цеп повыше, плети, сделанные из синих и золотых бусин, хлестали бы его нещадно по лицу. По временам, словно вспомнив о чем-то, он скрещивал крюк и цеп на уровне живота, и они терлись на бегу друг о друга, так что казалось — он точит нож. От всего этого и от клубящихся роем мух бесспорно можно было прийти в ярость. Но вот что вызывало у него изумление — оставалось неясным. Он с грузным топотом пробежал оставшийся кусок поля, сопровождаемый сейчас одним только спутником — худощавым и мускулистым юношей, который не умолкая подбадривал его, молил, превозносил:

— Беги же, Патриарх! Ради меня! Беги! Будь жив! Будь здрав! Будь могуч!

Стоило двум бегунам приблизиться к разделявшей поля меже, они, казалось, пересекли невидимую границу. Люди, толпившиеся возле домов, подавшись вперед, разразились дружными криками:

— Наш Патриарх! Бог! Бог!

Смех, слезы радости и восклицания — все смешалось. Забыв о шмыгающих под ногами детях, женщины выбегали на дорогу, стараясь оказаться рядом с ним. Он пробежал, неуклюже подпрыгивая, через улочку, и мужчины пустились бежать вослед. Слепец, с белыми, словно кварцевыми, глазами, худой и узловатый, похожий на служившую ему опорой палку, следил за событиями, ориентируясь по слуху, но все же успевал кричать вместе со всеми:

— Наш Патриарх! Будь жив! Здрав! Могуч! Наш Патриарх! Наш Патриарх! Наш Патриарх!

Бегун со своим юным спутником был уже далеко за деревней, а женщины все шумели и возбужденно смеялись:

— Сестра, ты видела? Я коснулась Его!

Патриарх тяжело бежал дальше, без конца поправляя крюком съезжающий головной убор. Он был по-прежнему раздражен и удивлялся чему-то, пожалуй, еще сильнее, чем прежде. С ним вместе бежала уже лишь малая горстка людей; все, кроме худощавого юноши, — из ближайшей деревни. Но вскоре и они остановились, задохнувшись. Обессиленные, но радостные, они постояли, глядя, как исчезает вдали сопровождаемый юношей Бог, как развевается на бегу его шлейф. Было тихо, и слышалось только сопение и удаляющийся топот ног. Развернувшись, мужчины пошли обратно в деревню, туда, где специально сколоченные столы стояли уже вдоль улицы, а на них расставляли поспешно кувшины, полные густого пива, чаши и прочую утварь.

Когда бегущего стало совсем не слышно, Слепец, стоявший все это время на обочине, опустил поднятую в приветствии руку. Вместо того чтобы отправиться со всеми в деревню, он повернулся и, нащупывая палкой путь через стерню и далее через кусты, вышел на глиняную площадку под сенью пальм, вслед за которой тянулся изрезанный шестиугольными трещинами сухой глинистый берег. Маленький мальчик сидел в тени, скрестив ноги, сложив на коленях руки и опустив голову так низко, что единственный нетронутый бритвой локон, спадая набок, касался колена. Он был такой же худой, как Слепец, но менее темнокожий, и его юбочка сверкала чистотой, хотя кое-где к ней и прилип речной мусор.

Глядя в пространство, Слепец сказал:

— Ну вот и все. Он уже пробежал. И целых семь лет мы этого не увидим.

— А я и сейчас не видел, — равнодушно ответил мальчик.

— С ним бежал юноша, тот, кого зовут Лжец. И тараторил без умолку, не закрыл рот ни на минутку.

Мальчик, сразу же оживившись, поднял голову:

— Надо было сказать мне раньше!

— Зачем?

— Я пошел бы смотреть!

— Тебе важнее посмотреть на Лжеца, чем на твоего Отца — Бога?

— Я люблю его. Когда он рассказывает мне свои истории, на меня не так давит небо. И кроме того, он есть.

— Как это есть?

Мальчик, сколько мог шире, развел руки:

— Он просто есть.

Слепец сел осторожно на землю, положил палку себе на колени.

— Сегодня великий день, Принц. Ты знал об этом, конечно?

— Няньки сказали. Поэтому я и сбежал. Великий день — это стой смирно на солнце и не смей шевелиться. От такого мне всегда плохо. А нужно еще возжигать курения, говорить всякие слова, есть-пить разные вещи, надевать особую одежду.

— Я знаю, что тебе трудно. Да и кто не знает?! Принц, твои шаги и вправду звучат как шаги старичка, но сегодня Бог докажет, что он Бог, и, может быть, тебе станет лучше.

— А как он может доказать это?

Слепец задумался:

— Если на то пошло, можно спросить и как Он поддерживает небо, и как заставляет воды реки подниматься. Но Он делает это. И небо не падает, а вода в реке скоро поднимется, как поднималась и раньше. Как это происходит — тайна.

Принц вздохнул:

— Я устал от всех тайн.

— Но только благодаря им мы живем, — ответил Слепец. — Вот, давай я покажу тебе. Видишь, ту пальму слева?

— Нет. Солнце мешает.

— Ну, неважно. Если бы ты ее видел, то разглядел бы зарубки у нее на стволе. На высоте примерно одного локтя от земли — Зарубка Печали. Если вода поднимется только лишь до нее, будет голод. Тебе сколько лет? Десять? Одиннадцать? Когда я был немногим постарше тебя, такое случилось, и Бог, который тогда у нас был, принял яд.

— А люди как? Голодали? Умирали?

— Да; и мужчины, и женщины, и дети. Но сегодня Бог силен. Неутомим в любви, — хоть детей всего двое: ты и твоя сестра, — могуч на охоте, непобедим и в еде, и в питье. Так что вода поднимется по стволу до Зарубки Отличной Еды.

Забыв про солнце, Принц внимательно вглядывался:

— А та зарубка, на самом верху?

Слепец покачал головой, не сразу решаясь ответить.

— Давным-давно — когда точно, не знаю — было сделано предсказание. Говорили, будто один из Богов сделал эту зарубку, и вода никогда еще не поднималась так высоко. Слишком много хуже, чем слишком мало. Если вода дойдет до этой зарубки, весь мир утонет и волны будут плескаться у дверей Дома Жизни. А зовется она… — наклонившись, Слепец прошептал: — Зарубка Всеобщей Погибели.

Принц молчал, и, выждав немного, Слепец, нащупав его коленку, тихонько ее погладил:

— Ты еще слишком мал, чтобы все это знать. Не мучься сейчас — не думай. В свое время, когда я умру, а Бог обретет Бытие в Доме Жизни, ты вместо него будешь Богом. И тогда ты все поймешь.

Вскинув голову, Принц с силой, горестно выкрикнул:

— Не хочу я быть Богом!

— Что? Как? То есть как это — не хочешь? Больше ведь некому!

Принц яростно замолотил кулаками по сухой глине:

— Не буду я Богом! И они меня не заставят!

— Тише, тише, дитя! Подумай, что будет со мной, если кто-то услышит?!

Принц сверлил взглядом незрячие бельма, как будто так можно было заставить Слепца увидеть.

— Не буду… Потому что не могу. Не могу я заставить воды реки подниматься… и небо поддерживать не могу. Я иногда вижу сон: Темнота. И все рушится. Каждая вещь тяжелая, давит. А мне ни двинуться, ни вздохнуть…

Слезы бежали по лицу Принца, потом потекло и из носа. Он поднял руку, утерся.

— Не хочу я быть Богом!

Слепец заговорил настойчиво и громко, как бы пытаясь властью голоса заставить его слушать:

— Когда ты женишься на своей Царственной Сестре…

— Я никогда не женюсь, — с неожиданной страстью возразил Принц. — Никогда. А уж на Прелестной-Как-Цветок и подавно. Но и ни на ком другом тоже. Когда я играю с мальчишками, им хочется играть в охоту, а я от этого задыхаюсь. Когда играю с девчонками, они хотят играть в мужа — жену, и приходится прыгать на них вверх и вниз, пока снова не задохнешься. А тогда они сами начинают на мне прыгать, и у меня от этого голова кружится.

Какое-то время Слепец молчал.

— Да, — сказал он наконец, — да, так, так.

— Я хотел бы быть девочкой, — выговорил Принц, — хорошенькой девочкой, у которой всех дел-то — всегда быть красивой и наряжаться. Тогда они не смогли бы превратить меня в Бога.

Слепец задумчиво почесал нос:

— Но не поддерживать небо? Не заставлять воды реки подниматься? Не убивать на охоте быков? Не поражать метко цель?

— Мне эту цель не увидеть, какое уж там — поразить.

— Не понимаю, что это значит.

— У меня что-то вроде тумана перед глазами.

— Принц! Ты не выдумываешь?

— И он становится все плотнее. Медленно, но я чувствую.

— Нет!

— Так что, сам понимаешь…

— Но, бедный малыш, бедный Принц, что Они говорят?

— А я никому не рассказывал. Я устал от всех этих курений, нашептываний, от гадости, которую надо пить. Я устал.

Слепец заговорил взволнованно и громко:

— Но ты же ослепнешь! Мало-помалу, год за годом ты будешь слепнуть, дитя. А что будет с нами? Ты только вспомни: ведь есть Зарубка Всеобщей Погибели!

— А мне какое до этого дело! Если бы я был девочкой…

Уперев палку в землю, Слепец пытался встать на ноги.

— Они должны знать. Он должен узнать немедленно. Бедный Принц, бедный слабый ребенок. И бедный народ!

Мальчик схватил Слепца за ногу, но тот вырвался, встал наконец во весь рост.

— Не рассказывай никому!

— Я должен, бедняжка. Они тебя вылечат…

— Нет!

— Я громко обращусь к Богу, когда он будет заканчивать Свой бег, и Он услышит меня.

— Не хочу я быть Богом!

Но Слепец уже шел торопливо вперед, постукивая палкой по знакомым стволам деревьев, ступая безошибочно на узкие тропинки, тянувшиеся между ирригационными каналами — в данный момент желобками со стенками из сухой глины. Принц забегал вперед, потом бежал рядом, плакал, взывал к Слепцу, дергал его за набедренную повязку, пытался ухватить за руку, но тот шел вперед, ни на миг не сбиваясь с шага, и только бормотал, отмахиваясь палкой и качая головой:

— Бедный ребенок! Бедный ребенок!

Наконец, выбившись из сил, плачущий, полуослепший от солнца, Принц сдался. Он сбавил темп, протащился какое-то время следом за стариком, но потом бросил и это, рухнул на землю и долго плакал. Наплакавшись, он замер с опущенной головой и вдруг начал произносить какие-то фразы, как будто пробуя их на слух или стараясь увериться, что не забудет.

— Не понимаю, о чем это он говорит. Мои глаза видят прекрасно.

Он повторил это снова, прибавил слышанное, наверно, где-нибудь в коридорах Дворца:

— Он маньяк, одержимый.

Потом попробовал сказать проще:

— Я Принц. А он — лжет.

Он поднялся на четвереньки и потом — во весь рост. С полузакрытыми глазами брел по тени и повторял, словно заучивая урок: «Он лжет. Он лжет. Он лжет».

И тут на него налетел вихрь юбок, и сразу обрушился ливень слов, причитаний. Две няньки, коричневая и черная, набросились на него, подхватили и понесли, на ходу орошая слезами, ругая и заклиная, увещевая и душа ласками. Они пронесли его на руках до Дворца и только там наконец опустили на землю, обняли и расцеловали, почистили юбочку и снова стали душить в пахучих и потных, по-матерински щедрых, могучих руках. Они говорили, что он озорник: зачем он притворился, что спит, когда они отлучились на одну минуточку — взглянуть на Бога? Они, причитая, рассказывали, как всюду искали его, объясняли, что он не должен проговориться, охали, что он очень недобр к своим нянюшкам, у которых всего-то одна забота — чтоб он был счастлив. Держа за руки, они провели его к боковым воротам Дворца, ввели во внутренние покои, быстро переодели и приготовили для церемонии, не прекращая стрекотать о жутких опасностях, связанных с крокодилами, речными чудовищами, львами, шакалами и мерзкими стариками. Но он, похоже, не слышал их слов. Не обращая на нянюшек никакого внимания, бормотал снова и снова:

— Он лжет.

Когда с одеванием было покончено, они по внутренним переходам дошли до двора, расположенного перед Дворцом, позади Главных Ворот. Хотя это был день, когда Бог доказывал, что он Бог, двор был пуст. Но снаружи перед воротами толпа из жителей долины заполнила все пространство, и две шеренги чернокожих солдат, вооруженных массивными копьями и щитами, с трудом сдерживали ее, оставляя посередине свободный проход. Шум толпы смолк при звуке сигнала, оповещавшего о начале Божественного бега. Все уже насмотрелись на все вокруг, включая Прелестную-Как-Цветок, стоявшую во главе свиты придворных дам на выстроенном перед воротами помосте. Всем надоело смотреть на проход меж шеренгами стражей и дальше, на тянущуюся вдоль утесов тропу, по которой вернется Бог. Флейты молчали, Прелестная-Как-Цветок была эффектна, но неподвижна, Бог не показывался, всем очень хотелось увидеть что-нибудь новое, и Принц удовлетворил это желание. Он появился на ступеньках, ведущих от внутреннего двора, и стоял между двух толстых нянек и толстых, покрытых росписью колонн. Его плиссированная юбочка была безукоризненно чистой, а золотые пряжки на сандалиях сияли. Кроме того, сияло и ожерелье, охватывавшее тоненькую шею и потом плавно переходившее в оплечье, и надетые на запястья браслеты. Локон же был так расчесан, разглажен и умащен, что выглядел завитком черного дерева. На губах Принца застыла легкая придворная улыбка, которая превратилась в улыбку явного удовольствия, когда женщины из толпы стали громко выкрикивать, как он мил и хорош. Перед помостом он чуть помедлил, искоса посмотрел на четко вырисовывающееся на фоне опахал лицо Прелестной-Как-Цветок, потом подобающим жестом приложил руку к колену. Нянюшки помогли ему взобраться на помост, и он, помаргивая, встал там. Прелестная-Как-Цветок изящно и гибко к нему наклонилась. Ее улыбка дышала любовью, а жест, которым она коснулась его щеки, был бесконечно мягок и женствен.

— Ты плакал, бедная крошка?

Принц молча уставился на сандалии.

Шум толпы вдруг усилился. Принц поднял глаза, а Прелестная-Как-Цветок, шагнув к краю помоста, увлекла его за собой. Держа в руках пальмовые ветви, молниеносным движением переданные им откуда-то сзади, они смотрели туда же, куда смотрела и вся толпа: в дальний конец тропы.

Там, выше по течению, на самом краю видимости, в реку вдавалась каменная коса. На ней стояло длинное и низкое строение, а возле него, только что вывернув из-за угла, двигалась крошечная фигурка. Чуть погодя возле первой фигурки возникла вторая. Они были едва различимы; вибрация раскаленного воздуха причудливо искажала движения и делала фигуры силуэтами, ежесекундно меняющими форму, а временами как бы и вовсе растворяющимися. Внезапно по какому-то сигналу толпа по обе стороны дороги разом преобразилась — превратилась в заросли, шпалеры, рощи пальмовых ветвей, как бы колеблемых несильным ровным ветром. Одновременно взвизгнули флейты.

Будь жив! Здрав! Могуч!

Первый из двух бегущих был не Бог. Это был худощавый юноша, Лжец, который не только бежал вдоль тропы, но поминутно возвращался, кружил возле Бога, рьяно жестикулировал, молил. Он был в поту, но казался неутомимым, не замолкал ни на миг. А за ним бежал Бог, Муж Царственной Жены, уже достигшей Вечной Жизни, Царственный Бык, Сокол, Повелитель Верхних Земель. Он бежал медленно и «точил нож» с энергией, в которой явственно проглядывало отчаяние. Его кожа не только блестела от пота, но была просто мокрой, и юбка липла все время к бедрам. Он наконец приблизился настолько, что все оптические эффекты дрожания земли и солнечной ряби уже не мешали отчетливо видеть его. Белый головной убор потерял форму и сполз на брови, но Бог уже не пытался поправить его ни крюком, ни ручкой цепа. Даже шлейф, казалось, не выдержал испытания и подрагивал, словно хвост умирающего животного. В какой-то миг бегущего занесло в сторону.

— Нет, нет! — отчаянно выкрикнул Лжец.

Восклицания толпы, как и лицо бегущего, выражали отчаяние.

— Наш Патриарх! — кричала толпа. — Патриарх!

Даже солдаты не могли оставаться спокойными. В общем порыве помочь — ломали линию, поворачивались к бегущему. Принц вдруг увидел, как знакомая фигура с палкой протиснулась между солдатами к самой тропе. Слепец стоял, подняв лицо вверх и выставив вперед палку. Тяжело топоча, Бог бежал по проходу, и толпа сразу смыкалась за ним. Слепец, надрываясь, выкрикивал что-то, но голос полностью заглушался. Следы, которые Бог оставлял на песке, были неровными, ломаными. Его колени подкашивались, рот приоткрылся сильнее, чем прежде, глаза не видели ничего: он падал. Зацепившись за палку Слепца, он сразу же уронил без сил руки; ноги совсем отказались служить. Таращась невидящими глазами, он рухнул на палку, перевернулся через себя и затих. Белый матерчатый головной убор откатился в сторону.

И вот тут, в сразу же наступившей тишине, стал слышен наконец голос Слепца:

— Принц слепнет, Бог! Твой сын слепнет!

В полном отчаянии Принц потянулся вверх к Прелестной-Как-Цветок, которая стояла, по-прежнему улыбаясь. Дернув ее за одежду, он выкрикнул свой урок:

— Он лжет!

— Принц слепнет!

Прелестная-Как-Цветок заговорила отчетливо и спокойно:

— Конечно, он лжет, дорогое дитя. Стражи! Бросьте его немедленно в яму!

Солдаты расталкивали и оттесняли людей, освобождая пространство вокруг упавшего Бога и низко склонившегося над ним Лжеца. Толпа, закручиваясь воронкой, бурлила возле Слепца, ставшего для нее предметом, орущей куклой. Прелестная-Как-Цветок снова заговорила отчетливо слышимым голосом:

— Из-за его палки Бог споткнулся.

Получившие приказание стражи пробились к Слепцу. Разбросав свившийся возле него на земле клубок тел, они подняли Слепца на ноги и повели, конвоируя справа и слева. Прелестная-Как-Цветок сжала запястье Принца и, незаметно тряхнув его, проговорила, не поворачиваясь и почти не нагибаясь:

— Улыбайся.

— Он лжет. Он в самом деле лжет!

— Дурачок. Улыбайся.

Слезы обильно примешивались к улыбке Принца, пока она стаскивала его с помоста и проводила через Главные Ворота, храня, насколько возможно в сложившейся ситуации, величие и достоинство, Стражи прокладывали им путь. Другие — несли Бога. За воротами Прелестная-Как-Цветок и ее свита поспешно спихнули Принца на руки нянькам, которые тут же укрыли подальше от глаз и его самого, и его слезы. Прелестная и ее приближенные ушли тоже.

А Бога встретила во дворе процессия, как бы специально приготовленная именно к этому исходу. Группа из шестерых поддерживала носилки. Рядом стоял человек в леопардовой шкуре и еще один — если только он был человеком — с головою шакала. Распоряжался всеми высокий мужчина, по виду старец, значительно старше, чем Патриарх. Он был в длинном сплошном одеянии из белого полотна; на бритой голове блестело солнце. По-прежнему не умолкая, Лжец первым подскочил к нему:

— Ужасное происшествие, Мудрейший, — и такое ненужное, то есть ужасное, да, ужасное! Но как ты мог знать? Как ты мог догадаться, что это случится?!

Мудрейший слегка улыбнулся:

— Такая возможность существовала.

— Помни, я ни на что не претендую, совершенно ни на что!

Мудрейший глянул на него сверху вниз и благосклонно улыбнулся:

— Ну-ну, дорогой Лжец. Ты просто недооцениваешь себя.

Лжец подскочил, как если бы солдат кольнул его вдруг пикой:

— Поверь! Мне нечего больше дать!

Бог был уже на носилках. Процессия двинулась во Дворец. Провожая ее глазами, старец сказал:

— Ему нравится снова и снова слушать твои истории.

Ухватившись за край его одеяния, Лжец задержал Мудрейшего возле самого входа:

— Он столько раз слышал эти истории, что мог бы запомнить уже наизусть или велеть кому-нибудь изобразить их в рисунках.

— Он говорил об этом иначе вчера, — ответил Мудрейший, вполоборота глянув на юношу.

— Но я уверяю тебя: я не нужен ему, совершенно не нужен.

Развернувшись всем корпусом, Мудрейший наклонил голову и положил руку ему на плечо:

— Скажи мне, Лжец… так, из чистого интереса… почему ты стремишься избежать жизни?

Но Лжец не слушал. Его взгляд скользил мимо Мудрейшего, стремясь проникнуть в покои Дворца.

— Он сможет? Да? Сможет?

— Сможет что?

— Бежать снова. Сегодня ему помешали — и он споткнулся. Но в другой раз он сможет? Скажи!

Старец рассматривал юношу с неким глубоко профессиональным интересом.

— Не думаю, — проговорил он наконец негромко. — И даже больше того, я уверен — не сможет.

Он вошел во Дворец. А Лжец остался стоять на ступеньках, подергиваясь, дрожа, нервно поглаживая побледневшую кожу У губ.

* * *

Прелестная-Как-Цветок все выместила на Принце. С размаху съездив его по щеке в скрытом от посторонних взглядов дворцовом покое, она сполна рассчиталась за ласки, дарившиеся на глаза у толпы. И так как солнце уже садилось, Принц, хныча, пошел спать.

Так же просто распорядиться Лжецом было ей не под силу. Он подстерег ее в темном пустом коридоре и крепко схватил за запястье.

— Не давай воли рукам!

— А я не даю, — ответил он тихо. — Ты что? Не можешь думать о чем-нибудь, кроме объятий?

— После того, что ты сделал…

— Я? Мы — ты хотела сказать!

— Мне даже думать об этом невыносимо.

— А ты не думай. Ты действуй. И действуй правильно.

Ища поддержки, она бессильно к нему прижалась:

— Я так устала… я совершенно запуталась; я хочу… даже не знаю чего.

Он обнял ее, потрепал по плечу:

— Ну-ну, ладно, будет.

— Ты весь дрожишь.

— А ты думаешь, не с чего? Я в смертельной опасности. Раньше случалось бывать в переделках, но все-таки не в таких. Так что, пожалуйста, действуй. Понятно?

Она отшатнулась и выпрямилась надменно:

— Ты хочешь, чтобы я была хорошей? Ты?

— Хорошей? Нет!.. А хотя, в общем, да. Будь тем, что ты называешь хорошей. Будь очень хорошей!

— Отлично!

Она повернулась и гордым шагом направилась прочь. Но в конце коридора ее догнал шепот. Казалось, что прямо над ухом прошелестело:

— Это ведь ради меня!

Воздух был жарким, но она вздрогнула; опустила глаза, стараясь не видеть призрачных в полумраке, со стен смотревших фигур. Предосторожность излишняя: смесь голосов и музыки, которая доносилась теперь из пиршественного зала, скрадывала наверняка любой шепот. Она прошла зал насквозь и отдернула занавесь в дальнем углу. Здесь, в наглухо отгороженном, ослепительно освещенном пространстве, молча и боязливо, страшась скорых на расправу покрытых хной ладошек и крашеных ноготков, ждали ее служанки. Но в этот вечер Прелестной было решительно не до них. Безмолвная, замкнутая, сосредоточенная и целеустремленная, она позволила раздеть себя, натереть благовониями, распустить волосы по спине и сменить украшения. Потом прошла вперед и села перед зеркалом. Так, словно опустилась перед алтарем.

Зеркало, в которое смотрелась Прелестная-Как-Цветок, было поистине бесценным и, можно сказать, даже сказочным. Во-первых, оно отражало не только лицо, но и торс, весь, до талии. А наклонись она посильнее, то отразило бы даже и ноги. Только во Дворце Патриарха — и нигде больше — могло находиться такое сокровище. Не менее, чем размерами, оно изумляло и тем, что не было золотым или медным, как зеркала других женщин, если, конечно, они вообще их имели. Это зеркало было из чистого серебра и обладало способностью дать владелице лучший на свете дар: отражение, не искажавшее, но и не льстившее. Отлитые из золота крылатые богини, поддерживавшие его с обеих сторон, обнимали сияющий диск с видом столь отрешенным и равнодушным, как будто постановили ни в коем случае, даже и ненароком, не влиять на решения той, что будет в него смотреться.

Материал, из которого было сделано зеркало, в свое время подвергали раскатке и ковке, а потом грунтовали-полировали, пока он не превратился в поверхность, ни с чем не сравнимую, такую, о какой трудно было с уверенностью сказать, действительно ли она существует, не дохнув на нее или же не притронувшись пальцем. Она была чем-то нематериальным, чем-то удваивающим реальность и позволяющим увидеть не ее отражение, а ее самое.

Отсутствие искажения и отсутствие лести было тем самым, что требовалось Прелестной-Как-Цветок. Она сидела, вглядываясь в свою волшебным искусством созданную сестру, а та вглядывалась в нее, и обе они все глубже уходили в созерцание. Служанки, только что жавшиеся по углам ярко залитой светом комнаты, отбросив теперь опасения, щебетали тихонько, хлопоча возле своей госпожи. Она не замечала их, не слышала их голосов. Выпрямившись, она сидела совсем обнаженная около низкого столика, на котором укреплено было зеркало, и только синий с золотом пояс подчеркивал линию талии, не стягивая ее. И хорошо, что не стягивал, потому что любое насилие могло, казалось, легко довершить то, что и так едва не свершила природа: переломить тело надвое в этом тончайшем соединении. Прелестная-Как-Цветок не нуждалась ни в лести зеркала, ни в какой другой лести. Ее красота достигла сейчас высшей точки, к ней нечего было добавить. Служанки приподняли осторожно густую массу сверкающих черных волос, тщательно уложили, но локон, а то и два сумели упрямо выскользнуть из прически. Целиком поглощенная созерцанием, она не мигая смотрела в зеркало. Хирург, рассматривающий распростертое на столе тело, художник, всматривающийся в свое творение, или философ, внутренним взором пытающийся постигнуть тайны метафизики, не превзошли бы в сосредоточенности и углубленности Прелестную-Как-Цветок, когда она, замерев, глядела на свое отражение.

Она явно решала, которой из красок воспользоваться. Правая рука застыла, готовая, когда придет момент, точным движением макнуть специально сплющенную тростинку в одно из углублений сланцевой палетки. Ей можно было остановить выбор на малахите, растолченном в масле, на измельченном лазурите, на белой или красной глине, на шафране. Она могла выбрать и золото: рядом с палеткой укреплены были на небольшой перекладине тончайшие золотые пластинки, которые трепетали, как крылышки мотылька, в потоках горячего воздуха, исходившего от светильников.

— Они готовы…

Однако Прелестная-Как-Цветок не откликнулась, попросту не расслышала. Призвав на помощь всю свою волю и внутренним напряжением одолев нерешительность, она наконец-то все поняла. Это должен быть цвет зари, густой цвет зари. Запутанная, но все же неоспоримая логика диктует такое решение. Отпустив с облегчением крепко закушенную нижнюю губу, она кивнула своей сестре в зеркале. Да, цвет зари. Густой цвет зари, приглушенный слегка синевой, но только не темной синевой ночи, едва отличимой от черноты, и не безупречной, на солнце сверкающей синевой полдня, но ясной лазурью, пропитанной светом, который, как кажется, проступает откуда-то снизу. Священнодействуя, осторожно Прелестная-Как-Цветок наложила на лицо краску.

— Они готовы…

Она бросила гримировальную палочку к прочим лежавшим на столе мелочам.

— Я тоже готова.

Опустив руки (браслеты, звякнув, упали к запястьям), она гибким кошачьим движением поднялась на ноги; лучи света, скрещиваясь и преломляясь, заиграли на гладкой темно-коричневой коже. Служанки принялись одевать ее, то есть закутывать-заворачивать в волны тончайшей прозрачной материи, а она как бы ввинчивалась в нее им навстречу, двигаясь медленнее и медленнее, пока наконец седьмое покрывало не окутало ее всю, с головы до ног. Остановившись, она замерла, прислушиваясь к жужжанию голосов и звукам музыки, которые доносились из зала. Потом встряхнулась, сказала решительно и печально, едва ли осознавая, что говорит это вслух:

— Я буду хорошей!

В пиршественном зале между тем наступил уже тот период застолья, когда беседа течет спокойно и ровно. Патриарх не был в центре внимания. Гости нечасто и только как бы случайно бросали на него беглые взгляды. Но так как он увлечен был питьем, и яствами, и беседой, которую вел то с Мудрейшим, то со Лжецом, такая индифферентность на деле была высшей формой придворной вежливости. Прилежно ее соблюдая, гости, сидевшие за двумя длинными, через весь зал протянувшимися столами, разбились на группы, которые, составляя единое целое, вели себя так, будто целое произвольно, легко распадалось на части. Однако нетрудно было заметить, что если в какой-то момент трое гостей, например кавалер и две дамы, и были, казалось, поглощены без остатка своим разговором, то считанные минуты спустя кто-то из них уже вовлекался в беседу, которой была занята соседняя группа, а та, в свою очередь расколовшись, частично смыкалась со следующей. Так что, глядя издалека и слушая приглушенные расстоянием реплики, легко можно было принять украшенные лилиями прически пирующих за ряд цветочных головок, выглядывающих из воды и тихо колеблемых мягким, ласкающим ветром. Никто из придворных еще не был пьян. Хотя казалось, что они разве что изредка и невзначай посматривали на Бога, делалось это обдуманно и искусно, и пили они ровно столько чаш, сколько пил Бог. А поскольку он был самым старшим, за исключением Мудрейшего, и пить умел явно лучше, чем бегать, было понятно, что все они вскорости опьянеют. Они будут пьяны, но все же не раньше, чем будет пьян Бог.

Патриарх был спокойнее, чем его гости. Он отдохнул и был всем доволен. Удобно устроившись на ложе, широком, словно задуманном для двоих, он лежал, утопив левый локоть в груде подушек из кожи, а в правой руке держал уже почти съеденную жареную утку и не спеша, деликатно ее обгладывал. Лжец и Мудрейший сидели чуть ниже, по обе стороны невысокого столика, на котором были расставлены прочие кушанья. Мудрейший с мягкой улыбкой, внимательно и дружелюбно наблюдал за Патриархом, Лжец был, как обычно, порывист и беспокоен.

Покончив с уткой, Бог протянул блюдо за спину, и оно сразу исчезло, подхваченное парой услужливых рук. Другие такие же руки поднесли полоскательницу. Небрежно опустив в нее пальцы, Бог лениво пошевелил ими, и, как если бы это было сигналом, три музыканта, жавшиеся в углу, в конце зала, принялись играть громче. Они были слепы. Один из них затянул, чуть гнусавя, старинную песню:

Как сладки твои объятия,
Сладки, как мед, жарки, как летняя ночь,
О возлюбленная моя, моя сестра!

Бог искоса мрачно взглянул на певца. Сделав знак, он принял еще одну чашу с пивом, словно саму собой возникшую в воздухе. По-прежнему улыбаясь, Мудрейший слегка поднял брови:

— А стоит ли, Патриарх?

— Мне хочется пива.

От края до края столов чаши заново наполнялись. Все вдруг почувствовали жажду.

Мудрейший неодобрительно покачал головой:

— Ты знаешь ведь, Патриарх, танец длинный.

Бог рыгнул. Громкий звук пронесся над залом, затих и опять возродился: рыгали со всех сторон. А слева, в углу, одной очень находчивой даме стало вдруг дурно. Она блевала, и все смеялись над ней.

Протянув руку, Патриарх тронул Лжеца за плечо:

— Расскажи-ка мне что-нибудь из твоих выдумок.

— Я рассказал уже все, что знаю.

— Ты хочешь сказать: все, что можешь придумать, — поправил Мудрейший. — Ведь выдумки знать невозможно.

Взглянув на него, Лжец открыл было рот, готовясь ему возразить. Потом сразу осекся.

— Понимай так, как хочешь.

— Хочу выдумок, — требовал Патриарх. — Хочу множество, множество выдумок!

— Боюсь, у меня это плохо получится.

— Расскажи мне о белых людях.

— Ты знаешь о них уже все.

— Неважно, рассказывай, — приказал Бог, легонько ущипнув его за ухо. — Расскажи мне, какая у них кожа!

— Она напоминает ободранную луковицу, — начал Лжец, покоряясь. — Только не так блестит. Все тело у них покрыто такой кожей…

— …каждый кусочек тела…

— Белые люди не моются…

— Потому что иначе бы смыли всю краску! — выкрикнул Патриарх и громко расхохотался. Гости смеялись тоже. Дама, которую вытошнило, свалилась со стула и истерически вскрикивала.

— И от них дурно пахнет, — продолжал Лжец. — Я говорил тебе как. Их река окружает со всех сторон землю, вздымается глыбами, а на вкус солона. Если попьешь из нее, потеряешь рассудок, упадешь замертво.

Патриарх снова расхохотался, но потом сразу смолк.

— Не понимаю, почему я упал, — сказал он. — Это было так странно. Вот только что я бежал, а потом — ноги вдруг отказали.

Лжец вскочил:

— Тебе помешали. Я это видел. А кроме того, до начала ты выпил чересчур много пива. В другой раз…

— Неправда. Ты не был пьян, Патриарх, — по-прежнему улыбаясь, сказал Мудрейший. — У тебя просто кончились силы.

Бог снова ущипнул Лжеца за ухо.

— Расскажи мне, — он неожиданно рассмеялся, — расскажи, как вода становится твердой.

— Ты уже слышал об этом.

Бог в раздражении стукнул рукой по ложу.

— А я хочу слушать опять! — крикнул он. — А потом снова: опять и опять!

Шум голосов ослабел и затих. Кто-то раздвинул занавесь в конце зала. В просвете между двумя половинками виден был кокон из белой ткани, стоящий на крошечных ножках. Мелко переступая, кокон добрался до центра зала, остановился. Барабан начал бить приглушенно и мягко.

— …И в самом деле затвердевает как камень, — говорил Лжец. — Зимой скалы у водопада покрыты ею; кажется, будто водоросли свисают с камней. Но все это — вода.

— Продолжай! — выкрикнул Патриарх возбужденно. — Расскажи мне, какая она холодная, белая, чистая. И неподвижная. Неподвижность — это особенно важно.

Откуда-то возникла маленькая негритянка. Держа за кончик край наружной ткани кокона, она начала постепенно тянуть ее на себя, в то время как ножки внизу крутились. Лжец продолжал разговаривать с Богом, но глаза его норовили смотреть в центр зала.

— Болота стоят черно-белые, твердые. Тростник будто сделан из кости. И холодно…

— Ну! Продолжай же…

— Этот холод совсем не похож на прохладу, которую дает вечер или приносит с реки ветерок; не похож и на то, что ты чувствуешь, прикасаясь к неровной поверхности кувшина, в котором хранят воду. Нет, он пронизывает насквозь. Пытаясь избавиться от него, человек начинает приплясывать, но холод сковывает движения, и наконец человек замирает.

— Слышал, Мудрейший?

— А если кто-нибудь ляжет в белую пыль, которая на самом деле вода, то больше уже не встанет. Он каменеет, он превращается в статую…

— Мгновение превращается в вечность! Никто не меняется! — радостно выкрикнул Патриарх и обнял Лжеца за плечи: — Мой дорогой! Мой бесценный!

Кожа вокруг губ Лжеца сделалась мертвенно-бледной.

— Не надо так говорить, Патриарх! Ты слишком добр, ты делаешь мне комплименты. А я всего лишь ничтожество!

Покашливание Мудрейшего прервало их диалог. Обернувшись, Бог и Лжец встретились с взглядом, указывавшим, куда нужно смотреть. Покрывало как раз соскользнуло с похожей на кокон фигуры. По спине заструился водопад длинных блестящих волос. Лицо было повернуто прочь, но головка вдруг ожила, коротко, резко кивая в такт музыке вправо и влево. Плащ волос колебался; ножки, крутясь на месте, неутомимо работали.

— Да ведь это Прелестная-Как-Цветок! — вскричал Патриарх.

Мудрейший кивнул, улыбаясь:

— Да, это очарование — твоя дочь.

Патриарх поднял приветственно руку. Она улыбнулась через плечо, продолжая вращение, точно следуя музыке. Соскользнуло еще одно покрывало, струившиеся водопадом волосы перелетали от бедра к бедру и женственно касались кожи. Улыбка и взмах руки Бога сразу же изменили все настроение за столами. На лицах отобразились любовь и нежность, со всех сторон слышались вздохи томления и восклицания, выражавшие радость от того, что Прелестная-Как-Цветок здесь, со всеми. Тростниковая дудка и арфа подчеркивали дробь барабана.

— А она выросла, — проговорил Патриарх. — Трудно даже поверить, как она выросла!

С усилием отведя взгляд от Прелестной, Лжец облизнул пересохшие губы. Придвинувшись к Патриарху, он чуть ли не подтолкнул его локтем:

— Что скажешь? Это поинтереснее твердой воды?

Но взгляд Бога был устремлен не на дочь, а куда-то гораздо дальше.

— Расскажи мне еще что-нибудь.

Лжец нахмурился, попытался что-то придумать, наконец принял решение. На костистом и худощавом лице заиграла улыбка сатира.

— О тамошних обычаях?

— О каких?

— О женщинах, — выдохнул Лжец едва слышно.

Весь выгнувшись, он почти прильнул к Патриарху. Зашептал, прикрыв рот ладонью. Бог, улыбаясь, внимательно слушал. Две головы сближались все больше и больше. Сделав знак, Бог протянул снова руку, взял пиво, принялся жадно пить. Лжец весь дрожал, слова, приглушаемые ладонью, перемежались с визгливым смехом.

— …А иногда женщины совершенно чужие, иногда они видят их в этот момент в первый раз!

Патриарх фыркнул, окатив Лжеца пивом:

— Ты мастер рассказывать самое грязное…

Мудрейший снова значительно кашлянул. Ритм музыки изменился. Гнусавость дудки усилилась, и звук сделался заунывным. Казалось, тростник почувствовал вдруг томительное желание, но не знал, чем его утолить. Прелестная-Как-Цветок изменилась тоже. Движения убыстрились; от пояса, выше, нагота тела просвечивала сквозь ткань. Когда она начинала свой танец, тело в нем не участвовало: двигались только ноги. А теперь ноги и голова были единственным, что оставалось неподвижным. Танцовщица больше не улыбалась. С помощью гаммы легких прикосновений, сосредоточенно и скрупулезно, она ощупывала, как бы изучая, то одну грудь, то другую. В какой-то миг замирала — лицо закрыто высоко поднятым локтем, — вывернутой открытой кистью дотягивалась до левой груди, которую снизу подчеркивала, круглясь, вторая ладонь, и обе ладони вместе не только обрисовывали, но как бы и предлагали ее. А она, подчиняясь умелым вращениям плеча, пульсировала и дрожала — теплая, тяжелая, благоуханная, упругая. Потом секунда — и мягким, бескостным движением Прелестная-Как-Цветок превращалась в свое зеркальное отражение, и весь комплекс фигур повторялся, но строился вокруг правой груди. И наконец-то настало мгновение — тяжелый воздух наполнен был ароматом, который разбрызгивали без устали соски-близнецы, — когда тростник начал осознавать, чего же он хочет. Носовой звук превратился в сверхчеловеческий стон. Этот стон подхватили за всеми столами; не чаши, а поцелуи, любовные ласки теперь занимали пирующих. Не в силах больше беседовать с Патриархом, Лжец медленно повернул голову. Рот его пересох, как от жажды.

— Она прекрасна, — простонал он. — Прекрасна, прекрасна!

— Да, хороша, — кивнул Бог. — Ну, рассказывай дальше.

Лжец в отчаянии застонал:

— Ты должен смотреть на нее, Патриарх. Неужели тебе непонятно?

— Для этого у меня будет достаточно времени.

Прелестная-Как-Цветок трудилась теперь над правой и левой грудью одновременно. Лавина блестящих волос металась дико из стороны в сторону. Она и Бог. Лжец разрывался, отчаянно молотил себя кулаками по голове.

— Ну что же, — проворчал Патриарх. — Если ты ничего больше мне не расскажешь, я приглашаю Мудрейшего сыграть партию в шашки.

Как прежде пиво, доска появилась сама собой и мгновенно. Патриарх молча склонился над ней, потрясывая стаканчик с костями. И сразу же гости стали вести себя по-иному. Ухаживание и ласки почти прекратились, уступив место общему разговору о кушаньях и напитках, об играх и празднествах. Трудно было понять, ради чего так стараются музыканты, неясно было, к кому обращает свой танец Прелестная-Как-Цветок.

— Твой ход, — сказал Патриарх. — Желаю удачи.

— Мне иногда приходило на ум, — промолвил Мудрейший, — что было бы интересно, не доверяя велению случая, самим решать, какой ход нужно сделать.

— Странная это была бы игра, — возразил Патриарх. — Ведь нельзя все же играть без правил.

Он глянул вверх, увидел Прелестную-Как-Цветок и, ласково ей улыбнувшись, уставился снова на доску. А она, изгибаясь, показывала, как тонка ее талия, как прихотливы движения медленных бедер, едва прикрытых теперь одним покрывалом. Под густым слоем косметики выражение лица было практически скрыто, но, приглядевшись внимательно, можно было прочесть на нем явное беспокойство, и больше того — почти ужас. Переходя к каждой новой фигуре танца, она, сколько можно, растягивала ее, стараясь и этим способом подчеркнуть силу призыва. Она не жалела себя; ее гладкая кожа блестела не только от притираний.

Музыканты уже выбивались из сил. Арфист щипал струны яростно и упорно, как женщина, трущая камень о камень, чтобы зерно наконец превратилось в муку. У дудочника от напряжения косили глаза. И только барабанщик продолжал без усилий справляться со своим делом, меняя время от времени руки и барабаня поочередно то одной, то двумя сразу. Гости беседовали об охоте и шашках.

— Твой ход, Мудрейший.

Неодобрительно покачав головой, Мудрейший тряхнул стаканчик с костями. Забыв о приличиях, Лжец дергал Бога за край одежды. Но вот упало последнее покрывало. На безупречной блестящей коже Прелестной остались одни драгоценности. Уголки рта ее были опущены, символизируя, в соответствии с ритуалом, желание; между губами виднелись два ряда великолепных зубов. Наступила последняя фаза танца. Она начиналась у дальней стены и серией резких бросков, ритм и скорость которых определялись дававшей им силу музыкой, влекла танцовщицу через весь зал, заставляя через определенные интервалы вдруг замирать на полу, открывая все тайники своей плоти: руки раскинуты, колени распахнуты, живот поднят. И так весь зал насквозь: от Момента — к Моменту — к Моменту, и последним усилием — к ногам Бога, который от неожиданности толкнул доску, так что фигурки слоновой кости подпрыгнули и разлетелись вокруг. Дернувшись в изумлении, Бог раздраженно взглянул на дочь:

— Ты что?

Над залом повисла тяжелая тишина. Молчали гости, замерли музыканты, тихо лежали раскатившиеся по помосту шашки. Единственное, что было в движении, — тяжело дышащая грудь Прелестной-Как-Цветок. Упав обессиленно на пол, она лежала ничком, лицом вниз.

Патриарх шевельнулся, выражение гнева тускнело. Потерев лоб рукой, он сказал: «Да. Конечно. Я и забыл», — потом, свесив ноги, сел на край ложа.

— Ты знаешь, я…

— Да, Патриарх?

Патриарх взглянул вниз, на дочь.

— Прекрасно, моя дорогая. И в высшей степени возбуждающе.

Мудрейший склонился к нему:

— Тогда…

Лжец исступленно метался между Прелестной и Богом.

Патриарх сидел в прежней позе, опираясь двумя руками о ложе. Напрягшись, он напружинил все мускулы от плеча и до кисти. Подтянулся, вобрал живот так, что под слоем дрожащего жира слегка обозначились линии крепкого торса. На считанные мгновения замер.

— Патриарх, ну пожалуйста! Патриарх, дорогой наш!

Бог выдохнул. Взгляд стал расплывчатым. Тело провисло между не выдержавшими напряжения руками, искусственно подтянутый живот вновь округлился.

— Не могу, — сказал он бесцветно.

Подавленный вздох пронесся по залу, как шум пролетевшей гигантской стрелы. Все лица были опущены. Никто не решался поднять глаза, шевельнуться.

Среди сковавшей всех неподвижности Прелестная-Как-Цветок с усилием поднялась на ноги. Спрятав лицо в ладонях, Дрожа, спотыкаясь, она пробежала через весь зал, и створки занавеси сомкнулись за ней.

Из тени, скрывавшей заднюю часть помоста, торопясь, вышел юноша и, склонившись, прошептал что-то Богу на ухо.

— Ах да! — откликнулся тот. — Я иду.

Он поднялся на ноги, и по залу пронесся шелест: все тоже вставали, но молча, потупив глаза. Следом за юношей Патриарх миновал погруженное в тень пространство и оказался затем под открытым небом. Ночь, зависавшая над четырехугольным двором, приближаясь к зениту, стекала на землю и открывала бесчисленные огни обитателей неба. Ниже неслышно кравшейся ночи, около горизонта, небосвод был уже светло-синим, хрупким, едва способным выдерживать нависавшую тяжесть. Глянув на него мимоходом, Патриарх тихо присвистнул и заспешил в один из четырех углов двора, бормоча на ходу:

— Похоже, сегодня вечером вышло в обрез, без запаса.

В углу, возле стены, стоял низкий алтарь. С опаской поглядывая на темное небо, Патриарх совершил омовение священной водой, кинул щепоть благовоний на тлеющие угли, прошептал несколько слов, и густой столб белого дыма, поднявшись вверх, врезался в темноту. Обойдя быстро три остальных алтаря, он всюду воскурил столбы дыма. Какое-то время постоял, наблюдая за ними, потом повернулся, чтобы идти во Дворец.

— Как бы там ни было, а поддерживать небо я все же могу, — бурчал он, обращаясь то ли к сопровождавшему юноше, то ли к себе самому.

В зале гости сидели молча, опустив глаза долу. Скрючившись на коленях, Лжец судорожно вцепился руками в одну из четырех подпорок ложа, как будто надеялся: это поможет не утонуть. Патриарх взгромоздился, лег на бок, заговорил:

— Пить.

Но прежде чем кто-либо шевельнулся, Мудрейший перехватил его руку, с прежней спокойной улыбкой сказал:

— Патриарх, разве тебе непонятно?

Бог обернулся к нему, и крупное лицо дернулось судорогой.

— Что мне непонятно?

— Сегодня утром ты споткнулся, а сегодня вечером…

Патриарх замер на мгновение, но потом сразу рассмеялся:

— Ты хочешь сказать, что это начало?

— Именно так.

Тишина за столами сменилась гулом. Со всех сторон несся шепот:

— Начало! Это начало!

Лжец выпустил из рук подпорку ложа, за которую цеплялся, и, по-прежнему не вставая с колен, ухватился за гнутое изголовье. Закрыв глаза, запрокинув вверх голову, он громко выкрикивал:

— Нет! Нет-нет-нет!

Но Патриарх только смеялся. Он сидел свесив ноги и весело говорил, обращаясь ко всем:

— Значит, крепкое пиво — и никакого похмелья…

Мудрейший кивал, улыбаясь.

— Вечно прекрасные и всегда юные женщины…

Лжец, захлебываясь, прервал его:

— Так! Да! Конечно! Что еще нужно мужчине? Пиво и женщины, женщины — пиво, кое-что из оружия — вот и все.

— Нет, нужен еще горшечник, — ответил Мудрейший. — Нужны свои музыканты, свой пекарь, свой пивовар, ювелир…

— И свой Лжец, — досказал Патриарх и слегка ущипнул Лжеца за ухо.

Тот в ответ разразился такой возбужденной и громкой речью, что заглушил голоса всех присутствующих. Мудрейший слегка потрепал его по плечу:

— Ну успокойся, дорогой Лжец!

Бог взглянул на Лжеца сверху вниз, широко улыбаясь. Он явно был в превосходнейшем настроении.

— Не понимаю, о чем это ты говоришь! Я бы просто не смог обойтись без тебя!

Лжец вскрикнул. Стремительно вскочив на ноги, он оглянулся по сторонам, сорвался с места и побежал вдоль по залу. Наткнувшись на музыкантов, перепрыгнул через их головы, оборвал половину занавеси, исчез. Мгновение тишины. А затем сразу шум потасовки, удары, бряцанье оружия. Снова команда. И резкий пронзительный крик Лжеца:

— Я на дамся!

Топот, возня затихли в конце коридора, но еще раз, хотя и слабее, чем прежде, все бывшие в зале услышали голос Лжеца, вопившего яростно, с ужасом:

— Вы же кретины! Вы что? Не можете вылепить эти фигуры?

Никто не двигался. Краска стыда заливала все лица. Чернота на том месте, где сорвана была занавесь, зияла, словно прореха в самой ткани жизни.

Прошло какое-то время, и в тишине прозвучал голос Мудрейшего:

— Никогда больше не будет усталости. Патриарх кивнул коротко:

— Я подниму воды нашей реки. Я клянусь.

В ответ за столами раздались смех и плач.

— Прости своего Лжеца, Патриарх, — тихо проговорил Мудрейший. — Он сейчас не в себе. Но ты получишь его, обещаю.

Гости вставали из-за столов и двигались в сторону Патриарха. Смеясь и плача, они протягивали к нему руки, и, глядя на это, Патриарх ненароком смахнул слезу:

— Родные мои! Мои дети!

— Несите ключ Патриарху! — выкрикнул звучно Мудрейший.

Толпа разделилась, образовав коридор среди зала. И в ту же минуту из темноты, зиявшей на месте оборванной занавеси, явилась маленькая и очень старая женщина. Ее лицо было чем-то закрыто, она шла осторожно и медленно, с чашей в руках. Подала чашу Богу и сразу же скрылась в тени. Патриарх принял питье и стал возбужденно смеяться. Двумя руками высоко подняв чашу, он выкрикнул ясно и звонко:

— Да будет Мгновение Вечным!

Потом он начал пить, все дальше запрокидывая голову, а гости, мягко двигаясь скользящими шажками, почти беззвучно хлопая в ладоши, принялись танцевать. Танцуя, они пели, отбивая такт кивками, блестящими глазами глядя друг на друга:

Река полна до краев.
Голубой цветок вод раскрылся.
Мгновение — вечность.

Патриарх опустился на ложе, закрыл глаза. Мудрейший, склонившись над ним, приводил все в порядок: сдвинул колени и выпрямил ноги, разгладил смявшийся край одежд. Музыканты опять взялись за свои инструменты; играли, подлаживаясь под ритм танцоров. Танец все убыстрялся, и Бог улыбался во сне. Мудрейший сложил ему руки косым крестом — оставалось лишь вложить крюк и цеп. Затем, попробовав пульс на левом запястье, приложил к груди ухо, послушал, есть ли дыхание. Выпрямившись, шагнул к изголовью и осторожно вынул подушку из-под затылка спящего.

«Вода в реке поднялась и уже не спадет, — пели танцующие. — Мгновение обрело вечность». Своими движениями они ткали причудливые узоры, которые, мало-помалу преображаясь, наконец упростились до ряда концентрических окружностей. Светильники мерцали в потоках нагретого воздуха. Слуги и стражи толпились в дверях. Одежды мужчин и прозрачные платья женщин липли к летящим в танце ногам.

Стоя позади изголовья, лицом к танцующим, Мудрейший торжественно поднял руки. Танец тотчас же прекратился, музыка тоже смолкла; сначала один инструмент, а потом остальные. Мудрейший сделал знак, и стражи, а с ними и избавляющие-от-скверны начали пробираться через толпу. Встав вокруг ложа, они легко его подняли, пронесли через зал и двинулись дальше, в особые, темные и таинственные покои Дворца. Чуть погодя в молчании, не оглядываясь, вышли, гости. И в зале для пиршеств никого, кроме Мудрейшего, не осталось. Он постоял немного, глядя на светильники и слегка улыбаясь. Потом тоже отправился спать.

Бодрствовал один только угол Дворца — верхняя терраса, смотревшая на далекую реку. Здесь группа служанок, не смея сказать ни слова, оторопев, окружила, разглядывая, ничком лежавшую девушку, чью наготу с трудом скрывали лохмотья разодранного покрывала и разметавшаяся вокруг грива длинных волос. Все ее тело было в судорожном напряжении. Уткнувшись в локоть перепачканным лицом, она, рыдая, стучала кулаком об пол. Время от времени и второй кулак поднимался, чтобы ударить о плиты, а из открытого широко рта вырывалось протяжное завывание, напоминавшее плач младенца. Когда этот вой прекращался, она, икая и всхлипывая, со стоном выдавливала в тишину ночи:

— Как стыдно! Как стыдно! Как стыдно!

* * *

Когда река поднялась, повинуясь заклятию Спящего, единственными среди живых пришли в изумление те существа, которые первыми и непосредственно столкнулись с результатами великого события. Журавли и фламинго, с трудом держась на ногах, захлопали крыльями и пронзительно закричали, страшась волны, побежавшей вдруг по поверхности из-за стремительного прилива. Но все последующие волны уже исторгали у них клики радости. Нежданное облегчение жизни вызвало в птицах прилив активности, деятельности. Они клевали и глотали пищу так поспешно, словно обязаны были схватить все съедобное, которое, чуть увлажнившись, давал им в изобилии сухой ил. Вода глубиной в несколько дюймов затопила сухую стерню, и сразу поплыли флотилии уток, кряканьем выражая свое удовольствие и легко отдаваясь на милость течения. Ястребы и сарычи, обычно равнодушные к прибрежным полям, зависали теперь сплошной линией над кромкой все прибывающей воды. Полевые мыши и землеройки, змеи и веретеницы, не обладавшие врожденным органом, который предупредил бы их о надвигающейся опасности, в панике устремлялись к возвышенностям, получая и горький, и бесполезный урок. Но люди, знавшие, почему поднимаются воды реки, и предвкушавшие сытость, которую это им принесет, так полны были радостью и любовью к Спящему, что, как только спустилась на землю прохлада, затеяли пение и пляски. А пока царствовала жара, не имея другого занятия, просто сидели в тени и смотрели, как вода поднимается выше и выше. Когда же сумерки освободили от тирании палящего солнца, они принялись бродить, брызгаясь, по неглубокой, едва достающей до щиколотки теплой воде, ступали по глине, как кирпич твердой и жесткой на ощупь, и иногда наклонялись, чтобы умыться. Те же, кто проходил еще дальше, к краю полей, чтобы полюбоваться хорошо памятным видом, чувствовали уже скользкий ил и, останавливаясь, с улыбкой топтались на нем.

Когда вода достигла Зарубки Отличной Еды, — сельские жители так давно не видели этого, что многие дети считали: зарубка недостижима, — день уже пробуждался. Заря занялась как обычно, то есть зеленоватое небо стало пурпурным, потом золотым, потом синим. Но церемониальные рожки трубили, и люди смеялись от счастья: день церемонии совпал с днем Зарубки Отличной Еды.

— Сегодня Спящий проснется для Вечной Жизни и велит водам повернуть вспять, — говорили они.

Они сидели на крышах, следили внимательно за рекой и объясняли происходившее детям. Все утро трубили рожки, им вторил бой барабанов, а в полдень, когда раскаленное солнце обрушилось всем сверканием на зеркало вод и воды курились ему навстречу струйками пара, на неширокой полоске суши, оставшейся между затопленными полями и стеной скал, наконец показалась процессия. Впереди ее несли Спящего. Восемь рослых мужчин поддерживали носилки. Спящий был с головы до ног запеленут-завернут во много слоев роскошных дорогих тканей, крюк и цеп вложены в скрещенные на груди руки. Убранство, в котором преобладало золото с синим, включало и все другие цвета, и даже отсюда, издалека, с крыш, видно было, как выступает на фоне колеблемых знойным воздухом скал его заключенная в многоцветный футляр борода. Женщины с распущенными волосами шли, пританцовывая и вскрикивая, за носилками. Иные пытались разбудить Бога, бряцая на систрах, другие рыдали и взмахами острых ножей прокалывали себе кожу. За женщинами шли избавляющие-отскверны и домочадцы, а затем, взявшись за руки, двигаясь боком, — цепочка, мужчины и женщины вперемежку. Спящий двигался медленно. И медленной длинной процессией тянулись провожающие, шедшие за ним в затылок, но там, где тропинка была совсем узкой, спинами прижимавшиеся к скале, превращаясь в подобие фризовой композиции. Подстегиваемые любовью и любопытством, жители деревень слезали со своих крыш и пробирались по мелководью поближе к процессии. Стоя недвижно в воде, по-детски, во все глаза смотрели на шествие. По временам пытались и взывать к Спящему, но он не просыпался: избавляющие-от-скверны не совершили еще всех положенных действий. Пойти вслед они не пытались. Хотя процессия двигалась медленно, им было бы не успеть за ней вброд, и единственное, что они могли делать, — это приветствовать проходившие группы участников.

Одну из групп, впрочем, они не приветствовали, а только в ужасе, молча, не веря себе, проводили глазами. Эта группа двигалась в самом конце, отделенная промежутком от предыдущих. Ее составлял отряд воинов, а в середине отчаянно бился, пытался вырваться, Лжец. На шее у него было ожерелье Патриарха, такие же ожерелья были и на мужчинах и женщинах, которые шли, держась за руки, боком. И если Лжец исхитрялся — по временам — высвободить на миг руку, то прежде всего пытался сорвать его. Кроме того, он кричал, выл, стенал и непрерывно боролся со стражниками, так что тем стоило колоссального напряжения как-нибудь ненароком его не попортить. Однако он сам себя портил — рот был весь в пене. Крики, которые он исторгал, слышны были вдоль всей процессии.

— Ни за что! Слышите вы? Я не хочу жить! Я сказал: ни за что!

Последний в цепочке державшихся за руки оглянулся, проговорил затем, обращаясь к идущей впереди него женщине:

— Я всегда изумлялся: что видит в нем Патриарх?

Шедшие по мелководью деревенские жители вскарабкались на тропу и поспешили вслед за процессией и Лжецом. Когда полоска земли расширилась и превратилась в площадку, процессия, расколовшись на группы, остановилась: пришедшие по воде толпой встали сзади.

Участники процессии стояли теперь перед длинным низким строением, вокруг которого бежали в свое время, выполняя ритуал, Патриарх и сопровождавший его Лжец. Теперь к нему вел своего рода коридор — углубленный проход между отлого насыпанными булыжниками. Дальний конец прохода, скрытый от солнца, тонул весь в глубокой тени. Вход в здание был вдвое уже ширины этого коридора-прохода, рядом с ним на уровне глаз находилась горизонтальная щель. Стоявшие впереди хорошо видели ее сами, но даже те, кто стоял много дальше или не мог увидеть из-за голов, знали, что она есть, и знали, чьи глаза будут смотреть сквозь нее.

Спящего пронесли по проходу, сняли с носилок, поставили на ноги лицом к провожающим. Подавшись вперед, толпа видела, что он все еще спит: глаза были, как прежде, закрыты. Но вот подошли избавляющие-от-скверны и, действуя инструментами и заклинаниями, открыли их. При этом один из служителей отбросил в сторону комки глины, державшие их закрытыми. Итак, Спящий проснулся. Живой, здоровый и сильный Патриарх, пребывая в своей Остановленной Жизни, пронизывал взглядом детей своих, смотрел вдаль. И теперь должен был действовать Мудрейший, который, кроме всего иного, был еще и избавляющим-от-скверны. Обвязав вокруг талии шкуру, в которую перешла жизнь леопарда, он поднял небольшой топорик с кремневым лезвием и, ударив, ввел его между сомкнутых губ. Потом начал работать им как рычагом, и те, кто стоял ближе всех, услышали звук, напоминавший потрескивание слабых веток, пожираемых разгорающимся пламенем. Когда же Мудрейший отступил в сторону, все увидели, что Патриарх говорит с ними из своей Остановленной Жизни: рот его был открыт. И тогда начались пение и пляски. Но многие из танцующих и поющих не могли сдержать слез при мысли о бренности своей жизни, которая неминуемо ускользнет, словно тень. Стража, носильщики, избавляющие-от-скверны, взяв Патриарха, подняли его на крышу здания, где несколько отодвинутых в сторону тяжелых бревен образовали отверстие, через которое он и был опущен вниз, внутрь. Стражи, оставшиеся стоять вокруг отверстия на крыше, видели, как Бога положили в каменный саркофаг, как саркофаг затем закрыли крышкой и запечатали. Завершив все процедуры, избавляющие-от-скверны поднялись снова на крышу, оставив Бога среди покоев, полных еды и питья, оружия и предметов развлечения.

Стоя на крыше вместе со стражниками, они следили, как те перетаскивали на место бревна и заваливали их крупными камнями.

То же, что и с Патриархом, было проделано с его Двойником, прямо и неподвижно стоявшим в темноте позади щели. Разница заключалась лишь в том, что Мудрейший, взяв в руки топорик, не нажимал им на рот — рот был каменным, — а всего лишь касался его. Что же до глаз Двойника, то они были уже открыты и пристально смотрели на все сквозь щель.

Теперь вперед выступили те мужчины и женщины, что в процессии шли, держась за руки, и, получив предметы, с которыми они будут входить, по проходу двинулись между двумя шеренгами избавляющих-от-скверны — каменщик шел со сверлом, плотник нес долото и тесло, пекарь — дрожжи, пивовар — солод, женщины были накрашенные и в роскошных одеждах, музыканты при своих инструментах. Вступая в проход, они смеялись и переговаривались, гордо и радостно брали чаши, которые им подносили. И только Лжец по-прежнему сопротивлялся и, мало того, кричал все пронзительнее. Мудрейший старался его успокоить, говорил, что он не в себе, околдован, но Лжец не слушал.

— Если ты сделаешь это, я никогда больше не стану ему ничего рассказывать, никогда, понимаешь?

При этих словах танцующие приостановились, а избранные, стоявшие в проходе, глянули на Лжеца с негодованием и изумлением. Мудрейший закатил Лжецу пощечину, и на мгновение тот замолк и только сопел и подергивался.

— Успокойся, Лжец. Успокойся. Так. А теперь скажи нам, почему ты отказываешься от жизни, которая пребудет вовеки?

И вот тогда Лжец сказал то ужасное и непристойное, что взорвало и уничтожило весь нормальный порядок вещей. Секунду он помолчал. Он уже не сопел. По его телу прошла конвульсивная судорога, такая резкая, что заставила стражей, державших его, пошатнуться. Стиснутый ими, как загнанный зверь, Лжец глянул в бешенстве на Мудрейшего и выкрикнул изо всей мочи:

— Потому что и эта жизнь — хороша!

Наступила глубокая тишина, слышалось только прерывистое и сбивчивое дыхание Лжеца. Танцы остановились. Все принимавшие в них участие сбились в круг. На лицах было написано возмущение и презрение. И, почуяв внезапно, что это презрение может толкнуть его к Богу, Лжец начал неистово сопротивляться. Мудрейший ухватил его за руку, и, мгновенно обмякнув, Лжец уставился на свою руку, как будто в ней заключалась теперь его жизнь. Голос Мудрейшего звучал очень спокойно, он говорил, словно врач, объясняющий суть болезни.

— Никогда не было человека, который бы отказался от милости Патриарха. Этот человек грязен и должен пройти очищение. Бросьте его в яму.

Лжец стоял словно окаменев, пока не почувствовал, что стражники разворачиваются, чтобы отправиться в путь. Тогда он упал, и так и остался бы на песке, недвижимый, если бы стражи не ухватились за его руки, как за веревки. Отряд потащил Лжеца за собой. Его голова моталась беспомощно, рот был открыт. Толпа молча смотрела. Стражники протащили Лжеца по берегу и исчезли из вида.

И тогда все оставшиеся, которых невероятное происшествие, казалось, сплотило еще сильнее, чем прежде, вновь обратили свое внимание на коридор, который вел к Дому Бога. Дождавшись этого, избранные, которые так и стояли, держа свои инструменты и чаши с напитком, двинулись с пением по проходу — вперед и вглубь. Исчезая в конце прохода из глаз, они одновременно делались и неслышны, так что чем меньше оставалось видимых фигур, тем больше пение слабело. Когда осталось всего две фигуры, пение сделалось таким тихим, что за пределами коридора, ведущего к Дому, его почти не было слышно. Потом наступил момент, когда осталась одна лишь фигура, потом — ни одной, и в конце коридора, там, где исчезли поющие, витал только, дрожа, слабый отзвук. Замерев и вытянув шеи, люди в толпе внимательно вслушивались, стараясь понять, существует ли еще звук или это только воспоминание о нем. Но наконец наступила бесспорная тишина, и печаль охватила оставшихся: ведь на каждом из них лежала забота о своей маленькой, хрупкой и временной жизни. Эта печаль нарастала по мере того, как пение слабело, и была так же бесспорна, как наступившая тишина. Печаль поднималась из глуби земли, и, чувствуя ее, женщины начали причитать: бить себя в грудь, рвать волосы на голове, мужчины же застонали, как пойманные в капкан звери. Волна горести не коснулась одних лишь избавляющих-от-скверны. Взяв еду, напитки и факелы, они запечатали вход магическими словами, поднесли яства и питие к щели и обратились с речью к немигающим глазам, смотревшим на них пристально из темноты. Потом, пройдя весь обратный путь по проходу и выступив за его пределы, они вместе с Мудрейшим отправились по тропе восвояси. Толпа постепенно рассеялась; одни уходили тропой, другие брели по воде, заливавшей поля. Остались только стражи и сразу же приступили к работе, забрасывая проход к Дому Бога песком и камнями.

* * *

Принц учился сидеть в позе бога. Мудрейший взял его от нянек, увел с собой и усадил в подходящее кресло. И теперь он сидел в полутемном пиршественном зале, сдвинув колени и ступни, выпятив грудь, подняв подбородок, открыв широко глаза и глядя в пространство. Он был в подогнанном к его детскому росту церемониальном облачении, заканчивающемся длинным шлейфом; скрещенные крюк и цеп он держал перед грудью. Красивый локон, свисавший прежде с его головы, был теперь сбрит, и под плотно надвинутым париком голова была гладкой, как полированный камень.

К парику прикреплена была высокая матерчатая корона, а к подбородку подвязана борода. Он сидел, стараясь дышать незаметно и не моргать; ему было тоскливо, от напряжения на глазах выступили слезы.

Мудрейший кругами ходил возле кресла. Единственным нарушавшим тишину звуком был легкий шорох его одежд.

— Неплохо, — проговорил Мудрейший, — очень недурно.

Круг за кругом. Слезинка скатилась из затуманенных глаз по щеке. Не в силах больше терпеть, Принц сильно моргнул.

— Что же это? — промолвил Мудрейший. — Ты делал все так хорошо, а потом взял и испортил. Глаза должны быть все время открыты, а слезы пусть катятся, это для блага народа. Помни: моргать запрещается.

— Я не могу не моргать. Все моргают.

— Ты не «все», — сурово ответил Мудрейший. — Ты будешь Богом и Патриархом, главой своего государства, тем, кто карает и милует.

— Но они же увидят слезы!

— Именно это они и должны увидеть. В этом заложен глубокий священный смысл. Как ты думаешь, может ли Бог, чьи глаза открыты, не плакать при виде того, что им предстает?

— Любой заплачет, если он должен таращиться и не может ни потереть глаза, ни моргнуть, — буркнул сердито Принц.

— «Любой» может моргать и тереть. В этом разница.

Принц выпрямился и снова уставился в полумрак. Он увидел, как в конце зала посветлел широкий прямоугольник дверного проема, и понял, что солнечный свет пробирается ближе и ближе по коридору. Почувствовав вдруг, что больше не может, он закрыл глаза, склонил голову. Крюк и цеп звякнули на коленях. Мудрейший прервал хождение.

— Что же? Опять?

— Я не могу. Поддерживать небо… прыгать вверх-вниз на сестре… держать глаза открытыми… поднимать воду в реке…

Мудрейший резко ударил кулаком по ладони. На миг показалось, что он даст волю ярости. Но он овладел собой: опустив голову, проглотил комок в горле, выровнял постепенно дыхание.

— Слушай, дитя. Тебе непонятно, в какой мы опасности. Тебе непонятно, как мало осталось времени… Твоя сестра скрылась в своих покоях… Не хочет никого видеть… Вода в реке поднимается…

Он встал на колени и глянул Принцу в лицо:

— Ты должен справиться! И все будет в порядке. Я обещаю. Ну! Давай снова.

И Принц опять принял позу. Мудрейший внимательно наблюдал за ним.

— Да, так лучше. Теперь послушай. Я должен увидеть твою сестру; непременно. Поэтому я оставлю тебя одного. Не двигайся, пока солнце не пройдет путь до другой стороны дверного проема.

Он поднялся на ноги, слегка прикоснулся рукой к колену, отступил на три шага, повернулся и заспешил прочь.

Когда вдали замолк шелест его одежд, Принц вздохнул глубоко, поник и закрыл глаза. Посидев так, он поднял прозрачный от худобы локоть и потер щеку, потом повернулся на кресле, чтобы утишить боль, которую шлейф причинял его тощеньким ягодицам. Положил крюк и цеп на пол. Потом оглянулся быстро на вход и так резко сорвал с головы матерчатую корону, что прилегающий плотно парик слетел вместе с ней, оборвав и шнурок, который поддерживал бороду. Швырнув все это на крюк и цеп, он сгорбился, положил подбородок на сжатые в кулаки руки, а локти — на колени. Луч света, упавший на плиты пола, оказался в его поле зрения, и он стал смотреть на него. Зернышко света увеличивалось, превращалось во что-то похожее на бриллиант.

Неожиданно резко выпрямившись, Принц встал и принялся беспокойно бродить. Тук, тук — раздавались негромко шаги под сводами зала. По временам он посматривал на стены. Фигуры с птичьими и собачьими головами не плакали. Наконец он остановился. Встав спиной к свету, на середине, медленно поднял голову, глянул на темные балки, на наводящую ужас мощность стропил. Поспешно отпрянул в сторону, словно вдруг испугавшись, как бы они не рухнули на голову.

Мягко ступая, подкрался к выходу, выглянул в коридор. В дальнем конце, прислонившись к стене, стоял страж. Расправив сколько мог плечи, Принц твердым шагом пошел в направлении стража. Тот проснулся и вскинул копье в знак приветствия. Принц не ответил, повернул за угол. Там молодая служанка угодливо вжалась в стену, давая ему пройти. Он прошагал Дворец, весь насквозь, не обращая внимания на людей, встречавшихся по дороге, и наконец дошел до хозяйственных служб. Слабый шум доносился из кухонь. Он миновал поваров — они спали — и поварят, которые, чистя котлы, глазели одновременно по сторонам; миновал кухонный двор, где на вертелах медленно жарились над огнем гуси. Задняя калитка, выводившая к скалам, в пустыню, была открыта. Как бы решившись нырнуть, Принц набрал полные легкие воздуха, сжал кулаки и прошел сквозь нее.

За калиткой он чуть помедлил в тени ограды, оглядывая форму утесов, песчаные насыпи, вершины гор, упирающиеся в небо. Все было диким, пустынным. Нигде ничего похожего на приятную прохладу пальмовых рощ у воды, но зато много мест, где можно укрыться. Он начал карабкаться вверх, прячась, где удавалось, в короткие тени скал. Карабкаясь, он бормотал:

— Пусть она все это поддерживает.

Он плакал.

Споткнувшись, он потерял равновесие, присел на корточки за валуном, потом выглянул осторожно. Увидел: мужчина стоял на скале. Стоял на коленях, на камне. Профиль его был отчетливо виден, голова же опущена, будто солнце ударило по затылку.

По-прежнему продолжая стоять на коленях, мужчина выпрямился и начал ритмично работать руками. Принц неожиданно понял: он тащит что-то, веревку или канат, откуда-то из-под земли. Едва успев осознать это, он сразу увидел, как под руками мужчины вдруг появились какие-то миски и плошки, — предметы были, наверное, сложены в сетку, сплетенную из таких тонких волокон, что их было даже не разглядеть. Что-то насмешливо выкрикнув, мужчина поднялся на ноги и презрительно сплюнул. Потом поднял камень и будто бы погрозил им земле. Разок-другой притворившись, что вот сейчас, размахнувшись, швырнет, он швырнул в самом деле, и сразу же из скалы раздался отчаянный крик. Мужчина, услышав его, развернулся и пошел прочь, посмеиваясь и помахивая сеткой с мисками-плошками. Сжавшись за выступом скалы, Принц слушал, как этот мужчина проходит мимо. Он дрожал и никак не мог перестать дрожать даже тогда, когда калитка, через которую тот вернулся во Дворец, со стуком захлопнулась.

Наконец он встал, защищая глаза руками, и медленно двинулся вперед. Лучи солнца падали на его бритую голову, слепили, отражаясь от скалы. Прищурив больной глаз и глядя одним здоровым, он стал карабкаться на вершину.

Первое, что он почувствовал, — был запах. Затем появились мухи. Вершина кишела ими. По мере того как он продвигался, жужжание их становилось все громче, и вскоре они учуяли его.

Поднявшись, Принц обнаружил, что прямо у его ног разверзается яма. Она была безжалостно залита солнцем, и в одном только месте, возле стены, оставался кусочек тени. Яма нравилась мухам, в этом сомнения не было. С громким жужжанием они устремлялись вниз и покрывали своей густой массой гниющее мясо, кости, гнилые овощи, экскременты, загаженные камни. Слепец лежал в углу на солнце, положив голову на камень. Его кости мало чем отличались от тех, что были разбросаны рядом, разве что оставались еще обтянуты кожей. Очень грязный. Рот открыт, язык высунут, но видны только те его части, которые не облеплены сплошняком мухами. В тот момент, когда Принц узнал его, он издал, не шевельнув ни губами, ни языком, слабый звук:

— Кек.

В центре ямы на маленьком пятачке, очищенном от отбросов, кто-то стоял на коленях. Принц вгляделся в фигуру внимательно и потом вскрикнул:

— Лжец!

Но Лжец не ответил. Он пил. Низко склонившись к глубокой плошке, которую крепко держал в ладонях, он с шумом втягивал в себя жидкость, производя более громкие звуки, чем «кек» Слепца или жужжание мух. Медленно поднимая плошку, он так же медленно запрокидывал голову, чтобы вобрать в себя все до последней капли. И только когда глаза его оказались над ободком, он вдруг увидел, что кто-то стоит на коленях у самой ямы, и быстро пригнулся.

— Не надо!

— Лжец, миленький! Это ведь я!

Соблюдая предосторожности, Лжец глянул из-под руки — вверх. Распухшее и грязное лицо местами алело от свежей крови, и такими же красными, словно кровь, были веки.

— Принц?

— Помоги мне!

Лжец онемел, не веря своим ушам. Наконец крикнул в ответ:

— Тебе? Тебе-то зачем? А вот не нужно ли помочь мне?

— Я убежал.

— Бред какой-то. Мне это мерещится. Может быть, я вправду спятил?

— Я не хочу возвращаться.

Лжец глянул вверх, прикрывая глаза щитком из ладоней:

— Это и в самом деле ты?

— Они делают из меня Бога.

— Вытащи меня отсюда, — заговорил Лжец предельно настойчивым голосом. — Скажи сестре — пусть поможет.

— Она не хочет никого видеть, — ответил Принц, — а кроме того, я собрался бежать. Мы могли бы убежать вместе.

Лжец замер.

— Ты? Собираешься убежать?

— Мы могли бы пойти жить туда, где холодно.

— Так просто? — язвительно хмыкнул Лжец. — Думал бы хоть, о чем говоришь.

— Но ведь сюда я добрался. Один.

Лжец пронзительно рассмеялся.

— Нам нужно было бы спуститься по реке к морю, пересечь его; пересечь сушу, еще одно море…

— Вот-вот, давай!

— Тебя когда-нибудь меняли на барку, груженную луком?

— Конечно нет, не меняли.

— А тебя щупал сириец, желая понять, не слишком ли ты большой, чтобы сделать из тебя евнуха?

— Сириец? А кто это?

— Нас продали бы в рабство. Как тогда…

Лжец помолчал, облизывая потрескавшиеся губы, медленно осмотрел яму и поднял глаза на Принца:

— Меняли бы не на целую барку, на половину; ты ведь не очень-то сильный, да и не слишком красивый. Согласен?

— Я мальчик. Был бы я девочкой, был бы красивым. И никто бы не заставлял меня поднимать в реке воду или…

— Твои браслеты произведут впечатление, — проговорил Лжец задумчиво. — Да, евнухом ты, пожалуй, стать можешь.

— Лучше девочкой, — застенчиво сказал Принц. — Как ты думаешь, это можно устроить?

Слой грязи скрывал выражение холодного расчета, застывшее на лице Лжеца.

— Думаю, да. Ты помоги мне выбраться отсюда…

— И мы отправимся? В самом деле отправимся?

— Да. Теперь слушай…

— Кек.

— Почему он так делает?

— Он умирает. А это требует времени.

— А как он сломал свою палку?

— Я опирался на нее, пытаясь выкарабкаться. Но она сломалась. Я стоял на плечах старика — он упал.

— Мне кажется, ему хочется пить.

— Еще бы, — отрезал Лжец раздраженно. — Ведь он умирает от жажды.

— Но почему же ты не дал ему воды?

— Потому что вода нужна мне! — яростно выкрикнул Лжец. — Сколько еще дурацких вопросов? Мы же теряем время!

— Но все же…

— Слушай. Кто-нибудь видел, как ты сюда шел?

— Нет.

— А ты мог бы подкупить слуг?

— Мудрейший сразу узнает. Ведь он все знает.

— Ты слишком слаб, чтобы притащить сюда лестницу, а вот веревку — сумеешь. Ее можно привязать к камню, а конец спустить вниз.

Принц радостно вскочил на ноги и захлопал в ладоши:

— Да! Правильно!

— У этой твоей твердолобой из твердолобых, невежественной, с ума сводящей красотки сестрицы веревки, конечно же, не найдется. Но сам ты сможешь ее найти?

Не будь он на краю ямы, Принц начал бы танцевать от счастья и возбуждения.

— Найду! — крикнул он. — Я буду искать повсюду.

— И еще. У тебя есть украшения, кроме тех, что надеты сейчас?

— Да, конечно.

— Принеси их.

— Принесу непременно!

— Берешь веревку. Берешь драгоценности. Приходишь, когда стемнеет. Клянешься?

— Клянусь! Я тебя так люблю, Лжец!

— Тогда ступай. Это ведь мой… наш единственный шанс.

Принц повернулся и пошел прочь. Спустился на несколько шагов и тогда только вспомнил об осторожности: стал пробираться пригнувшись, стараясь все время быть под прикрытием выступов. Но страж не дежурил у задней калитки. Кругом не было ни души — и калитка была заперта. Он решил пробираться к пальмовой роще и к затопленным полям, затем пройти по неглубокой воде, обойти Дворец сбоку и выйти к главным воротам. Но на краю поля он встретил двух голых мальчишек, пускающих кораблики из тростника, и велел им отнести себя к главным воротам, что они сразу и сделали, благоговея перед его браслетами, ожерельем, сандалиями, перед его Священным Шлейфом и плиссированной юбочкой. Итак, он прошел через передний двор и направился к себе в комнаты. Там он разбудил спавших послеобеденным сном нянек, и, так как он был уже почти Богом, они с легкостью подчинились прежде несвойственной ему решительности. Ему нужны драгоценности, множество драгоценностей, сказал он, и когда они робко спросили, зачем, бросил на них один только взгляд, и они сразу отправились выполнять приказание. Вскоре перед ним выросла целая груда драгоценностей, и он надевал их со странным чувством удовольствия, увешивал себя ими, пока наконец не начал побрякивать и звенеть при каждом движении.

Следующей задачей было достать веревку. Казалось, во всем Дворце не было ничего подходящего. В колодцах при кухнях имелись веревки, но слишком длинные, да и как было до них добраться? Еще были веревки для спуска или подъема флагов, обвисших сейчас безжизненно на шестах перед главными воротами. Принц почувствовал некоторую растерянность и присел, весь позвякивая, в уголке, чтобы обдумать, как же быть дальше. В конце концов он увидел одно: веревки ему не достать. Слуги, к которым он обращался, кланялись, пятились, отходили бочком и больше не возвращались. Он тяжко вздохнул, задрожал. Никуда было не деться. Если ты хочешь достать веревку, найти ее может только один человек. Тот, который все знает. Медленно и неохотно, позвякивая, Принц поднялся на ноги.

* * *

Терраса была приподнята и выходила на затопленную сейчас реку. Края полотняного тента, натянутого над нею, висели безжизненно. Прелестная-Как-Цветок сидела под тенью навеса, глядела не отрываясь на воду. Она изменилась, стала вся как-то меньше, чем прежде. Длинные волосы были подстрижены: спускающаяся на лоб челка плавно переходила затем в более длинные, немного не достававшие до плеч пряди. И хотя голову покрывала золотая сетка, гордо венчавшаяся сделанной из топазов и золота головкой кобры, выглядела Прелестная-Как-Цветок осунувшейся и похудевшей, была почти не накрашена — только на веках лежала тяжелая малахитовая крошка, оттенявшая, как и положено, ресницы. Она смотрела на реку, но взгляд был отрешенным, и если бы понадобилось описать выражение ее лица, самым правильным было бы определить его как стыд, прикрываемый высокомерием.

Мудрейший стоял перед ней, упрятав подбородок в правую ладонь, левой рукой поддерживая локоть правой. Он по-прежнему улыбался, но улыбка была напряженной.

Прелестная-Как-Цветок опустила глаза и стала рассматривать плиты пола.

— Я не сумела выполнить свой долг, — сказал она. — Он гневается на меня. Я это чувствую.

— Он гневается и на меня, и на всех.

— Я никогда, никогда не прощу себе.

Мудрейший вздрогнул, его улыбка скривилась.

— Вполне возможно, для этого просто не будет времени.

Она, вздрогнув, подняла голову; грудь порывисто задышала.

— Ты хочешь сказать, что Он всех нас утопит?

— Весьма вероятно. Поэтому я и решился настаивать на беседе с тобой. Я сказал, что у нас мало времени. И все же мы, отвечая за жизни людей, должны сделать все, что возможно. Мы должны хорошо поразмыслить. Видишь ли, Прелестная-Как-Цветок, — в нынешней ситуации я могу называть тебя так, ты не против?

— Называй как угодно.

— Скажи: что отличает человека от прочих созданий природы?

— Не знаю.

— Способность видеть факты — и делать из них выводы.

Он стал ходить взад-вперед по террасе, заложив руки за спину.

— Прежде всего, — сказал он, — нам нужно установить факты.

— Какие?

— Скажи мне, кто поддерживал всегда небо?

— Мы знаем: Он это делал.

— Кто год за годом с отеческой щедростью заставлял воды реки подниматься?

— Опять же Он. Это известно.

— Есть ли у нас сейчас другой Бог?

— Нет, — сказала Прелестная-Как-Цветок медленно. — Другого у нас еще нет.

— И, следовательно, кто заставляет воды реки подниматься?

— Он. Я думала…

Мудрейший многозначительно поднял палец:

— Не торопись. Да, это делает Он. Первый факт установлен. Перейдем ко второму. На какой высоте стояла вода, когда Он вошел в Вечную Жизнь?

— На Зарубке Отличной Еды.

— Хотя событие, по поводу которого ты говоришь «я не сумела», уже произошло. И все-таки Он был, оказывается, доволен. Понятно?

— Но…

— Нет! Не пытайся противиться женским сердцем железной логике разумных доказательств.

Ее глаза изумленно расширились.

— Что ты хочешь этим сказать?

Мудрейший немного подумал.

— Эти слова не так-то легко объяснить. Однако суть дела в том, что я прав, а ты — нет.

Она села прямее; улыбка тронула ее губы.

— Да, отчасти, наверное, так.

— И все же не радуйся слишком сильно.

— Этого можешь не опасаться.

— Итак, вернемся к фактам. Мы видим, что нечто вызвало Его гнев уже после вступления в Дом Жизни.

Он помолчал, походил опять взад-вперед, потом внезапно остановился на повороте и глянул ей прямо в лицо.

— Есть люди, которые говорят, будто в моей власти знать все. Не буду из ложной скромности отрицать это. Да, в самом деле то, что доступно знанию смертного, мне известно.

Она взглянула из-под густой завесы ресниц. Улыбка слегка коснулась уголка губ.

— Значит, и обо мне ты все знаешь?

— Я знаю, что у тебя есть мысли, которые ты хранишь в глубине души, втайне. Теперь пришло время сказать о них вслух, иначе нам будет с ними не справиться. Гнев Бога связан с лицом, к которому ты — может быть, бессознательно — питаешь большой интерес. Вот так. Я сказал.

Краска стыда покрыла ее лицо, но улыбка по-прежнему трогала губы.

— Я не совсем понимаю, что ты имеешь в виду.

— Я говорю о Лжеце, разумеется.

Краска прихлынула с новой силой, сменилась сразу же бледностью, но взгляд не дрогнул.

Мудрейший по-прежнему говорил спокойно и ровно:

— Это необходимо, Прелестная-Как-Цветок. Роскошь самообмана теперь не для нас. И пойми, нет такой вещи, о которой ты не могла бы мне рассказать.

Внезапно она уткнулась лицом в ладони.

— Да, но ошибки громоздились одна на другую. Порок пустил корни. И в результате я совершила проступок, и такой тяжкий, грязный…

— Бедняжка, бедное мое дитя!

— Чудовищные мысли, просто неописуемые…

Он подошел к ней вплотную, заговорил осторожно:

— Если оставить такие мысли в себе, они будут мучить, если сказать о них вслух, они просто исчезнут. Решайся, моя дорогая. Мы будем двумя смиренными душами, вместе исследующими трагические глубины существа человеческого.

Она упала перед ним на колени, все так же пряча лицо в ладонях.

— Когда он сидел у ног Бога, рассказывая Ему — и всем нам — о белых горах, омываемых водами, о том, как он мерз, о белом огне… а ведь он был при этом так бедно одет, так беспомощен и так храбр…

— Что тебе захотелось согреть его.

Она горестно молча кивнула.

— И шаг за шагом ты пришла к мысли, что хочешь утешить его в объятиях.

Его голос был столь отрешенным, что мысли о странности, о невозможности этой беседы куда-то ушли и пропали. Он снова заговорил, очень мягко:

— Как ты оправдывала в своих глазах эти желания?

— Я представляла себе, что он — мой брат.

— Хотя ты знала, что на самом деле он чужой, что ты хочешь чужого, как в его диких россказнях о белых людях.

Ее голос звучал приглушенно из-под ладоней:

— Моему божественному брату всего одиннадцать лет. А то, что Лжец… был именно такой, как ты сказал… Ты в самом деле считаешь, что я могу тебе это рассказывать?

— Будь мужественной.

— …и придавало остроту моей любви.

— Несчастное дитя! Несчастная заблудшая душа!

— Что теперь будет со мной? Что может теперь со мной быть? Ведь я нарушила все законы природы.

— Но ты стараешься быть честной — это немало.

Она придвинулась ближе к его коленям и, протянув руки, чтобы обнять их, взглянула вверх.

— И потом, когда мы уже любили друг друга…

Колени, к которым она тянулась, исчезли, молниеносно отпрянули, словно спасаясь от змеиного укуса, и были теперь на расстоянии доброго шага. Прижав к груди стиснутые в кулаки руки, Мудрейший через плечо, негодуя, смотрел на нее.

— Ты! Ты и… он… Ты…

Она вся осела, но руки были по-прежнему распростерты. Потом, глядя в глаза Мудрейшему, она вскрикнула:

— Но ведь ты говорил, что все знаешь!

Он быстрым шагом прошел к парапету, уставился в пустоту, залепетал что-то, совсем непонятно, по-детски:

— Ой-ой-ой, не могу! Ну-ну. Ах ты! Фу! Что же делать? Ой, помогите!

Наконец бормотание кончилось. Он повернулся и, подойдя к ней, остановился на небольшом расстоянии. Прочистив горло, сказал:

— И все это… стояло между тобою и твоим освященным законом влечением к отцу.

Она молчала. Он снова заговорил, возвышая в негодовании голос:

— Так можно ли удивляться, что воды реки все еще поднимаются?

Прелестная-Как-Цветок встала, и ее голос зазвучал резко и жестко, как только что звучал голос Мудрейшего:

— Что тебе нужно? Ведь, кажется, ты сейчас должен упражняться?

Мудрейший проследил направление ее взгляда.

— Ты слушал нас, Принц?

— Ты шпионил! — вскричала Прелестная-Как-Цветок. — Противный мальчишка! А ради чего ты напялил все это?

— Мне нравятся украшения, — сказал Принц, весь дрожа и позвякивая. — И я не слышал почти ничего. Только как он сказал, что вода поднимается.

— Убирайся!

— Да я и сам ни за что не останусь, — ответил Принц быстро. — Я только думал, что, может быть, у кого-то из вас есть веревка.

— Веревка? А для чего?

— Ни для чего. Просто так, захотелось.

— Ты снова ходил за ворота! Посмотри на сандалии!

— Я подумал…

— Немедленно убирайся. И пусть служанки тебя отчистят.

Дрожа по-прежнему, Принц повернулся, чтобы идти, но властный голос Мудрейшего остановил его:

— Подожди!

Легким поклоном в сторону Прелестной-Как-Цветок испросив разрешения на вопросы, он подошел к Принцу и взял его за руку:

— Присядь, пожалуйста, Принц. Вот так. Превосходно. Так, значит, нам вдруг понадобилась веревка и мы куда-то выходили из Дворца? Ты любил его. Да? Все становится понемногу понятным. И эти драгоценности… Они — еще одна улика.

— Я хотел просто…

Прелестная-Как-Цветок переводила глаза с одного на другого.

— Я хочу знать, о чем все-таки речь.

Мудрейший сразу же повернулся к ней:

— Все это как нельзя крепче связано с тем, о чем мы говорили. Существует яма. Ты, безусловно, не знаешь, где именно. Но когда ты приказываешь: бросьте его в яму…

— Знаю, — нетерпеливо сказала Прелестная-Как-Цветок. — Но какое это имеет ко мне отношение?

— Некоторые причины, приведшие нас к смертельной опасности, изменить невозможно. Но одна из причин — в нашей власти. Бог заставляет воды реки подниматься, потому что он гневается на Лжеца, до сих пор не принявшего дар вечной жизни.

Прелестная-Как-Цветок, подскочив, вцепилась изо всех сил в подлокотники кресла.

— Так, значит, в яме…

Мудрейший кивнул:

— Его Лжец все еще терпит опасности, муки и тяготы изменчивого Сейчас.

Она не упала, потому что Мудрейший вовремя подхватил ее, усадил опять в кресло, начал похлопывать по рукам и при этом залепетал, как и прежде:

— Ой, что же делать? Ой, что же делать? Ой, что же делать?

— Теперь мне можно идти? — вдруг прозвучал голос Принца.

Мудрейший не отвечал. Не находя больше слов, Принц слушал, как он отдавал приказания стоявшим возле дверей стражам; молча, но с легким оттенком зависти следил, как служанки приводят в порядок лицо сестры, возвращая ему красоту. Маленькая старая женщина внесла чашу с питьем и поставила на подставку около кресла. После ее ухода они, все втроем, сидели и ждали, а солнце медленно опускалось, обращая день в вечер.

Слегка прокашлявшись, Прелестная-Как-Цветок спросила:

— И что же ты собираешься делать?

— Попробую убедить его. Но сначала мне хочется, насколько возможно, утешить тебя, влить в тебя силы, в которых ты будешь нуждаться. Послушай, ты думаешь — ты не такая, как все. В каком-то смысле это и верно. Твоя красота неповторима. Но что касается твоих темных желаний… — Он глянул было на Принца, потом продолжал, отвернувшись: — то в них ты похожа на многих. Во всех нас таится глубокое, неосознанное, болезненное желание предаться любви с существом… ты понимаешь, что я хочу сказать… с существом, не связанным с нами узами крови. И вот появляется чужестранец с его фантастическими историями. Задумавшись, что же лежит в основе его фантазий, ты сразу поймешь, что они — отчаянная попытка избавиться от своих утаенных желаний, осуществить их в воображении, раз уж законы природы не дают нам осуществить их в реальности. Ведь ты не думаешь, дорогая, что в самом деле есть где-то земли, где люди женятся, преступая естественные границы родства по крови? Не говоря уже обо всем прочем, где бы могли обитать эти странные порождения фантастических россказней? Даже если предположить на мгновение, что небо настолько огромно, что может покрыть собой эти страны, сколько оно должно тогда весить?!

— Да, это немыслимо.

— Ну, наконец-то ты видишь истину. Он сумасшедший, чьи россказни разбередили во всех нас глубинные, сокровенные чувства. Он сумасшедший, который будет смертельно для нас опасен, если только не согласится идти служить Богу.

Он замолчал, посмотрел на затопленную долину. Пустая лодка неслась, кружа, по течению.

— Ты видишь: ждать больше нельзя. Если его не удастся уговорить, — хотя мы и сделаем все возможное, — останется только применить силу.

Стало тихо. Прелестная-Как-Цветок заплакала снова. Но ее плач был беззвучен. Слезы текли ручьями, размазывая малахитовую краску, и это напоминало протечку на малахитовом руднике. Вода в реке поднималась по-прежнему.

Оттуда, где сидел Принц, слышалось иногда бренчание и позвякивание.

Вдруг что-то оборвало плач Прелестной-Как-Цветок.

— Я выгляжу чудовищно.

— Нет, дорогая, нисколько. Лицо чуть-чуть в беспорядке, но тебе это даже идет.

Она велела позвать служанок.

— Знаешь, Мудрейший, я так низко пала, что меня это, в общем, не беспокоит, то есть почти что не беспокоит.

Он посмотрел на нее, озадаченно хмурясь:

— Ты говоришь о наводнении?

— Да нет, конечно. О моей наружности.

Закончив свою работу, служанки вышли. Прелестная-Как-Цветок застыла, выпрямившись в кресле:

— Я готова.

— Введите его! — приказал громко Мудрейший.

Принц осторожно поднялся на ноги:

— А я… я думаю… я, наверно, пойду попить.

— Сиди где сидишь, недоносок, — прошипел голос с кресла.

И Принц снова сел на пол.

Возле террасы послышался шум, в котором среди других звуков отчетливо различался так хорошо знакомый всем голос, сыпавший, как обычно, без остановки словами, но более резкий, визгливый. Двое высоких стражей с черными телами, прикрытыми только набедренными повязками, волокли провисавшего между ними Лжеца. Протащив его по террасе, поставили перед сидевшей в кресле Прелестной-Как-Цветок. И он оборвал поток слов; стоял и просто молча смотрел на нее, а она отвечала ему твердокаменным взглядом, и если бы ткань ее платья предательски не трепетала на груди, казалась бы столь же невозмутимой, как идол из Дома Жизни. За спиной ее Лжец вдруг увидел сжавшегося у стены Принца и, дернувшись в руках стражников, завопил во все горло:

— Так, значит, ты — предатель!

— Я ничего не…

— Спокойно, Лжец. — Обернувшись к Прелестной, Мудрейший спросил ее: «Ты мне позволишь?»

Она попробовала приоткрыть рот, но губы не слушались. Мудрейший сделал знак стражникам:

— Отпустите его.

Блестя черной кожей, двое дюжих солдат отступили на шаг. Взяв копья наперевес, нацелили их на Лжеца, как на зверя, попавшего в сеть на охоте. А он снова заговорил, отчаянно, быстро, обводя всех по очереди глазами:

— Яд — это жестоко. Вы скажете, это не больно. Но как вы можете знать? Разве вы пробовали его выпить? А я знаю столько секретов, которые могут быть вам полезны. Я мог бы даже остановить подъем воды в реке. Но для этого нужно время. Время! Всем вам не очень-то нравится чувствовать страх. Я прав? Испытывать страх — это мука. Это чудовищно, да, чудовищно.

Мудрейший прервал его:

— Но мы тебя не запугиваем.

— Нет? Тогда почему же, как только я замолкаю, у меня так стучат зубы, что, кажется, голова вот-вот лопнет?

Мудрейший мягко протянул руку, но Лжец сразу же отскочил.

— Да успокойся, мой дорогой. Ничего страшного не случится. А сейчас-то — вообще ничего.

— Ничего?

— Ничего. Отдохни. Расслабься, Лжец. Ляг удобно: сюда, на циновку.

Лжец метнул на него подозрительный взгляд, но Мудрейший только кивал, улыбаясь. Лжец потянулся к полу рукой, встал на колени, искоса посмотрел вверх, потом огляделся: вздрогнул при виде копий и медленно лег. Теперь он лежал, свернувшись точно зародыш в чреве, но никогда зародыш не был ни таким напряженным, ни таким дрожащим. Никогда ни один зародыш не озирался так по сторонам.

Мудрейший глянул на раздувшуюся реку и вздрогнул при виде этого зрелища так же, как вздрогнул Лжец при виде направленных на него копий. Затем, приложив видимое усилие, сумел взять себя в руки.

— Так вот, Лжец. Бояться решительно нечего. У нас масса времени.

В ответ на него глянул глаз. Он смотрел не мигая и настороженно, как может смотреть притаившийся под скалой краб.

— Закрой глаза. Пусть все тревоги уйдут.

Послушавшись, глаз закрылся, быстро раскрылся снова, потом закрылся опять, но неплотно: осталась блестящая щель. Голос Мудрейшего звучал мягко, спокойно:

— Давай вернемся к действительности и подумаем о самых главных вещах.

Лжец, дернувшись, задрожал.

— О смерти. Убийстве. О похоти. Яме.

— Нет, нет! О приятных вещах, ласкающих, милых.

Полузакрытый глаз дрогнул, блестящая щелка расширилась, потом вовсе исчезла. Зародыш пробормотал глухо в пол:

— Ветерок, овевающий щеки. Прохлада.

— Отлично.

— Падающие с неба белые пушинки. Горы, покрытые белыми шапками…

— Ну вот! Ты опять за свое. Я же сказал тебе: вспомни о том, что действительно существует.

— Белые люди. Прекрасные белые женщины; кожа словно слоновая кость, золотистые волосы. Они чужие — и поэтому доступны. Благословенна ласка чужой женщины, встреченной в чужом доме.

От этих слов нервы Мудрейшего так напряглись, что он не выдержал и возбужденно хихикнул. Потом взглянул, извиняясь, туда, где сидела Прелестная-Как-Цветок. Платье у нее на груди опять трепетало.

— Послушай, Лжец. Ты, я вижу, спокоен. И я хочу попытаться еще раз воззвать к твоему благородству. Ты дорог Богу. Он гневается оттого, что ты все еще не приходишь к Нему. Ради всех нас — прими дар вечной жизни.

Лжец взвыл:

— Нет! Нет!

— Постой. Мы видим, что ты сейчас не в себе и не способен на щедрый жест. Поэтому, чтобы помочь тебе помочь нам, мы сами проявим щедрость. Мы дадим тебе то же, что и Ему.

— Подкуп?

Однако Мудрейший не слушал; он принялся снова и снова кружить возле свернувшейся на полу фигуры Лжеца, а тот, словно змея, вертел головой, следя за всеми его движениями.

— И ведь имей в виду: даже то, что мы сделаем, может быть недостаточным. После того, что я только что слышал, я допускаю: Он может быть так разгневан, что… Но неважно. Мы должны сделать все, что от нас зависит. Ты, может быть, думаешь, что мы хотим положить тебя вместе со всеми в переднее помещение, чтобы ты попросту высох там от жары? Ни в коем случае! Мы снимем камни и деревянные перекрытия…

— Я тебя не понимаю!

— …и ты будешь лежать рядом с Богом! В трех гробах. Внутренний будет сделан из того материала, который ты пожелаешь, — пусть даже самого драгоценного.

Приподнявшись и потом встав на колени, Лжец снова нечеловечески взвыл:

— Ты старый болван!

— Подожди. Дай мне кончить. Тело вскроют — и внутренности вынут. Мозг мы извлечем через ноздри — наполним череп благоуханной жидкостью…

Увлеченный словами, Мудрейший на собственном теле подробно показывал, что и как будет сделано, а Лжец, обхватив себя плотно руками, ухал, как спятившая сова.

— …мы отрежем твои гениталии…

Принц вскочил на ноги:

— Да, да, правильно!

Лжец резко оборвал уханье, заговорил, разъяряясь все больше и больше:

— И ведь на самом-то деле все это — клочок земли размером с небольшую ферму, а на нем — горстка человекообразных обезьян, заброшенных сюда людским потоком и уцелевших на чужом берегу, но слишком невежественных, самодовольных и слабоумных, чтобы понять: мир — это намного больше, чем жалкая прибрежная полоса.

— Из-за твоих мерзких слов мы утонем!

— Ну и тоните, если у вас не хватает ума вскарабкаться вверх по утесам и уйти от…

— Мы умоляем тебя!

— Подумать только, что я, презираемый, загнанный, — единственный здравомыслящий человек среди этой… этой…

Рванувшись вперед, он схватил за лодыжку Прелестную-Как-Цветок.

— Ты разве не понимаешь? Твоему брату сколько лет? Десять? Значит, вся власть у тебя. Власть, власть, вся власть! Ты хочешь выйти за него замуж? Ты хочешь замуж за эту козявку?

— Пусти меня!

— Он бы хотел быть девчонкой. А у тебя есть солдаты. Ты не хуже дюжины мелких правителей, владеющих землями вдоль реки. Ты можешь создать себе армию.

Прелестная-Как-Цветок задыхалась. Зажав в ладонях лицо, она вперила в него взгляд; глядела так, будто, кроме как в эти глаза, смотреть было попросту некуда. Лжец повторил свой вопрос:

— Ты хочешь за него замуж?

Ее рот приоткрылся, потом закрылся опять. Руки крепче, чем прежде, впились в подлокотники кресла. Косточки пальцев побелели. Оторвав взгляд от Лжеца, она посмотрела на улыбающегося Принца, потом на чашу, стоящую на подставке.

— Ты можешь создать себе армию. Можешь сделать решительно все, что хочешь.

Ответил Мудрейший:

— Мы знаем, что нужно сделать.

Но Лжец вел себя так, как будто Прелестная-Как-Цветок уже подарила ему надежду, пообещала защиту, и даже больше — дала какую-то власть над собой. Во всяком случае, стоя сейчас перед нею, он говорил, словно Бог:

— Трон в этой стране перейдет к человеку, который будет делить с тобой ложе, прекрасная и загадочная. И пока все живущие на берегах этой реки поклоняются красоте твоего лица, он волен делать что хочет, хоть спалить все от края до края.

— Но кто же захочет делать такое? — воскликнул Мудрейший. — Я правильно говорил, что ты сумасшедший!

— Я не сумасшедший. И я не обманщик и не развратник.

— Не развратник? — выкрикнула Прелестная-Как-Цветок. — А разве не разврат все, что ты говорил тут о чужих женщинах?

Лжец в изумлении всплеснул руками:

— Ты разве не видишь того, что перед глазами? Никто из вас этого почему-то не видит. Ваша страна — страна полоумных, но и у вас есть мужчина, которому разрешается обладать любой женщиной. Этот мужчина — Патриарх, Бог.

Прелестная-Как-Цветок вскочила и так стояла, прижав к щекам руки. Но Лжец уже отвернулся, с презрением и ненавистью посмотрел на Мудрейшего:

— Даже ты, которого все почитают за мудрость, бормочешь вздор, говоря, что я не могу обладать этой женщиной, этой юной красавицей, — а ведь она меня хочет, но… — Он потряс выразительно пальцем у самого носа Мудрейшего. — А что ты сказал бы, будь я Патриархом?

Кровь отлила от смуглого лица Мудрейшего, потом прилила снова — он побагровел. Отступив от Лжеца на три шага, скомандовал:

— Стража! Убейте его!

Солдаты с копьями наперевес шагнули вперед. Самоуверенность, словно плащ, мгновенно слетела с Лжеца. Но страх и ненависть овладели им так же, как они овладели бы Богом. Его действия были молниеносны, невероятны. Тело само принимало решения. Рванувшись в сторону и вперед, он стремительно обернулся. Копья солдат прошли мимо цели, и еще прежде, чем было закончено их движение, один из солдат рухнул на пол, сбитый подставленной ему ловкой подножкой, а копье, которое он сжимал, в то же мгновение сверкнуло в руке Лжеца и сразу же быстрым змеиным движением, которое не дано было зафиксировать глазу, проткнуло шею упавшего и было готово действовать дальше. Так что второй солдат, развернувшись, сразу же напоролся на его острие. Схватившись за грудь, он начал беспомощно оседать, но не успел еще даже коснуться пола, как Лжец уже повернулся лицом в Мудрейшему, кричавшему что было мочи: «Лучники!»

Копье Лжеца, не замирая ни на секунду, плясало вокруг застывшего в полном бездействии Мудрейшего, потом, не прекращая извергать потоки слов, Лжец стремительно пересек террасу, вспрыгнул на парапет и, оглянувшись в тот самый миг, когда вбегали стрелки с натянутыми луками, метнул копье, и один из вбежавших сразу упал, не выпуская из рук натянутой тетивы. Все время, пока его тело проделывало эти немыслимые пассы, Лжец продолжал говорить. Лицо его было сковано напряжением, а поток слов лился, не прекращаясь. Он продолжал говорить, даже прыгая с парапета. Прыгнув, он удачно нырнул в середину потока и, вероятно, продолжал говорить и в воде, но на террасе, когда он вынырнул на поверхность, было так шумно, что сказать, так ли это, не смог бы никто. Стрелы одна за другой вонзались вокруг него в воду и потом уплывали вверх перьями.

Мудрейший на глазах менялся. Он стоял, приложив руку к животу, глядя одновременно вдаль и в себя. Потом он опустился на одно колено; на лице проступили растерянность и усталость. Казалось, оно постарело и ссохлось.

Принц тоже менялся. Как бы не видя убитых и умирающих, он сказал, радостно улыбаясь не обращавшей на него никакого внимания Прелестной-Как-Цветок:

— И теперь, значит, уже неважно, хорошо ли я вижу? Ведь мне не придется быть Богом. Нет, не придется? Да? Правда?

Прижавшись к полу щекой, Мудрейший пробормотал:

— Внутри все в крови. Он жалит, как скорпион.

Далеко от Дворца, там, куда только случайно бы долетела шальная стрела, Лжец вскарабкался на стену, которая, словно тропа, шла чуть ниже крон пальм и доходила до главного русла реки. Стоя на ней, повернувшись лицом к террасе, он начал неукротимо и яростно жестикулировать, без слов, движениями и мимикой показывая, как можно выжить и почему нужно жить. Стрелки, опустошившие колчаны, стояли у парапета и ждали, что им прикажет Прелестная-Как-Цветок; но она, подняв руки и приоткрыв рот, смотрела по-прежнему зачарованно на Лжеца.

Уверенно, отчетливо слышимым голосом Мудрейший вынес свое заключение:

— Он болен. У него патологическая тяга к смерти.

Улыбка на лице Принца была немыслимо широкой.

— А теперь можно пойти попить?

— Да, конечно, малыш, — не слыша себя, ответила, двинувшись к парапету, Прелестная-Как-Цветок.

— Тяга к смерти. И пусть, и все равно…

Стрелки смотрели на нее в ожидании. А она тоже менялась. Вся округлилась — словно пополнела. Волосы и глаза заблестели. Впалые щеки обрели форму. И вся она засияла, заискрилась, будто забил вдруг, волнуя и источая свой аромат, таившийся в ее теле благоуханный источник. Вызванные зарождающейся улыбкой, на щеках появились ямочки. Нежный румянец медленно заливал лицо. Распахнув руки и воздев вверх покрытые хной ладошки, словно бы чая откровения, она договорила:

— …и все равно. Нам нужно идти к Нему и говорить с Ним.

На главную: Предисловие

Уильям Голдинг Бог-Скорпион

* * *

* * *

* * *

* * *

Уильям Голдинг
Бог-Скорпион