ПАНИХИДА

Фромм сидел в кабинете и слушал радио. Передавали репортаж о похоронах капитана Брауна.

Урну с прахом отправили в город, где родился Браун. «Похороны вылились в мощную патриотическую демонстрацию», — сообщило радио.

— Наш микрофон установлен на кладбище Вечной славы, — вещал репортер. — Перед нами — свежевырытая могила. Одна стена ее облицована толстыми плитами мрамора, в ней — четырехугольная ниша, сюда будет поставлена урна с прахом верного сына нашей родины. Возле могилы высится обелиск из серого камня — скромный по цвету, строгий по форме, он олицетворяет бессмертие солдатской доблести. На нем высечены слова: «Славному патриоту, погибшему от руки врагов цивилизованного мира, Ремиолю Брауну».

Кладбище заполнено народом. Оно в каре войск. Солдаты в парадной форме. Вы слышите гул голосов — народ выражает ненависть и презрение к убийцам, требует кары. Вы слышите слова команды, рев танкового мотора. Народ раздвинулся, в образовавшемся коридоре показался танк, увитый черными полотнищами и засыпанный цветами. Покойный был танкистом, и братья по оружию провожают его прах в последний путь — везут на танке урну.

Репродуктор приемника захлебнулся в грохоте и реве мотора, в скрежете и лязге гусениц. Кто-то прокричал речь, короткую, состоящую из одних проклятий и призывов к мщению. Затем грохнул первый орудийный залп, Все эти звуки были для Фромма лучше всякой музыки.

Установилась тишина, и вновь выскользнул и затрещал голос репортера:

— Генерал танковых войск Фут и отец покойного Генрих Браун, один из почтеннейших граждан нашей страны, устанавливают урну в мраморной нише. Неожиданное горе не сломило Генриха Брауна, в мужественных чертах его скорбного лица мы угадываем неукротимое стремление еще больше работать во имя усиления военного могущества нашей страны.

Очередной грохот залпа погасил слова репортера, как порыв ветра спичку. Фромм улыбался, он сидел, закинув ногу на ногу и покуривал сигару.

— Кто знает, — спешил воспользоваться паузой между залпами репортер, — не явится ли это событие поворотным в истории…

Снова орудийный грохот.

— В грозной поступи воинских колонн, что проходят сейчас мимо памятника Брауну, звучит победный марш…

Еще громовой раскат залпа.

— Народ надеется, народ верит, что маршал Фромм, под начальством которого служил этот доблестный офицер, сделает выводы…

Фромм выключил приемник. Все шло хорошо. Реакция на убийство Брауна была такой, какую он ожидал. Обстановка накалилась, и вспышка войны в таком накале гнева — явление закономерное. Час назад его немножко беспокоило исчезновение Кайзера. Кайзер должен был умереть вслед за Брауном и унести в могилу концы… Но полковник Гарвин, выполнявший секретное и тонкое поручение главного маршала, упустил Кайзера, и тот скрылся. Есть сведения, что Кайзер нашел приют у Нибиша. Дом этого миллионера неприступен. Интересно, зачем понадобился Нибишу Кайзер? Конечно, не для того, чтобы использовать Кайзера против Фромма. У Нибиша и Фромма общие интересы, одна цель. И все же лучше было бы, если бы Кайзера удалось устранить.

Но сейчас, после похорон Брауна, поднявших волну негодования против врагов содружества наций, неудача с Кайзером не особенно досаждала.

Кажется, все готово к войне. Завтра — суд над Галактионовым. «И зачем эта игра в демократию! — подосадовал Фромм на порядки в Атлантии. — Но теперь недолго ждать. Как только объявят приговор — будет произведен испытательный взрыв на полигоне, подготовка там закончена. А затем это оружие обрушится на врага.

Новую бомбу сбросят ночью: удар в темноте усилит панику…

Фромм вызвал адъютанта.

— Все готово к панихиде по Брауну?

Адъютант доложил: все готово. Придет епископ, но сам он, по причине слабого здоровья, не сможет читать проповедь. Это сделает вместо него аббат Рабелиус.

Фромм подумал, что он поступил правильно, решив собрать всех генералов и офицеров не перед кремацией, а после похорон. Перед кремацией неизбежны слезливые слова прощания. Во время панихиды можно произнести совсем иного смысла речь. Он еще раз предупредил адъютанта: для генералов и офицеров — обязательна парадная форма. При желании они могут пригласить на панихиду своих жен.

— А невест? — спросил застенчиво адъютант: он сам имел невесту.

— Только невест, — погрозил пальцем Фромм. — Поймите мою мысль: я хочу, чтобы жены и невесты моих офицеров были подготовлены к возможному отъезду штаба, чтобы они не раскисли и не пали духом в случае несчастья, каковое может случиться во время войны с каждым из нас. Предупредите, чтобы не опаздывали…

Парадный зал, предназначенный для особо торжественных собраний, был приготовлен к панихиде. Сюда из кабинета Фромма перенесли знамена. В углу на столике — фотография Брауна в траурной рамке. Лампы в золоченых бра по стенам горели тускло, и внизу высокого зала стоял легкий полумрак.

Офицеры входили чинно, стараясь не стучать каблуками. Они, сбившись в кучки, разговаривали вполголоса. Дамы вели себя оживленнее. Они говорили про Юв Мэй, выражали сожаление, что так неожиданно и страшно рухнуло ее счастье, а в душе многие были довольны тем, что Мэй не суждено войти в офицерское общество. Но больше всего шло разговоров по поводу объявления, переданного по радио и телевидению: в одиннадцать часов телецентр сообщит что-то важное, сенсационное… «Неужели война! — беспокоила женщин мысль. — Однако почему телецентр, а не радио? К тому же, о таких вещах лучше всего известно штабу. А тут — вдруг панихида. Может быть, после нее Фромм и сообщит эту страшную новость?» Иные не верили в войну. «По телевидению передадут что-нибудь интересное, — говорили они. — Только бы не затянулась панихида». Впрочем здесь, в зале, стоял телевизор новейшей марки с огромным, в квадратный метр, экраном.

Приехали епископ, Рабелиус и с ними три монашко прислужницы. Епископ был бледен: в эти дни приходилось много работать. Не только личное приглашение главного маршала, но и важность события с далеко идущими последствиями убедили его в необходимости прибыть чд эту панихиду. Аббат кланялся во все стороны и особенно приветливо дамам.

Вошел маршал Фромм, при всех регалиях и с лентой через плечо, знаком высшей награды. Смолк шелест голосов. Фромм прошел вперед, за ним-епископ и Рабелиус. Аббат взошел на трибуну, положил перед собой евангелие. Он меньше всего говорил о Брауне, главной темой проповеди являлись «добрые дела», которые должно свершить святое воинство — защитники католической церкви и цивилизации. Основатель христианства Иисус Христос, богоматерь и апостол Петр — учредитель католической церкви свершили не только то, что могли свершить, но и много «сверхдолжных святых ДРЛ», так говорил Рабелиус. Этот «запас добрых дел» находится в распоряжении римского папы — преемника Петра, наместника Христа на земле. Папа имеет право через своих кардиналов, епископов и аббатов отпускать часть «добрых дел» верующим для искупления грехов и оплаты этих «добрых дел» ревностным служением церкви и подвигами на поле брани с крестом в одной руке и с оружием — в другой. Сейчас аббат Рабелиус по поручению присутствующего тут епископа, который на днях был принят самим папой в Ватикане, отпустил щедрую порцию «добрых дел», — высоко подняв крест, он благословил славное воинство во главе с Фроммом.

Затем говорил сам Фромм. Он отдал должное Брауну, вспоминал его честность, преданность и сообщил, что приказом командования имя капитана Брауна занесено навечно в штат Объединенного штаба, в список лучших, выдающихся борцов за свободный мир. Дальнейшие рассуждения Фромма о чрезвычайной опасности, о грядущих событиях, от которых нельзя отворачиваться, а должно идти смело им навстречу с верой в победу, показали, что главный маршал с большим усердием читал не библию, а речи Адольфа Гитлера. После слов, полных печального сожаления по поводу гибели Брауна, странно прозвучала тирада о жестокости борьбы, которая началась, — в ней не будет пощады не только врагу, но и тем, кто недостаточно тверд в борьбе. «Каждый будет взвешен, и тот, кто окажется легковесным, должен быть устранен», — выкрикнул он хорошо заученную фразу.

Офицеры слушали, вскинув головы и выдвинув подбородки, как будто стояли на смотру, а не на панихиде. Дамы испуганно переглядывались, чувствуя надвигающуюся опасность.

А Фромм, распаляясь, продолжал:

— Мы рождены и созданы для войны, и это должны знать же ны, связавшие с нами свою судьбу, им нужно быть твердыми. Мы выполним свой долг, мы готовы в любую минуту к этому. Вспомните слова: «В этой величайшей войне всех времен мы не можем ждать, пока провидение дарует нам победу…». Мы должны добыть эту победу.

Фромм говорил о неотвратимо надвигающейся грозе. Хотя по его уверениям, гроза эта смертельно ударит только по врагу, а здесь пройдет ласковым весенним дождем, после которого все зазеленеет и зацветет, многим, и особенно женщинам, стало не по себе. И когда главный маршал кончил речь, наступило долгое молчание. Правда, так и положено на панихиде, хотя то, что здесь было, ничуть не походило на панихиду.

Фромм и сам почувствовал, что слишком увлекся и его речь произвела скорее гнетущее нежели воодушевляющее впечатление. Он подошел к группе дам и с улыбкой сказал, что, к сожалению, сегодня он не может разрешить танцы. Все согласились: да, после панихиды танцы неуместны. Но можно посмотреть телевизор. Сегодня обещали в программе что-то выдающееся. Ровно в одиннадцать часов! Сейчас без пяти одиннадцать — домой уже не успеть. Фромм не верил рекламе, он лучше, чем кто-либо, знал, что в этот вечер ничего чрезвычайного не произошло и не должно произойти. Какая-нибудь легковесная сенсация для развлечения. Вот завтра — другое дело…

Фромм не мог не удовлетворить просьбы женщин. Чтобы казаться не только строгим и грозным, но и душевным, он изъявил желание вместе со всеми посмотреть телепередачу. Рабелиус сказал епископу о своем намерении остаться. Епископ тоже посчитал неудобным ехать одному, когда главный маршал оставался. Все расселись в креслах. Адъютант главного маршала занялся телевизором. В зале стило оживленнее. Послышался женский смех.

Офицеры, стуча, выходили курить. Рабелиус оказался один среди женщин, он чувствовал, что взгляды их устремлены на него; может быть, они любуются его тонким профилем? Возвращаясь, офицеры садились на свободные места, забыв о своих женах: было о чем поговорить вполголоса, обменяться мнениями.

Бравурная музыка заполнила просторный зал. От панихидного настроения не осталось и следа. Предчувствие чего-то радостного, грандиозного заставило отступить и рассеяться страху, вызванному выступлением Фромма. Вспыхнул квадрат экрана. Появилось прелестное личико Юв Мэй, грустное, и все же очаровательное. Юв сегодня ведет программу! Как будто ничего не случилось с ее женихом. Все идет как и прежде.

— Граждане великого города Атлансдама, — сказала Мэй взволнованным, чуть дрожащим голосом. Было видно, как она волнуется, как добела стиснуты руки — она хотела казаться обычной в своей роли диктора, но это ей не удавалось. — Сейчас перед вами… сейчас выступит… — она отвернулась и посмотрела влево, сказала еще два слова, очень неразборчиво, и исчезла с экрана.

Каждому в отдельности показалось, что она произнесла: «Капитан Браун». Но никто, в том числе и Фромм, не могли поверить в эту несуразность. «Это мне послышалось или Юв Мэй оговорилась: видимо, она сильно любила Брауна; если бредит им даже на работе», — примерно так подумал каждый из сидящих в зале, не решаясь, однако, заговорить об этом с соседом. Только кто-то невидимый в задних рядах, пользуясь тем, что экран закрывало туманом, начал рассуждать об ошибках дикторов, которые иной раз непроизвольно произносят слова логически противоречивые и не замечают этого: должно быть, слишком волнуются, сознавая, что выступают перед миллионами зрителей и слушателей.

Но вот экран просветлел. Из глубины его выдвинулась фигура человека, сидящего в кресле. Корпус его был откинут назад, на спинку кресла, голова опущена на грудь — казалось, человек спал. Когда фигура приблизилась, заполнив экран, стало видно, что человек одет в военную форму офицера.

— Военный прокурор, — сказал голос, рассуждавший об ошибках дикторов.

— В чине капитана, — дополнил кто-то.

Человек, сидевший в кресле, медленно поднимал голову. Под козырьком фуражки забелела повязка, туго стягивавшая лоб: Осунувшееся, как у тяжелобольного, лицо, тоненькие усики, острый с горбинкой нос, черные брови над глубоко запавшими глазами.

— Браун! — пронеслись изумленные голоса. Фромм дернулся, хотел встать, но снова опустился в кресло, втянув голову в плечи. Наступила напряженная тишина.

— Да, я капитан Браун, — с трудом двигая губами, тихо, но внятно произнес человек на экране. — Браун, убитый два дня назад…

Люди в зале окаменели. И было от чего. Капитан Браун, который, как всем известно, был убит и похоронен, — этот Браун сидел перед ними и говорил.

Даже Фромм, бесстрашный герой в воздухе и на земле, прославленный военными историками и писателями, был в необыкновенной растерянности, он сидел, бледный, и дрожал, как новобранец перед первым боем.

Епископ и Рабелиус, вероятно, поразились бы меньше, если бы сам папа сказал, что он чтит только дьявола.

Как ни странно, среди сидевших в зале только женщины не растерялись. В жуткой тишине мрачного зала раздался первый тонкий голосок:

— Выходит, он жив! Зачем же панихида?..

Среди молчаливой растерянности прозвучал еще один мужественный голосок:

— Он сильно изменился… Боже мой, как, вероятно, тяжело Юв Мэй.

— Это провокация! — крикнул Гарвин. — Выключить!..

Но старый седенький генерал, считавшийся в штабе человеком недалеким, потому что иногда возражал самому Фромму, остановил полковника рассудительным доводом:

— Мы должны слышать, пусть это и провокация…

Фромм сделал рукой слабый жест, адъютант выбежал из зала.

Браун рассказывал. Губы его едва шевелились: на сидящих перед телевизором был устремлен взгляд его немигающих глаз, полный боли, горечи и осуждения.

— Я расскажу, как это произошло. Я остановил машину у цветочного магазина «Лотос»…

Убийство возле цветочного магазина было известно со всеми подробностями из газет.

— Провокация, подделка! — возмущался Гарвин.

Фромм сидел неподвижно. К нему подошел адъютант и, наклонившись, сообщил, что телефон директора телецентра не отвечает. Главный маршал резко бросил что-то в ответ, и адъютант снова выбежал из зала.

Браун рассказывал. Вероятно, он говорил очень тихо, но слова вылетали из телевизора необыкновенно мощные и тяжестью давили на сидящих в зале.

— …Меня намеревались убить при испытательном взрыве на полигоне. Там наверняка должны были погибнуть пятнадцать заключенных. Меня назначили наблюдателем. Но оружие этого рода смертельно поразило бы и меня, и взвод наших солдат, специально отобранных для охраны лагеря смертников.

Я отказался выполнить такой приказ. И потому должен был подать рапорт об увольнении из армии. Но меня не уволили, боялись, что я расскажу о задуманном убийстве, о подготовке войны. Убить меня, по их расчетам, значило не только скрыть преступление на полигоне, но и спровоцировать войну. Фромм отдал тайный приказ полковнику Гарвину, Гарвин за деньги нанял убийцу, бандита Кайзера.

Я был истинным христианином, и должен сказать…

Взбешенный Гарвин, заслонив собой экран, встал перед Фроммом:

— Господин главный маршал, как вы можете допускать такое зрелище?

Офицеры в глубине зала подняли шум, им хотелось дослушать Брауна до конца. Все сказанное им об убийстве слишком походило на правду, все знали о готовящемся взрыве на полигоне, и судьба каждого из них могла быть такой же.

Фромм чуть не выхватил пистолет, чтобы выстрелить в телевизор. Но разве это изменит что-нибудь? Разве один телевизор в городе? Сколько непоправимых ошибок — с Галактионовым, Брауном!.. Вот они, последствия того, что раньше штаб забывал о разведке внутри Атлантии! Нужно было не спускать глаз с Жильмаро, всех держать на подозрении!

Но как все это могло произойти? Фромм, кажется, не верил своим глазам. Неужели это Браун?

Главный маршал хотел было дать команду Гарвину выключить телевизор, но тут вмешался епископ:

— Господин главный маршал, Браун говорит, что он был истинным христианином и поступал согласно вере. Мне хочется выслушать его. И вы, и я — все мы ответственны перед богом, и никто не вправе лишить умирающего последнего слова.

Кое-как установилась тишина, и голос Брауна зазвучал отчетливо:

— Правительство должно знать, что Фромм действовал, не считаясь с его политикой, провозглашенной в мирных декларациях. Он говорил не однажды на совещаниях в штабе, об этом знают офицеры: «Я сначала сброшу атомную бомбу, а потом доложу правительству, что война началась».

Вы отдали свои судьбы в руки человека, в руки кучки людей, которые ненавидят жизнь и готовы убить миллионы людей. Как христианин, я считаю это величайшим преступлением.

Браун сделал паузу, склонился: видимо, он очень устал, каждое слово давалось ему с напряжением всех сил, какие остались в нем.

Он поднял голову, лицо его осветила тихая улыбка сожаления.

— Христианин! — повторил он, что-то вспоминая. — Да, я верил… Вы, наверное, уже забыли о девочке по имени Эрика Зильтон. Она покончила с собой, но была спасена профессором Галактионовым так же, как и я, только вторая моя жизнь будет очень и очень коротка… Этой Эрике Зильтон не было счастья и после воскресения. Она пришла на исповедь к аббату Рабелиусу, и тот, оставшись наедине с ней, требовал…

Кто-то поднялся в середине зала. Зашуршала черная шелковая сутана. Раскидывая полы ее, Рабелиус помчался огромным нетопырем к двери и исчез.

— Он сумасшедший! — показал рукой на телевизор епископ. — Разве вы не понимаете, что только потерявший остатки рассудка может говорить такое про святого человека!

И тотчас же погас свет экрана — Гарвин, подскочив, выключил телевизор.

Люстры не зажигались, офицеры расходились в темноте. Фромму не хотелось, чтобы видели его лицо. Он услышал голос старого генерала:

— Правильно сделали, полковник. Жаль, что всех телевизоров в городе не выключишь.