Книга: Мир реки. Сборник. Кн.1-6
Назад: Филип К. Дженнингс Забавы Мира Реки [29]
Дальше: Роберт Вейнберг Незаконченное дело[46]
* * *
Войско ромеев пересекло границу незадолго перед рассветом. Несколько часовых пустили в солдат стрелы. Куда больше убежало с воплями вглубь страны.
— Принимай решение я, а не Муса, я бы настоял, чтобы шайтаунскую лодку обыскали и забрали меня, если обнаружат, — сказал Алексей Исааку. — Но мэр Далей был прав: люди борну не решились ссориться одновременно с ним и со мной, и я благополучно вернулся домой.
— Я тоже этому рад, — ответил Исаак Комнин. — Судя по всему, что ты рассказал, когда вернулся, опистантроп — это слишком много для простого честного старого солдата вроде меня. — Он рассмеялся, чтобы показать, что не стоит особенно брать в голову его слова.
Алексей тоже рассмеялся.
— Не все сразу, брат мой. Первое, что требуется сделать — это избавиться от Мусы ар-Рахмана. Только после того, как борну перестанет быть опасностью, таковой станет Шайтаун… если, конечно, только Вочесьсь не намерен выжидать с тем, чтобы мы и мусульмане обескровили друг друга, а затем прибрать к рукам то, что останется. — То, что он не обдумал такую вероятность раньше, свидетельствовало об искусстве Далея убаюкивать собеседника. А ведь еще одна новая забота…
С каждым шагом, которые делали ромеи, видно становилось все дальше. Солнце встало, когда войска подтянулись к ближайшему от границы грейлстоуну. Воины борну выкатились из городка, выросшего вокруг грейлстоуна. Как и люди Алексея, они были вооружены копьями и луками, каменными топорами и мечедубинами с деревянной основой и кремниевыми или обсидиановыми вкладышами. И, подобно ромеям, они также носили несколько слоев полотна, как броню.
На этом сходство заканчивалось. Солдаты Алексея шагали, построившись правильными ромбами с пустой серединой, и солдаты внешнего ряда держали щиты из дерева и рыбьей кожи, дабы прикрыть себя и товарищей от метательного оружия. Борну презирали и правильное построение, и щиты. Вопя: «Аллах акбар!», они толпой кинулись на своих недругов-христиан.
Исаак Комнин подождал, пока черные не подойдут совсем близко, и тогда прокричал:
— Стреляйте!
Сотни стрел вылетели одновременно. Стрелки доставали из-за плеча все новые и новые стрелы и пускали их почти беспрерывно. Их луки, изготовленные из челюстей Рыбы-Дракона, были лучше любых, какими они располагали в прежней земной жизни.
И даже теперь пало не так уж много борну. Полотняная броня защищала их от стрел в большинстве случаев. Но некоторым стрелы угодили в лицо, других ранило в руку или в икру, и таким образом, они выбыли из схватки. Ромеи почти не понесли потерь.
Скорбь черных воинов возросла, когда стороны схватились вплотную. Они были такими же храбрецами, как их враги, возможно, храбрее — ромеи редко выказывали больше отваги, нежели требовал случай. Но у борну каждый бился отдельно, они понятия не имели, что битва может быть чем-то иным, нежели совокупностью поединков.
И дорого платились за подобное понятие. Для Алексея и Исаака на первом месте стоял успех войска как единого целого, а личная слава — на одном из последних. Алексей сражался в первых рядах, это верно, но больше для того, чтобы воодушевить своих сподвижников, нежели из любви к бою. Его куда больше заботила власть, которая достигается в итоге войны, чем война как таковая. Борну, один за другим, налетали на него. Он легко угадал их замысел: если он падет, с ним иссякнет и боевой дух его воинства. Он знал, что они заблуждаются; Исаак, пусть отнюдь не дипломат, но солдат хоть куда. Алексей предпринял ряд нападений, учитывая, что сопротивление борну рухнет, как только он убьет Мусу ар-Рахмана.
Басилевс был вооружен здоровой дубиной с каменной оконечностью. То было оружие здравомыслящего и трезвого человека: такое, которое раздробит кости даже сквозь полотняную броню. Высокий, истошно вопящий черный воин направил копье ему в лицо. Он уклонился, подступил поближе, замахнулся своей дубиной. Ребра его противника были достаточно крупной и не такой ускользающей мишенью, как голова басилевса. Черный воин испустил стон. Розовая пена выступила из его носа и рта, и он рухнул. Наступающие ромеи втоптали его в грязь.
Совершенно внезапно борну прекратили бой и кинулись в бегство. Алексея одолевало искушение развернуть свои порядки и начать преследование, но он отказался от этого: пусть разгромленные мусульмане посеют панику на пути войска Нового Константинополя. Не мог он быть уверен и в том, что борну не пытаются заманить его в засаду.
Завидев приближающихся ромеев, женщины, вереща, кинулись прочь из деревни, окружавшей грейлстоун. Это убедило Алексея, что он действительно одержал достойную победу. Когда некоторые из его воинов явно пожелали вырваться из рядов и припустить за женщинами, он воззвал к ним:
— Мы получим столько этих девок, сколько нам будет угодно, когда побьем борну. А пока не стоит их преследовать, утрата дисциплины все еще опасна.
Ряды не расстроились. В отличие от противника, ромеи знали цену дисциплине; они могли отложить развлечение ради более существенного выигрыша позднее. Алексей ощутил гордость за них. Вперед, где-то далеко, в небо поднимался дымок.
— Это то, на что мы надеемся? — спросил Исаак.
— Должно быть, — ответил Алексей. — Мэр Далей пообещал, что шайтаунцы сожгут палисад, который построили борну, чтобы от них защищаться. Послерожденные, похоже, искусны в поджогах и знакомы много с чем, помимо нашего жидкого огня. — Еще один повод для беспокойства, — тут же подумалось ему. Но не теперь. Пока что нужно думать, прежде всего, о Мусе ар-Рахмане.
Алексей отослал отряд наполнить Граали у грейлстоуна захваченного городишки. Некоторые из Граалей принадлежали солдатам, другие были отняты у пленных мусульман. А сам басилевс со своими главными силами продолжил наступление. У снабженческого отряда имелись повозки, чтобы доставить нагруженные Граали (минус спиртное, курево и жвачка грез) к остальным силам. Борну придется остаться голодными, но это уж им так не повезло.
— Как ты думаешь, они попытаются отразить нас на подступах к столице? — спросил Исаак.
— Я бы не стал, если бы угодил в заварушку, вроде этой, — ответил Алексей. — Но кто может с уверенностью прочесть мысли Мусы? Он может раздробить силы, выступив сразу против нас и шайтаунцев, или может попытаться сперва разбить одного противника, а затем повернуть, и немедля обрушиться на другого. Но я на его месте ожидал бы нападения там, где городские укрепления благоприятны для успешной обороны. И не представляется, чтобы мы быстро могли выгнать его из-за стен голодом, что весьма скверно.
Исаак прыснул:
— Граали заметно усложняют всю эту возню с осадами, по сравнению с тем, к чему мы привыкли.
Тут и там лучники борну стреляли из укрытия по наступающим ромеям. Они наносили немного ущерба. Разведчики Алексея захватили парочку из них, перерезали им сухожилия и отобрали граали. Если застрельщики и пытались замедлить продвижение армии басилевса, то потерпели неудачу.
Муса поступил так, как предполагал Алексей. После первой попытки сопротивления, не появлялось сколько-нибудь крупной борнусской силы, чтобы бросить вызов ромеям. Второй прибрежный граальный городок борну оказался полностью покинут жителями, когда его достигли ромеи. Население бежало вниз по Реке, прихватив Граали. Та же картина ждала Алексея в третьем городке, где он остановился, чтобы наполнить Граали для полуденной трапезы.
Четвертый городишко вниз по течению от границы с Новым Константинополем был столицей борну. Здешний грейлстоун был не крупней прочих, так что обычное население не превышало численностью население других городков, но Муса ар-Рахман уделял своему городу куда больше внимания. Высокая стена была выстроена из крепкого дерева и бамбука и прикрыта полотном на случай поджога. Второй этаж султанского дворца возвышался даже над этой стеной. Там укроется Муса, если потеряет остальной город, как подумалось Алексею.
У стены теснились черные воины, провывшие ромеям свой вызов. Исаак Комнин нахмурился при виде их.
— Это место было бы мало радости осаждать, даже если бы они не смогли получать еду из своих Граалей.
— Не буду спорить, брат мой. Однако… — Алексей кивнул музыкантам, сопровождавшим войско. Пронзительный вопль флейты и гулкие удары барабана велели воинам изменить построение. Алексею не хватало военных труб, но в Новом Константинополе не нашлось бы достаточно меди даже на одну.
Передовые ряды его войска расступились, пропустив вперед инженерное подразделение, которое перемещалось в середине ромба. Солдаты подтянули повозки (совершено отличные от тележек фуражиров) поближе к стене. С ними двигались щитоносцы, оберегая их от града стрел и дротиков, пущенных борну.
Человек у заднего края каждой повозки орудовал полотняными мехами. Полотно устилало также внутренность длинных бамбуковых труб, которые другие солдаты нацелили на верх стены. Люди у мехов прокричали предупреждение, и щитоносцы, превосходно обученные, проворно убрались с дороги.
Золотистая жидкость вырвалась из бамбуковых труб. Целившиеся воспламенили ее тщательно сберегавшимися зажигалками. Полдюжины потоков струящегося пламени взметнулась и стала поливать стену и воинов на ней.
Алексей наблюдал с холодным удовлетворением, как неверные с воплями мечутся туда и сюда, разнося повсюду пламя. Жидкий огонь просочился между полотнищами. В несколько секунд стена занялась.
У некоторых черных воинов хватило храбрости и ума оставаться на своих постах. Они стали заливать водой из ведер взлетающее языками пламя. Басилевс улыбался, слыша их горестные возгласы, ибо пламя не унималось. Это был не в точности тот состав, который греки применяли в Константинополе; никто в этом странном новом мире пока еще не нашел нефть, текущую из расселин в скалах. Но жир Рыбы-Дракона оказался недурным заменителем. Стоило смешать его с лигроином, серой и некоторыми другими составляющими, тайну которых инженеры, которые знали в этом толк, отказывались открыть даже Алексею, и получалась адская смесь, которая горела, пока не иссякнет, или пока ее не закидают песком.
Борну, однако, ничего об этом не знали, да и научиться у них не хватило времени. Все больше их карабкалось по стене, то срывалось или прыгало вниз по мере того, как распространялось пламя. Ромеи приветствовали криками густой черный дым, поднимавшийся в небо.
Алексей дал новый приказ музыкантам. Их пронзительная музыка перекрыла шум. Воины Нового Константинополя послушно образовали клин. «А с этими солдатами можно что-то сделать, — подумал Алексей. — Они одновременно отважны и послушны.»
С оглушительным треском обрушилась часть стены. Взметнулись искры. Завизжали флейты. Выкрикивая имя Алексея и «Христос с нами!», греки хлынули в город.
Свирепый бой бушевал несколько минут. Затем борну прекратили сопротивление и принялись сбегаться к цитадели. Алексей встретился взглядом с Исааком. Братья ухмыльнулись. Если загорелась столь основательно сооруженная стена, каким веселым костром вспыхнет скоро дворец Мусы ар-Рахмана. Столица борну мало отличалась от их столицы.
Кое-кто из черных тоже это понял. Подразделение воинов в пятьдесят вломилось прямым ударом в войска Алексея, отчаянно пытаясь вновь оттеснить солдат Нового Константинополя за городские стены. Возглавлял это подразделение крючконосый мужчина в полной полотняной броне и с сияющими медными кольцами в обеих ушах и одной ноздре. Такую роскошь мог выставить напоказ только сам Муса. Султан заметил Алексея в тот же миг, в который Алексей узнал его.
— Выходи на смертельный поединок! — крикнул он по-арабски. — Пусть победитель правит обоими народами!
Алексей стал приближаться к нему. Но, когда Муса ар-Рахман устремился навстречу тому, что предполагал как единоборство, Исаак Комнин и три других ромея, также ввязались в бой. Алексей разнес череп султана своей дубиной, но впоследствии так и не понял, оказался ли удар смертельным.
Борну взвыли от ужаса при виде такого вероломства. Алексея это не обескуражило.
Как и варвары-франки, которые осложнили ему жизнь своим крестовым походом, они были достаточно глупы, чтобы считать войну делом чести. Война ведется ради победы, только и всего.
Гибель их правителя повергла борну в уныние. Вскоре вопящие женщины препятствовали продвижению ромеев больше, нежели черные солдаты. Воины борну поднимали руки и отдавали свои Граали в знак того, что сдаются.
— Оставьте в живых как можно больше! — прокричал Алексей. — Если они падут, мы лишимся пищи и прочих благ, которые они станут нам отдавать.
Муса составлял исключение для этого правила. Он был слишком хитер, слишком опасен, чтобы держать его как граального раба — пусть лучше возродится где-нибудь подальше от Нового Константинополя и там не дает людям покою. Можно было также калечить его каждые несколько месяцев, но Алексею это не подходило. У него имелись свои понятия о чести, и беспричинная жестокость в них не входила.
Вскоре лишь дворец султана еще держался против ромеев. Алексей послал туда говорящего по-арабски вестника, чтобы передал:
— Сдавайте оружие и Граали, и с вами не станут дурно обходиться. Иначе мы применим против вас жидкий огонь. Вы можете впоследствии возродиться, но смерть ваша будет медленной и отвратительной. Решайте быстро, или мы приступим.
Он ждал. И когда уже готов был приказать инженерам выйти вперед, ворота дворца распахнулись. Стали выходить один за другим удрученные черные воины. Свои луки, копья и дубины они бросали в кучу справа от ворот. Мало-помалу куча выросла в гору. Оружие было не хуже того, которым бились ромеи. Алексей решил приберечь его на будущее.
Ответственные за снабжение стали собирать у мусульман их Граали. Борну расставались с ними еще неохотней, чем с оружием. Лишившись Граалей, они полностью оставались на милость победителя. Отныне, если они не станут повиноваться, не получат и еды. О, кое-кто может ускользнуть и не пропасть, питаясь рыбой, плодами и клубнями растений, который встречаются повсюду от самого берега до предгорий. Но участок земли, на котором проживет тысяча людей с Граалями, позволит жить без них разве что горстке.
После того, как победители приняли все оружие и Граали, архивчеты Алексея принялись спрашивать имена мужчин, женщин и подростков борну. Свитки из бамбуковой массы заменяли здесь пергамент и папирус, которые использовали писцы в Константинополе. Франки, как вспомнилось Алексею, поражались, какие мелочи записывали его чиновники. Но как бы кому-то удалось управлять государством, если не занести в списки всех, кто его населяет?
Солнце начало опускать за горы на западе. Когда грейлстоун города — отныне его города — прогремел и исторг пламя, басилевс наконец почувствовал, насколько устал. Пришлось тут же опять заставить себя взбодриться, ибо один из разведчиков, которые ходили вниз по течению от бывшей столицы борну, со всех ног примчался обратно, крича:
— Сюда движется войско!
Один из темнокожих, должно быть, немного научился греческому с тех пор, как возродился у Реки, ибо рванулся к горе оружия. Вдогонку прыгнул ромей и пронзил его копьем. Тот лежал, корчась в предсмертной муке.
— Прикончить, — распорядился Алексей. Один из воинов расколол череп борну. Пусть какой-нибудь властитель далеко-далеко отсюда разбирается с этим смутьяном, — подумал Алексей.
Едва дыша, прилетел другой разведчик.
— Идут шайтаунцы, — доложил он. Ромеи возопили, словно желали, чтобы им отозвались далекие горы. Алексей немедля приказал, чтобы весть перевели на арабский. Отчаяние борну усугубилось.
С отрядом отменно вооруженных телохранителей Алексей вышел приветствовать союзников. Шайтаунцы завыли от восторга, когда узнали его в тускнеющем свете. На миг обе победоносные армии ликовали сообща в мире и согласии. Но мэр Далей выступил навстречу Алексею тоже в окружении телохранителей. Далей заговорил. Отец Бойл переводил его наполовину понятную речь на латынь.
— Все действительно вышло так, как мы замышляли. Как часто случается подобное на войне?
— Нечасто, — ответил Алексей, поражаясь, насколько хорошо этот послерожденный смыслит в войнах. Но это не имело значения. Теперь, как сказал мэр Далей, они победили. Алексей вышел из-за спин телохранителей и протянул руку мэру. Далей раздвинул своих солдат, чтобы ее пожать. На один краткий и славный миг их союз колебался на грани искренней дружбы. Затем Далей произнес:
— Когда ты полагаешь прибыть в Шайтаун и принести присягу, как вице-мэр?
Любопытный вопрос, как подумалось Алексею. Но так, мимоходом. И он снова сосредоточился на том, что надлежит теперь делать, каков и в чем ожидается выигрыш, и какова вероятная цена. Он сказал:
— Думаю, разумно было бы сперва навести порядок и разместить гарнизоны на землях, которые мы нынче завоевали. Из твоих людей многие уже на месте, поскольку вы берете пять из прибрежных грейлстоунов борну против наших четырех. Но нам еще предстоит оторваться от Реки, чтобы взять добавочный камень внутри суши, который нам причитается. Возможно, нам предстоят еще кое-какие стычки, хотя Муса и сосредоточил своих вдоль Реки. Я посещу тебя… гм… в течение недели. А затем ты прибудешь в Новый Константинополь, и тебя помажут как нашего кесаря.
Алексею стоило немалых усилий говорить ровно. Чужеземец — кесарь ромеев. Такое уже случалось однажды, когда Юстиниан II вознаградил болгарина Тервела за поддержку в гражданской войне. Алексей по-прежнему считал это позором. Но ему нужен был Далей, как Юстиниану некогда Тервел. Он не постоял бы за ценой… на свой лад.
Отец Бойл перевел его слова для мэра. Далей сказал что-то на английском. Священник нагнул голову, затем опять повернулся к Алексею:
— Йвочесть дозволяет мне сказать тебе несколько слов от себя. В наше время и в нашей стране земли, которыми правил Константинополь чаще называли Византийской Империей, нежели Римской. Слово византийский стало мало-помалу означать в нашем английском языке искусную, изощренную и хитрую дипломатию. Познакомившись с вами, ваше величество, я вижу теперь, насколько не случайно это слово.
— Ты мне льстишь, — голос Алексея неожиданно прозвучал как мурлыканье. Впрочем, главное, когда слышишь лесть — получить от нее удовольствие, не дав вскружить себе голову. — Можешь передать Йвочести, что у него самого в этом отношении отнюдь не убогие способности.
Далей разразился хохотом:
— Конокрад конокрада легко распознает, — заметил он. Это побудило рассмеяться и Алексея, и снова они ощутили себя почти друзьями. Но басилевс видел, что улыбка мэра Далея никогда вполне не доходила до проницательных глаз. Да, они были одной породы, спору нет, и каждый пытался вертеть другим.
Басилевс еще раз кивнул Йвочести, затем отступил к телохранителям. Скоро нагрянет беда, — подумалось ему, — если шайтаунцы не отойдут от этого граалегорода. Граница, о которой договорились два правителя, проходила на полпути между этим поселением и следующим ниже по Реке.
Усталость опять охватила Алексея, на этот раз — неодолимо. Завтра будет достаточно времени побеспокоиться о границах.
* * *
Михаил Палеолог и другие важные персоны из Нового Константинополя присутствовали при вступлении Алексея Комнина в должность вице-мэра Шайтауна: после исчезновения борну, Палеолог был назначен послом басилевса при мэре Далее. Но Исаак Комнин остался дома, так что вероломство Далея не могло бы сгубить одним разом всех предводителей ромеев.
Алексей поймал себя на том, что завидует брату. После-рожденные, может быть, изощренные политики и ловкие ремесленники, но их церемонии скучны до предела. Йвочесть произносил речь, которой все не было и не было конца. Алексей пытался некоторое время вникать в диалект после-рожденных, но оставил эту затею, как только пришел к выводу, что Далей в действительности говорит ни о чем.
Басилевс ожидал, что отец Бойл призовет его к присяге вице-мэра. Это несколько смущало его: некоторые из подданных Алексея считали последователей папы Римского, таких как Бойл, схизматиками. Но оказалось, что клятву у него должен был принять какой-то человек, весь в черном полотне; Далей через Бойла представил его как судью Коркорана.
— Судья? — переспросил Алексей. — У него светское звание?
— У нас церковь отделена от государства, — ответил отец Бойл. Алексей пожал плечами. Это поразило его, как нечто то ли непостижимое, то ли откровенно безумное. Но вообще-то, не его дело, как шайтаунцы управляют своей страной.
— Поднимите правую руку, — сказал судья Коркоран, и Алексей повиновался. Судья произнес слова присяги:
— Вы торжественно клянетесь, что будете выполнять обязанности вице-мэра Шайтауна честно и, насколько вам позволяют ваши способности, и да поможет вам Бог?
В сущности, особых обязанностей у вице-мэра не было. Присяга не затрагивала ни одно из тех разногласий, которые имелись между теологами Константинополя и Рима. И отличалась поразительной простотой. Алексей сказал:
— Клянусь.
Все ликующе завопили. Как и присяга, обычай мэра Далея справлять праздники был простым, но основательным. Йвочесть прогудел:
— А теперь давайте выпьем.
И служители внесли на подносах фляжки вина и виски.
После возрождения в Мире Реки Алексей пристрастился к виски. Ему нравилось, как оно обжигает горло, а затем согревает, попав в желудок. Он отхлебнул из фляжки.
— Когда ты прибудешь к нам, — сказал он мэру, — я тебе покажу, как мы обмываем дела.
Йвочесть кивнул и сам потянулся за фляжкой.
* * *
Когда мэр Далей, покинув лодку, ступил на берег, он подошел к Новому Константинополю меж двумя рядами факельщиков. Хор пел ему хвалы. Прелестные девушки бросали цветы ему под ноги. Он улыбался во весь рот.
— Обалдеть можно, — признался он, когда встретился с Алексеем перед императорским дворцом.
— А почему бы и нет? — доброжелательно отозвался Алексей. — Ты знаком с моим братом Исааком, как я полагаю, носящим пока титул кесаря.
— Надеюсь, он не держит на меня обиды, — заметил Далей, возможно, искренне. Его прежний вице-мэр был полным ничтожеством, а вовсе не его братом. Но Исаак лишь улыбнулся и покачал головой. Йвочесть просиял.
— Славно. Славно.
— А вот экуменический патриарх Нового Константинополя, Евстратий Гарид, — сказал Алексей, указывая на мужчину в ослепительно-золотом. Большинство ромейских священников очень тяжело переживали утрату бород здесь, на Реке, но Гарид всегда отличался гладким подбородком, в прежней жизни он был евнухом. После того, как он воскрес во плоти вместе с прочими жителями Нового Константинополя, и у него, впервые во взрослом состоянии, появились яички, его целомудрие подверглось тяжким испытаниям, особенно вследствие эротически возбуждающего действия жвачки грез, но он оставался добрым и благочестивым человеком.
Далей вежливо поклонился. Отец Бойл тоже, что, учитывая его вероятное отношение к Константинопольской церкви, могло потребовать немалого самообладания. Патриарх, голос которого звучал октавой ниже, чем Алексей помнил по своей прежней имперской столице, сказал:
— Готов ли мэр Шайтауна принести присягу как кесарь Нового Константинополя?
Алексей перевел это с греческого на латынь для Бойла, а тот переложил на английский послерожденных.
— Готов, — торжественным голосом ответил Йвочесть.
Присяга, к которой привел мэра Далея Гарид, была много пышнее и обязывала куда к большему, нежели та, которую принес басилевс судье Коркорану. Она взывала ко всем трем ликам Святой Троицы, к Божьей Матери и целому воинству святых (среди прочих — и к Святому Андрею, покровителю Константинополя) и навлекала на него анафему и проклятие, если он отступит от нее хотя бы на йоту.
— Итак, будешь ли ты верен своему слову, во имя Отца, Сына и Святого Духа? — закончил патриарх.
Далей перекрестился.
— Да, клянусь именем Отца, Сына и Святого Духа.
— Склони голову, — приказал Гарид. Когда Йвочесть подчинился, патриарх помазал его маслом из рыбьего жира, которому был придан сладкий аромат добавлением духов, полученных из грааля.
Алексей водрузил на голову Далея травяной венок, окрашенный в алый цвет.
— Слава нашему кесарю! — воскликнул он. Жители Нового Константинополя закричали: «Ура!» вместе с делегацией из Шайтауна. Хор запел гимн хвалы и благодарения.
— Что теперь? — спросил вновь испеченный кесарь.
«Когда будем праздновать?» — так понял Алексей его слова. Он сказал:
— Нам осталось еще одно перед тем, как начнется пир.
— Далей скрестил руки на могучей груди и принялся ждать. Басилевс возвысил голос:
— Возведя Йвочесть в звание кесаря, я оставил моего брата Исаака без подобающего ему титула. Поскольку он одновременно плоть от моей плоти и моя правая рука, с вашего согласия, жители Нового Константинополя, я предлагаю ему достоинство Себастократора, августейшего правители, и достоинство указанного звания да будет между моим званием басилевса и званием кесаря.
— Да будет так! — вскричала толпа, которую хорошо подготовили. Себастократор, звание, которое Алексей изобрел еще на Земле, было тем самым, которое Исаак Комнин носил большую часть своей земной жизни; в Новом Константинополе басилевс вновь упростил иерархию. Но старый титул сохранялся на случай, если когда-нибудь пригодится, как, например, сегодня. Алексей не перевел на латынь для отца Бойла, что провозглашает Исаака Себастократором; чем дольше мэр Далей останется в блаженном неведении того, что происходит вокруг него, тем лучше для басилевса. Выяснилось, однако, что отец Бойл достаточно понимает по-гречески, чтобы догадаться, в чем дело. И это не удивило Алексея; мэр лишь доказал свое благоразумие тем, что держал у себя в свите кое-кого, кто знаком с языком Нового Константинополя. С Алексеем в Шайтауне тоже была парочка англоговорящих. Он мог с точностью до секунды определить, когда Йвочесть осознал, что его провели. Не иначе, как у Далея были в роду кельты, кожа-то у него отличалась такой же белизной, что и у любого франкского крестоносца. И в один миг он стал красным, как кирпич.
— Какого дьявола! — провыл он столь яростно, что у Алексея не возникло сложностей с пониманием.
Евстратий Гарид почти закончил приводить к присяге Исаака. Он умолк на полуслове и с вопросом в глазах посмотрел на Алексея.
— Продолжай, отче, — спокойно произнес басилевс. И Гарид стал продолжать. Лишь после того, как он завершил помазание вновь провозглашенного Себастократора, тем самым сделав титул Исаака неснимаемым, Алексей счел нужным обратить внимание на недовольного кесаря. Он повернулся к мэру Далею и произнес елейным голосом:
— Почему ты огорчен? Я провозгласил тебя кесарем Нового Константинополя, как и обещал. Будь у нас золото, я бы возложил на тебя корону, а не эту повязочку, но она не менее хороша, чем та, которая досталась Исааку.
Далей швырнул наземь красный венок.
— Ах ты, сукин сын, ты меня одурачил!
— Видит Бог, это неправда, — ответил Алексей. — Ты поставил мне условием нашего союза, чтобы я назвал тебя кесарем. Я согласился, и союз принес нам все, на что мы надеялись; государства борну нет, и мы честно поделили его землю между Шайтауном и Новым Константинополем. Ты ни разу не требовал у меня не назначать кого-либо на должность между моей и твоей. Я сделал это для безопасности моего государства. Но чтобы я тебя одурачил? Я отрицаю это, и отрицаю с чистой совестью.
Мэр вылупился на него. Лишь холодный расчет способен унять гнев Йвочести — так и случится: он со своей делегацией будет отдан на милость ромеев, если они вздумают вмешаться. Но Далей даже не взглянул в сторону толпы; он не сводил глаз с Алексея. А затем раскатисто захохотал.
— Ах ты сукин сын, ну ты меня и одурачил! — повторил он снова. Слова — почти те же, что и минуту назад, но тон — совершенно иной.
Мэр шлепнул басилевса по спине, достаточно увесисто, чтобы тот закачался.
— Теперь, когда тебе известно, каков я, возможно, нам окажется проще жить друг с другом в мире. Я заметил, что, помимо прочего, вы, опистантропы, считаете, будто любой, кто жил до вашего времени, глупее вас. Разве ты предложил бы такую договоренность кому-либо из своих современников? Они бы тебя без труда раскусили, вот и я тоже.
— Большинству это не удалось бы, видит Бог, — ответил Далей. О том, что он замышлял убийство, он не упомянул, точно так же, как не упомянул и Алексей. В сущности, это входило в правила игры.
Йвочесть снова рассмеялся, еще громче прежнего.
— Отлично! Я кесарь, а на все прочее плевать. Хотя, знаю, чем я займусь, как только ворочусь в Шайтаун.
— И чем же? — спросил Алексей.
— Назначу себе Товарища Мэра, чем же еще?
Настал черед смеяться басилевсу.
— Вполне справедливо. А теперь давай пировать.
Эд Горман
Рай для дураков
1
Мне послышался чей-то голос, но я попытался его не слушать. Мне не хотелось просыпаться. Мне снилась квартира на Эдди-стрит в ту солнечную осень 1921 г., несколько недель спустя после рождения моей дочери Мэри Джейн — и моя жена, такая нежная и очаровательная в те дни, перед самым моим предательством, которым кончился наш брак.
А затем — нечто большее, чем просто голос. Меня звали, торопливо и настойчиво, небольшие ладошки трясли меня за плечи, и кто-то снова и снова повторял:
— Мистер Хэммет, прошу, ну проснитесь, ну проснитесь же!
Первым, что я почуял, был дождь, его прохладный и чистый запах исходил от зеленой листвы вдоль Реки, и его капли глухо постукивали по крыше из деревянных обломков, в которой я жил.
Я открыл один глаз и подтянулся на локте, поглядев на кроликообразного человечка, который меня тряс.
Он не больно-то нравился мне там, на Земле. В смысле, его произведения; лично-то мы знакомы не были, и он ничуть не заметней понравился мне здесь, в Мире Реки. Во всех биографиях его представляли как эдакую снедаемую мукой романтическую натуру, но, как и большинство людей, соответствующих такому описанию, он был нытиком, прожектером и неустанным нарциссом.
— Простите, что я вас разбудил, мистер Хэммет.
— Ага. И не стоило будить.
— Мне нужна ваша помощь, мистер Хэммет. Отчаянно нужна.
Он всегда называл меня мистер Хэммет. Полагаю, из-за волос. Они поседели еще в молодости, и, независимо от того, насколько дамы уверяли, что из-за них я выгляжу «особо притягательно», я из-за них выглядел также старше своих лет. Даже теперь, когда, как и большинству обитателей Мира Реки, мне было только двадцать пять, волосы у меня опять отросли совсем белые.
Я сел на постели. Потер глаза и позволил себе мощный зевок. А затем двинул его кулаком. О, не такой уж и крепкий вышел удар, я не выбил ему зубы и не разбил нос, но мой кулак оглушил его и оттолкнул на фут-другой, а это уже было неплохо.
Он бережно коснулся своего рта, высунул кончик языка и слизал с губы кровь.
— Зачем вы это сделали, мистер Хэммет?
У меня отроду не было особенно радужного настроения по утрам. Мой отец был таким же, и дед тоже. Хотел бы я свалить это на предков, а не брать на себя. И мне особенно не по нутру, когда кто-нибудь, как мой непрошеный гость, будит меня ни свет ни заря.
Я вскочил, забыв вовремя пригнуться. И поднял на своей седой голове всю тростниковую крышу. Точно шляпу надел.
Он заухмылялся было, но я показал ему кулак, и его ухмылка мигом исчезла. Я поставил крышу на место. Затем прошел через хижину, сел в углу по-индийски и налил себе воды. До меня по-прежнему доносился чистый и добрый запах дождя. Увы, я не мог сказать ничего подобного о своем госте.
Теперь, когда я вполне проснулся, я впервые взглянул на него как следует. Он пользовался скверной репутацией в Мире Реки, вечно соблазнял юных девушек, а затем покидал их — та самая женоненавистническая игра, в которую постоянно играл известный сатир Казанова. Но Казанова хотя бы был откровенен: он желал утолить свою козлиную похоть. А По окутывал все романтическим туманом и бредовой темной поэзией.
— Что, побили камнями?
— Я это отрицаю, мистер Хэммет.
— Кончай балаган, и отвечай на мой вопрос.
— Нет, не побили.
— Ты станешь уверять меня, что больше не тянешься к жвачке?
— Я прибегаю к ней иногда.
— Иногда. Гм-гм…
— Я знаю, что вы обо мне невысокого мнения.
Я вздохнул. Не выношу ханжества, и особенно — когда сам в него впадаю, а тут я внезапно понял, что веду себя по отношению к этому типу как жуткий ханжа.
— Послушай, — сказал я, — учитывая, какую жизнь я вел прежде на земле, я не имею права морально осуждать других. И, разумеется, я чертовски не желаю корчить из себя проповедника и говорить кому-то, что он — снисходительный к себе распутник, использующий любого, с кем вступает в общение.
Он улыбнулся.
— Полагаю, для меня где-то здесь был сделан какой-то намек.
— Да, судя по всему, был.
— Я знаю, что я такое, мистер Хэммет.
— В самом деле?
— Верьте мне или нет, сознательно я этого не делаю. Это просто вроде… Так само получается. Я хочу сказать, что у меня нет цели кого-то использовать… Просто… Так уж выходит.
Я опять вздохнул.
— Что я могу сделать для вас в это прекрасное солнечное утро, мистер По?
— Зовите меня, пожалуйста, Эдгаром. Как и все остальные.
— Давайте-ка заключим договор.
— Насчет чего?
— Вы будете звать меня Дэшиэл, а я вас — Эдгар.
Он опять улыбнулся. Во всех книжках он представлен красавчиком, но по-настоящему это не Так. Рот и подбородок у него для этого слишком вялые. Но есть нечто мощное в его темных глазах, подлинная сила, некий род безумия, который зачаровывает, если вглядеться. Уверен, это в нем сродни дару заклинателей змей, богатых священников и политиканов., драпирующихся в тогу патриотизма.
— Я согласен, Дэшиэл, — сказал он.
— Ты пришел сюда кое-что мне рассказать.
— Да.
— Так расскажи.
— Боюсь, что кое-кто пытается убить Арду.
— Маловероятная история для Мира Реки. Здесь нет смерти.
— Здесь нет смерти как таковой. Если человека убивают, он возрождается где-то в другом месте. А если кто-то затеял убить женщину, которую любит мужчина, и она возрождается в другом месте, так что он не сможет больше ее найти, ибо Мир Реки так огромен — разве это не то же самое, что и ее смерть, верно?
— Полагаю, в этом ты прав. — Я поглядел на его длинные изящные ладони. Некоторые назвали бы их аристократическими. Они дрожали, и довольно сильно.
— С чего бы кому-либо понадобилось бы ей вредить?
— Не знаю. — Но по тому, как он это сказал, твердо и непререкаемо, я понял, что он лжет.
— Я больше такого рода вещами не занимаюсь, сам знаешь.
— Ты служил Пинком.
— Следует говорить Пинкертон. Пинком нас называла пресса. А на нее мне всегда было плевать. — Я отпил еще воды, а затем глубоко вздохнул. — Возможно, ты этого не знаешь, Эдгар, но я кончил тем, что тоже стал писателем. Не таким хорошим, как ты, может быть, но достаточно сносным, чтобы оставить прежнюю работенку и жить на гонорары до конца своих дней. Или, всяко, вроде того.
— Что ты хочешь сказать?
— А то, что я утратил хватку.
— Нынче ночью она пошла прогуляться, и кто-то пустил в нее стрелу. Промазав лишь на столечко, — он изобразил кончиками большого и указательного пальцев, сколь невелико было расстояние. — А неделю назад кто-то пытался утопить ее, в то время как она купалась в Реке. А еще за несколько дней до того кто-то пытался столкнуть ее с горной тропы.
— Ей удалось его увидеть?
— Нет. Меня не было ни при одном из этих случаев. Но если бы я там был… — его мессианские темные глаза устремились вдаль. — Ей иногда бывает зверски трудно сосредоточиться. А это может обернуться опасностью, когда тебя кто-то выслеживает.
В Мире Реки есть лишь один способ постоянно утрачивать сосредоточенность.
— Ты хочешь сказать, что приобщил ее к жвачке?
— Нет! — Он почти орал. — Она сама приобщилась. Я даже не знал, что она этим балуется, пока не стало слишком поздно.
Жвачка грез появляется в каждом граале. Большинство из нас отвергает ее, не желая тратить свою жизнь на фантастические видения. Пробуждение в Мире Реки для большинства из нас достаточно фантастично.
Но я опять начинал впадать в ханжество, эту мою черту всегда здорово не выносила Лилиан. Но, в конце концов, у Лилиан было множество черт, которые не выносил я, особенно, когда ближе к концу своей жизни на Земле, я определил путем дедукции истинную природу наших отношений.
— Кто мог бы желать ей вреда? — спросил я.
— Не знаю.
— Или почему?
— Этого тоже не знаю.
— Она не могла этого просто вообразить?
— Стрела в нашей хижине. Я предположил, что ты захочешь поговорить с Ардой. И прикинул, что потом тебе может понадобиться взглянуть на стрелу.
— Ничем не могу помочь, Эдгар.
— То есть, не хочешь.
— Как тебе угодно.
На его глазах выступили слезы, и так внезапно, что я не понял, как он мог их изобразить, даже если учесть его театральность.
— Дерьмо собачье, — буркнул я. — Достаточно скверно, когда женщина пытается воздействовать на меня слезами. Но мужчина…
— Ты хотя бы понимаешь, как сильно я ее люблю, Дэшиэл? Хоть сколько-нибудь?
Теперь, вдобавок ко слезам, все его тело принялось содрогаться. Я глядел на него с отвращением. Черт побери, что за слабак. Но тут же понял, насколько слаб сам, просто в совершенно ином роде, и тогда я отрешился от проповеднической дури и сказал:
— Прошло много времени с тех пор, как я был Пинкертоном, Эдгар. Очень много времени.
— Ей действительно нужна помощь, Дэшиэл. А не то кто-нибудь отнимет ее у меня навсегда.
Чокнутый поэт и нимфетка-наркоманка. Не тот ли это род клиентов, о которых мечтают все частные детективы?
2
Проплавав минут эдак двадцать, я опять выбрался на берег, вернулся к хижине и приготовился к новому дню.
Теперь мне уже начинала нравиться мысль расследовать это дело. В Мире Реки много всякого, но только не волнующего, по крайней мере, не на том участке берега, куда угодил я. Здесь представлены две культуры и две исторические эпохи: первая — это группа бизнесменов и их родных из пригородов Балтимора около 1907 г., а вторая — жители Сан-Франциско конца 1950-х. Я принадлежал к последним, когда умер и возродился в Мире Реки, где бы ни находился и чем бы в действительности ни был.
Когда я вернулся на берег, я увидел там добрых балтиморцев, занятых переноской материалов для хижин в окружающий лес. Даже здесь, в этом чистилище, в которое мы угодили, добрые трудолюбивые обыватели желают поселиться в отдельном пригороде. Они убеждены, и вполне справедливо, что половина тех, кто бороздит Реку в своих каноэ — подонки общества. И мог ли я не согласиться с ними, когда одним из наших последних посетителей был Уайт Эрп, который на полном серьезе предложил, чтобы мы отобрали шесть самых смазливых бабенок из окрестностей и организовали бордель, которым он счастлив будет управлять за хорошую долю в предприятии?
Дождь не тревожил добрых граждан. Их вдохновляла идея, и ничто не могло их остановить. Они выполняли свою работу непрерывно и неутомимо, точно лесные муравьишки.
Сан-францисканцы не были ни столь крепки, ни столь деловиты. Они сидели себе под навесиками из листвы, пережевывали жвачку грез, посматривали, как течет мимо Река и махали рукой всяким встречным, которые по ней плыли. Один парень сообщил мне, что видел однажды настоящий НЛО, полный маленьких зелененьких марсиан, которые помахали ему. Такие вот радости приносит жвачка грез.
Я махнул рукой гражданам-трудягам, а затем помахал наблюдающим за Рекой. И пошел вверх по илистому скользкому склону к маленькой хижинке, которая стояла над обрывом над глубоким оврагом. Там жил Эдгар По.
Никакой тебе двери, лишь длинная циновка, дающая некоторое относительное уединение. Из-за нее, очевидно, заслышав, как я приближаюсь, прозвучали слова молодой женщины:
— Входите, мистер Хэммет.
Внутри все так и смердело речным илом. Пол устилали большие тяжелые лопатообразные листья, которые граждане-обыватели приносили из лесу и по-христиански делили с Другими, доказывая тем самым, что не все капиталисты дурные люди и способны творить добро даже Для коммунистов, вроде меня.
Она была привлекательна, что правда, то правда. Она сидела на корточках у задней стенки в чем-то вроде белого платья, насколько его позволяла смастерить жизнь у Реки. И все-таки ее нежное печальное лицо и маленькое, но обильное формами тело были отмечены истинной красотой.
— Я сказала ему, что вы придете.
— Эдгару?
— Да. Он не очень-то верит в человечность, боюсь. Но и я не больно-то верила бы. При той жизни, которая ему выпала. Достаточно того, как безжалостно его избивал отчим. Эдгару до сих пор снятся кошмары.
Она довольно успешно вызывала во мне жалость к По. Но с ним было легче иметь дело, когда он представал передо мной как снисходительный к себе художник.
— Из какой вы эпохи? — спросил я.
— Из 1930-х. Мой отец большой ваш поклонник. Он судья и обожает читать о раскрытии тайн. — Протянув руку, она коснулась большой груды цветов, которые увядали внутри хижины. Даже запах у них пропал от этого дождя, прохлады, да еще в тени под этим кровом.
Тут ее лицо изменилось. Только что она была влекущей молодой девушкой, из тех, кого в мое время неучтиво называли кисками — и вдруг стала осунувшейся и озабоченной молодой женщиной.
— Взгляните.
Откуда-то из-под листьев, образовывавших пол глинобитной хижины, она извлекла длинную стрелу с металлическим наконечником. Поскольку металлы в нашем мире были величайшей ценностью, я, вопреки себе, был поражен.
Она вручила мне стрелу. Я повертел ее в пальцах, осматривая, не суетясь на предмет отпечатков пальцев. Криминологическая лаборатория в Мире Реки возможна разве что самая паршивая.
Хорошо сработано. Наконечник, древко, выемка — все совершенного образца. Поскольку мне довелось самостоятельно изучать средние века, я определил, что острие сделано из железа, выплавки, характерной для XIV века.
— Эдгар рассказал вам, что случилось?
— Да.
— Кто-то пытается убить меня, мистер Хэммет.
— Можно называть меня Дэшиэл.
Ее ответ был робок — точнее, она лишь наклонила голову, да так, что выглядела теперь еще моложе и куда уязвимей, чем прежде. Она сказала:
— Я боюсь. И не хочу, чтобы кто-то послал меня в какое-нибудь другое время.
— Я вас не корю.
Она подняла глаза.
— Думаю, дело в О’Брайене.
— В ком?
— В Ричарде О’Брайане. Одном из балтиморских бизнесменов. Он женат, но ему это, кажется, все равно.
— Он вам когда-либо угрожал?
— Не совсем. Но он ждет, пока Эдгар не отправится вниз по Реке, и тогда он сюда проберется. Он сущая чума.
— Наверное, что-нибудь менее заразное.
— О, он — самая жуткая зараза. Хуже нет. Однажды ночью он сцапал Эдгара и попытался его утопить. Думаю, еще до того, как вы сюда попали.
— Не следует ли мне поговорить с кем-нибудь еще?
Она призадумалась. И как раз собиралась ответить, когда тонкий крик, вроде птичьего, наполнил воздух.
Мы сидели в пропахшем дождем молчании и глядели друг на друга: маленькая подружка Эдгара, печальная и нежная — и я. Птица кричала столь жалобно, что я коснулся своей руки и ощутил, что она холодна и покрыта гусиной кожей.
— Какие птицы так кричат? — В Мире Реки не было птиц. Вообще.
Женщина улыбнулась.
— Это Роберт.
— Кто такой Роберт?
Но мне не требовалось спрашивать, ибо внезапно отлетела в сторону длинная циновка, служившая дверью, и на пороге встал мальчик, лет, наверное, десяти, смуглый, точно американский индеец, столь основательно забрызганный илом, что это выглядело как боевая раскраска. У парнишки были песчаного цвета волосы и настороженные голубые глаза. Он носил вокруг бедер полотенце, удерживаемое магнитной застежкой. И в целом, он умудрялся придавать себе вид, равно устрашающий и торжественный, как это водилось у юных сорванцов с незапамятных времен. И несмотря даже на то; что он изрядно промок под дождем, от него пахло потом и вонью. На поясе у него качались ножны, и в них покоился клинок из кремния, тяжелый и смертоносный. И почти комический контраст с этим клинком составлял букетик в правой руке: голубые, желтые и розовые цветы, из тех, что растут на лесных опушках.
— Это тебе, — сказал Роберт.
Она улыбнулась ему и протянула хрупкую ладонь. Цветы в ее костлявых пальцах посреди этой убогой хижины были как взрыв ярких красок лета.
— Я зайду позже, — сказал мальчик. И, пока говорил, глазел на меня. Он не пытался скрыть неудовольствие, вызванное тем, что я здесь.
— Но, Роберт… Ты не хочешь, чтобы я представила тебя мистеру Хэммету?
— Нет, спасибо, — буркнул он.
И пропал, хлопнув циновкой-дверью и сбежав по бурому глинистому склону в холодную серебряную морось.
— Бедный Роберт, — вздохнула она после того, как ропот дождя окончательно заглушил шлепанье ребячьих ног.
— Я бы сказал, что он переживает больше, чем просто легкое увлечение.
— Мне его так жаль. Я всегда влюблялась в тех, кто старше меня в его возрасте. Для взрослых это всегда забавно, но когда вы молоды… Это очень болезненно.
— Кто он?
Она пожала плечами.
— Он живет у женщины, которую называют Лесной Ведьмой.
— Слыхал о такой.
— Она не ведьма. А просто очень грязная баба с запасом тарабарщины, которую обрушивает на детишек, чтобы отпугнуть.
Я поднял стрелу.
— Возможно, я пойду в лес и повидаюсь с ней. Не исключено, что она сможет что-нибудь сказать мне об этом. — Я улыбнулся. — Учитывая, что она ведьма, и все прочее.
Я встал, стараясь не выпрямляться слишком резко. Хижины Мира Реки не рассчитаны на людей двадцатого столетия.
— Полагаю, я начну с О’Брайена.
— Остерегайтесь его. Он очень коварен.
Я подумал о годах, проведенных в тюрьме, я отбыл их до конца, хотя простого раскаяния и неприверженности к коммунизму было бы достаточно, чтобы меня освободили. Я знавал немало пронырливых людишек в то время, равно в тюрьме и в комитете Конгресса, которые заботились о том, чтобы я сидел. Я подумал о старом Дике Никсоне, в сущности, не том лукавом типе, каким он казался, а скорее, о печальном безумце, которого слишком любила мать и недостаточно отец. Уайльд или кто-то другой сказал о родителях: «иногда мы их даже прощаем»?
— Думаю, я могу с ним справиться, — заметил я.
— Очень мило с вашей стороны.
Я поднял циновку, закрывавшую дверной проем.
— Избегайте ненужного риска.
Она улыбнулась.
— Вам не стоит беспокоиться. Эдгар дал мне вот это.
И в изящной руке тут же возник огромный каменный нож, извлеченный из-под листьев.
— Он также подсказал мне, куда всаживать. Прямо в мужскую промежность.
Она сказала это с таким напором и страстью, что я чуть было не схватился за мошонку из потребности, в самозащите. Упоминание о кастрации не так-то легко пролетает мимо мужских ушей.
— Надеюсь, мне представится случай себя испытать, — призналась она. — И посмотреть, действительно ли я маленькая беспомощная девочка, или по-настоящему сильная молодая женщина.
Я рассмеялся.
— Почему-то я думаю, что вы пройдете испытание на отлично.
Она подхватила мой смех.
— Если честно, то я тоже. Мне, право, жаль дурня, который вздумает искушать судьбу.
Я кивнул в знак прощания и вышел из хибарки. И принялся спускаться по склону там, где росла трава. Она пахла свежо и крепко. В небе, изменчивом, точно калейдоскоп, перемещались и вихрились темные облака. Ребенком я всегда боялся грозы, внезапная прохлада и запах дождя всегда повергали меня в отчаяние. Полагаю, это началось после того, как моя сестра Реба пропала на полчаса, и мои родители с ума сходили, ища ее повсюду в окрестностях, а между тем на востоке собиралась гроза. Гроза всегда означала, что моя сестренка снова исчезла, хотя я уже взрослый, а Ребу давным-давно отыскали целую и невредимую в соседском доме.
3
Становище было столь же убогим, сколь и все прочее в Мире Реки. Мы принесли сюда с собой все наши умения, верно, но нам не хватало нужных материалов. Хорошим примером служат «пригороды» — чуть больше, чем расставленные по кругу хижины на лесной полянке. У восточного края стоит мужчина, держа грубое копье, а позади него четверо детишек явно заняты игрой в шарики — сидят на корточках в кружок на грязной и голой земле.
Мужчина с копьем шагнул вперед и произнес:
— Вы мистер Хэммет.
— Я самый.
— Не то, чтобы вам не рады, мистер Хэммет, но мы предпочитаем жить сами по себе. Поэтому у нас двадцать четыре часа в сутки выставлен часовой.
Если в его обязанности входило свирепое поведение, то он с ними справлялся неважно. Здоровенный верзила, да, но уж больно учтив, а это не к лицу предполагаемому мордовороту.
— Я бы хотел видеть мистера О’Брайена.
Он ухмыльнулся. Чем-то он смахивал на переросшего ребятенка.
— Ну что же, это избавляет нас обоих от хлопот.
— Не понял…
— О’Брайена здесь нет… — Он наклонил копье в направлении глинобитных лачуг. В этот миг от домишка к домишку пробежал мальчик, за которым со смехом гналась юная девушка. — Он где-то там на Реке. — Верзила кивнул в сторону Реки. — И я не могу помешать ему туда ходить. Все, что я должен делать — это охранять поселок.
— А что именно кажется вам таким опасным в нас, что вы держитесь особняком?
— О, ничего личного, мистер Хэммет. Просто мы добропорядочные балтиморские христиане, приверженные устоям, а вы из Сан-Франциско. Для нас это все равно что другой мир. Но мы не питаем к вам ненависти. Каждый день наш проповедник, и мы с ним вместе молимся за ваши души.
— Ну, это чертовски любезно с вашей стороны.
Он передернулся при слове «чертовски», а затем принялся раздумывать, а не насмехаюсь ли я над ним. Тут я оставил его и направился к Реке. Прежде чем я вышел из лесу и отыскал узкую извилистую тропу, бегущую параллельно воде, я услышал вдали мерное «хлысть-хлысть». И понять не мог, что бы это значило.
Я двинулся по этой тропинке, не обращая больше внимания на капли, шлепавшиеся с зеленых листьев у меня над головой; и там, где тропа огибала великолепный, пушистый куст, я отыскал О’Брайена. Он был высок, с виду — типичный ирландец, и всей своей повадкой выражал угрозу, старательно и несколько театрально. В руках он держал большой лук, из которого одну за другой пускал стрелы в почерневший от дождя древесный ствол. Стрелы издавали то самое «хлысть-хлысть», которое я слышал. Маленькая женщина с печальным лицом, казавшаяся старше, чем она, вероятно, была, бегала за стрелами и приносила их обратно. Создавалось впечатление, будто она напрягала все свои силы, выдергивая их из дерева. Было нечто вызывающее в том, как он обращался с этой измученной женщиной.
Женщина первая меня увидела. Она несла ему последнюю стрелу, когда бросила случайный взгляд на меня и кивнула в моем направлении.
Он обернулся и воззрился на меня в упор.
— Это еще кто, черт побери?
— Это мистер Хэммет, — ответила женщина. — Он прославленный писатель и умер, примерно, через тридцать лет после нас.
— Заткнись, безмозглая сучка, — сказал он, вручая ей лук. Затем шагнул ко мне. — Или не знаешь, как меня тошнит от того, что ты вечно встреваешь?
Женщина выглядела так, словно он ее отхлестал.
Я остановился, примерно, в пяти футах от него.
— Вы О’Брайен?
— А если да, так что?
— Мне нужно с вами поговорить.
— О чем?
— Кое о чем личном. — Я кивнул в сторону женщины.
— Может быть, ваша жена могла бы чуток отдохнуть.
— С каких это пор вас заботит моя жена?
Женщина, усталая, грязная и взвинченная, подошла к нему, как если бы он был великим каменным идолом, а она неустанно молилась ему.
— Я вернусь в поселок и отдохну.
— Да. Как будто ты уже недостаточно наотдыхалась.
У меня возникло ощущение, что он вот-вот закатит ей пощечину. Я не забияка, и никогда не был забиякой, но он мне достаточно не понравился, чтобы мне доставило удовольствие вздуть его даже, если потом он поколотит меня.
Он принялся пихать ее. Она едва не упала наземь, но я схватил ее за руку и поддержал. Она вперила в меня взгляд, полный извечной скорби и страха. Женщин вроде этой было немало по всему Западу в мои дни, их жизнь шла счастливо, пока им не стукнет шестнадцать, а затем они становились, считай, рабынями при свирепых мужьях и печальных одурелых детишках и жили горячим черным кофе, невысказанными словами и не встретившими отклика молитвами.
Я хотел ее поддержать, ничего чувственного, только поддержать из чистой доброты, в которой ей так долго отказывали.
А затем я замахнулся. Я не собирался его бить, в сущности, я едва ли осознавал, что делаю, но как раз, когда мой кулак устремился к его лицу, она толкнула меня под локоть, и мой кулак по дуге пролетел мимо.
— Я не хочу, чтобы вы пострадали, мистер Хэммет, — сказала она, торопливо обежала большой пушистый куст под косым серебристым дождем и пропала.
— А ты, похоже, задира? — рассмеялся О’Брайен.
— Ты бы вполне мог обходиться с ней чуточку получше.
— А ты видишь, какая она из себя? Она позволила себе состариться. То же самое было и в Балтиморе. Черт, она не так уж скверно выглядела, когда возродилась у Реки, но тут же все опять покатилось к дьяволу. — Он ухмыльнулся. — Мне нужна какая-нибудь свежая милашечка, пока мои причиндалы еще на что-то годятся.
— Ты об Арде?
Его глаза сузились. Плоский нос, который, как ни странно, сообщал ему грубую привлекательность, стал на вид еще свирепей.
— А что там с Ардой?
— Кто-то пытается повредить ей. — Я наклонился и подобрал одну из его стрел. Точь-в-точь, как та, которую Арда показала мне в своей хижине. Я поднял глаза и встретился с ним взглядом. — Недавно кто-то пустил в нее стрелу.
— Ей нужен мужчина.
— У нее есть мужчина.
— Это Эдгарчик, что ли? — Он скорчил рожу. — Он нюня, какого я еще не видел.
— Кажется, она так не думает.
— А какого дьявола тебе во всем этом?
— У нее создалось впечатление, будто кто-то пытается разлучить ее с По. — Я поднял стрелу. — Точно такую же стрелу пустил в нее покушавшийся.
— Ты хочешь сказать, что я в нее стрелял?
— Не исключено.
Тогда он попер на меня, но он был слишком тяжелым, чтобы двигаться быстро, и я переместился вправо, пока он подавался влево.
— Арда хочет, чтобы ты оставил ее в покое.
— Это мое дело.
— У тебя есть жена. Почему ты не попытаешься уделить ей немного времени?
Но я опять впадал в ханжество. Тогда я подумал о своей жене, то, которую оставлял на Эдди-стрит с дочкой, в то время как сам уходил, чтобы в подпитии принимать восхваления Лилиан и ее лощеных друзей. Я был не в том положении, чтобы читать моральные проповеди даже мужлану вроде О’Брайена.
Он выхватил из моей руки стрелу и сказал:
— Будь я на твоем месте, я бы отсюда смылся.
— Не забудь о том, что я тебе сказал. Арда хочет, чтобы ты оставил ее в покое.
— А я считаю, что это других не касается.
Он тут же развернулся и, подобрав лук, пустил стрелу прямехонько в твердую, отполированную сердцевину дерева. Нетрудно было вообразить, как он стрельнет в меня.
4
Следующие двадцать минут я брел по тропе, которая завела меня в самую лесную чащу. Наверное, скорее, от тоски, нежели по иным причинам, я принялся исследовать различные тропинки, проверяя, куда они выходят.
В нашем прежнем мире я всегда изучал уйму карт, особенно когда работал на Пинкертона на различных железных дорогах, и, будучи прирожденным следопытом, получал от этого немалое удовольствие.
В любом случае, как я уже заметил, Мир Реки не изобиловал возможностями для захватывающих занятий.
Я широко шагал по тропе, бежавшей под тяжелым кровом из ветвей и листвы, когда заметил женщину. Она лежала на земле лицом вверх.
Даже издалека я увидел, что она неряшливая и какая-то чудная. Мне также бросился в глаза кровоподтек на ее лице сбоку, который понемногу смывали капли дождя, проливавшиеся с листьев наверху.
Я подбежал поближе, встал рядом с не на колени и стал переворачивать ее, чтобы лучше разглядеть сморщенное и грязное лицо, когда… Когда со мной сыграли одну из самых почтенных разбойничьих шуток.
Оставьте беспомощную женщину любого возраста на тропе, и какой порядочный мужчина не подойдет выяснить, что случилось. Я и подошел, как любой другой — и как раз тогда кто-то вышел из-за дерева и лихо огрел меня по макушке. Я только и успел ощутить, что краткую вспышку боли, а затем меня обступила тьма.
5
Я очнулся в большой хижине. Огонь горел в яме посреди глиняного пола. От пламени исходило приятное тепло. Но вот только воняло в этом месте изрядно. Кто бы здесь ни жил, я не назвал бы их чистюлями.
Две женщины сидели по другую сторону от пляшущего огня и наблюдали за мной. В отсветах пламени кожа их приобрела оттенок, каким отличаются индейцы, а яркие черные глаза еще усиливали впечатление. Они сидели под целой грудой полотенец. У одной из уголка рта торчала трубка. Та самая неряха. Ее сестра — я предположил, что они сестры из-за их весьма примечательного сходства — трубки не курила и была совсем лысой. На ее блестящем черепе плясал алый и золотистый свет.
— Вы мистер Хэммет.
— Как будто.
— Мы рады познакомиться с вами, мистер Хэммет.
— Нетрудно догадаться по тому, как вы меня грохнули.
— Нам просто требовалось убедиться. — До сих пор со мной говорила только лысая.
— Убедиться в чем?
— Что вы подходите для нашего поручения. — На этот раз подала голос седоволосая. — Кстати, я Елена, а это моя сестра Стефания.
Я не без усилия сел. Елена протянула мне чашку с чем-то дымящимся. Я заглянул внутрь и не увидел, чтобы на дне что-то ползало. Так что я начал прихлебывать. Это оказался чай. И хороший. Просто отменный.
— Знаю, вы, вероятно, думаете, что мы индейцы, но это не так, — сказала Стефания. — Мы вообще-то французы. Наши родители явились в Балтимор из маленького городка недалеко от Парижа. И во всяком случае мы попали в Мир Реки с мистером По и другими. К несчастью, у нас не было ничего общего с ними там, дома, и здесь тоже нет ничего общего.
Я поглядел на Елену.
— Это вы — Лесная Ведьма?
Ее сестра захихикала.
— Не поощряйте ее. Она как раз этого и хочет. Она уже начинает верить всем тем выдумкам, которые наплели вокруг нее люди, — заметила Стефания.
— Значит, она не ведьма?
Стефания снова прыснула.
— Едва ли. — Улыбнулась. — Хотя, поспорю, мистер По желает, чтобы это было правдой.
— Почему? — полюбопытствовал я.
— Потому что однажды ночью Елена застукала его в лесу с другой женщиной. Будь она действительно ведьма, мистер По мог бы попросить ее наложить чары на Арду, так, чтобы Арда не злилась на него из-за его неверности.
Я подумал об Арде, о ее печальном маленьком личике и глазах, и о том, как драматично представляет По свою верность ей. Но даже с Ардой он не мог не обращать внимания на других девушек.
Я снова пригубил чай и сказал:
— Вы собирались объяснить, зачем меня стукнули.
— Объяснение достаточно простое, мистер Хэммет, — ответила Стефания. — Мы хотим, чтобы вы кое-что украли для нас нынче ночью и всего лишь желали убедиться, что вы крепче, чем кажетесь.
— Мы слышали, что вы работали Пинкертоном, но, честно говоря, ваш вид не показался нам воодушевляющим.
— Ну, возможно, ради вас я согласился бы прибавить несколько фунтов.
На этот раз засмеялись обе мои собеседницы.
— И что я должен для вас украсть?
— Мы в точности не знаем, — ответила Стефания. — В этом-то и сложность.
Елена предложила мне еще чаю. Я согласился. Елена сказала:
— Есть один маленький мальчик по имени Роберт, который живет здесь, в лесу.
— Да, я с ним знаком.
— Ну, так Роберт вообще-то очень славный парнишка, но у него есть тайна.
— Тайна?
— Да, и он не желает ею с нами поделиться, — сказала Стефания.
— Тогда откуда вы о ней знаете?
— А оттуда, что как-то ночью мы увидели, что его бьет мистер О’Брайен.
— Бьет Роберта?
— Да, — сказала Стефания. — Мне нравится бегать по лесу ночью — то есть, изображать ведьму. Это дает людям повод для сплетен, к тому же само по себе забавно. Короче, я бежала лесом и увидела Роберта, привязанного к дереву, и мистера О’Брайена, который ударял его снова и снова. Я попыталась остановить мистера О’Брайена, но он просто-напросто прогнал меня. Похоже, он не боится ведьм.
— Это потому, что ты — не ведьма, — напомнила ей Елена.
— Одним словом, он все требовал и требовал, чтобы Роберт открыл ему свою тайну. Но Роберт не открыл. Он очень храбр для такого маленького мальчика, — она вздохнула. — Затем он взял что-то у Роберта. Кусок бумаги. Вытащил из кармана и побежал. Я пряталась в кустах, и все это видела. И когда он исчез, я подбежала и отвязала Роберта.
— И Роберт не сказал вам, что украл у него О’Брайен?
— Нет. И мало того, когда я об этом заикнулась, мальчик разревелся и убежал.
— Так что вы хотите, чтобы я украл…
— Клочок бумаги, который мистер О’Брайен отнял у бедного маленького Роберта в ту ночь.
— Превосходно, — заметил я. — Итак, у меня уже два клиента.
— Вы иронизируете, мистер Хэммет, верно? — сказала Елена. — Насчет того, что превосходно иметь двух клиентов?
— Разумеется, иронизирует, Елена. Пинкертоны всегда иронизируют.
— Разве вы не хотите помочь бедному маленькому Роберту, мистер Хэммет? Разве не хотите? — произнесла Елена.
Ну и что я ей должен был на это ответить?
6
Весь остаток дня ушел у меня на то, чтобы найти Роберта, и все-таки я нашел его по чистой случайности, приблизившись по тропе к огромному каменному грибу, где он стоял, глядя на Реку.
Я подошел к нему настолько осторожно, насколько мог. Я не хотел его спугнуть. Но он учуял меня, развернулся, увидел, кто это, нахмурился и припустил прочь. Он помчался по тропинке вдоль Реки. Дождь сделал бег по ней небезопасным. Несколько раз он поскользнулся, удирая. Несколько раз, преследуя его, поскользнулся я.
Я знал, что окончательно упущу его, если не прибегну к чему-нибудь недостойному. Я остановился, нагнулся и подобрал камешек. Бросил его с восхитительной точностью и угодил мальчику прямехонько в подколенную ямку. Боль от удара была достаточной, чтобы он упал, и, как раз когда он шлепнулся в грязь, я налетел на него.
Когда я рывком поднял его на ноги и прислонил к ближайшему дереву, он был весь в грязи. Он выглядел так, как если бы гримировался, чтобы представлять негра. Он здорово сбился с дыхания, я тоже, и вот мы стояли, и косой серебристый дождь смывал с него грязищу, а мы оба, приоткрыв рты, издавали прерывистое «хы-хы-хы» в лицо друг другу.
— О’Брайен отнял у тебя клочок бумаги как-то ночью, — сказал я. — Я хочу знать, что там было.
— Не твое дело.
— Малыш, я могу сломать тебе руку.
— Ломай. Мне начхать.
— Кто-то пытается убить Арду. Тебе и на это начхать?
— Я люблю Арду.
Подавляющее большинство мальчишек так запросто об этом не сообщило бы. Мальчишки, как правило, слишком робки и замкнуты, чтобы нечто такое выдать. Но было столько отчаяния и боли в скорых словах этого сорванца, что я понял: ему нужно произносить их вслух и часто.
— Ты ей тоже нравишься. Она мне сказала.
Его глаза обшаривали глинистую тропу, по которой мы сюда прибежали.
— В этом-то и беда.
— В чем?
— Я люблю ее, но ей только нравлюсь.
Тут я поступил так, как обычно поступают взрослые, когда говорят с ребятишками о романтической любви.
— А ты не думаешь, что она малость старовата для тебя?
— Она может быть старовата для меня, но она слишком молода для этого По.
— Полагаю, здесь ты попал в точку.
Его лицо стало печальным, и я пожалел, что так повел разговор и не подумал, как следует, что же ему сказать.
— Тебе нравится жить в Мире Реки?
Он передернул плечами.
— Здесь ничуть не хуже, чем в Балтиморе, где я жил. Хотя бы крыс нету. — Он поднял газа и заговорил голосом, слишком усталым для его юных лет. — Я никогда раньше никого не любил.
— Это может быть довольно болезненно.
— У меня в желудке тошнота, насколько это болезненно. Она не должна любить его. Она должна любить меня.
Я не без усилия напомнил себе, что ему всего десять лет. И спросил:
— Ты ее когда-нибудь ненавидел?
Это его озадачило.
— Ненавидел? Нет. Я же сказал: я ее люблю. И это правда.
— Ну, иногда, когда очень сильно кого-нибудь любишь, можно его при этом и здорово ненавидеть за то, что у него над тобой столько власти.
— В этом нет никакого смысла.
— Может, смысла и нет, но это правда.
Он улыбнулся.
— Когда я слышу что-то в этом роде, я думаю, а хочется ли мне вообще стать взрослым.
Я рассмеялся.
— Думаю, это миф.
— Что?
— Да будто вообще существуют какие-то взрослые. Мы просто ребятишки покрупнее. И всяко быть так называемым взрослым — это гадость. Действительно.
— Ты на самом деле думаешь, что кто-то хочет ее убить?
— Ну, если даже и нет, то он, несомненно, очень ловко притворяется, будто да.
— Я бы не стал выяснять, кто это. Я сам его убью, если узнаю. — Он коснулся своего жуткого ножа, облаченного в кожу. Я помедлил с минуту и попросил:
— Расскажи мне о бумажке, которую у тебя отнял О’Брайен.
— Это касается только меня и О’Брайена.
— А я подумал, что мы с тобой скоро станем друзьями.
— Это здесь совершенно ни при чем. Бумажка — это тайна. — Лицо его стало суровым, взгляд тоже. — Я заполучу ее назад так или иначе.
— Она может тебе повредить.
— Я его не боюсь.
— Ты не собираешься рассказать мне о бумажке?
— Не-а.
— И не хочешь, чтобы я тебе помог?
Он пожал плечами.
— О’Брайен боится тебя не больше, чем меня.
— Но все-таки мы вдвоем…
Он опять улыбнулся.
— Хотите верьте, хотите нет, мистер Хэммет, но тьма народу боялось меня там, в Балтиморе.
— Охотно верю.
— Может, я маленький и не шибко крутой, но я решительный, — он снова коснулся своего ножа. — И когда кто-нибудь меня обсирает… — Новое пожатие плеч. — Ну, я способен стать совершенно безжалостным.
— Держу пари, что это так, малыш. Держу пари.
И с этими словами я покинул его. Там, на тропе. Кивнул в знак прощания и потопал туда, откуда пришел. Он выждал минуту-другую, а затем двинулся следом за мной через подлесок. Я несколько раз пытался оторваться от него, пускаясь бегом. Он ударялся в панику и производил слишком много шума в зарослях. Не заметь я его прежде, наверняка обнаружил бы теперь. Но парню было всего десять, и для своего возраста он казался истинным Кожаным Чулком. Когда мне было десять, я жил-поживал в славном уютном домике среднего класса и охотился на уточек с отцом в солоноватых болотах у Чесапикского Залива.
Мне не приходилось заботиться о себе и поддерживать себя настолько, насколько довелось бедняге Роберту.
7
Два часа я лежал у себя в хижине, слушая шум дождя. Он вызывал в памяти Сан-Франциско и то время, когда я еще жил с женой и дочерью, а она, совсем маленькая, вечно спрашивала: «Мокро, папочка? Мокро, да?» — чуть завидит переливающиеся, как хрусталь, бусинки на окнах нашей небольшой квартирки.
Я поспал, во всяком случае, часть времени, но то был тревожный сон несчастливца, и, когда я пробудился, я взвыл, ибо по моему колену ударил камешек — и тут же упал.
В липком мраке хижины я прыгнул вперед и схватил камешек. Кто-то обернул его запиской и для верности основательно обвил записку бечевой. Записка гласила:
«В сумерках на поляне у грейлстоуна.»
Эти указания вызывали одно осложнение: учитывая, что идет дождь и кругом мгла, как я смогу догадаться, что дело — к сумеркам?
Я прождал два часа на вершине густого дерева близ поляны. Мятный аромат листьев наполнял мне ноздри. Кора была скользкой, точно драконья спина.
Стало темно. Дождь не унимался. Существует меланхолия, которую может навеять на меня только холодный дождь, и нечто подобное я испытывал, сидя на ветке. Мне хотелось поговорить с женой и дочкой.
Она была в плаще и в капюшоне, и сперва я не признал ее, когда она бежала через поляну от одного края леса до другого.
И как только я осознал, что вижу Арду, что-то маленькое в тени выступило вперед, и с тетивы сорвалась стрела. Я услышал зловещее «вввивззж» наконечника, погружающегося в плоть. Затем женщина завопила, сдавленно, ибо звук приглушила мокрая земля, в которую жертва зарылась лицом. К этому моменту я уже знал и то, кто на нее покушался. Возникло побуждение пуститься вдогонку за Робертом и отлупить его, чтобы излить свой гнев, но я понимал, что первым делом следует подойти к Арде.
* * *
Она была совсем легкой, когда я нес ее вверх по склону к хижине, где жили они с По. По наверняка услышал мое приближение. Прежде чем я поравнялся с хижиной, он стоял в дверях. И вот, как всегда, театрально побежал мне навстречу, раскинув руки. И, пока я вносил ее в хижину, семенил сбоку. Он не предложил, чтобы я поделился с ним моей ношей, и не сделал ничего другого, разве что жалобно ворковал какую-то чушь, обращаясь к Арде. Мы усадили ее у стены поближе к огню.
— Ты можешь вытащить стрелу? — спросил По, с желтым в сиянии пламени лицом. Он был не в себе.
— Наверное, это стоило бы сделать тебе. Она — твоя подруга.
— Меня от этого… затошнило бы. Чувствовать, как эта дрянь выходит из ее тела… Нет, я для такого не гожусь. — Мольба равно был в его голосе и глазах. Я вздохнул. Мне тоже не доставляло никакого удовольствия вытаскивание стрел.
Я приблизился к Арде и опустился на колени. Она была без сознания. Я пощупал ее лоб. Ее уже лихорадило от яда. Пульс был слабый. Я действовал со всей возможной быстротой. Когда стрела была уже на полпути, я услыхал шум в дверях и взглянул туда.
Роберт без лука стоял там и глядел на меня.
— Как она, мистер Хэммет? — Он был весь в слезах и дрожал.
— Какого дьявола ты еще спрашиваешь, малыш? После того, что натворил?
Он порывался было еще что-то сказать, но я его оборвал:
— Заткнись ко всем чертям. Я пытаюсь сосредоточиться.
В свете огня засверкали слезы в его глазах. Затем дверной проем опустел. Роберт исчез.
Я извлек стрелу минут за двадцать, и прошло вдвое больше, пока Арда не очнулась и не принялась горестно рыдать, глядя на По с любовью, столь очевидной, что меня одолело смущение. Ну какого черта ей приглянулось такое ничтожество?
Он находился в дальнем от нас конце хижины. Нет, он не придуривался тогда, отказываясь мне помочь. Он и сейчас старался не взглянуть мимоходом на рану.
Я убрал стрелу, очистил рану и перевязал плечо. И как раз собирался встать, когда увидел, что ее веки затрепетали и поднялись. Она легонько притянула меня к себе и приложила свои мягкие теплые губы к моему уху. И поведала мне наконец обо всем.
* * *
Капли дождя били по воде, точно пули. Луны не было. Я нашел его на самом берегу. Он сидел себе, не чувствуя ни сырости, ни холода, и не тяготясь одиночеством. Я сел рядом с ним в темноте.
Дождь был холодный и непрерывный. Я сказал:
— Она рассказала мне.
— Так я и думал.
— Она могла умереть.
— Знаю, — он вздохнул. — Раньше всякий раз бывало легче. Нам ничего не требовалось делать. Просто она говорила ему, что кто-то пытался утопить ее, столкнуть ее со скалы, пустил в нее стрелу. И ей не приходилось ничему такому неприятному подвергаться.
— Но на этот раз она попросила тебя по-настоящему ее ранить.
— Правда, — сказал он.
Она все объяснила мне там, в хижине, которую делила с По. Она знала, что он ей постоянно изменяет. И перепробовала все, чтобы остановить его. Ничто не действовало.
Вместе со своим другом Робертом она стряпала байки о том, как кто-то пытается ее убить. Она думала, что уж это-то должно подействовать. Эдгар начнет настолько беспокоиться за нее, что прекратит бегать по бабам. Несколько недель По был верен ей, но затем принялся за старое: выскальзывал наружу по ночам и спешил в лес на очередное свидание.
Именно тогда Арде пришла мысль, что ее должны ранить. Пусть Роберт стащит лук О’Брайена и стрелу — точно так же, как стащил одну стрелу раньше, чтобы показать Эдгару. Но на этот раз пусть ранит ее на самом деле. После такого события, разумеется, даже По не сможет больше изменять.
Но Роберт разозлился на нее однажды ночью, потому что понял, что она любит его не так, как своего По. Он написал Эдгару письмо, где сообщил о плане, который придумали они с Ардой. О’Брайен подсмотрел, как он пишет, и отнял у него письмо. Он замыслил шантажировать Арду. Либо она станет с ним спать, либо он передаст По письмо Роберта. Роберт был в ужасе. Он понимал, что ему не следовало писать такое письмо, понимал, что никогда по-настоящему не вручил бы его адресату.
Но теперь то, что письмо у О’Брайена, ничего не значило. Там, в хижине, Арда уже рассказала По обо всем.
— И он опять удерет от нее к кому-нибудь, да, мистер Хэммет?
— Ты имеешь в виду По?
— Угу.
— Боюсь, что да, Роберт.
— Не больно-то он мне нравится.
— Мне тоже.
— Вот только хотел бы я не так сильно ее любить.
— Когда-нибудь ты ее совсем разлюбишь.
— Вы имеете в виду, я смогу смотреть на нее так, чтобы у меня желудок не стягивался в узел?
— Ты сможешь смотреть на нее и поражаться, какого черта ты потратил столько времени на любовь к ней.
— А с вами такое когда-нибудь случалось?
— Много раз.
— Она жутко красивая.
— Жутко красивая, — согласился я.
— И ее стоит любить, потому что она не беспокоится, где тебя носит все время.
— Ну, полагаю, в пользу этого есть некоторые обстоятельства.
Он вздохнул.
— Может быть, я пока не готов перестать любить ее, мистер Хэммет.
— Странно от тебя такое слышать, Роберт.
— Может быть, однажды она еще увидит, каков По на самом деле.
— Вполне возможно, Роберт.
— И тогда, может быть, захочет пойти за меня замуж.
— Такая вероятность всегда сохраняется, Роберт.
Он долгое время хранил молчание, затем поглядел на меня и сказал:
— Вы разбираетесь в этом не лучше, чем я, а, мистер Хэммет?
Ну, уж здесь-то мне точно следовало расхохотаться. Я взъерошил ему волосы и произнес:
— Нет, черт меня возьми, Роберт, нет, черт возьми.
Джон Грегори Бетанкур
Веселые молодцы Мира Реки
Мужчина во всем зеленом, как на театральной сцене, остановился у вершины каменистого утеса, одна рука его затеняла глаза от солнца.
Его длинные, до плеч, волосы цвета пшеницы слегка шевелились от бриза. Он держал тисовый лук, а колчан бамбуковых стрел висел через плечо. Солнце освещало его лицо, а за спиной темнел густой лес, и он выделялся на фоне деревьев, являя собой примечательную фигуру.
Внизу Река делала поворот, она казалась бесконечной серебристой лентой, насколько мог видеть глаз. На дальнем берегу, на расстоянии с полмили вверх по Реке, стоял город — скопление ветхих сорока или пятидесяти бревенчатых домов. От кирпичных труб поднимался дым, а мужчины и женщины, одетые в яркие наряды разных расцветок, передвигались между домами.
Он слышал, как низкий женский голос напевает мелодию, которую он не помнил, на языке, которого он не знал. Его молодцы должны были его предупредить, если бы там была какая-то опасность, но он все-таки не любил сюрпризов. Позже он поговорит об этом с Биллом или Туком.
Не спеша, он отнял правую руку от глаз. Единым движением резко повернулся, выхватил лук и поставил стрелу.
Это была полуобнаженная женщина с кожей цвета шоколада, и она несла связку бамбука. Она уронила бамбук в беспорядочную кучу, рот ее раскрылся от удивления и страха. Робин видел, что волосы у нее длинные и черные, а юбка сплетена из травы. Ее обнаженные груди были маленькие и загорелые.
— Ya linya! — выдохнула она. — Me ton fevin!
Опустив лук, Робин вскочил на низкий камень и осмотрел ее сверху донизу. Голос его прозвучал низко и мощно, когда он спросил:
— Говоришь ли ты на языке нашего короля, на английском?
Женщина начала пятиться.
Робин свистнул. Леса вокруг внезапно наполнились движением — две дюжины людей соскочили с деревьев, с кустов, казалось, даже с самого воздуха. Все были одеты в зеленое, у каждого был лук.
— Я Робин Гуд, — сказал он. — Добро пожаловать в Шервуд, миледи!
Завизжав от ужаса, женщина повернулась и побежала в гущу деревьев. Робин откинул голову назад и расхохотался.
— Сэр Робин, — напомнил высокий мужчина, которого он называл Маленьким Джоном, — на Реке…
Робин повернулся, чтобы проследить за взглядом своего друга.
По изгибу реки приближался один из самых странных речных кораблей, какие ему приходилось видеть. Они уже встречали на Реке три других, но этот…
Он был громадным, добрые две сотни футов от заостренного носа до плоской широкой кормы, с каждой стороны имелось по два колеса, а третье колесо взбаламучивало воду позади. Три высокие палубы были замысловато сработаны из дерева, а с расположенной в центре рубки поднимались две трубы. Солнечный свет отражался от застекленных окон и от того, что выглядело как медные поручни. Несколько десятков людей двигалось на двух верхних палубах, выполняя разную работу, а на нижней вооруженные мечами стражники несли бдительную вахту.
— Невероятно! — воскликнул Робин. Он так и уставился на это зрелище, на лице у него появилось задумчивое выражение.
— Что ты думаешь? — спросил у него дородный брат Тук.
— Никогда я не видывал ничего подобного, — вздохнул Вилл Скарлет.
— Кто мог его построить? — спросил Маленький Джон.
— Ты лучше спроси — где они достали металл, — сказал Мач.
В прошлой жизни он был гражданским инженером и склонялся к практическим вопросам.
— Ты видишь эти окна? Это же стекло! Настоящее стекло!
— Я думаю, — объявил Робин, садясь, — мы подождем, когда этот речной корабль пойдет обратно. Вилл, Бен, обследуйте-ка холм. На другой стороне должен быть грейлстоун. Если туземцы мирные, мы здесь переночуем.
— Да, Робин, — сказал Вилл Скарлет. И они с Беном Тейлором проскользнули в лес, точно тени.
Пока Робин внимательно вглядывался в тот берег, глубоко погрузившись в свои мысли, остальные его люди начали устраивать лагерь, расчищая территорию, собирая дрова, укладывая круг камней, чтобы разжечь костер. Через минуту Родин открыл свой дорожный пакет, вытащил небольшой квадратик сигаретной бумаги, крошечный глиняный кувшинчик с затычкой и резное перо из рыбьей кости. Он открыл кувшин, окунул перо в жидкие сероватые чернила и начал писать. Почерк у него был мелкий и педантичный.
Когда Робин закончил, он обернул бумагу вокруг рукоятки стрелы, привязал ее туда веревкой из человеческих волос и вернул стрелу в колчан. Теперь это был вопрос времени.
* * *
Туземцы оказались на удивление мирными, если учесть языковой барьер. Они были застенчивыми, спокойными и по-своему простыми, все жили в травяных хижинах вокруг грейлстоуна. Они позволили Робину и его людям поместить их граальчики в неиспользованные прорези грейлстоуна, а потом собрались в дальнем конце деревни, чтобы соблюдать осторожность.
Робин насчитал двадцать пять мужчин и тридцать женщин. Он заметил, что каждый из мужчин держит наготове длинное копье с наконечником из рыбьей кости, хотя ни один не делал враждебных движений.
— Полинезийцы, — предположил брат Тук, — или с каких-нибудь других тихоокеанских островов. — Он побывал социологом прежде, чем его завербовали в шайку веселых молодцев; одна из причин, по которым он к ним присоединился, была — повидать побольше народу, воскрешенных на берегах Реки. — Возможно, они никогда не видели белого человека в своей естественной жизни.
Кивнув, Робин забрал свой граальчик из грейлстоуна после того, как прогремел разряд.
— И какова, ты считаешь, возможность, что они нападут?
Тук поколебался:
— Они были дружественным народом. Но я бы не хотел испытывать нашу удачу.
— Тогда пошли, — скомандовал Робин остальным своим людям. Назад, к Реке. Не будем рисковать гостеприимством тем, что станем есть у них на виду.
Он повел их назад к скале. Вилл Скарлет стоял на страже, внимательно глядя, не проплывет ли речное судно.
— Никаких его признаков, — доложил он. Робин медленно кивнул:
— Уверен, что на этот раз у них задача разведать что-то, — сказал он. — Они вернутся.
— Это на таком-то судне? — выразил сомнение Маленький Джон, и его кустистые брови сошлись на переносице. — Им бы дойти до конца Реки. Для чего бы им возвращаться сюда?
— Да по любой из десяти причин.
Робин присел на корточки и открыл свой грааль. Там он нашел хрустящие вафли, маленький пакетик того, что выглядело вроде орехового масла, ломтики сушеного мяса и бутылочка бренди… так же, как обычные табак, марихуана и жвачка грез.
Робин откусил кусочек мяса и продолжал:
— Во-первых, пароход — один из самых ценных на Реке, прекрасно оборудованный, — но он сжигает дерево. Они должны будут приставать к берегу всякий раз, когда оно кончается. Уверен, что они останавливаются только на безопасных заранее предусмотренных базах, а если они хотят разведать новую территорию, они вообще не станут останавливаться. Когда у них останется мало горючего, они помчатся домой. Может, через два дня, может, через три. Во-вторых, у них на борту недостаточно народу для продолжительного путешествия. Был бы это мой кораблик и собирался бы я уехать далеко, я бы доверху набил его вооруженными людьми. Каждый тиран на Реке попытается его украсть, если у них будет хотя бы полшанса.
— Тень Роберта Фултона, — пробормотал почти про себя Маленький Джон.
— Но если ты неправ, — сказал Вилл Скарлет Робину.
Робин сверкнул ослепительной улыбкой:
— Если он не вернется через неделю, мы отправимся дальше.
* * *
В прежние деньки, до Воскрешения, Робин был хорошо обученным классическим актером по имени Эдмонд Хоуп Брайор. Начиная с шестилетнего возраста, он двадцать два года играл на сцене маленькие роли, до своего перехода в Голливуд и к голубому экрану. После трех трагических любовных историй, восьми легко забытых вестернов (критика отмечала больше лошадей, чем его актерский талант), и одного гангстерского фильма, в котором в самом конце его убивает юный Спенсер Трейси, он совершил большой прыжок к игре на телевидении, прослыв enfant terrible.
Роль Робина Гуда в показываемом дважды в неделю сериале «Робин Гуд и его веселые молодцы» начинающего драматурга Дюнона Петворка должна была сделать его героем десятка тысяч детей. Он точно это знал, когда подписывал контракт. Он знал также, что никогда не достигнет быстрого успеха в кино, так же как не достиг его на сцене.
Но только Диаболо, белый жеребец с дурным характером, когда продюсер настоял на том, чтобы он поехал на нем верхом, сбросил его на первой же съемке «Робина Гуда и его веселых молодцев». Настоящих воспоминаний после этого у Эдмонда уже не было, он только запомнил, что видел, как пол киносъемочного павильона помчался навстречу ему.
Сломанная шея, как он понял, немедленная смерть — или около того.
За три года странствий по берегам Реки он ни разу не встретил никого, кто бы подтвердил его подозрения. Он часто думал, что это и неважно: он все равно оставил свою прежнюю жизнь и принял другую: жизнь Робина Гуда. Это была роль, играть которую он родился, мечта с самого детства, из которой он никогда так и не вырос.
Он формировался как единственный сын двух трагических актеров, по их образцу, ему преподавали красноречие, танцы и музыку вместо игр и отдыха. Он понимал, что его таким образом испортили и изнежили. Проснувшись на Реке, он решил начать все с начала, жить той жизнью, которую всегда хотел для себя, полной приключений и романтики. Так начались его скитания.
Он принял имя Робин Гуд и начал путешествовать по Реке, борясь с любой несправедливостью, которую обнаруживал, прикидываясь, будто он ищет короля Ричарда Львиное Сердце. Актерская игра, да, но она его странным образом удовлетворяла. По пути он повстречал остальных, имевших желание разделить с ним его задачу, и из их числа он составил свою шайку веселых молодцев. Казалось, что его сон обратился в явь. Он даже уговорил уставшего от политики Авраама Линкольна взять на себя новую политическую карьеру и принять роль Маленького Джона. С тех пор они стали близкими друзьями.
* * *
Две ночи спустя чья-то легкая рука тронула Робина за плечо. Он проснулся мгновенно — и увидел над собой таинственную физиономию Мача.
— Ты был прав, — сказал Мач. — Он вернулся.
Робин вскочил и помчался к скале, забравшись настолько близко к краю, насколько ему хватило смелости. Пароход готов был причалить; окна сияли ясным желтым светом, точно маяки в темноте. И что за фонари такие у них на борту, подумал он. Что за люди смогли так быстро цивилизовать этот мир?
— Зажигайте костер, — скомандовал Робин.
Остальные послушались, бросая дрова сверх на угли и раздувая их, пока не получился хороший костер.
К тому времени, как пароход поравнялся со скалами, Робин приготовил лук и свои особые стрелы. Он две недели когда-то тренировался в стрельбе из лука для телевизионного шоу; продюсеры собирались рекламировать его как лучшего лучника двадцатого века. К собственному удивлению, он обнаружил, что у него к этому есть талант, и за три года практики на Реке он довел этот талант до совершенства.
Робин прицелился, потом выпустил стрелу. Уже через миг его взгляд не мог разглядеть ее в темноте, потом она ударила в дверь лоцманской рубки, и над водой послышалось громкое «трынк».
Дверь открылась. На секунду высветился силуэт приземистого широкоплечего мужчины. Он увидел стрелу и записку на ней, схватил их и захлопнул дверь. Колеса парохода продолжали стучать.
— Они не остановились, — сказал Тук.
— Остановятся.
— А что, если они не понимают по-английски? — настаивал тот.
Мач вспомнил:
— Пароход — американское изобретение. Они будут говорить по-английски.
— А что ты им сказал, Робин? — спросил Маленький Джон.
— Уверен, что ты одобришь — правду.
Джон наклонил свою большую голову:
— Да, но которую из них?
— Свою, — улыбнулся Робин.
* * *
Судно замедлило ход, но не остановилось. Почти что казалось, как будто внутри происходили какие-то бурные споры. Наконец, оно начало разворачиваться, громадное заднее колесо остановилось. Пароход медленно плыл вниз по Реке по течению, прочь от них.
— А это еще что значит? — спросил братец Тук.
— Это значит, что они не хотят знакомиться с нами в темноте, — разъяснил Маленький Джон. — Они поплывут по течению, а потом пустят в ход колеса и вернутся к нам.
— В точности мои соображения, — одобрил Робин. Он уселся, скрестив ноги: — Будем ждать.
* * *
Пароход появился через час после рассвета, слабо попыхивая, дым из трубы оставлял двойную серую полосу в воздухе. Робин сел и начал махать своим луком. То же стали делать и его молодцы.
Судно замедлило ход; его колеса поворачивались с достаточной скоростью для того, чтобы держаться чуть впереди Робина и его людей. Матросы, одетые в черное с белым, засуетились на палубе. Они сняли маленькую шлюпку, погрузили ее в воду, два человека начали быстро грести к скалам. На борту еще два человека, вооруженные короткими кривыми саблями, не спускали бдительного взгляда с Робина и его людей.
Робин начал спускаться к скалистому берегу. Остальные последовали за ним. Он добрался до места как раз к тому времени, когда шлюпка достигла мелей, и вышел по воде вперед, чтобы помочь им выбраться на берег.
— Bonjour, — поздоровался один из вооруженных саблями людей. — Je m’appelle Claude de Ves. Je suis..
Робин перебил, качая головой:
— Я по-французски не говорю. Вы говорите по-английски?
— Немного, — ответил тот с сильным акцентом. — Я Клод де Вэ с… ну, с парохода «Belle Dame».
— Кто ваш капитан? — поинтересовался Робин.
— Мосье Жюль Верн.
— Писатель?
— Оиі.
Для Маленького Джона и для большинства остальных это имя ничего не значило, как понял Робин. Он наскоро сделал объяснения относительно знаменитого французского знатока техники и писателя, который предвидел изобретения всего, начиная от подводной лодки и кончая атомной энергией.
— Вот это человек, — восхитился Маленький Джон, — и я бы очень хотел с ним познакомиться.
— Да, он великий человек, — подтвердил Клод. — Ваше письмо… alors, не знаю этого слова по-английски — но капитан хочет встретиться с вами.
— Прекрасно! — воскликнул Робин. — Потребуется всего четыре или пять рейсов, не более, чтобы перевезти нас всех.
— А вы главный? — спросил Клод.
— Да.
— Мосье Верн желает, чтобы только вы посетили его.
Робин взглянул на Маленького Джона:
— Как ты думаешь?
— Если этот Верн такой великий человек, как вы говорите, вам нечего опасаться.
— В точности мои мысли, — Робин посмотрел на Клода де Вэ. — Очень хорошо, ваше условие принято.
Он пробрался по воде в лодку и сел. Его молодцы столкнули их в более глубокую воду, и люди Верна развернулись и начали грести к пароходу усиленными гребками.
Один раз Робин обернулся и увидел, что Маленький Джон стоит на берегу, глядя на него с непроницаемым лицом. Робин помахал ему и крикнул:
— Я скоро вернусь!
* * *
Сам пароход был техническим чудом, но, присмотревшись с близкого расстояния, Робин начал замечать мелкие детали, которые говорили о том, что судно — результат более примитивной техники, чем он заподозрил сначала. Стекла в окнах были затуманены и вздувались пузырями, которых было немало. По меди сильно стучали, чтобы придать ей форму поручней, следы молота были ясно видны. Когда Робин спустился на нижнюю палубу, он заметил в лесенке гвозди с квадратными шляпками. Пароход строился вручную, он уверился в этом, и представлял собой результат фантастического приложения чисто физического труда.
— Мосье Верн в своей каюте, — объявил Клод.
Он подвел Робина к люку, затем громко постучал.
Ответил слабый голос.
Клод открыл люк и отступил, чтобы Робин мог войти первым. Робин неуклюже вошел.
Его глазам понадобился всего миг, чтобы приспособиться к полумраку внутри. Когда он смог видеть, он разглядел бледного человека с короткими и тонкими черными волосами, лежащего в постели. В воздухе стоял сладкий запах, напоминающий тот, какой бывает у мяса, слишком долго пролежавшего на солнце. Инфекция, — подумал Робин.
— Мосье Верн?
Жюль Верн кивнул. Несмотря на его болезнь, в его взгляде горел огонек, которого Робин не мог отрицать. Верн держал ту записку, которую Робин привязал к стреле.
— Так вы претендуете на то, что вы сэр Робин Локсли? — спросил он на английском, почти лишенном акцента.
— А я и есть он, — ответил Робин. — Я в восторге от знакомства с вами, сэр.
— Возьмите тот стул, и мы побеседуем, — предложил Верн.
Робин так и сделал.
— У вас британское произношение девятнадцатого века, я бы сказал, — продолжал Верн. — Как вы это объясните?
Робин передернул плечами:
— А вы был поняли саксонский?
— Touche .
— И кстати, это произношение двадцатого века.
И прежде, чем он успел это осознать, Робин обнаружил, что он рассказывает о том, как он взялся за роль Робина Гуда, о своих приключениях и злоключениях на Реке, о том, как он и его молодцы стараются искоренять несправедливости в этом новом мире.
Верн то и дело кивал, жадно слушая.
— Поистине, жизнь — это ряд любопытнейших событий, — сказал он. — Неделю назад мне был нужен кто-то вроде вас. На самом деле, я чуть не умер из-за этого.
— Что вы хотите этим сказать? — спросил Робин.
Верн вздохнул и откинулся на своей постели, закрыв глаза. Он вдруг стал выглядеть усталым и хрупким. Когда он снова заговорил, это был голос старика:
— Когда я проснулся на Реке и обнаружил, что я молод, мне казалось, будто Бог создал этот мир для меня одного…
