Глава двадцать четвертая
Гладстон нуль-транспортировалась прямо в Дом Правительства и вихрем ворвалась в оперативно-командный центр. За ней вбежали Ли Хент и еще шесть-семь ее сотрудников. Зал был полон: военных представляли Морпурго, Сингх, Ван Зейдт и еще десяток генералов, хотя юный капитан Ли отсутствовал; налицо были почти все министры: Аллан Имото – министерство обороны, Гарион Персов – дипломатическое ведомство, Барбара Дэн-Гиддис – министерство экономики. Одни за другим подходили запыхавшиеся сенаторы. Многих из них новость, похоже, подняла с постели. «Силовую дугу» овального стола заседаний образовали сенаторы: Колчев – с Лузуса, Ришо – с Возрождения-Вектор, Ронквист – с Нордхольма, Какинума – с Фудзи, Сейбенсторафен – с Седьмой Дракона и Питере – с Денеба-III. Временный президент Денцель-Хайят-Амин, сверкавший в полумраке голым черепом, сидел с отрешенным видом, тогда как его молодой коллега, спикер Альтинга Гиббонс, ерзал на краешке своего сиденья, сцепив руки на коленях, прямо-таки распираемый энергией. Проекция советника Альбедо устроилась напротив пустого кресла секретаря Сената. Все разом встали, приветствуя Гладстон, но она, мелькнув в проходе, уже заняла свое место и жестом пригласила присутствующих сделать то же самое.
– Я слушаю, – объявила она.
Генерал Морпурго встал, кивнул адъютанту, и лампы погасли. В воздухе замерцали зыбкие голограммы.
– Без иллюстраций! – Гладстон повысила голос. – Своими словами, пожалуйста.
Голограммы испарились, и лампы засияли вновь. Морпурго растерянно покосился на свою световую указку, нахмурился и сунул ее в карман.
– Госпожа секретарь, господа сенаторы, министры, президент и спикер, достопочтенные… – Генерал откашлялся. – Бродягам удалось осуществить внезапное широкомасштабное наступление. Их боевые Рои приближаются сразу к нескольким мирам Сети.
Его голос потонул в море испуганных восклицаний.
– К мирам Сети! – вскричали все в один голос.
– Тихо! – прикрикнула Гладстон, и в мгновение ока наступила тишина. – Генерал, вы нас уверяли, что вражеские силы находятся как минимум на расстоянии пяти лет полета от Сети. Когда и почему все изменилось?
Генерал вскинул голову и ответил, глядя Гладстон в лицо:
– Госпожа секретарь, насколько нам удалось выяснить, все возмущения поля Хоукинга оказались ложными. Еще несколько десятилетий назад Рои отключили спин-генераторы и двинулись к своим целям с субсветовой скоростью…
И вновь зал ахнул.
– Продолжайте, генерал, – резко бросила Гладстон, и все послушно примолкли.
– На субсветовых скоростях Роям потребовалось не менее пятидесяти стандартолет… У нас не было никакой возможности их обнаружить. В этом нет ничьей вины…
– Какие миры в опасности, генерал? – прервала его Гладстон очень тихим и ясным голосом.
Морпурго покосился на пустоту у себя за плечом, словно ища глазами карту, и вновь повернулся к столу. Его руки сжались в кулаки.
– В данный момент все атакующие Рои перешли с термоядерной тяги в спин-режим. Включение двигателей Хоукинга и было запеленговано. Наша разведка предполагает, что первая волна достигнет Небесных Врат, Рощи Богов, Безбрежного Моря, Асквита, Иксиона, Циндао-Сычуаньской Панны, Актеона, Мира Барнарда и Темпа в течение ближайших пятнадцати – семидесяти двух часов.
На этот раз добиться тишины не удалось. Гладстон дала присутствующим выкричаться и через несколько минут, подняв руку, вновь призвала всех к порядку.
Вскочил сенатор Колчев.
– Что же, черт возьми, произошло, генерал? После всех ваших заверений!
Морпурго стоял как скала. Он ответил сенатору спокойно, не заразившись его гневом:
– Мои заверения, сенатор, основывались на ложной информации. Мы ошиблись. Наши предположения оказались ошибочными. Госпожа Гладстон получит мое прошение об отставке в течение ближайшего часа… Полагаю, остальные командующие последуют моему примеру.
– Да подотритесь вы вашей отставкой! – вне себя закричал Колчев. – Может, «в течение ближайшего часа» нас всех перевешают на стойках порталов! Вопрос в другом: что вы предпринимаете в связи с нашествием?!
– Габриэль, – сказала Гладстон негромко, – сядьте, пожалуйста. Я как раз собиралась задать этот вопрос. Генерал? Адмирал? Вероятно, вы уже распорядились об обороне названных миров?
Адмирал Сингх поднялся со своего места и встал рядом с Морпурго:
– Госпожа секретарь, мы сделали все, что могли. К сожалению, из всех миров, которым угрожает первая волна Бродяг, только у Асквита есть гарнизон. К остальным можно направить подразделения флота – все они располагают мобильными порталами, – но, увы, флот не резиновый, и на все миры его просто не хватит. И к сожалению… – Сингх на миг умолк, а затем повысил голос, чтобы перекричать усиливающийся гул: – К сожалению, передислокация стратегического резерва на Гиперион уже началась. Примерно шестьдесят процентов от двухсот кораблей, которые мы выделили для усиления эскадры, либо уже перешли в систему Гипериона, либо переведены в районы накопления, удаленные от их обычных позиций на периферии Сети.
Мейна Гладстон потерла щеки. Она только сейчас поняла, что по-прежнему в накидке, хотя капюшон был откинут. Расстегнув накидку, Гладстон швырнула ее на спинку кресла.
– Из ваших слов, адмирал, следует, что все эти миры остались без защиты и нет никакой возможности развернуть наши корабли, чтобы они успели туда. Верно я вас поняла?
Сингх вытянулся по стойке «смирно», окаменев, как человек, ожидающий расстрела.
– Верно, госпожа секретарь.
– Что же можно предпринять? – спросила она, заглушая новую бурю восклицаний. Морпурго выступил вперед.
– Мы постараемся перевести на эти миры максимально возможный контингент пехоты и морской пехоты через гражданскую нуль-сеть. Разумеется, с легкой артиллерией и средствами противовоздушной и космической обороны.
– Но без поддержки флота – это капля в море, – заметил министр обороны Имото.
Гладстон вопросительно взглянула на Морпурго.
– Это так, – признал генерал. – В лучшем случае наши войска завяжут арьергардные бои, а тем временем будет предпринята попытка эвакуации…
Сенатор Ришо вскочила с места.
– Попытка эвакуации! Генерал, только вчера вы сказали нам, что эвакуация двух-трех миллионов гражданских лиц с Гипериона нецелесообразна. А теперь утверждаете, что нам удастся эвакуировать из-под носа Бродяг… – она на секунду умолкла, чтобы проконсультироваться со своим имплант-комлогом, – семь миллиардов человек?
– Нет, – ответил Морпурго. – Даже если мы пожертвуем войсками, спасти удастся лишь некоторых представителей администрации, членов Первых Семей, политических лидеров и руководителей промышленности – тех, кто необходим для продолжения войны.
– Вчера, – прервала его Гладстон, – вчера наш Совет санкционировал немедленную отправку войск для усиления флота в системе Гипериона. Затрудняется ли в связи с этим нынешняя передислокация?
Поднялся командующий морской пехотой генерал Ван Зейдт.
– Да, госпожа секретарь. Через час после принятия решения переброска войск к ожидающим их транспортам была завершена. – Он взглянул на свой старинный хронометр. – К 05:30 по стандартному времени, то есть примерно двадцать минут назад, почти две трети этого стотысячного контингента были переброшены в систему Гипериона. Потребуется по меньшей мере от восьми до пятнадцати часов, чтобы возвратить эти транспорты в накопители в системе Гипериона, а оттуда в Сеть.
– А какими резервами располагает сейчас Сеть? – Гладстон провела мизинцем по нижней губе.
Морпурго набрал в грудь воздуха.
– Около тридцати тысяч солдат, госпожа секретарь.
Сенатор Колчев грохнул кулаком по столу.
– Получается, мы лишили Сеть не только флота, но и войск? Ободрали, как липку?
Морпурго промолчал.
Стремительно поднялась сенатор Фельдстайн с Мира Барнарда.
– Госпожа секретарь, мой мир… все упомянутые миры… должны быть предупреждены! Если вы не готовы немедленно обнародовать сообщение, я возьму это на себя.
Гладстон кивнула.
– Я выступлю с сообщением о вторжении сразу после нашего совещания, Дороти. Мы поможем вам связаться с избирателями через все доступные нам средства массовой информации.
– К черту средства информации! – вскричала Фельдстайн, невысокая брюнетка. – Я лично отправляюсь домой, как только мы закончим разговоры. Что бы ни случилось с Миром Барнарда, я буду с моей планетой. А если эти новости правдивы, нас всех давно пора перевешать на стойках порталов. – Фельдстайн села, не обращая внимания на шум.
Спикер Гиббонс встал, выждал, пока наступит тишина, и звенящим голосом спросил:
– Генерал, вы говорили о первой волне… Это просто оборот речи, предусмотрительная осторожность военного – или разведка считает, что будут и другие волны? Если так, какие еще миры Сети и Протектората находятся под угрозой?
Кулаки Морпурго то сжимались, то разжимались. Он снова уставился в пустоту за своим плечом, потом обернулся к Гладстон:
– Госпожа секретарь, могу я воспользоваться одной схемой?
Гладстон кивнула.
Голограмма была той же самой, какую военные использовали на брифинге в Олимпийской Школе: золотая Гегемония, зеленые звезды Протектората, векторы Роев – красные линии с голубыми пунктирными хвостами и корабли Гегемонии – оранжевые точки. Было видно, как далеко ушли красные векторы от первоначального курса, вонзившись в пространство Гегемонии, подобно копьям с окровавленными наконечниками. Скопления оранжевых искр виднелись только в системе Гипериона, другие, как редкие бусинки на нитке, слабо блестели вдоль маршрутов переноса.
У сенаторов с военным опытом увиденное вызвало шок.
– Представляется, что дюжина известных нам Роев, – Морпурго по-прежнему не повышал голоса, – участвует во вторжении в Сеть. Некоторые из них разделились на несколько атакующих групп. Мы полагаем, что вторая волна должна появиться через сто – двести пятьдесят часов после первой. Ее движение представлено вот этими векторами.
Наступила мертвая тишина. Гладстон показалось, что все как один перестали дышать.
– В число целей второй атакующей волны входят: Хеврон, сто часов от настоящего момента; Возрождение-Вектор, сто десять часов; Малое Возрождение, сто двенадцать часов; Нордхольм, сто двадцать семь часов; Мауи-Обетованная, сто тридцать часов; Талия, сто сорок три часа; Денеб-III и – IV, сто пятьдесят часов; Седьмая Дракона, сто шестьдесят девять часов; Фрихольм, сто семьдесят часов; Новая Земля, сто семьдесят три часа; Фудзи, двести четыре часа; Новая Мекка, двести пять часов; Пасем, Армагаст и Свобода, двести двадцать один час; Лузус, двести тридцать часов и Центр Тау Кита, двести пятьдесят часов.
Голографическая схема исчезла. Молчание становилось невыносимым. Наконец Морпурго закончил:
– Мы предполагаем, что после поражения начальных целей Рои первой волны направятся к другим целям, но использование двигателей Хоукинга повлечет за собой обычное для перемещений внутри Сети запаздывание – от девяти недель до трех лет. – Он отступил шаг назад и замер.
– Боже милостивый, – ахнул кто-то неподалеку от Гладстон.
Секретарь Сената снова потеребила нижнюю губу. Ради спасения человечества от удела, который казался ей вечным рабством или, хуже того, медленной смертью, она была готова распахнуть ворота перед волками, надежно укрыв домочадцев на верхнем этаже, за крепко запертыми дверьми. И вот этот день настал, а волки лезут и в двери, и в окна. Она чуть не рассмеялась – сколько иронии в этом справедливом возмездии! Верхом глупости было надеяться, что спущенный с цепи хаос покорится тем, кто его вызвал.
– Во-первых, – ровным голосом начала Гладстон, – никаких отставок без моей санкции, никакого самобичевания. Вполне возможно, что правительство падет… и членов кабинета, включая меня первую, действительно перевешают на стойках. Но пока до этого не дошло, мы являемся правительством Гегемонии и должны выполнять свои обязанности.
Во-вторых, через час я соберу вас и представителей других комитетов Сената, чтобы обсудить речь, с которой я намерена обратиться к Сети в 08:00 по стандартному времени. Буду рада выслушать все ваши предложения.
В-третьих, настоящим я обязываю и уполномочиваю представителей командования ВКС – тех, кто присутствует здесь, и всех остальных в пределах Гегемонии, предпринимать все, что в их власти, для спасения и защиты граждан и собственности Сети и Протектората, используя любые меры и средства, какие они сочтут необходимыми, вплоть до чрезвычайных. Генерал, адмирал, я требую, чтобы в течение десяти часов на миры, которым угрожает вторжение, были переброшены войска. Каким образом – это уже ваша забота.
В-четвертых, после моего выступления я созову всеобщее заседание Сената и Альтинга. Я собираюсь заявить, что Гегемония Человека и государство Бродяг находятся в состоянии войны. Габриэль, Дороти, Том, Эйко! Нас ждут несколько очень напряженных часов. Потрудитесь над обращениями к своим мирам, обеспечьте мне их голоса. Кроме того, я нуждаюсь в единодушной поддержке Сената. Спикер Гиббонс, вас я могу только просить о помощи в проведении дебатов в Альтинге. Важно, чтобы голосование в Альтинге завершилось сегодня к 12:00. Неожиданностей быть не должно.
В-пятых, мы эвакуируем граждан миров, которым угрожает первая волна вторжения. – Гладстон подняла руку, призывая к молчанию тех, кто попытался возразить. – Мы эвакуируем всех, кого сможем, кого успеем… Персов, Имото, Дэн-Гиддис и Крунненс из Министерства транспорта создадут и возглавят Совет по координации эвакуации и сегодня к 13:00 представят подробный отчет о своих действиях лично мне. ВКС и Бюро безопасности Сети обеспечат контроль за движением людей и защиту доступа к порталам.
И последнее: через три минуты я жду советника Альбедо, сенатора Колчева и спикера Гиббонса в моем кабинете. Вопросы?
Все растерянно молчали.
Гладстон встала.
– Удачи вам. Действуйте быстро. Остерегайтесь необоснованной паники. И, Боже, спаси Гегемонию. – Она повернулась на каблуках и вышла из комнаты.
Гладстон сидела за своим столом, Колчев, Гиббонс и Альбедо – напротив. Разлитое в воздухе напряжение, нагнетаемое суетой в коридоре, усугублялось молчанием Гладстон, не сводившей глаз с советника Альбедо.
– Вы, – произнесла она наконец, – нас предали.
Губы проекции, сложенные в учтивой усмешке, даже не дрогнули.
– Ни в коей мере, госпожа секретарь.
– Тогда у вас одна минута, чтобы объяснить, почему Техно-Центр и в частности Консультативный Совет ИскИнов не предупредили нас о вторжении.
– Для этого достаточно одного слова, – сказал Альбедо. – Гиперион, госпожа секретарь.
– К черту Гиперион! – Гладстон в ярости хлопнула ладонью по древнему столу: редкостный для нее жест. – Альбедо, мне осточертело слушать о нефакторизуемых переменных и о том, что Гиперион – потенциальная черная дыра. Либо Техно-Центр способен помочь нам оценить наши шансы, либо он лгал нам все пять веков. Что верно – первое или последнее?
– Госпожа секретарь, Совет предсказал вам войну, – объявила седовласая проекция. – В наших секретных рекомендациях вам лично и вашим доверенным людям указывалось, что вмешательство в дела Гипериона чревато непредсказуемыми последствиями.
– Чушь, – отрезал Колчев. – Считается, что ваши предсказания в общих чертах правдивы. А это нашествие наверняка готовилось десятилетиями. Или даже столетиями.
Альбедо пожал плечами.
– Может быть. Но вполне возможно, сенатор, что именно решимость теперешней вашей администрации начать войну за Гиперион заставила Бродяг приступить к осуществлению их планов. Мы же рекомендовали воздерживаться от любых действий, затрагивающих эту планету.
Спикер Гиббонс подался вперед.
– Но ведь вы назвали нам имена людей, которые должны были отправиться в так называемое паломничество к Шрайку.
На этот раз Альбедо не пожал плечами, а лишь непринужденно махнул рукой:
– Что из того? Вы попросили нас назвать граждан Сети, чье паломничество к Шрайку способно повлиять на исход предсказанной нами войны, и мы их назвали.
Гладстон потерла подбородок.
– И что, вы уже вычислили, каким образом просьбы паломников могут повлиять на исход войны… этой войны?
– Нет, – ответил Альбедо.
– Советник, – сказала Мейна Гладстон, – пожалуйста, примите к сведению, что в зависимости от исхода событий ближайших дней правительство Гегемонии Человека намерено рассмотреть вопрос об объявлении войны – между нами и структурой, именуемой Техно-Центр. Вам как фактическому послу структуры надлежит распространить эту информацию.
Альбедо улыбнулся. Затем развел руками.
– Госпожа секретарь, я понимаю: потрясение, вызванное столь ужасной новостью, должно быть, толкнуло вас на весьма неудачную шутку. Объявить войну Техно-Центру? Но это же все равно как если бы рыба объявила войну воде или водитель, расстроенный известием о чужой аварии, напал на свой ТМП.
Гладстон не улыбнулась.
– Мой дедушка на Патофе, – произнесла она с расстановкой, – как-то всадил шесть пуль из импульсной винтовки в семейный электромобиль, когда тот однажды не завелся. Вы свободны, советник.
Альбедо, моргнув, исчез. Такой внезапный уход был либо намеренным нарушением этикета – обычно проекция покидала комнату через дверь или улетучивалась после ухода других, – либо признаком того, что правящий разум Техно-Центра огорошен сообщением Гладстон.
Она кивнула Колчеву и Гиббонсу.
– Я не задерживаю вас больше. Но не забывайте: через пять часов, когда война будет объявлена, я ожидаю единодушной поддержки.
– Вы получите ее, – сказал Гиббонс.
Когда спикер и сенатор ушли, через двери и потайные ходы в кабинет ринулись помощники, засыпая Гладстон вопросами и запрашивая на ходу комлоги. Но секретарь Сената движением руки заставила их замолчать.
– Где Северн? – спросила она. Заметив на лицах окружающих недоумение, она пояснила: – Поэт… то есть художник. Тот, кто пишет мой портрет.
Помощники переглянулись, как бы спрашивая друг у друга, здорова ли их начальница.
– Он спит, – сказал наконец Ли Хент. – Принял какое-то снотворное. Никому и в голову не пришло разбудить его.
– Пусть явится ко мне не позднее чем через двадцать минут, – приказала Гладстон. – Введите его в курс дела. Где капитан 3-го ранга Ли?
Ответила Ники Кардон, молодая женщина, ведающая связью с военными:
– Вчера вечером по приказу Морпурго и командующего морским сектором ВКС Ли перевели в погранвойска. Ему придется скакать с одного океанского мира на другой в течение двадцати лет. Как раз сейчас он… да, находится в ставке ВМС на Брешии, ожидая транспортный звездолет.
– Немедленно верните его, – отчеканила Гладстон. – Пусть его произведут в контр-адмиралы или какое там звание нужно для штабной работы, а затем назначат сюда, лично ко мне, а не в Дом Правительства или управление делами. Если понадобится, сделайте его офицером по особым поручениям.
Несколько минут Гладстон созерцала голую стену. Она думала о мирах, по которым прогуливалась ночью: Мир Барнарда – свет фонарей сквозь листья, древние здания колледжа; Роща Богов с ее воздушными шарами на привязи и живущими на воле монгольфьерами, приветствующими рассвет; Променад на Небесных Вратах… Все это были цели первой волны. Она встряхнула головой.
– Ли, я хочу, чтобы вы, Тарра и Бринденат не позднее, чем через сорок пять минут, подготовили мне черновики обеих речей – общее обращение и объявление войны. Кратко, без двусмысленностей. Загляните в досье Черчилля и Струдинского. Реалистично, но с энтузиазмом, оптимистично, но с оттенком суровой решимости. Ники, я хочу, чтобы меня информировали о каждом шаге военного командования. Кроме того, мне нужна личная оперативная карта – через имплант. Гриф «Только для секретаря Сената». Барбара, ты будешь моим дипломатом с недипломатическими методами работы в Сенате. Иди туда, играй на всех струнах, дергай за все нитки: шантажируй, льсти и вообще заставь их осознать, что отправиться воевать с Бродягами для них безопаснее, чем пытаться противоречить при трех-четырех голосованиях. Вопросы? – Подождав три секунды, Гладстон хлопнула в ладоши. – Ну что ж, тогда приступим, друзья!
Ожидая следующую волну сенаторов, министров и помощников, Гладстон повернулась лицом к голой стене и погрозила пальцем потолку.
Затем она быстро обернулась назад – как раз в тот момент, когда в дверях появилась очередная депутация.
Глава двадцать пятая
Когда послышались выстрелы, Сол, Консул, отец Дюре и лежавший без чувств Хет Мастин находились в первой Пещерной Гробнице. Консул осторожно выглянул наружу, ожидая яростного удара темпоральных волн. Час назад разыгрался настоящий шторм, заставивший их отступить в глубь долины.
– Все в порядке! – крикнул он оставшимся внутри. В тусклом круге света от фонаря Сола виднелись стены пещеры, три бледных лица и обмякшее тело тамплиера. – Прилив, кажется, слабеет.
Сол встал. Чуть ниже его подбородка белел крохотный овал – личико Рахили.
– Вы уверены, что стреляли из пистолета Ламии?
Консул указал на темный проем входа.
– Пулевое оружие есть только у нее. Пойду-ка взгляну, что там.
– Подождите, – сказал Сол. – Я с вами.
Отец Дюре остался стоять на коленях рядом с Хетом Мастином.
– Идите. Я побуду около него.
– Кто-нибудь из нас вернется минут через десять, – пообещал ему Консул.
Бледное сияние Гробниц Времени освещало долину. Дул сильный южный ветер, но воздушные потоки к ночи поднимались выше и проходили над скальными стенами долины, не тревожа дюн. Сол осторожно спустился вслед за Консулом по неровной тропе на дно долины и повернул к ее воротам. О жуткой темпоральной свистопляске, безумствовавшей здесь лишь час назад, напоминали лишь слабые наплывы непонятных видений, но то были последние отголоски странной бури.
На дне долины тропа стала шире. Сол и Консул миновали пепелище вокруг Хрустального Монолита. Его высокие стены струили молочное сияние, отражавшееся в бесчисленных осколках на тропе и в русле пересохшего ручья. Затем паломники преодолели небольшой подъем, оставив в стороне Нефритовую Гробницу с ее бледно-зеленой иллюминацией, еще раз повернули и двинулись на еле слышные сигналы комлога – к Сфинксу.
– Боже мой, – вдруг пробормотал Сол и ринулся вперед, придерживая люльку, чтобы не растрясти ребенка. Взбежав по ступеням, он опустился на колени рядом с темной фигурой, распростертой на плитах.
– Ламия? – спросил Консул, остановившийся в двух шагах от Вайнтрауба. Он никак не мог отдышаться после быстрого подъема.
– Да, – ответил Сол и приподнял ее голову, но тут же отдернул руку, коснувшись чего-то скользкого и холодного.
– Мертва?
Сол, прижимая дочку к груди, нащупал пульс на горле женщины.
– Нет. – Он шумно перевел дух. – Жива… но без сознания. Дайте мне фонарь.
Он провел лучом по серебристому шнуру (точнее «щупальцу», ибо штуковина была какой-то мясистой, что наталкивало на мысль о ее органическом происхождении), который выходил из гнезда нейрошунта за ухом Ламии, тянулся через широкое крыльцо Сфинкса и нырял внутрь, в открытый проем. Сам Сфинкс светился ярче остальных Гробниц, но за его порогом стояла кромешная тьма.
Консул подошел ближе.
– Что это? – Он протянул было руку: потрогать серебристый кабель, но тут же, как Сол, отдернул ее. – Господи, теплый!
– Как будто он живой, – растерянно согласился Сол и принялся растирать Ламии руки, потом легонько похлопал по щекам, пытаясь привести ее в чувство. Женщина не шевелилась. Тогда ученый провел лучом фонаря вдоль кабеля – до места, где он исчезал из виду во внутренних помещениях гробницы. – Не похоже, что Ламия сама воткнула себе в голову эту штуку!
– Шрайк, – пробормотал Консул. Он наклонился ближе, чтобы взглянуть на биомонитор наручного комлога Ламии. – Все в норме, кроме биотоков мозга.
– А что с ними?
– Смерть мозга. Высшая нервная деятельность на нуле.
Сол, вздохнув, присел на корточки.
– Надо узнать, куда ведет кабель.
– А если просто выдернуть его из гнезда?
– Как? – Осветив затылок Ламии, Сол раздвинул слипшиеся пряди волос. Нейрошунт, обычный диск из пластиплоти нескольких миллиметров в диаметре, с десятимикронным гнездом, казалось, расплавился. На коже бугрился красный волдырь, в котором тонул миниатюрный штепсель на конце кабеля.
– Без хирурга не обойдешься, – прошептал Консул. Он дотронулся до воспаленного волдыря: Ламия не шевельнулась. Тогда Консул взял фонарь и поднялся. – Вы останетесь с ней. Я пойду вдоль этого…
– Пользуйтесь радиосвязью, – напомнил Сол, отлично зная, как мало от нее толку во время темпоральных приливов и отливов.
Консул кивнул и поспешил ко входу в Сфинкс, словно убегая от страха, который мог ему помешать.
Блестящий кабель извивался вдоль главного коридора, шел мимо помещения, где они ночевали накануне, и скрывался за углом. Консул на ходу заглянул в знакомую комнату: луч фонаря скользнул по разбросанным второпях одеялам и ранцам.
Кабель сворачивал за угол коридора, и Консул прошел вслед за ним в центральные ворота, где коридор разделялся на три прохода поуже; вверх по пандусу, опять направо по узкому проходу, который они окрестили «Тутанхамоновым шоссе», затем вниз по пандусу. По низкому туннелю пришлось ползти на четвереньках, осторожно переставляя руки, чтобы, не дай Бог, не коснуться теплого, как человеческое тело, металлического щупальца. Снова вверх по наклонной плоскости – такой крутой, что Консул был вынужден карабкаться по ней, как трубочист по трубе; и опять вниз по более широкому коридору, которого он что-то не припоминал. Наклонные стены к потолку сужались, сверху капала вода. И вновь – крутой скат. Консулу удалось затормозить, лишь ободрав в кровь ладони и колени. И опять ползком по длинному коридору, длиннее самого Сфинкса, – или это только казалось? Консул окончательно заблудился. Теперь оставалось надеяться лишь на кабель.
– Сол, – позвал он тихонько, не веря, что комлог донесет его голос до Вайнтрауба сквозь камень и темпоральную зыбь.
– Я здесь, – раздался в наушниках шепот ученого.
– Я забрался черт знает куда, – прошептал Консул в комлог. – По коридору, которого мы раньше вроде не видели. Похоже, здесь глубоко.
– Вы нашли, где кончается кабель?
– Да, – ответил Консул, прислонившись к стене, чтобы вытереть пот со лба.
– Разъем? – спросил Сол, имея в виду один из бесчисленных терминалов, через которые граждане Сети подключались к инфосфере.
– Нет. Похоже, эта штука врастает прямо в пол. В камень. И коридор здесь кончается. Я подергал за кабель, но здесь такая же картина, как и на голове Ламии. То есть эта дрянь составляет одно целое с камнем.
– Выходите, – донесся сквозь треск помех чуть слышный голос Сола. – Попробуем отрезать.
И тут, в сырой тьме туннеля, Консула настиг первый в его жизни приступ клаустрофобии. Сначала стало трудно дышать, потом ему показалось, что за спиной находится нечто, мешающее доступу воздуха, отрезавшее путь назад. Стук его сердца, тяжелый, неровный, казалось, отдавался эхом в стенах каменного мешка.
Консул несколько раз медленно вздохнул, снова отер пот и усилием воли остановил лавину паники.
– Это… может… ее убить, – произнес он вслух между двумя медленными вздохами.
Ответа не последовало. Консул позвал Сола, но тонюсенькая паутинка радиосвязи, по-видимому, порвалась.
– Я выхожу, – сказал он в немой прибор и развернулся, водя фонариком по стенам и потолку туннеля. Кабель-щупальце дернулся… или то был обман зрения? И Консул пополз назад – той же дорогой, какой добирался сюда.
Хета Мастина они нашли на заходе солнца, за несколько минут до начала темпорального прилива. Когда Консул, Сол и Дюре заметили тамплиера, тот шел пошатываясь, потом упал. Оказалось, что он потерял сознание.
– Отнесем его к Сфинксу, – рассудил Сол.
Тут солнце скрылось за горизонтом, и, словно по мановению невидимого дирижера на паломников внезапно обрушились волны темпорального прилива, захлестнув их тошнотворным ощущением. Все трое упали на колени. Разбуженная Рахиль зашлась в крике, на который способны только новорожденные.
– Скорее к воротам! – задыхаясь, пробормотал Консул и взвалил Хета Мастина на спину. – Мы должны… выбраться из долины.
Они двинулись мимо Сфинкса к выходу из долины, а вокруг творилось невообразимое. Волны времени бесновались, вызывая сумасшедшее головокружение. Еще тридцать метров, и у паломников подкосились ноги. Тело Мастина покатилось по тропе. Рахиль удивленно притихла в своей люльке.
– Назад! – пробормотал, хватая ртом воздух, Поль Дюре. – Назад в долину! Внизу… было… легче.
И они вернулись, выписывая ногами кренделя, как троица пьяных, но никто не упал, потому что у каждого была своя драгоценная ноша. Зайдя за Сфинкс, паломники с минутку передохнули, привалившись к валуну. Сама ткань пространства и времени, казалось, вздувалась и рвалась в клочья. Мир вдруг превратился в поверхность исполинского знамени, которое одним рывком развернула неведомая рука.
Гробницы, пески и небо то распухали, то опадали, складываясь в гармошку или нависая над паломниками подобно девятому валу. Консул кое-как уложил тамплиера у камня и упал, скребя пальцами песок в поисках опоры.
– Куб Мебиуса, – проговорил вдруг Мастин, не открывая глаз. – Нам обязательно нужен куб Мебиуса…
– Черт, – пробормотал Консул, резко встряхивая Мастина. – Зачем он нам? Мастин, зачем он нужен?
Голова тамплиера безвольно моталась из стороны в сторону: он опять потерял сознание.
– Я схожу за ним, – прошептал Дюре побелевшими губами. Священник выглядел совсем старым и больным, в лице не было ни кровинки.
Консул кивнул в знак согласия, кое-как вскинул Мастина на спину и неверным шагом направился в глубь долины, чувствуя, как по мере удаления от Сфинкса слабеет натиск антиэнтропийных полей.
А отец Дюре, шатаясь, добрел до Сфинкса, поднялся по длинной лестнице, останавливаясь на каждой ступени, и подошел ко входу, держась за грубо обтесанные каменные стены, как моряк в бурном море – за брошенную ему веревку. Дюре чудилось, что Сфинкс раскачивается над ним – то на тридцать градусов в одну сторону, то на пятьдесят в другую. Он сознавал, что это лишь насмешка темпоральных волн над его органами чувств, и все же, не сумев совладать с собой, опустился на колени: его вырвало.
Волны на миг утихомирились – так стихает вдруг бешенство прибоя, чтобы через минуту с новой силой обрушиться на берег. Дюре поднялся на ноги, вытер ладонью рот и, спотыкаясь, вошел во тьму Гробницы.
Фонаря он не захватил и, пробираясь на ощупь по коридору, мучился двойным неотступным предчувствием: либо дотронется сейчас до чего-нибудь скользкого и холодного, таящегося в темноте, либо, забредя в камеру, где восстал из мертвых, найдет там собственный труп, изъеденный могильными червями. Дюре закричал, вне себя от ужаса, но голос потерялся в ураганном перестуке его собственного сердца – темпоральные волны снова сбили его с ног.
Импровизированная спальня была погружена во тьму – ту ужасную тьму, которая означает полное отсутствие света, но глаза Дюре довольно быстро приспособились к ней, и священник догадался, что светится сам куб Мебиуса, подмигивающий глазками датчиков.
То и дело спотыкаясь, он пробрался через комнату и кряхтя поднял тяжеленный куб. Об этой диковине – таинственном багаже Хета Мастина – Дюре знал лишь из записей Консула. Паломники почему-то решили, что в кубе заключен эрг – живой генератор силовых полей. Такие эрги снабжают энергией тамплиерские корабли-деревья. Зачем им сейчас это инопланетное существо, священнику было невдомек, но, прижав ящик к груди, он побрел по коридору к выходу, а затем начал спускаться по ступеням в долину.
– Сюда! – позвал его Консул от ближайшей из Пещерных Гробниц. – Здесь полегче.
Дюре чуть не уронил куб – от усталости у него закружилась голова. Консул помог ему преодолеть последние тридцать шагов.
Внутри пещеры священнику действительно стало легче. У порога всплески темпоральных волн еще ощущались, но в глубине, где холодные огоньки люм-шаров выхватывали из мрака причудливые скульптуры, было вполне сносно. Священник опустился на пол рядом с Солом, поставив куб Мебиуса прямо перед Хетом Мастином – безмолвным, но внимательным зрителем.
– Как раз пришел в себя, когда вы появились, – прошептал Сол. Широко распахнутые глаза малышки казались сейчас двумя озерцами тьмы.
Консул присел на корточки рядом с тамплиером:
– Для чего нам куб? Мастин, зачем он нам?
Взгляд тамплиера оставался неподвижным. Уставившись в одну точку, он еле слышно, но с отчетливым акцентом, как всегда растягивая гласные, произнес:
– Наш союзник. Наш единственный союзник против Повелителя Боли.
– Каким образом он может нам помочь? – вмешался Сол, вцепившись обеими руками в сутану тамплиера. – Как мы должны его использовать? Когда?
Теперь взгляд Тамплиера был устремлен куда-то вдаль.
– Мы боролись за эту честь, – хрипло пробормотал он. – Истинный Глас «Секвойи Семпервиренс» первым должен был войти в контакт с кибридом воскрешенного Китса. Но свет Мюира пал на меня. О, «Иггдрасиль», мой «Иггдрасиль»! Он стал жертвой во искупление грехов наших против Мюира! – Тамплиер прикрыл глаза, и его губы искривила слабая усмешка, такая странная на этом суровом лице.
Консул взглянул на Дюре и Сола.
– Это скорее проповедь шрайкиста, чем тамплиерские догматы.
– Возможно, и то, и другое, – прошептал Дюре. – В истории теологии известны еще более странные альянсы.
Сол поднес ладонь ко лбу Мастина и тут же отдернул: у того был сильный жар. Порывшись в единственной аптечке в поисках болеутоляющего и жаропонижающего, он нашел пластырь, но заколебался:
– Не знаю, соответствует ли физиология тамплиеров обычным медицинским стандартам. Вдруг у него на что-нибудь аллергия?
Консул взял из рук Сола пластырь и наклеил его на плечо тамплиера.
– Различия незначительны, не бойтесь. – Наклонившись к лицу Мастина, он спросил: – Хет, что произошло в ветровозе?
Глаза тамплиера открылись, но взгляд был отрешенным.
– Ветровоз?
– Не понимаю… – прошептал отец Дюре.
Сол отвел его в сторону.
– Мастин так и не рассказал нам, почему стал паломником, – шепотом пояснил он. – Тамплиер исчез во время путешествия на ветровозе. Когда мы его хватились, обнаружили только следы крови – много крови, а в багаже – куб Мебиуса. И все.
– Что с вами случилось в ветровозе? – с расстановкой повторил Консул и потряс тамплиера за плечо, чтобы привлечь его внимание. – Думай, Хет Мастин, Истинный Глас Древа!
И тамплиер преобразился: взгляд стал осмысленным, азиатское лицо застыло, обернувшись знакомой суровой маской.
– Я выпустил стихию из ее темницы…
– Эрга, – прошептал Сол озадаченному священнику.
– …и связал ее мыслительной дисциплиной, которой научился на Высших Ветвях. Но затем, без предупреждения, нам явился Повелитель Боли…
– Шрайк, – догадался Сол.
– Это ваша кровь была там? – продолжал расспрашивать Консул.
– Кровь? – Мастин с трудом натянул капюшон на лоб, пытаясь скрыть замешательство. – Нет, не моя. В объятиях Повелителя Боли был адепт его культа. Этот человек сопротивлялся. Пытался избежать искупительных терний…
– Ну а эрг? – допытывался Консул. – Стихия… Чего вы ожидали от нее? Что она защитит вас от Шрайка?
Тамплиер, нахмурившись, коснулся дрожащей рукой лба.
– Она… стихия… не была готова. Я не был готов. Я возвратил ее в темницу. Повелитель Боли дотронулся до моего плеча. Мне было… приятно… что мое искупление совпадет с жертвоприношением моего Древа.
Сол наклонился к Дюре.
– В тот вечер корабль-дерево «Иггдрасиль» был уничтожен на орбите, – прошептал он.
Хет Мастин медленно опустил веки.
– Устал, – чуть слышно пробормотал он.
Консул снова встряхнул его.
– Как вы сюда попали? Мастин, каким образом вы перенеслись сюда из Травяного моря?
– Я очнулся среди Гробниц, – прошептал тамплиер, не открывая глаз. – Очнулся среди Гробниц. Устал. Должен заснуть.
– Дайте ему отдохнуть, – вмешался отец Дюре.
Консул, кивнув, уложил тамплиера на пол, заботливо подсунув ему под голову рюкзак.
– Какая-то бессмыслица, – заметил Сол. Трое мужчин и младенец затаились в полумраке, прислушиваясь к отзвукам темпоральных волн, бушующих снаружи.
– Один паломник исчезает, другой тут же появляется, – пробормотал Консул. – Словно дьявол с нами играет.
Часом позже они услышали эхо выстрелов.
Сол и Консул склонились над телом Ламии Бром.
– Чтобы отрезать кабель, понадобится лазер, – сказал Сол. – Но Кассада нет, и оружия тоже.
Консул коснулся запястья женщины.
– А не погубим ли мы ее, отрезав эту штуку?
– Судя по биомониторам, Ламия мертва.
Консул покачал головой:
– Нет. Тут другое. Возможно, через этот кабель осуществляется перезапись личности Китса, которую она носит в себе. И когда дело будет сделано, мы получим Ламию обратно.
Сол поднял свою трехдневную дочь на плечо и оглядел тускло мерцающую долину.
– Сумасшедший дом. Все наши планы и намерения идут прахом. Будь здесь хотя бы ваш проклятый корабль, а с ним инструменты! Может, мы смогли бы освободить Ламию от этого… этой штуки… У них с Мастином появился бы шанс выжить.
Консул, не поднимаясь с колен, глядел в пустоту. Помолчав с минуту, он бросил: «Побудьте с нею, пожалуйста», – поднялся и исчез в темной пасти Сфинкса. Минут через пять он вернулся со своим большим дорожным чемоданом, извлек оттуда скатанный коврик и разложил его на ступенях Сфинкса.
Коврик был старинный, метра два в длину и метр с лишним в ширину. Замысловатый узор за века выцвел, но монокристаллические левитационные нити отливали в полумраке золотом. Тонкие проводники соединяли коврик с единственным аккумулятором, который Консул сейчас отключил.
– Боже милостивый, – прошептал Сол. Он вспомнил рассказ Консула о трагическом романе его бабушки Сири с Мерри Аспиком, послужившем первотолчком для восстания против Гегемонии и ввергнувшем Мауи-Обетованную в многолетнюю войну. Мерри Аспик прилетел в Порто-Ново на ковре-самолете своего друга.
Консул кивнул.
– Да, он принадлежал Майку Ошо, другу моего дедушки. Сири оставила его в своей гробнице, не сомневаясь, что Мерри найдет его там. А он подарил коврик мне – как раз накануне Битвы за Архипелаг, где погибли и дедушка, и надежда на свободу. Я был тогда ребенком.
Сол погладил старинную ткань:
– Жаль, что здесь он не действует.
Консул поднял голову.
– Это почему же?
– Но ведь напряженность магнитного поля Гипериона ниже критического порога для электромобилей, – пустился в объяснения Сол. – Вот поэтому вместо ТМП здесь пользуются дирижаблями и скиммерами. Потому и с «Бенареса» сняли левитационные генераторы. – Он вдруг умолк, спохватившись, что рассказывает об этом человеку, который одиннадцать местных лет был консулом Гегемонии на Гиперионе. – Наверное, я не прав?
Консул улыбнулся:
– Вы правы в одном – стандартные электромобили здесь бесполезны: уж очень невыгодно соотношение между их массой и здешней подъемной силой. Но ковер-самолет – это подъемная сила при совершенно ничтожной массе. Я его опробовал, когда жил в столице. Трясет здорово… но одного человека он выдержит.
Сол оглянулся, скользнув взглядом по бледным контурам Нефритовой Гробницы, Обелиска и Хрустального Монолита – туда, где тень скальной стены скрывала вход в Пещерные Гробницы. Не явился ли, пока они с Консулом здесь, к отцу Дюре и Хету Мастину непрошеный гость? Живы ли они?
– Вы… решили отправиться за помощью?
– Кто-то должен это сделать: привести корабль в долину. Или хотя бы освободить его из-под стражи и послать сюда на автопилоте. Гонца можно выбрать по жребию.
На этот раз улыбнулся Сол.
– Спасибо, друг мой. Дюре не в состоянии путешествовать, да и дороги не знает. Я… – Сол приподнял Рахиль, коснувшись ее небритой щекой. – Путешествие может затянуться на несколько дней. У меня – у нас – этих дней просто нет. Если ей еще можно помочь, это случится здесь. Следовательно, полетите вы.
Консул вздохнул, но спорить не стал.
– Кроме того, – продолжал Сол, – это ваш корабль. Если кто-нибудь и сможет освободить его из-под ареста, наложенного Гладстон, так только вы. К тому же вы хорошо знаете генерал-губернатора.
Консул поглядел на запад.
– Не знаю, сохранил ли Тео свой пост…
– А теперь вернемся и расскажем отцу Дюре о нашем плане, – сказал Сол. – К тому же я оставил в пещере детское питание, а Рахиль проголодалась.
Консул свернул коврик, сунул его в рюкзак и покосился на Ламию и отвратительный кабель, уползающий в темноту.
– С ней ничего не случится?
– Я попрошу Поля вернуться с одеялом. Пока он посидит с нею, мы с вами перенесем сюда другого нашего больного. Вы отправитесь ночью или подождете рассвета?
Консул устало потер щеки.
– Лететь через горы ночью – удовольствие небольшое, но со временем у нас туго. Я отправлюсь, как только соберу кое-какие пожитки.
Сол кивнул и посмотрел в сторону входа в долину.
– Хотел бы я узнать от Ламии, куда подевался Силен.
– Буду высматривать его по дороге, – пообещал Консул и, запрокинув голову, уставился на звезды. – Думаю, до Китса я долечу часов за тридцать шесть – сорок. Еще несколько часов понадобится, чтобы освободить корабль… Стало быть, ждите меня примерно через двое стандартосуток.
Сол кивнул, укачивая плачущего ребенка. На его усталом добром лице ясно читалось сомнение. Он положил руку на плечо Консула.
– Друг мой, как бы там ни было, но попытаться необходимо. Пойдемте поговорим с отцом Дюре, посмотрим, не пришел ли в себя наш попутчик, а заодно и заморим червячка. Стараниями Ламии нам обеспечен великолепный прощальный ужин.
Глава двадцать шестая
Когда отец маленькой Ламии Брон был избран в Сенат, девочке выпало недолгое счастье – они переселились с Лузуса на Центр Тау Кита, в зеленый рай Административно-жилого комлекса. И там-то Ламии довелось увидеть старинный, еще плоский мультфильм Уолта Диснея. Он назывался «Питер Пэн». Потом она прочитала книжку Джеймса Барри – и навсегда заболела этой сказкой.
Много месяцев пятилетняя девочка надеялась, что однажды Питер Пэн прилетит и заберет ее с собой. Она оставляла ему записки с указаниями, как найти ее спальню (под слуховым окошком, которое с козырьком). Когда родители засыпали, она выскальзывала из дома и до самого утра лежала на мягкой траве в Оленьем парке, глядя в молочно-серое ночное небо ТКЦ и грезя о мальчике из Страны-Небывальщины, который однажды возьмет ее с собой, и они полетят – вторая звезда направо, а потом прямо, до самого утра. Она станет его помощницей, мамой Потерянных Мальчишек, Немезидой злого капитана Крюка, а главное – новой Венди… новой подружкой-ровесницей мальчика, который никогда не вырастет.
И вот теперь, двадцать лет спустя, Питер наконец-то пришел за ней.
Когда стальной коготь Шрайка проник в нейрошунт за ее ухом, Ламия не почувствовала боли. Ее просто сорвал с места ледяной вихрь. Она летела, неслась… все быстрее, быстрее.
Ей и прежде доводилось, преодолев киберпространственный барьер, проникать в недра инфосферы. Всего несколько недель назад Ламия и ее приятель, компьютерный фанат, недотепа ВВ Сурбринер совершили налет на матрицу Техно-Центра. Они помогали Джонни переместить воскрешенную личность в его кибрида. В периферию они пробрались, личность похитили, но в матрице сработала тревога, и ВВ погиб. С тех пор у Ламии пропало всякое желание соваться в инфосферу.
Но сейчас она вновь очутилась в ней.
И это не шло ни в какое сравнение с прошлыми ощущениями Ламии, когда она подключалась к инфосфере через обычный комлог или шлем. То, что было теперь, напоминало полную фантопликацию – будто ты очутился внутри высококачественного цветного голофильма со стереозвуком. Даже лучше.
И Питер наконец-то прилетел за ней.
Ламия воспарила над дугой планетарного лимба Гипериона и увидела паутину примитивных микроволновых и лазерных инфоканалов – здешнее жалкое подобие инфосферы. Она не стала к ней подключаться: оранжевая пуповина звала Ламию в небо, к настоящим шоссе и проспектам киберпространства.
Вторгнувшись в пространство Гипериона, ВКС Гегемонии и Рои Бродяг принесли с собой лабиринты и хитросплетения своих инфосфер. Новообретенным зрением Ламия различала каждую струйку в инфопотоке ВКС – пронизанном красными артериями экранированных каналов бурном зеленом океане информации, в котором проплывали вращавшиеся фиолетовые шары корабельных ИскИнов, эскортируемые черными фагами. Но этот океан был лишь крохотной каплей мегасферы Сети, просочившейся сквозь черные трубы бортовых порталов, вслед за разбегающимися кругами информоволн, источниками которых являлись десятки непрерывно работающих мультипередатчиков.
Она нерешительно замерла, не зная, куда направиться, какой путь избрать. Мгновенная заминка словно отключила невидимые крылья, и тысячекилометровая пропасть внизу сразу обрела гибельную глубину – так Питер Пэн разучился летать, когда усомнился в себе.
И тут Питер – ее Питер! – схватил Ламию за руку и потянул вверх.
«Джонни!»
«Здравствуй, Ламия».
В тy же секунду, когда она увидела его и ощутила его присутствие, раздался щелчок, и ее собственное тело внезапно обрело прежнюю непрозрачность и весомость. Это был воистину Джонни – такой, каким она видела его в последний раз, ее клиент и любовник: острые скулы, карие глаза, курносый нос, упрямый подбородок. Рыжевато-каштановые кудри все так же лезли ему за шиворот, а лицо по-прежнему могло служить образцом энергичной целеустремленности. И – по-прежнему – стоило ему улыбнуться, как она готова была растаять.
Джонни! Она обняла его, тут же почувствовала ответное объятие – и они воспарили над миром. Крепкие руки, налившиеся поразительной силой, гладили ее спину, к ее груди прижималась его теплая грудь. Наконец они поцеловались, и реальнее этого поцелуя в ее жизни ничего не было.
Ламия плыла теперь на расстоянии вытянутой руки от Джонни, положив ладони ему на плечи. По их лицам, как морская рябь, пробегали отблески зеленых и фиолетовых волн бескрайнего океана инфосферы.
«Это все взаправду?» – Она услышала звук собственного голоса с лузусским выговором, прекрасно сознавая, что лишь подумала об этом.
«Да, конечно. Все такое же настоящее, как любой уголок киберпространственной матрицы. Мы с тобой находимся на краю мегасферы, в пространстве Гипериона». – Джонни так и не избавился от своего непонятного, так раздражавшего Ламию акцента.
«Что же все-таки произошло?» – Вместе со словами она передала ему образ Шрайка и чувства, охватившие ее при внезапном проникновении пальцелезвия в затылок.
«Да, все так, – мысленно ответил ей Джонни, держа ее крепче. – Таким образом он выпустил меня из петли Шрюна и забросил нас с тобой прямо и инфосферу».
«Джонни, я умерла?»
Лицо Китса улыбнулось ей. Он слегка встряхнул ее, нежно поцеловал и повернулся так, чтобы ничто не мешало им видеть все вокруг.
«Нет, ну что ты, хотя, может быть, тебя и подключили к какому-нибудь странному устройству жизнеобеспечения, пока твой киберпространственный аналог гуляет здесь со мной».
«А ты? Ты живой?»
Джонни снова улыбнулся:
«Теперь да, хотя жизнь в петле Шрюна вряд ли можно назвать жизнью. Это почти то же, что видеть чужие сны».
«Мне снился ты».
Джонни понимающе кивнул.
«Вряд ли это был я. Ведь и мне снились те же самые сны – беседы с Мейной Гладстон, заседание правительства Гегемонии…»
«Точно!»
Он сжал ее руку.
«Мне кажется, они активизировали другого кибрида Китса. И каким-то образом мы смогли установить связь через все эти парсеки».
«Другого кибрида? Как это? Ведь ты уничтожил свой сектор Техно-Центра, освободил личность…»
Ее любимый пожал плечами. Он был одет в блузу с оборками и шелковый жилет невероятного покроя – Ламия сроду не видела такой одежды. Инфопоток, текущий по проспектам наверху, заливал их лица пульсирующим неоновым светом.
«Я давно подозревал, что там имеется несколько запасных моделей. Нам бы с ВВ пробраться глубже в периферию… Но знаешь, Ламия, это все не важно. Если даже существует еще один экземпляр, то он – это я, а я не могу быть врагом себе самому. Давай-ка лучше займемся разведкой».
Ламия на миг заупрямилась, когда он потянул ее выше.
«Какой еще разведкой?»
«Это наш шанс разобраться в том, что здесь происходит. Шанс проникнуть в тайну».
«Я не уверена, что мне хочется этого, Джонни», – произнесла она, уловив в своем голосе/мысли необычную робость.
Он повернулся и удивленно взглянул на нее:
«И это моя подруга – частный детектив? Леди, которая терпеть не могла секретов?»
«Жизнь ее перевоспитала, Джонни. Мне представился случай оглянуться назад, и я… я решила стать сыщиком прежде всего потому, что не могла поверить в самоубийство отца, и все еще пытаюсь распутать обстоятельства его смерти. А тем временем страдают и погибают реальные люди. Как ты, мой Джонни, как ты».
«И ты разгадала?»
«Что?»
«Загадку смерти твоего отца?»
Ламия, нахмурившись, подняла на него глаза:
«Не знаю. Думаю, нет».
Джонни указал на текучее тело инфосферы, которое то распухало, то опадало у них над головами.
«Ламия, там, наверху, тысячи ответов. Если, разумеется, у нас хватит смелости отыскать их».
Она снова взяла его за руку.
«Мы можем погибнуть, Джонни».
«Можем».
Ламия помолчала, глядя вниз, на Гиперион. Он предстал перед ней в виде темной кривой с несколькими одинокими карманами инфопотоков, светящихся подобно кострам в ночи. Между тем огромный океан над их головой бурлил и пульсировал, переполненный светом и шумом, но то был лишь ничтожный рукав далекой мегасферы. Она знала… чувствовала, что их киберпространственные воплощения могут достичь мест, которые и не снились ни одному компьютерному ковбою.
С Джонни в качестве проводника она может открыть такие глубины мегасферы и Техно-Центра, куда не заглядывал ни один человек. И ей стало страшно – страшно, как никогда.
Но Питер Пэн все-таки нашел ее. И Страна-Небывальщина манила к себе.
«Отлично, Джонни! Чего же мы ждем?»
И они рука об руку понеслись к мегасфере.
Глава двадцать седьмая
Полковник Федман Кассад, шагнув вслед за Монетой в портал, очутился на огромной лунной равнине, где ужасное терновое дерево упиралось в кроваво-красное небо. На его многочисленных ветвях и шипах извивались и корчились человеческие фигурки: хорошо различимые вблизи, они, чем дальше, тем больше напоминали белесые грозди дикого винограда.
Кассад набрал в грудь воздуха и, скользнув взглядом по безмолвной фигуре Монеты, огляделся по сторонам, стараясь при этом не смотреть в сторону отвратительного дерева.
То, что он принял за лунную равнину, было поверхностью Гипериона у входа в долину Гробниц Времени, но Гипериона, претерпевшего ужасную перемену. Разметанные и опаленные неведомым огнем дюны блестели, словно застывшие стеклянные волны, поверхность валунов и скал тоже сплавилась, придав долине сходство с ледником, но ледником из камня. Атмосфера исчезла – об этом говорило небо, безжалостно-черное небо безвоздушных лун. Солнце тоже изменилось: его свет казался чуждым человеческому глазу. Кассад запрокинул голову, и светофильтры его скафандра тут же поляризовались, спасая его сетчатки от буйства энергетических потоков, заполнивших небо кроваво-красными лентами и непрерывно расцветающими жгуче-белыми цветами.
Почва у него под ногами подрагивала, словно от незаметных сейсмических толчков. Гробницы Времени, гладкие и блестящие, как новенькие, тоже преобразились; из каждого входа, проема и отверстия на дно долины лились потоки холодного света.
Кассад понял, что только благодаря скафандру он еще дышит и не превратился в ледышку от космического холода, сменившего жару пустыни. Он повернулся к Монете, чтобы расспросить ее поподробнее, но слова замерли у него на губах, и Кассад вновь перевел взгляд на невероятное дерево.
По-видимому, оно, как и Шрайк, было слеплено из стали, хрома и хрящей: откровенно искусственное и в то же время до ужаса живое. Толщина его ствола у основания составляла метров двести – триста, да и нижние ветви почти ничем ему не уступали, но выше ветви и шипы постепенно превращались в узкие острия – на них-то и были насажены страшные плоды.
Невозможно было поверить, что люди на шипах еще живы; вдвойне невозможным казалось, что они могут уцелеть здесь – в вакууме, за пределами времени и пространства. Тем не менее все они были живы и страдали. Кассад видел их муки. Все они были живы. И все испытывали боль.
Эта боль разрывала барабанные перепонки как дикий рев, перешедший порог слышимости, как беспрестанный вопль огромной сирены, словно тысячи неумелых пальцев колотили по тысячам клавиш гигантского органа. Органа боли. Боль была настолько явственной, что Кассад невольно стал искать ее в небе – как дым, если это дерево сродни погребальному костру, или как лучи, если оно – адский маяк.
Но в небе был только резкий свет и безмолвие космоса.
Кассад мысленно подкрутил окуляры скафандра и принялся рассматривать ветку за веткой, шип за шипом. Люди, извивавшиеся на них, мужчины и женщины, старые и молодые, принадлежали к разным эпохам – об этом свидетельствовала одежда и остатки косметики. Многое в них было незнакомо Кассаду, и он предположил, что это жертвы из будущего. Их были тысячи… десятки тысяч. И все живые. Мучившиеся от боли!
Кассад вдруг замер и вгляделся в одну из нижних ветвей. На самом ее конце, на трехметровом шипе трепетала знакомая пурпурная накидка. Насаженное на шип тело, дергаясь и корчась, на миг повернулось к Кассаду.
То был Мартин Силен.
Кассад выругался и сжал кулаки с такой силой, что у него заныли суставы. Он огляделся вокруг в поисках оружия, заглянул даже внутрь Хрустального Монолита. Ничего.
И вдруг полковник сообразил, что его скафандр – сам по себе оружие, и притом превосходящее по мощи все то, что он привез с собой на Гиперион. Размашисто ступая, он двинулся к дереву. Он еще не знал, каким способом взберется на него, но в том, что взберется, не сомневался. И как снять оттуда Силена – снять всех, – он тоже не знал, но был уверен, что сделает это, даже ценой собственной жизни.
Сделав еще десять шагов, полковник замер на гребне застывшей дюны. Между ним и деревом стоял Шрайк.
Кассад почувствовал, как губы сами раздвигаются в недоброй улыбке. Вот оно – то, чего он ждал долгие годы. Правое дело, сражаться за которое он поклялся жизнью и честью двадцать лет назад, на Церемонии Масада. Единоборство двух воинов. Схватка ради спасения невинных. Полковник превратил правую руку в серебряный клинок и шагнул вперед.
«Кассад!»
Он оглянулся на крик Монеты. Свет играл на зеркальной поверхности ее обнаженного тела. Она указывала рукой на долину, где второй Шрайк выбирался из гробницы, называемой Сфинксом. Еще один Шрайк показался из входа в Нефритовую Гробницу. Свет блеснул на шипах и колючей проволоке – новый Шрайк появился из Обелиска, в пятистах метрах отсюда.
Кассад, не обращая на них внимания, повернулся к дереву и его защитнику.
Между полковником и деревом стояло сто Шрайков. Он моргнул, и слева от него встала еще сотня. Он оглянулся назад – легион неподвижных, как статуи, Шрайков выстроился на холодных дюнах и оплавленных валунах пустыни.
Кассад ударил себя по колену. Будь они прокляты…
Монета подошла к нему так близко, что руки их соприкоснулись. Скафандры слились в одно целое, и он почувствовал тепло ее плеча. Теперь они стояли нога к ноге.
«Я люблю тебя, Кассад».
Он вгляделся в ее прекрасное лицо, не обращая внимания на пляшущие на нем цветные пятна; сейчас Кассад пытался увидеть ее такой, какой она была во время их первой встречи, в лесу близ Азенкура. Он вспомнил ее удивительные зеленые глаза и короткие каштановые прядки, припухшую нижнюю губу и вкус слез, когда он случайно укусил ее.
Полковник поднял руку и коснулся ее щеки, ощутив теплоту женской кожи под скафандром.
«Если любишь меня, оставайся здесь», – сказал он.
Потом он отвернулся от женщины и издал боевой клич, слышный в безмолвии космоса лишь ему одному. То был одновременно вопль мятежника из далекого прошлого человечества, радостное «ура!» выпускника Олимпийской Школы, резкое «ки-я» каратиста и просто вызов на поединок. И, не переставая кричать, он побежал через дюны к терновому дереву и к Шрайку, стоящему прямо под ним.
Теперь горы и долину заполнили тысячи Шрайков, разом выпустивших когти и засверкавших десятками тысяч острых, как скальпели, ножей и шипов.
Кассад бежал к стальному идолу, который появился первым, над чьей головой в единоборстве с болью корчились на шипах человеческие фигуры.
Шрайк развел руки, словно собираясь заключить Кассада в объятия. Из скрытых ножен на его запястьях, суставах, груди выползли кривые ятаганы.
Кассад снова закричал – и одним рывком преодолел оставшееся между ними расстояние.
Глава двадцать восьмая
– Я не полечу, – заявил Консул.
Пока отец Дюре присматривал за Ламией, они с Солом перенесли так и не пришедшего в сознание Хета Мастина из Пещерной Гробницы к Сфинксу. Близилась полночь; слабое сияние Гробниц разливалось в воздухе, заполняя всю долину. Наверху, меж скальными стенами, зияла полоска неба с рваными краями – то были силуэты крыльев Сфинкса. Ламия лежала неподвижно; отвратительный кабель все так же уползал во тьму Гробницы.
Сол дотронулся до плеча Консула:
– Мы ведь уже все обсудили. Лететь должны именно вы.
Консул, покачав головой, задумчиво провел рукой по древнему ковру-самолету.
– А вдруг он выдержит двоих? Вы с Дюре могли бы добраться до места, где пришвартован «Бенарес».
Сол, подложив ладонь под крохотную головенку дочери, снова начал баюкать ее.
– Рахили двое суток от роду. Вы же знаете, нам нужно быть здесь.
Консул огляделся вокруг. Его глаза затуманились от боли.
– Это мне нужно быть здесь. Шрайк…
Дюре подался вперед. Свечение гробницы за их спинами озарило благородный лоб и высокие скулы.
– Сын мой, если вы останетесь, это будет не чем иным, как самоубийством. А если попытаетесь пригнать сюда корабль ради госпожи Брон и тамплиера, вы окажете благодеяние своим спутникам.
Консул потер виски и устало вздохнул.
– На коврике найдется место и для вас, преподобный отец.
Дюре улыбнулся.
– Каков бы ни был мой удел, я чувствую, что мне суждено встретить его здесь. Отправляйтесь! А я буду ждать вас.
Консул снова покачал головой, но послушно уселся на коврик и, подтянув к себе тяжелый рюкзак с припасами и снаряжением, пересчитал пакеты НЗ и бутылки с водой, которыми снабдил его Сол.
– Многовато. Оставьте себе половину, вам нужнее.
Дюре засмеялся.
– Благодаря госпоже Брон пищи и воды нам хватит на четверо суток. А если потом придется поститься, мне это не в диковинку.
– А если вернутся Силен и Кассад?
– Водой мы с ними поделимся, – сказал Сол. – Да и а конце концов можно еще разок сходить за продовольствием.
Консул вздохнул!
– Ну что ж!
Он коснулся нужной сенсорной нити, и маленький коврик стал жестким и поднялся на десять сантиметров над камнем. Если здешнее магнитное поле и капризничало, невооруженным глазом это было незаметно.
– При перелете через горы вам понадобится кислород, – напомнил Сол.
Консул вытащил из рюкзака осмотическую маску и проверил, цела ли она.
Сол протянул ему пистолет Ламии.
– Нет, что вы…
– От Шрайка он нам не защита, – возразил ученый. – А вам может – как знать – пригодиться.
Консул вздохнул и положил оружие и рюкзак. Затем он обменялся рукопожатиями со священником и старым ученым. Крошечные пальчики Рахили скользнули по его локтю.
– Удачи, – прошептал Дюре. – Да поможет вам Бог!
Консул молча кивнул, коснулся нитей и чуть наклонился вперед, когда летающий коврик подпрыгнул метров на пять. Слегка покачиваясь, он начал набирать высоту, словно взбираясь по невидимым рельсам.
Консул заложил правый вираж, держа курс на ворота долины, пролетел над дюнами, затем повернул налево к пустошам. Он оглянулся только однажды. Четыре фигуры у подножия Сфинкса – двое стоят, двое лежат – казались отсюда, с десятиметровой высоты, крошечными. А ребенка на руках Сола уже не было видно.
* * *
Как было условленно, Консул сначала направился на запад, к Граду Поэтов, в надежде обнаружить там Мартина Силена. Интуиция подсказывала ему, что упрямый поэт запросто мог свернуть туда.
Битва в небесах поутихла, и Консулу пришлось напрягать глаза, высматривая Силена в потемках. Он прошел над городом на двадцатиметровой высоте, лавируя между дырявыми куполами и остриями шпилей. Никаких следов. Если даже Ламия и Силен проходили здесь, отпечатки их ног давно стер ночной ветер – тот самый, что теребил сейчас волосы Консула и рвал с него одежду.
Здесь, наверху, холод был ощутимее. Когда ковер-самолет на миг терял, а потом вновь нащупывал шаткие поручни силовых линий, Консула не на шутку подбрасывало. Коварное магнитное поле Гипериона и изношенные левитационные нити могли в любую минуту швырнуть его на землю, задолго до того, как на горизонте покажется Китс. Он несколько раз позвал Силена, но никто ему не ответил, только стая голубей с шумом сорвалась со своих насестов под разбитым куполом древней галереи. Покачав головой, Консул повернул на юг, к Уздечке.
Историю этого коврика он услышал впервые от деда. То была одна из самой первой серии подобных игрушек, изготовленных вручную Владимиром Шолоховым, известным на всю Сеть знатоком чешуекрылых и конструктором электромобилей, возможно даже, тот самый коврик, который он преподнес своей юной племяннице. Любовь Шолохова к девочке вошла в легенды, как и то обстоятельство, что она отвергла его подарок.
Но кое-кому идея пришлась по вкусу, и, хотя на мирах с оживленным воздушным движением ковры-самолеты вскоре запретили, на колониальных планетах ими продолжали пользоваться. На Мауи-Обетованной этот коврик свел деда Консула с его бабкой.
Консул взглянул на приближающийся горный хребет. За десять минут он проделал путь, который несколько дней назад занял у них почти два часа. Вначале он планировал сесть у Башни Хроноса и поискать следы Силена, но друзья отговорили его: что бы ни случилось с поэтом, Консулу не следовало подвергать себя опасности в самом начале путешествия. Поэтому он удовлетворился тем, что сделал круг над Башней, заглядывая в окна и выкрикивая имя поэта. При желании Консул мог бы дотронуться до перил балкона, откуда трое суток назад им открылась долина.
Но из темных залов и коридоров доносилось только эхо. Высота и опасная близость отвесных каменных стен заставили Консула крепче схватиться за края коврика. Наконец, облегченно вздохнув, он заложил вираж, набрал высоту и начал карабкаться к перевалу, где в свете звезд белели снега. Консул летел вдоль тросов фуникулера, которые вначале поднимались к перевалу, а дальше соединяли один пик-девятитысячник со следующим, высящимся с другой стороны широченного хребта. Здесь стало еще холоднее, и Консул мысленно похвалил себя за то, что захватил из багажа Кассада лишнюю термонакидку. Он скорчился под ней в три погибели, стараясь уберечь от мороза кисти рук и щеки. Осмотическая маска прильнула к лицу, как голодный зверь-симбионт, жадно выискивая и всасывая редкий здесь кислород.
Слава Богу, Консулу его хватало. Он дышал глубоко и ровно. В десяти метрах внизу блестели покрытые ледяной коркой тросы. Герметичных вагончиков подвесной дороги не было видно. Он летел над ледниками, голыми вершинами и темными долинами, и от небывалого одиночества у него захватывало дух. Теперь Консул был рад, что отправился в это путешествие: его стоило совершить хотя бы ради того, чтобы еще раз (наверное, в последний) увидеть Гиперион – все еще прекрасный, не оскверненный ни Шрайком, ни угрозой вторжения Бродяг.
Путешествие по подвесной дороге с юга на север заняло у них двенадцать часов. Сейчас, несмотря на небольшую скорость (двадцать километров в час, что для ковров-самолетов далеко не рекорд), Консул одолел этот путь за шесть часов. Восход солнца застал его среди вершин. Разбуженный первыми лучами, он вздрогнул, удивленно сообразив, что спал. В пятидесяти метрах от себя Консул увидел вершину, заслонившую небо – она была всего метров на пять выше коврика и стремительно приближалась. Прямо перед его глазами оказался снежный склон с выступающими камнями. Огромная черная птица – одна из тех, что местные жители зовут предвестниками, – снялась с обледеневшего карниза и парила в разреженном воздухе, кося черным глазом-бусинкой на человека. Консул торопливо заложил крутой вираж, и в этот момент в левитационных нитях что-то хрустнуло. Ковер камнем упал метров на тридцать, но потом вновь нащупал магнитную опору и выровнялся.
Сжимая жесткую ткань побелевшими пальцами, Консул перевел дух. Хорошо, что он догадался привязать ремни рюкзака к поясу, иначе все его снаряжение уже валялось бы далеко внизу, на леднике.
Подвесной дороги нигде не было видно. Неужели он умудрился проспать все на свете и сбился с курса! На миг Консул поддался панике и принялся швырять коврик то в одну, то в другую сторону, высматривая проход между торчащими вокруг вершинами, похожими на острые зубы. Тут он увидел впереди золотые отблески рассвета на склонах, а позади, через ледники и высокогорную тундру, тянулись длинные тени. Это означало, что он на верном пути. За последней цепью вершин лежит южное предгорье. А за ним…
Коврик, казалось, заупрямился, когда Консул, легонько постукивая по сенсорным нитям, стал подгонять его, – но все же набрал высоту и обогнул последний девятитысячник; отсюда открывался вид на горы пониже, переходящие в предгорья. Всего-то три тысячи метров над уровнем моря! И Консул с облегчением принялся спускаться.
На солнце сверкнули тросы подвесной дороги – в восьми километрах южнее места, где он распрощался с Уздечкой. Колонна вагончиков обреченно застыла у платформы западной станции. Приют Паломника – кучка домов внизу – выглядел таким же безжизненным, как и несколько дней назад. А вот ветровоз, оставленный ими у низкого причала, на отмели Травяного моря, бесследно исчез.
Консул сел вблизи от причала, выключил левитаторы и размял затекшие ноги, а потом на всякий случай скатал коврик. После этого он воспользовался туалетом одного из покинутых домов на берегу. Когда Консул вышел оттуда, ослепительное утреннее солнце, поднимаясь над предгорьями, слизывало последние островки тьмы. На юг и на запад, насколько хватало глаз, простиралось Травяное море, гладкое, как скатерть; случайный ветерок поднимал на его бирюзовой поверхности легкую рябь, обнажая ультрамариновые и шафранные стебли. Это так напоминало волны, что казалось, будто сейчас вспенится белый гребень или выпрыгнет рыба. Но рыба в Травяном море не водилась, зато там обитали двадцатиметровые травяные змеи, и в случае катастрофы над «водами» этого моря даже успешная посадка не сулила Консулу ничего хорошего.
Он развернул коврик, пристроил рюкзак за спину и поднялся в воздух. Высота была сравнительно небольшой – каких-нибудь двадцать пять метров от поверхности, – но все же достаточной, чтобы не вводить травяных змей в искушение. Переправа через Травяное море заняла у них почти сутки, но ветровозу мешал встречный северо-восточный ветер. Консул решил, что сейчас ему потребуется часов пятнадцать, не больше. Он дотронулся до нужных нитей, и коврик послушно начал набирать скорость.
Через двадцать минут горы остались позади, а затем и предгорья растворились в туманной дымке. Еще через час вершины стали заметно укорачиваться, скрываясь за линией горизонта. А спустя два часа на севере виднелся лишь самый высокий пик – смутная зазубренная тень над голубой мглой. И наконец в мире осталось лишь небо да море – величественное и невозмутимое, если не считать случайной ряби и борозд от ветра. Здесь было гораздо теплее, чем к северу от Уздечки. Сначала Консул скинул термонакидку, потом пиджак, а потом пришлось стянуть с себя и свитер. Солнце припекало не на шутку, что было удивительно для столь высоких широт. Консул пошарил в рюкзаке, отыскал помятую и обтрепанную треуголку, так горделиво сидевшую на нем всего двое суток назад, и нахлобучил на голову – лоб и макушка уже начали чесаться.
Примерно через четыре часа он решил наконец позавтракать и долго смаковал пресные белковые лепешки из армейского рациона, словно это было филе барашка. Самым изысканным блюдом была вода, и Консул едва удержался, чтобы не опустошить все бутылки сразу.
Внизу, позади, впереди – всюду, куда ни глянь, – лежало Травяное море. Консула начало клонить в сон. Каждый раз он просыпался от мысли, что вот-вот свалится, и в страхе цеплялся за жесткие края ковра-самолета, пока не сообразил, что надо привязать себя к нему единственной веревкой, оказавшейся у него в рюкзаке. Но садиться ради этого ему не хотелось – трава здесь выше человеческого роста и вдобавок очень острая. Правда, «усы» на поверхности моря – признаки обитания травяных змей – до сих пор ему не попадались, но это ничего не значило: он вполне мог сесть прямо на голову отдыхающей в тени твари.
В полудреме он лениво размышлял об исчезновении ветровоза. Эта автоматизированная колымага была, по-видимому, запрограммирована Церковью Шрайка, организовавшей их паломничество. Для каких еще нужд ее можно было использовать? Консул встряхнул головой, выпрямился и ущипнул себя за щеку. Его так клонило в сон, что все мысли отступили куда-то. Он взглянул на комлог: прошло пять часов.
Консул поднял коврик, внимательно осмотрелся вокруг, чтобы удостовериться в отсутствии змей, а затем спустился до высоты примерно пять метров над верхушками стеблей. Он достал из рюкзака веревку и сделал петлю, затем переполз на переднюю часть коврика и несколько раз обмотал веревку вокруг него, оставив слабину, чтобы можно было пролезть под нею и тогда уже затягивать узел.
В случае падения привязь могла погубить его, зато тугая веревочная петля на поясе создавала ощущение безопасности. Наклонившись вперед, Консул вновь дотронулся до сенсорных нитей, выровнял коврик на высоте сорока метров и приник щекой к теплой ткани. Обжигающие солнечные лучи просачивались между пальцами, и он понял, что его голые руки скоро обгорят.
Но он слишком устал – даже для того, чтобы сесть и опустить рукава рубашки.
Подул ветер. Консул услышал, как внизу что-то зашуршало – то ли ветер всколыхнул траву, то ли проползло кто-то большое.
Но усталость вытеснила все, даже любопытство. Веки закрылись сами собой, и через полминуты он уже спал как убитый.
* * *
Консулу снился его дом – родной дом – на Мауи-Обетованной. Сон был пестрый, разноцветный – бездонное голубое небо, бескрайние просторы Южного моря, ультрамарин, переходящий в бирюзу там, где начинались Экваториальные Отмели, умопомрачительные зеленые, желтые и орхидейно-красные бока плавучих островов, плывущих на север под охраной дельфинов… Дельфинов истребили во время вторжения, когда Гегемония оккупировала планету, но в его сне они были живы и весело бороздили чистую воду, поднимая в воздух хрустальные брызги.
Во сне Консул увидел себя ребенком. Вот он стоит на верхней ветви дома-дерева их семейного острова. Рядом – бабушка Сири, не почтенная дама, которую он так хорошо знал, а красивая молодая женщина, которую встретил и полюбил его дед. Листья-паруса шелестят под южным ветром, который гонит вереницу плавучих островков по голубым проливам через Отмели. На севере из-за горизонта появляются первые острова Экваториального Архипелага – зеленые точки, словно приклеенные к вечернему небу.
Сири дотрагивается до его плеча и указывает на запад.
Островки горят, идут ко дну, их килевые корни корчатся от боли. Кому они навредили? Пастухи-дельфины исчезли. С неба льется огонь – то на Мауи обрушились космические мегавольтные стрелы, от которых кипит воздух, а на сетчатке остаются голубовато-серые шрамы. Подводные взрывы озаряют океаны страшным светом, выбрасывают на поверхность тысячи рыб и хрупких морских обитателей, которые извиваются потом в долгой агонии.
– Почему? – спрашивает бабушка Сири, но ее голос – тихий шепот ребенка.
Консул пытается ответить ей, но не может. Его душат слезы. Он тянется к ее руке, но Сири уже нет рядом, и чувство, что ее вообще нет на свете и ему не удастся искупить свои грехи, причиняет такую боль, что становится нечем дышать, перехватывает горло. Тут ему становится ясно, что не тоска, а дым обжигает глаза и легкие: горит Семейный Остров.
Неверными шагами он идет вперед в пепельной мгле и ощупью ищет кого-то, кто возьмет его за руку и успокоит.
Его ладонь встречается с чьей-то рукой. Но это не Сири. Рука невообразимо твердая. Пальцы – ножи.
Консул проснулся, хватая ртом воздух.
Кругом темнота. Он проспал по меньшей мере часов семь. Выпутавшись из веревки, он сел и взглянул на светящийся дисплей комлога.
Двенадцать часов. Он проспал двенадцать часов!
Каждая жилка в его теле заныла, когда он свесился с ковра и вгляделся в темноту. Высота полета была прежней – сорок метров, но вот куда его занесло – загадка. Под ним проплывали невысокие холмы. До некоторых было буквально рукой подать: он мог даже разглядеть на склонах заросли оранжевой травы и каких-то бурых мочалок.
Стало быть, пока он спал, ковер миновал южный берег Травяного моря и проскочил мимо Эджа и пристани на реке Хулай, у которой пришвартован «Бенарес».
Компаса у Консула не было – на Гиперионе компасы бесполезны, – а в функции комлога инерционное определение направления не входило. Дорогу на юго-запад, в Китс, должна была указывать Хулай – он собирался пройти в обратном направлении весь трудный путь паломников, отклоняясь от реки только там, где она выделывает петли.
Но вышло по-другому – он заблудился.
Консул посадил коврик на первый попавшийся холм, еле разогнув ноги, сошел на твердую почву и отключил левитаторы. Он знал, что заряд в них израсходован по меньшей мере на треть – это по меньшей мере. Остается только гадать, насколько снизилась их эффективность за прошедшие годы.
Этот гористый пейзаж походил на местность, лежащую к юго-востоку от Травяного моря, но рекой здесь и не пахло. Комлог сообщил ему, что стемнело всего лишь час-два тому назад, но Консул не видел никаких признаков заката. Сплошная облачность преграждала путь и звездному свету, и отблескам всех космических битв.
– Проклятие, – прошептал Консул. Он походил вокруг коврика, пока в ногах не восстановилось кровообращение, помочился у края невысокого обрыва и вернулся к рюкзаку – глотнуть воды. Думай, друг мой, думай.
Итак, он держал курс на юго-запад и должен был покинуть Травяное море в районе Эджа. Если он просто пролетел над Эджем, река находится где-то южнее, по левую руку. Но если он неверно определил направление при вылете из Приюта Паломника и взял хотя бы на пять градусов левее, излучина должна быть на северо-востоке, то есть справа. Даже если курс неверен, в конце концов он неминуемо наткнется на ориентир – побережье Северной Гривы, – но этот крюк может обойтись ему в лишние сутки.
Консул в сердцах пнул какой-то камешек и скрестил руки на груди. После дневного зноя воздух казался ледяным. Его прохватил озноб, и он догадался, что это последствия солнечного ожога. Он коснулся пальцем лысины и тут же с проклятием отдернул руку. Куда лететь?
В низком кустарнике посвистывал ветер. Консул почти физически ощутил, какое громадное расстояние отделяет его от Гробниц Времени и Шрайка, но Сол, и Дюре, и Хет Мастин, и Ламия Брон, и даже пропавшие Силен и Кассад были с ним как незримый груз на его плечах. Паломничество оказалось для Консула не более чем изощренным способом самоубийства. Он отправился на Гиперион, потому что возненавидел себя и все на свете, потому что устал мучиться, думая о жене и ребенке, погибших во время авантюры на Брешии, устал страдать, вспоминая их забывающиеся лица. Устал от мук совести из-за своего ужасного двойного предательства: он был виноват перед правительством, которому служил почти сорок лет, и виноват перед Бродягами, доверившимися ему.
Консул присел на камень и закрыл глаза. Он думал о Соле и его дочурке и чувствовал, как бессмысленная злость на самого себя утихает. Он думал и о Ламии, о том, что эта отважная женщина, неиссякаемый кладезь энергии, беспомощно распростерта на каменных плитах с присосавшейся к голове чудовищной пиявкой – подарком Шрайка.
Консул встал, включил коврик и взлетел метров на восемьсот, так близко к облачной завесе, что, подняв руку, можно было коснуться ее.
Вдалеке слева облака на миг разомкнулись и внизу блеснула водная гладь, река Хулай текла примерно в пяти километрах южнее.
Консул резко повернул летающий коврик влево, чувствуя, как ослабленное силовое поле пытается прижать его к коврику. Нет, веревка надежнее. Десять минут спустя он был уже над водой и пикировал вниз – убедиться, что это действительно Хулай, а не один из ее притоков.
Да, то была Хулай. В прибрежных заводях блестела лучистая паутина. Зубчатые силуэты высоких термитников чернели на фоне неба: они были чуть темнее почвы, на которой стояли.
Консул поднялся на двадцать метров, отхлебнул из бутылки и полетел вниз по реке.
Рассвет застал его близ Духоборских Вырубок, чуть выше шлюзов Карлы, где от реки отходит Королевский Канал, ведущий к северным поселкам и Гриве. Консул знал, что отсюда до столицы меньше ста пятидесяти километров, но это означало еще семь выматывающих душу часов полета. Он так надеялся повстречать здесь военный патруль на скиммере или какой-нибудь пассажирский дирижабль из тех, что курсировали между столицей и Наядами, или хотя бы катер, который можно было бы реквизировать. Но только догорающие пепелища и слабые огоньки масляных коптилок в отдаленных лачугах оживляли берега Хулай. У причалов – ни суденышка, ни лодки. Загоны для речных мант над шлюзами были пусты, большие ворота открыты настежь; в нижнем течении реки, где она становилась вдвое шире, Консул не заметил ни единой баржи.
Выругавшись, он полетел дальше.
Утро было восхитительное. Косые лучи восходящего солнца, вырываясь из-за низких облаков, обвели золотым контуром каждый куст, каждое дерево. Консулу казалось, что он уже много месяцев не видел настоящей зелени. Могучие деревья – плотинник и падуб – поднимались во весь свой рост на далеких обрывах и откосах, а в поймах розовый свет играл на бесчисленных побегах бобов-перископов. Мангровые корни и огненные папоротники окаймляли берега, и каждая веточка, каждый листик отчетливо выделялись в ослепительном утреннем свете.
И тут, буквально на глазах, потемнело – невесть откуда взявшиеся облака спрятали солнце и принесли дождь. Консул натянул на нос свою потрепанную треуголку и плотнее закутался в термонакидку Кассада. Он летел на юг на высоте ста метров.
Консул напряг память. Сколько же дней у Рахили в запасе?
Несмотря на долгий сон накануне, голова у Консула гудела – токсины усталости отравили кровь. Когда они прибыли в долину, Рахили было четыре дня. А в долину они прибыли… четыре дня назад.
Консул потер щеку, потянулся за бутылкой с водой и обнаружил, что все они пусты. Ну, это не проблема – можно снизиться и набрать воды в реке, но ему не хотелось терять времени. Обожженная солнцем кожа болела, дождевые струйки стекали с треуголки за шиворот.
Сол говорил, что если он вернется до заката, все будет в порядке. Рахиль родилась около 20:00 по гиперионовскому времени. Если это верно, если не допущена никакая ошибка, у нее еще есть надежда. Консул вытер ладонью мокрое лицо. Скажем, семь часов до Китса. Еще час или два на то, чтобы освободить корабль. Тео поможет… он теперь генерал-губернатор. Я постараюсь убедить его, что ради интересов Гегемонии можно нарушить распоряжение Гладстон и снять арест с корабля. Если понадобится, я даже готов признаться, что по ее, и только по ее воле вступил в сговор с Бродягами и предал Сеть.
Скажем, десять часов плюс пятнадцать минут полета на корабле. По меньшей мере еще час до захода солнца. Рахили уже будет несколько минут от роду… И что? Какие средства в нашем распоряжении, кроме криогенной камеры? Никаких. Значит, остается только фуга. Сол давно уже лелеял эту идею, хотя врачи и предупреждали, что ребенок может не выдержать. А как быть с Ламией?
Пить хотелось ужасно. Консул высунул голову из-под плаща, но дождь ушел в сторону и сейчас еле-еле моросил. Правда, ему удалось смочить губы и язык, но от этого жажда только усилилась. Чертыхнувшись, он начал снижаться. Авось получится зависнуть над рекой и зачерпнуть воды бутылкой.
Но на высоте тридцати метров левитаторы вдруг отключились. Только что коврик скользил плавно, как со стеклянной горки, а в следующее мгновение он закувыркался и стремительно понесся вниз. Консула он больше не слушался. Маленький коврик и испуганный старый человек падали с высоты десятиэтажного дома. Консул вскрикнул и попытался спрыгнуть, но веревка и тяжелый рюкзак намертво приковали его к этому куску ставшего бесполезным войлока. Крутясь и кувыркаясь, он рухнул с двадцатиметровой высоты в поджидавшие его воды реки Хулай.
Глава двадцать девятая
Сол Вайнтрауб возлагал на Консула большие надежды. Наконец-то они предприняли что-то конкретное – во всяком случае попытались предпринять. Вряд ли бортовая криогенная камера поможет спасти Рахиль: медэксперты на Возрождении-Вектор подчеркивали чрезвычайную опасность этой процедуры, но хорошо и то, что есть альтернатива, пусть даже такая. Сол осознал, что они слишком долго сидели на месте, поджидая Шрайка, – как осужденные гильотину.
Этой ночью Сфинкс казался весьма ненадежным убежищем, и Сол вынес пожитки паломников на широкое гранитное крыльцо, где они с Дюре устроили Мастина и Ламию, укрыв их всеми одеялами и накидками и подложив под головы вместо подушек рюкзаки. Датчики свидетельствовали, что мозг Ламии по-прежнему бездействует, но сердце работало и все остальное было в порядке. Мастин по-прежнему метался в лихорадке.
– Как вы думаете, что же все-таки случилось с тамплиером? – спросил Дюре.
– Возможно, это просто истощение, – ответил Сол. – После того как его похитили из ветровоза, он очнулся в пустошах и блуждал там невесть сколько. А потом, когда он очутился в Долине Гробниц Времени, снег заменял ему и питье, и еду.
Дюре кивнул и покосился на мини-капельницу на руке тамплиера, старательно качавшую физиологический раствор в его вены.
– Странное истощение… – заметил иезуит. – Похоже больше на безумие.
– Может, и так, – согласился Сол. – Ведь тамплиеры поддерживают почти телепатическую связь со своими кораблями-деревьями, а Мастин был свидетелем гибели своего «Иггдрасиля». Что может быть ужаснее, в особенности если он знал, что это сделано нарочно.
Дюре молча кивнул, вытирая восковой лоб тамплиера. Полночь уже миновала; разыгравшийся ветер поднимал над ржаво-красными дюнами столбы пыли и завывал в крыльях Сфинкса. Гробницы, дотоле ярко светившиеся, начали тускнеть одна за другой. Порой обоих мужчин захлестывали волны времени, и тогда они, задыхаясь, хватались за стены. Через миг головокружение проходило, чтобы тут же вернуться вновь. Но обессиленные после очередного приступа Сол и Дюре оставались на посту: они не могли бросить Ламию, намертво соединенную со Сфинксом.
Перед рассветом облака рассеялись, и открылось небо, усеянное звездами, такими яркими, что глазам становилось больно. Сначала о том, что в космосе носятся гигантские эскадры, говорили только редкие следы кораблей – точно кто-то водил алмазом по стеклянному куполу ночи. Но вскоре бутоны далеких взрывов усеяли все небо, а еще через час свечение Гробниц померкло перед огненной вакханалией наверху.
– Как вы думаете, кто победит? – спросил отец Дюре. Мужчины сидели, привалившись к каменной стене Сфинкса, и не отрывали глаз от полоски неба между изогнутыми крыльями чудовища.
Сол принялся растирать спинку Рахили, спящей на животике под тонким одеяльцем.
– Из того, что я слышал, следует одно: Сети не избежать тяжелой войны.
– Значит, вы верите прогнозам Консультативного Совета ИскИнов?
Сол пожал плечами:
– Я вообще не разбираюсь в политике, а тем более в прогнозах Техно-Центра. Я всего лишь третьестепенный ученый из маленького колледжа на захолустной планете. Но у меня предчувствие, что нас ждет нечто ужасное… что какой-то страшный зверь грядет на Вифлеем, чтобы родиться.
Дюре улыбнулся:
– А-а, это из Йейтса.
Улыбка его тут же погасла.
– Подозреваю, мы с вами как раз и оказались в этом самом новом Вифлееме. – Он обвел взглядом светящиеся Гробницы. – Всю жизнь я исповедовал учение Святого Тейяра об эволюции к точке Омега. И что же? Людское безумие сотрясает небеса, а Антихрист ждет, притаившись во тьме, чтобы в свой час унаследовать обломки мира.
– Вы считаете Шрайка Антихристом?
Отец Дюре оперся локтями на согнутые колени.
– Если он не Антихрист, всем нам придется худо. – Он горько рассмеялся. – Совсем недавно я был бы рад обнаружить Антихриста… Само присутствие в мире антибожественной силы значило бы, что существует сила Божественная, подогрело бы во мне умирающую веру.
– А теперь? – тихо спросил Сол.
Дюре развел руками.
– Меня тоже распяли.
Сол сложил в памяти обрывки из рассказа Ленара Хойта: пожилой иезуит прибивает себя гвоздями к дереву тесла, много лет мучается недоступной человеческому разумению мукой и воскресает вновь, но крестообразный паразит и теперь прячется под кожей на его груди.
Дюре отвел взгляд от неба.
– Не было объятий Отца Небесного. Никакого знака, что боль и жертва были не напрасны. Только боль. Боль, потом темнота, потом снова боль.
Ладонь Сола застыла на спине младенца.
– И вы утратили веру?
Дюре пристально посмотрел на него:
– Напротив, именно благодаря этому я осознал всю важность веры! Боль и тьма – вот наш удел со времен грехопадения. Но должна же существовать надежда, что мы сможем подняться выше… Что сознание сможет эволюционировать, перейти на новый уровень, более благожелательный, чем эта Вселенная, запрограммированная на равнодушие.
Сол торжественно кивнул.
– Во время долгой борьбы с болезнью Рахили у меня был сон… и такой же приснился моей жене Саре… Мне было сказано, что я должен принести в жертву мою единственную дочь.
– Да, – промолвил Дюре. – Я слышал рассказ Консула на диске.
– Значит, вам известен и мой ответ, – сказал Сол. – Авраамов путь покорности нас больше не устраивает, даже если существует Бог, который требует такой покорности. Мы приносили жертвы этому Богу в течение жизни многих поколений, и эта кровавая дань должна наконец прекратиться!
– И тем не менее вы здесь, – тихо сказал Дюре, обведя рукой долину, Гробницы и ночь.
– Да, я здесь, – согласился Сол. – Но не для того, чтобы пресмыкаться. Я должен услышать ответ этих сил на мое решение. – Он снова погладил дочь. – Рахили сейчас полтора дня от роду, ее время истекает. Если эта болезнь – проклятие Шрайка, я хочу посмотреть ему в глаза, даже если он и есть ваш Антихрист. Если Бог существует и это чудовище создано им, я выскажу ему наконец свое презрение.
– Мы, кажется, и так переусердствовали с презрением, – чуть слышно заметил Дюре.
Сол поднял глаза – огненные точки на небе вздулись, превратившись в пламенеющие пузыри, рассылающие по всему космосу круги ударных волн: то разрывались плазменные заряды.
– Мне хотелось бы, чтобы мы имели возможность бороться с Богом на равных, – сказал он, не повышая голоса. – Обложить его в его логове. Дать сдачи за все несправедливости, причиненные человечеству. Поставить перед ним выбор: либо он распростится со своим напыщенным самодовольством, либо пусть катится в ад.
Отец Дюре выгнул бровь и улыбнулся.
– Я понимаю ваш гнев. – Он нежно коснулся головки Рахили. – Пока не рассвело, давайте попробуем немножко поспать, а?
Сол кивнул и улегся рядом с ребенком, натянув одеяло до носа. Последнее, что он слышал, был шепот Дюре: тот то ли желал ему доброй ночи, то ли молился.
Сол погладил дочь по головке, закрыл глаза и заснул.
Ночью Шрайк не пришел. Не пришел он и утром, когда солнце осветило скалы на юго-западе и коснулось верхушки Хрустального Монолита. Сол проснулся и увидел, что солнечные лучи уже достигли долины; Дюре спал рядом, Хет Мастин и Ламия пo-прежнему лежали без сознания. Пробудившаяся раньше всех Рахиль ворочалась и пищала с горькой обидой голодного птенца. Сол выдернул тесемку нагревателя и выждал минуту, чтобы молоко в одном из последних детских пакетов нагрелось до температуры тела. Ночь выдалась холодная, на ступенях, ведущих к Сфинксу, сверкал иней.
Рахиль ела жадно, мяукая и причмокивая. Эти звуки помнились Солу еще с тех времен, когда Сара кормила ее грудью. Полвека назад… Когда малютка насытилась, Сол завернул ее в одеяло и устроил у себя на груди, медленно покачивая.
Осталось полтора дня.
Сол страшно устал. Он все дряхлел и дряхлел, несмотря на пройденный всего десять лет назад курс поульсенизации. Только они с Сарой собрались отдохнуть от родительских обязанностей – Рахиль, их единственная дочь, поступила в аспирантуру и уехала на раскопки, – как девочка вернулась с болезнью Мерлина. Сол и Сара старели, но забот становилось все больше; потом авиакатастрофа на Мире Барнарда отняла у Сола жену. И все же он, глубокий старик, измученный до потери сил, благословлял каждую минуту, проведенную с дочерью.
Осталось полтора дня.
Вскоре проснулся отец Дюре. Мужчины соорудили завтрак из консервов, принесенных Ламией, Хет Мастин так и не пришел в себя. Дюре подключил к нему предпоследнюю аптечку, и в жилах тамплиера снова заструился целебный раствор.
– Как вы считаете, что нам делать с последней аптечкой? Подключим к госпоже Брон? – спросил Дюре.
Сол, вздохнув, еще раз взглянул на датчики ее комлога.
– Не стоит, Поль. Судя по приборам, содержание сахара в крови высокое, уровень питательных веществ сносный – будто она только что позавтракала.
– Но как такое возможно?
Сол покачал головой.
– Может быть, эта гадость выполняет роль пуповины? – Он указал на кабель, вросший в череп Брон.
– Ну и какова же наша программа на сегодня?
Сол посмотрел на небо – оно светлело, потихоньку обретая привычный для Гипериона лазурно-зеленый цвет.
– Будем ждать, – просто сказал он.
Хет Мастин пришел в сознание в полдень, когда солнце приближалось к зениту. Он сел, прямой как палка, и громко произнес:
– Древо!
Дюре, медленно расхаживавший по ступеням, взбежал на крыльцо. Сол подхватил на руки Рахиль, лежавшую в тени у стены, и поспешил к Мастину. Взор тамплиера был устремлен вверх, на что-то находящееся над скалами. Сол тоже поднял голову, но не увидел ничего, кроме выцветшего к полудню неба.
– Древо! – снова вскричал тамплиер и вскинул вверх огромную руку.
Дюре придержал его.
– У него галлюцинации. Ему мерещится «Иггдрасиль».
Хет Мастин рванулся из рук священника.
– Нет, не «Иггдрасиль», – пробормотал он пересохшими губами. – Древо. Последнее Древо. Древо Боли!
Сол и Дюре вновь взглянули вверх, но небо было абсолютно чистым, если не считать плывущих с юго-запада облачков. И тут всплеск волн времени снова настиг их; несколько минут Сол и священник изо всех сил боролись с головокружением, отхлынувшим так же внезапно, как пришло.
Между тем Хет Мастин пытался встать на ноги. Взгляд тамплиера по-прежнему был прикован к чему-то вдали. Его тело обжигало руки: он горел, как в огне.
– Достаньте последнюю аптечку, – распорядился Сол. – Запрограммируйте ее на ультраморфин и жаропонижающее.
Дюре поспешил выполнить приказ.
– Древо Боли! – твердо повторил Хет Мастин. – Мне было суждено стать его Гласом, а эрг должен был вести его в пространство и время! Епископ и Глас Великого Древа избрали именно меня! Я не могу их подвести. – Он попытался вырваться из рук Сола, но в ту же секунду рухнул на каменные плиты.
– Я Избранный Воистину, – прошептал он; силы вытекали из него, как воздух из воздушного шара. – В час искупления я должен был вести Древо Боли. – И тамплиер закрыл глаза.
Сол ловил каждое его слово, а Дюре тем временем вставил в гнездо последнюю аптечку, проверил, учитывает ли монитор особенности метаболизма тамплиеров, и включил подачу адреналина и болеутоляющих.
– Это не тамплиерская терминология и не богословская. Он говорит на языке Церкви Шрайка. – Священник посмотрел Солу в глаза. – Что ж, это кое-что проясняет… если вспомнить рассказ Ламии. По каким-то причинам тамплиеры вошли в тайный сговор с Церковью Последнего Искупления… культом Шрайка.
Сол понимающе кивнул и надел Мастину на запястье свой собственный комлог.
– Древо Боли – это, должно быть, мифическое терновое дерево Шрайка, – пробормотал Дюре, бросив взгляд в пустое небо – туда, куда смотрели остановившиеся глаза Мастина. – Но что тамплиер имел в виду, говоря, что он и эрг избраны для перемещения его в пространстве и времени? Он что, действительно считает себя способным вести дерево Шрайка, как обычный тамплиерский корабль?
– Об этом вы спросите его в следующем воплощении, – устало произнес Сол. – Он мертв.
Дюре сверил показания мониторов, подключил на всякий случай комлог Ленара Хойта, попробовал применить стимуляторы и сделать искусственное дыхание. Все напрасно; стрелки приборов не дрогнули. Хет Мастин, Истинный Глас Древа тамплиеров и участник паломничества к Шрайку, умер – окончательно и бесповоротно.
Целый час Сол и Дюре выжидали. Странная долина Шрайка научила их сомневаться и проверять, проверять и вновь сомневаться. Но когда мониторы засвидетельствовали, что труп начал разлагаться, они решили похоронить Мастина. В багаже Кассада нашлась складная лопата – ее черенок с типичным армейским идиотизмом был украшен надписью «инструмент для окапывания», – и в пятидесяти метрах от Сфинкса ученый и священник принялись рыть могилу. Они работали по очереди – один копал, другой следил за Ламией и Рахилью.
Двое мужчин – один с ребенком на руках – стояли в тени скалы. Перед тем как тело в импровизированном фибропластовом саване было засыпано землей, Дюре произнес краткое напутствие.
– Я не был знаком с Мастином. Мы исповедовали разную веру. Но дело у нас было одно и то же: Мастин, Глас Древа, большую часть своей жизни делал то, что считал угодным Богу, следуя Его воле, изложенной в трудах Мюира, и законам природы. И вера его была истинной – испытанной препятствиями, закаленной покорностью, а в конце скрепленной жертвой.
Дюре помолчал и, щурясь, взглянул в небо, выцветшее до свинцового цвета.
– Господи, прими раба Твоего. Прими его в свои объятия, как примешь когда-нибудь и нас, тех, кто точно так же искал Тебя и заблудился. Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, аминь.
Рахиль расплакалась. Сол принялся ходить с ней взад-вперед, а Дюре тем временем засыпал длинный фибропластовый сверток.
Покончив с этим, они вернулись к Сфинксу и, стараясь избегать резких движений, перенесли Ламию туда, где еще оставался кусочек тени. Укрыть ее от полуденного солнца можно было только в самой гробнице, но ни один из них не хотел и думать об этом.
– Консул, наверное, уже одолел половину пути к кораблю, – сказал священник, сделав большой глоток воды. Его обгоревший на солнце лоб покрылся испариной.
– Наверное, – согласился Сол.
– Завтра к этому времени он уже вернется. Мы освободим Ламию с помощью лазерных резаков, а потом отнесем в операционную корабля. Кто знает, может, в криогенной камере и болезнь Рахили приостановится. Что бы там ни говорили врачи.
– Да.
Дюре поставил бутылку с водой в тень и посмотрел на Сола.
– Вы верите в это?
Их взгляды встретились:
– Нет.
От юго-западной стены протянулись тени. Полуденный зной сгустился до предела и пошел на спад. С юга ползли тучи.
Рахиль спала в тени близ входа в гробницу. Сол подошел к Полю Дюре, который стоял, созерцая панораму долины, и положил руку на плечо священника.
– О чем задумались, друг мой?
Дюре не обернулся:
– Вот, думаю. Если бы я твердо не верил, что самоубийство – смертный грех, то поспешил бы все это оборвать и дать жизнь молодому человеку, Хойту. – Он заглянул Солу в глаза, вымученно улыбаясь. – Но разве это самоубийство, когда паразит в моей груди… а раньше в его… в любую минуту может вновь вызвать меня к жизни?
– И кроме того, будет ли это подарком для Хойта, – спросил Сол негромко, – если вы вернете его сюда?
С минуту Дюре молчал. Затем сжал руку Сола.
– Пойду прогуляюсь.
– Где? – Сол, сощурившись, огляделся по сторонам. Даже сейчас, когда небо затянули облака, долина походила на печь.
Священник неопределенно взмахнул рукой.
– Да так, по долине. Скоро вернусь.
– Будьте осторожны, – попросил его Сол. – И не забудьте: Консул может появиться сегодня, если ему повезло и он наткнулся на патрульный скиммер.
Дюре кивнул, взял бутылку с водой, нежно погладил Рахиль, а затем медленно и осторожно, как дряхлый старик, принялся спускаться по длинной лестнице Сфинкса.
Сол смотрел ему вслед; фигура священника дрожала в горячем мареве, становясь все меньше и меньше. Когда Дюре исчез из виду, Сол, вздохнув, подошел к дочери и сел рядом с ней.
Поль Дюре старался держаться в тени, но даже там жара ярмом давила на плечи. Пройдя мимо Нефритовой Гробницы, он выбрал тропу, ведущую к северным скалам и Обелиску. Тонкая тень этой гробницы лежала на розовом каменном дне долины, как черная царапина. Пробираясь через горы обломков возле Хрустального Монолита, Дюре вскинул голову на шум – слабый ветерок, звякнув разбитыми панелями, просвистел в трещинах высоко под крышей Гробницы. В стене он увидел свое отражение и вспомнил, как слушал каждый вечер хорал ветра в Разломе, когда разыскал на плато Пиньон племя бикура. Казалось, с тех пор прошло уже несколько жизней. Да так и есть – несколько жизней.
Дюре чувствовал, что его мозг и память искалечены непрошеным воскрешением. Это было ужасно – все равно что пережить инсульт, но без надежды на выздоровление. Какое-нибудь умозаключение, бывшее для него детской игрой, теперь требовало чрезвычайного напряжения. Самые обиходные слова то и дело вылетали из головы, а непонятные, необъяснимые чувства захлестывали его, как волны времени. Несколько раз он вынужден был прятаться от паломников, чтобы поплакать в одиночестве, сам не зная о чем.
Другие паломники… Из всех отправившихся к Гробницам Времени остались только Сол и младенец. Отец Дюре с радостью пожертвовал бы собой ради их спасения. Интересно, греховно ли планировать сделку с Антихристом?
Он зашел уже довольно далеко, почти достигнув места, где долина изгибалась к востоку, образуя тупик и где Дворец Шрайка отбрасывал на скалы лабиринт теней. Здесь, возле Пещерных Гробниц, тропа шла вдоль северо-западной стены. Почувствовав, как тянет холодным сквозняком из первой Гробницы, Дюре испытал соблазн войти. Просто чтобы отдохнуть от жары, закрыть глаза, вздремнуть.
Но он прошел мимо.
Вход во вторую Гробницу, украшенный причудливой резьбой, напомнил Дюре о древней базилике, обнаруженной им в толще Разлома, – об огромном кресте и алтаре, у которых «молились» идиоты бикура. Они поклонялись богомерзкому бессмертию паразита-крестоформа, а не надежде на истинное Воскресение, которое обещает Крест Святой. Ну а в чем разница? Дюре тряхнул головой, пытаясь отогнать буквально липнущий к каждой мысли цинизм. Тропа бежала в гору, мимо третьей Пещерной Гробницы, самой маленькой и неприметной.
В третьей Гробнице был виден свет.
Дюре остановился, набрал в грудь воздуха и оглянулся: примерно в километре от него Сфинкс четко вырисовывался на фоне неба, но разглядеть Сола ему не удалось. Дюре попытался вспомнить, не в этой ли Гробнице они укрывались накануне… Может, это свет забытого фонаря?
Нет, вчера они скрывались в первой Гробнице. А в эту за последние трое суток входили лишь однажды – когда разыскивали Кассада.
Отец Дюре понимал, что не следует обращать внимание на странный свет. Нужно вернуться к Солу и ждать корабля вместе с ученым и крохотной Рахилью.
Но с каждым из нас Шрайк встречается один на один. Кто я такой, чтобы отвергать его зов?
Дюре почувствовал, что щеки его мокры; оказывается, он плакал – беззвучно, безотчетно. Он вытер слезы ладонью и застыл, сжимая кулаки.
Больше всего я кичился моим интеллектом. О, я был иезуитом-интеллектуалом, верным продолжателем дела Тейяра и Прассара. Даже теология, которую я навязывал Церкви, семинаристам и кучке еще не разочаровавшихся верующих, на первое место ставила разум, эту чудесную точку Омега, вершину сознания. Господь Бог как хитроумный алгоритм.
Ну что ж, Поль, есть вещи поважнее интеллекта.
Дюре вошел в третью Пещерную Гробницу.
Вздрогнув, Сол проснулся в абсолютной уверенности, что к нему кто-то ползет.
Он вскочил на ноги и огляделся. Рахиль, пробудившаяся одновременно с отцом, тихо попискивала. Ламия Брон неподвижно лежала на прежнем месте; датчики светились зеленым, только индикатор активности мозга таращил красный глаз. Все, как прежде.
Он проспал не меньше часа; тени уже легли на дно долины, лишь верхушка Сфинкса блестела на солнце, проглянувшем сквозь облака. Косые лучи, падающие сквозь ворота долины, освещали скальную стену напротив. Поднялся ветер.
Но в самой долине все застыло.
Сол с плачущей Рахилью на руках сбежал вниз по ступеням, заглянул за Сфинкс, обвел взглядом другие Гробницы.
– Поль! – Эхо многократно повторило его зов. За Нефритовой Гробницей ветер играл с пылью – единственное, что отличало долину от застывшего стоп-кадра. Но ощущение, что кто-то подбирается все ближе, следит за каждым движением Сола, не исчезало.
Рахиль начала извиваться в его руках. Из крошечного ротика вырывался тонкий плач. Сол посмотрел на комлог. Через час ей исполнится день от роду. Он поискал в небе корабль Консула, мысленно выругал себя и вернулся ко входу в Сфинкс, чтобы сменить Рахили пеленки, взглянуть на Ламию и достать из рюкзака пакет с детским питанием и плащ: после заката жару сменял резкий холод.
За оставшиеся до темноты полчаса Сол обошел всю долину, громко зовя Дюре по имени и заглядывая в каждую Гробницу. Нефритовая Гробница, где был убит Хойт, излучала молочно-зеленый свет. Длинная тень Обелиска дотянулась аж до юго-восточной скальной стены. На верхушке Хрустального Монолита играли последние отблески заката, угасая вслед за солнцем, которое опускалось к горизонту где-то за Градом Поэтов. Когда Сол добрался до Пещерных Гробниц, на долину опустилась вечерняя прохлада. Сол заглядывал в каждую из них и звал Дюре до изнеможения, ощущая на лице сырой сквозняк как чье-то враждебное ледяное дыхание. Никакого ответа.
На исходе сумерек Сол, обогнув утес, углубился в тупик, к вакхическому хороводу клинков и контрфорсов Дворца Шрайка, темного и еще более зловещего в сгущающемся мраке. Ученый постоял у входа, пытаясь распутать паутину чернильных теней от шпилей, стропил и опор и крича в темноту; ответом ему было только эхо. Рахиль снова расплакалась.
Дрожа и обливаясь холодным потом, то и дело оборачиваясь, чтобы застать шпиона-невидимку врасплох (никого – только густеющий сумрак да первые звезды в разрывах между облаками), Сол заторопился назад к Сфинксу – сначала шагом, а потом, когда ночной ветер принялся стонать голосом раненого ребенка, бегом.
– Господи! – вырвалось у него, когда он взбежал по лестнице на крыльцо Сфинкса.
Ламия Брон исчезла. И она сама, и металлическая пуповина. Крепко прижимая к себе Рахиль, Сол лихорадочно зашарил в рюкзаке в поисках ручного фонаря…
В десяти метрах от входа, в центральном коридоре, он увидел одеяло Ламии. Это было все, что от нее осталось. Коридоры между тем разветвлялись и сходились снова, то расширяясь, то сужаясь до такой степени, что Сол был вынужден ползти, обхватив ребенка правой рукой и прижимая его головку к своей щеке. Это было противно до дурноты – ползти сквозь Гробницу. Сердце билось так часто, что он уже приготовился к сердечному приступу – весьма подходящее место!
Последний коридор сузился до предела. В том месте, где металлическая змея сливалась с камнем, теперь был только камень.
Сол, зажав в зубах фонарь, бешено заколотил по нему и принялся давить на блок величиной с дом, будто ждал, что какая-то потайная панель вот-вот откинется, открыв новый туннель.
Тщетно.
Покрепче прижав к себе Рахиль, Сол пустился в обратный путь. Несколько раз он повернул не туда и уже думал, что заблудился. Сердце чуть не выскочило из груди. Но тут они очутились в знакомом коридоре, потом добрались до центрального и через несколько минут оказались под открытым небом.
Сол понес дочь вниз по лестнице, подальше от Сфинкса. У ворот долины он остановился и присел на низкий камень, чтобы перевести дух. Нежная щечка Рахили прижималась к его шее. Ребенок не издавал никаких звуков, не шевелился – только запускал слабые пальчики в его бороду.
Ветер дул с пустошей. Облака над головой разошлись и вновь сомкнулись, закрыв звезды, так что единственным источником света было слабое сияние Гробниц. Сол боялся, что дикое биение его сердца испугает ребенка, но Рахиль мирно дремала на его груди. Тепло ее тела, такого осязаемого, живого, вернуло его к действительности.
– Проклятие, – пробормотал Сол. Он полюбил Ламию Брон, полюбил остальных паломников, а теперь они исчезли. Десятилетия научной работы приучили Сола во всем искать закономерность, в окаменелой грязи житейского опыта находить пусть крошечное, но живое зернышко морали. Здесь, на Гиперионе, в происходящем не было никакой закономерности – только бессмыслица, только смерть.
Укачивая ребенка, Сол смотрел в пустоту, втолковывая себе, что должен немедленно покинуть это место… Идти пешком в мертвый город или в Башню Хроноса, а затем направиться на северо-запад, к побережью или на юго-восток, где Уздечка подходит к морю. Он поднял дрожащую руку и вытер лицо; нет, все это самообман. Мартин Силен ушел из долины, но все равно не уберегся. Шрайк появляется гораздо южнее Уздечки, в таких отдаленных местах, как Эндимион, но даже если чудовище пощадит их, не пощадят голод и жажда. Сол может обойтись корнями, мясом грызунов и снегом, но запас детского питания невелик, даже с учетом припасов, доставленных Ламией из Башни. И тут только до него дошло, что нет смысла тревожиться о запасе молока…
Не пройдет и суток, как он останется один. Сол подавил стон. Его решимость спасти дитя привела его сюда через двадцать пять лет, за двадцать пять сотен световых лет. Его решимость вернуть Рахиль к нормальной жизни стала почти материальной силой, энергетическим полем, соединившим в одно целое его и Сару.
После гибели жены он хранил эту решимость, как жрец поддерживает священный огонь в храме. Видит Бог, есть закономерность в происходящем, есть моральная подоплека у всей этой безумной череды событий! И он, Сол Вайнтрауб, готов вверить этой невидимой закономерности свою жизнь и жизнь своей дочери.
Он встал и побрел назад, к Сфинксу. Взобравшись по крутой лестнице, он нашел термонакидку и одеяла и под аккомпанемент стонущего ветра Гипериона соорудил гнездышко для себя и дочери. Гробницы Времени светились все ярче.
Рахиль лежала на его груди, прижавшись щечкой к его плечу, то сжимая, то разжимая кулачки – она оставила этот мир и унеслась в царство спящих младенцев. Сол слушал, как лопаются на ее губах крошечные пузырьки слюны. Немного погодя он тоже покинул этот мир и присоединился к дочери во Вселенной сна.
Глава тридцатая
Солу снился сон, преследовавший его с тех пор, как Рахиль заболела болезнью Мерлина.
Он шел по огромному залу, где колонны, похожие на секвойи, терялись во мраке, а откуда-то из запредельной выси падали столбы алого света. Что-то гудело и трещало – словно отголоски гигантского пожара, пожиравшего целые миры. Впереди пылали два багровых овала.
Солу было знакомо это место. Он знал, что впереди окажется алтарь, а на нем – лежащая без сознания Рахиль – такая, какой она была в двадцать шесть лет. Потом он услышит Требующий Голос.
Сол вышел на низкую галерею и увидел внизу то, что знал уже наизусть. Его дочь, женщина, которая, попрощавшись с ним и Сарой, отправилась на неведомую планету Гиперион собирать материал для диссертации, лежала обнаженная на каменной плите. Над нею плавали два багровых шара – зрачки Шрайка. Рядом с Рахилью на алтаре лежал длинный кривой нож, сделанный из заточенной человеческой кости. Раздался Голос: «Сол! Возьми дочь твою, единственную твою, которую ты любишь, Рахиль; и отправляйся в мир, называемый Гиперион, и там принеси ее во всесожжение в месте, о котором Я скажу тебе».
Руки Сола дрожали от ненависти и горя. Он рванул на себе волосы и прокричал в темноту слова, которые столько раз уже срывались с его губ:
«Больше не будет жертвоприношений, ни детей, ни родителей! Жертв больше не будет! Время повиновения и искупления кончилось. Помоги нам, если ты друг, или убирайся!»
В предыдущих снах после этого ответа он оставался один. Завывал ветер, ужасные шаги удалялись во тьму. Но на этот раз сон продолжался. Алтарь закачался и внезапно опустел – на нем остался лишь костяной нож. В вышине еще плавали два багровых шара – рубины с планету величиной, налитые огнем.
– Выслушай меня, Сол, – раздался Голос. Теперь он не гремел из далекой выси, а ввинчивался Солу в самое ухо. – От твоего выбора зависит будущее человечества. Если ты не можешь принести Рахиль в жертву из покорности, сделай это из любви!
Сол услышал от своей совести ответ, еще не успев облечь его в слова. Жертвоприношений больше не будет. Время истекло. Человечество достаточно настрадалось из-за своей любви к богам и долгих поисков Бога. Он вспомнил о том, как евреи издавна вели переговоры с Богом – жаловались, спорили с Ним, проклинали Его несправедливость, но всегда – всегда и любой ценой – возвращались под ярмо покорности. Целые поколения, погибшие в печах ненависти. Будущие поколения, изуродованные холодным огнем радиации и возродившиеся ненавистью.
Ни сейчас. И никогда больше.
– Согласись, папа.
К его руке прикоснулись тонкие пальчики. Сол вздрогнул – рядом стояла Рахиль. Не младенец, не взрослая женщина, а восьмилетняя девочка, какой она была дважды – когда взрослела и когда делалась все меньше от болезни Мерлина. Рахиль с ее светло-каштановыми волосами, собранными в аккуратный хвостик. Худенькая фигурка в домашнем джинсовом платьице и пестрых кроссовках.
Сол взял ее руку, сжал – крепко, но бережно, и почувствовал ответное пожатие. Это был не призрак и не жестокая шутка Шрайка. Это была его дочь.
– Согласись, папа.
Сол уже покончил с Авраамовой проблемой повиновения. Повиновение как основа отношений между человечеством и его божеством изжило себя. Но как быть, если сам предназначенный в жертву ребенок просит повиноваться Господнему капризу?
Сол опустился на одно колено перед дочерью и раскрыл ей свои объятия.
– Рахиль…
Она горячо обняла его – как всегда обнимала, – потерлась подбородком о плечо, ласково погладила по спине. И прошептала на ухо:
– Пожалуйста, папа. Мы должны согласиться.
Сол не отпускал ее от себя. Вокруг его шеи обвивались тонкие ручки, к его щеке прижалось теплое личико. Он беззвучно плакал, короткая бородка совсем вымокла, глаза ничего не видели от слез – но, чтобы смахнуть их, нужно было хоть на секунду отстранить от себя дочь.
– Я люблю тебя, папочка, – прошептала Рахиль.
Тогда он поднялся, вытер лицо ладонью и, крепко держа Рахиль за руку, начал медленно спускаться с нею к ожидающему их внизу алтарю.
Сол проснулся с ощущением, что куда-то падает, и схватился за ребенка. Рахиль спала на его груди со сжатыми кулачками, засунув большой палец в рот, но когда он вскинулся, с громким плачем проснулась. Сол вскочил, отбросив в сторону одеяло и плащ, и крепко прижал к себе дочь.
Было уже совсем светло. И если утро, то позднее. Пока они спали, ночная темнота рассеялась, и солнечные лучи, проникнув в долину, осветили Гробницы. Сфинкс нависал над ними, словно хищный зверь, расставивший могучие передние лапы по обе стороны лестницы, на которой они ночевали.
Рахиль зашлась в крике. Ее личико исказила гримаса страха и недовольства, ей передался испуг отца, и к тому же она была голодна. Сол поднялся на крыльцо Сфинкса, сменил девочке пеленки, разогрел один из последних пакетов детского питания, подождал, пока плач не сменился чмоканьем, затем завернул ребенка в одеяло и стал прохаживаться взад-вперед, пока малышка не заснула снова.
До ее «рождения» оставалось меньше десяти часов. Меньше десяти часов до заката и последних минут жизни его дочери. Не впервые Сол пожалел, что среди Гробниц Времени не было огромного стеклянного здания, символизирующего вселенную и божество, ею управляющее. Тогда он швырял бы в него камни, пока не перебил бы все стекла.
Он попытался вспомнить подробности сна, но принесенное им успокоение вмиг растаяло под беспощадными лучами солнца Гипериона. Ему запомнилась лишь просьба Рахили, ее шепот: «Согласись, папа…» При мысли об этом у Сола что-то оборвалось внутри.
– Все в порядке, – прошептал он ей, когда она вдруг заворочалась, но тотчас же снова нырнула в сон – свое единственное ненадежное убежище. – Все в порядке, детка. Скоро прилетит корабль. Скоро, с минуты на минуту.
К полудню корабль Консула не прилетел. Не появился он и после обеда. Сол ходил по долине, выкрикивая имена своих исчезнувших спутников, напевал полузабытые песенки, когда Рахиль просыпалась, и укачивал ее колыбельными. Она была такая маленькая и легкая: вес при рождении шесть фунтов и три унции, рост девятнадцать дюймов, вспомнил он, усмехнувшись этим древним единицам измерения своей древней родины – Мира Барнарда.
Через несколько часов Сол, вздрогнув, очнулся от полудремоты в тени вытянутой лапы Сфинкса и вскочил, держа на руках проснувшуюся Рахиль – на лазурном небосводе чертил дугу космический корабль!
– Прилетел! – вскричал он, и Рахиль испуганно закопошилась у него на руках.
Голубой шлейф отработанных газов вспыхнул на солнце. Сол едва не запрыгал от радости, впервые за много дней почувствовав облегчение. Он кричал и прыгал до тех пор, пока Рахиль не расплакалась. Только тогда Сол опомнился. Он поднял ее на вытянутых руках, понимая, что малышка еще не может фокусировать взгляд. Но пусть и она увидит их прекрасный корабль, который как раз описывал круг над отдаленным горным хребтом.
– Он все-таки сделал это! – кричал Сол. – Он прилетел! Корабль…
Три мощных удара почти одновременно сотрясли долину. Первые два были отголосками ударных волн, опередивших корабль при торможении. Третий – звуком взрыва, который уничтожил его.
На глазах Сола светлая точка с голубым шлейфом разгорелась добела, потом раздулась, превратившись в кипящее газовое облако, и пролилась на далекую пустыню дождем горящих обломков. Сол моргал, силясь отделаться от блестящих пятен в глазах. Рахиль громко плакала.
– Боже мой, – прошептал Сол. – Боже мой…
Вне всяких сомнений, корабль превратился в прах. Грохот новых взрывов, долетевший за тридцать километров, оглушил Сола. Обломки с шлейфами дыма и пламени все еще сыпались на горные склоны и в Травяное море, за Уздечкой.
– Боже мой…
Сол опустился на теплый песок, слишком потрясенный, чтобы плакать. Он ничего не мог делать, ни о чем не думал – только баюкал свою дочь, пока она не успокоилась.
Десять минут спустя в зените появились еще два горячих шлейфа, направлявшихся к югу. Один из кораблей тут же взорвался, но слишком далеко, и потому звук взрыва не долетел до Сола. Второй исчез из виду за южными скалами и Уздечкой.
– А может, это был не Консул, – прошептал Сол. – К примеру, высадились Бродяги. И Консул еще прилетит за нами.
Но день проходил, а корабля все не было. Не прилетел он и к тому времени, когда лучи маленького солнца Гипериона осветили скальную стену, а тени дотянулись до самого Сфинкса, где сидел Сол. Не появился он и позже, когда сумрак накрыл всю долину.
До «рождения» Рахили оставалось минут тридцать, не больше. Сол проверил ее пеленку (сухая) и накормил из последнего пакета. Глотая молоко, малютка испытующе смотрела на отца своими глубокими темными глазами. Сол вспомнил те первые минуты, когда держал ее, а Сара отдыхала под нагретыми одеялами; детские глаза впились тогда в него с тем же самым вопросом, изумленные новооткрывшимся миром.
Вечерний ветер принес облака, и они быстро сгрудились над долиной. С юго-запада донесся грохот. Сол подумал, что собирается гроза, но в громе была зловещая размеренность артиллерийского обстрела или ядерной бомбардировки. Между низко нависшими облаками сверкали огненные кривые, подобные следам метеоров: то ли баллистические ракеты, то ли катера с десантом. В любом случае это означало, что Гипериону конец.
Сол словно не видел всего этого. Он брел и тихо напевал для Рахили. Пока она сосала молоко, они дошли до ворот долины, и теперь Сол направлялся обратно к Сфинксу. Гробницы светились ярче, чем когда бы то ни было, стреляя во все стороны холодными струями неона. Последние лучи заходящего солнца подожгли серый облачный потолок, и он запылал рубиновым огнем.
До последнего мгновения жизни Рахили оставалось не больше трех минут. Даже если каким-то чудом корабль сейчас появится, все уже кончено. Он не успеет подняться на борт, не говоря о том, чтобы погрузить новорожденную в криогенную фугу.
Да он и не стал бы теперь пробовать.
Сол медленно взбирался по лестнице, ведущей к Сфинксу, и думал, что по этим самым ступеням двадцать шесть стандартных лет назад спокойно поднималась Рахиль, не догадываясь, какая участь уготована ей.
Он остановился на верхней ступени и перевел дыхание. Вечерний солнечный свет, такой густой, что его, казалось, можно было потрогать, затопил небо, позолотил крылья и верхнюю часть Сфинкса. И сама могила излучала накопленный за день свет, как это делают скалы в пустынях Хеврона, где Сол бродил когда-то в одиночестве, ища истину и находя скорбь. Воздух превратился в мерцающую дымку; ветер то усиливался, взметая песок на дне долины, то затихал.
Сол встал на одно колено и осторожно развернул одеяло.
Рахиль в мягкой фланелевой рубашечке извивалась в его руках. Ее личико блестело, крошечные ручки покраснели, оттого что постоянно сжимались и разжимались. Сол вспомнил, что, когда доктор вручил ему младенца, все было точно так же. Он внимательно – как и сейчас – рассматривал новорожденную, а потом положил ее Саре на грудь, чтобы и мать тоже полюбовалась дочуркой.
– О Боже, – выдохнул Сол и опустился на второе колено, как и положено просителю.
Вся долина содрогнулась, будто от подземного толчка. В ушах Сола стоял непрестанный грохот – то были взрывы далеко на юге. Но у самых его глаз, на расстоянии вытянутой руки, творилось нечто невообразимое: Сфинкс озарился, нет – взорвался светом. Тень, отбрасываемая, Солом, спрыгнула на пятьдесят метров вниз по лестнице и протянулась через все дно долины. А гигантская Гробница испускала один за другим импульсы света. Краем глаза Сол видел, как засверкали и другие Гробницы – огромные, пузатые, точно реакторы за мгновение до проплавления активной зоны.
Пульсирующий вход в Сфинкс сделался голубым… фиолетовым… и, наконец, ослепительно белым, а позади Гробницы, на стене плато, нависающего над долиной, выросло небывалое дерево. Его могучий ствол и острые стальные ветви пронзали багряные облака и уходили ввысь. Сол окинул его мимолетным взглядом, заметил трехметровые шипы и нанизанные на них ужасные плоды – и вновь обратил взгляд на вход в Сфинкс.
Ветер завыл с новой силой; послышались раскаты грома. Красный песок заструился откуда-то, застилая небо, точно ливень сухой крови, мерцающий в ужасных лучах Гробниц. Откуда-то издалека доносились человеческие крики.
Но ничего этого Сол не видел и не слышал. Он смотрел только на лицо дочери – и на то, что появилось позади нее: призрак, который в этот момент заслонил собой горящий вход в Гробницу.
Чтобы выбраться наружу, Шрайку пришлось согнуться. Он ступил на крыльцо Сфинкса и пошел вперед – живая скульптура, передвигающаяся с ужасающей медлительностью, как персонаж леденящего кровь сновидения.
Угасающий солнечный свет играл на панцире чудовища, спускался вниз по нагруднику к стальным шипам, блестел на пальцелезвиях и розетках из скальпелей, украшающих каждый сустав. Прижимая Рахиль к груди, Сол глядел в многогранные красные топки, служившие Шрайку глазами. И вот закат сгустился в кроваво-багровое зарево из сна, так хорошо знакомого Солу.
Голова Шрайка повернулась – плавно, без трения, – сначала на девяносто градусов вправо, потом обратно и на девяносто градусов влево, словно чудище осматривало свои владения.
Шрайк сделал три шага вперед, остановившись меньше чем в двух метрах от Сола. Четыре руки согнулись в локтях и поднялись. Пальцелезвия раскрылись.
Сол крепко прижимал Рахиль к себе. Ее кожа была влажной, лицо покрывали синяки и пятна от родовых микротравм. Оставались секунды. Ее взгляд, поблуждав по сторонам, остановился на Соле.
«Согласись, папа», вспомнил Сол.
Голова Шрайка склонилась, и ужасные рубиновые глаза остановились на Соле и его ребенке. Ртутные челюсти слегка разжались, обнажив ряды стальных зубов. Четыре руки протянулись вперед, металлическими ладонями кверху, и замерли в полуметре от Сола.
«Согласись, папа».
Сол вспомнил вчерашний сон, вспомнил, как обняла его Рахиль своими легкими, теплыми ручонками, и понял, что когда все идет прахом, нам все же дано унести с собой в могилу одно чувство: преданность тем, кого мы любим. А вера – истинная вера – есть доверие к этой любви.
Сол поднял свою новорожденную и умирающую дочь, которой было несколько секунд от роду, кричащую своим первым и последним криком, и передал Шрайку.
Лишившись своей невесомой ноши, он пошатнулся, словно его ударили наотмашь.
Шрайк поднял Рахиль, сделал шаг назад, и его окутало облако света.
Терновое дерево позади Сфинкса перестало мерцать и синхронизировалось с настоящим, обретя неестественно четкие очертания.
Сол шагнул вперед, умоляюще протягивая руки, но Шрайк уже исчез в сиянии. Ударная волна от взрывов сдвинула с места облака, толкнув Сола так, что он снова упал на колени.
Позади и вокруг него распахивались Гробницы Времени.
