КОГДА СМЕРТЬ ПОМОГАЕТ ЖИЗНИ

Макса не было целый день. Явился он под вечер. Даниил Романович только кончил бриться и, сняв нижнюю рубашку, ушел умываться; он вернулся, растираясь полотенцем, Макс, посматривая на его мускулистую спину, сказал:

— Бьюсь об заклад, что вы боксировали.

— Когда-то… Потом перешел на лыжи, летом гребля… Так вот, дорогой Макс, какое положение…

— Подождите, Даниил Романович. — Макс погасил сигарету, поднялся со стула и остановился перед Галактионовым в двух шагах. — Давайте немножко побоксируем. Я научу вас одному приему.

Даниил Романович удивленно посмотрел на него, усмехнулся, отбросил полотенце.

— Время ли?..

— Это недолго. — Макс засучил рукава и изготовился к бою. — Первые раунды — разведка, выискивание слабых мест противника. Попробуйте подобрать ключ. Начинайте.

Даниил Романович стал в позу боксера. Серию коротких ударов нацеленных в лицо, в корпус, вперемежку с обманными выпадами и мгновенным отскоком, Макс отпарировал легко и перешел в наступление. Он двигался на Галактионова правым плечом, выкидывая далеко вперед крепкий кулак. Даниил Романович разгадал маневр Макса, но вынужден был приостановить бой: взяла одышка.

— Хватит, — сказал он устало. — Мне же не тридцать лет… Я понял вас. Вы хотели ввести меня в заблуждение относительно своей левой руки, демонстративно работали больше правой с тем, чтобы я ожидал и опасался главным образом ударов левой. Но вы не левша.

— Верно, — согласился Макс. — И я рад, что вы это угадали. Но постойте, я еще не показал свой прием.

— В следующий раз. Садитесь, — Даниил Романович оделся и тоже присел к столу. — Вы говорили вчера, что любите дело, требующее смелости и риска? Я скажу: нужна смелость и осторожность. Рисковать надо как можно меньше, иначе потеряем все… Речь идет не о моей чести и жизни, не о том, что меня снова позовут в полицию, могут потащить в суд. Сейчас это не столь важно.

Пусть даже суд, только открытый, но этого они, пожалуй, не захотят, если вспомнят дело о поджоге рейхстага, прозвучавшее на весь мир и вошедшее в историю. Самое опасное то, что в такой ситуации может вспыхнуть война. Я сегодня долго разговаривал с советским атташе…

Они пришли к выводу, что Браун убит по указанию начальника штаба: Юв в точности передала разговор с капитаном, а Гуго, узнав о событии у магазина «Лотос», привязался к Максу и рассказал о предложении Кайзера насчет «амура с крылышками», убийство которого обещано хорошо оплатить и подготовить так, что даже полиции не будет на месте… Браун отказался участвовать в страшной казни политических заключенных, рисковать собой и жизнью тех охранников — солдат, которые должны стоять в оцеплении на полигоне во время взрыва. Его не могли уволить в отставку. Браун отлично осведомлен о замыслах Фромма, такого человека Фромм не выпустит живым… Латов согласился: да, правда именно в этом. Но никто в Атлансдаме не посмеет даже заикнуться о Фромме. Выход один — надо настаивать, чтобы следствие велось более широко, чтобы Кайзер попался. Полиция уверяет, что он куда-то исчез. «Есть другой выход», — сказал Галактионов Латову, — но меня немного беспокоит одно обстоятельство…»

— Дадут ли нам сказать слово правды, Макс?

— Нет, — Макс кинул в пепельницу потухшую сигарету. — Сегодняшний номер нашей газеты снова конфисковали.

— Я не о том, — задумчиво сказал Даниил Романович. — По всей вероятности. Кайзер тоже убран, и это логично, с точки зрения Фромма.

— Тогда где же выход? Кто укажет убийцу?

— Браун.

Макс скучно улыбнулся.

— Шутите, Даниил Романович. Неподходящее время…

— А вы забыли про мой аппарат?

Нет, Макс не забыл. Но как-то не верилось, чтобы мертвый мог заговорить. Изумительный человек Галактионов! Что и говорить, великой силы и ума. Но ведь непредвиденный пустяк может испортить все, а Галактионов, кажется, этого не учитывает.

Между тем Даниил Романович продолжал:

— Да, время не для шуток, но очень подходящее для того, чтобы показать всем, чего я достиг. Я не вмешиваюсь в чужие дела, только защищаюсь — и это право каждого человека. Я тут пережил многое, Макс, я должен был проглатывать горькие пилюли инсинуаций и терпеть травлю. О, теперь схватка будет серьезной, и хочется побоксировать как следует. Цель борьбы нашей сейчас настолько важна, что было бы низко называть эту схватку дракой. Но я называю именно дракой, так как хочу в ней использовать некие невинные приемы, которые противник может посчитать нечестными. В драке можно к ним прибегнуть. Вы хотели показать мне свой прием в боксе? Он честный или нечестный?

— Пожалуй, его еще никто не знает. Это не нырки головой вперед, — ответил Макс. — И неизвестно, как окрестят судьи ринга.

— Вот именно неизвестный, а потому неожиданной силы. — Даниил Романович встал, прошелся широкими шагами по комнате, глянул в окно, повернулся к Максу. — А у вас настроение, кажется, не очень-то оптимистическое.

Это была правда. Макс дважды пробирался в лагерь к заключенным, проявив при этом много выдумки, изобретательности, отчаянно рискуя. И почти никакого результата.

— Что-то не так идут у нас дела, — сказал он тихо. — Я говорю не о нас с вами, вы понимаете? — Галактионов кивнул, и Макс продолжал: — Себя не жалеешь, а вот — неудачи. Мне кажется, и наши с вами дела скверны. Вы сказали: Браун… Я ведь кое в чем разбираюсь, знаю суть вашего открытия. Так вот — тело в морге вскрывали. Как вы сможете оживить Брауна?

— Вскрывали? — Даниил Романович побледнел. — Откуда вы знаете?

— Такой порядок, он вам известен лучше, чем мне.

— Фу! Вы меня напугали, — облегченно вздохнул Даниил Романович, присаживаясь в кресло. — Я думал, вы точно знаете. Нет, дорогой Макс, вскрывать его не будут. Во-первых потому, что порядок, о котором вы сказали, на военных не распространяется. Во-вторых, Фромм не допустит вскрытия. Ему нежелательно заключение экспертов, что Браун погиб от бандитского удара кастетом: ведь тогда придется принять мое указание на Кайзера — это его след. Фромму такое не подходит.

— Вы правы. Я об этом не подумал. — Макс оживился, закурил сигарету.

— А теперь поговорим о бедной Эрике Зильтон.

Макс подробно рассказал о своем посещении Рабелиуса. Конечно, в лагере заключенных нет ни отца, ни брата Эрики — она росла сиротой. Макс сказал о некоем Зильтоне для того, чтобы припугнуть аббата. Эрика не сошла с ума. Ее заперли в дом сумасшедших только потому, что она заговорила об аббате… Надо повидать Эрику, поговорить с ней.

— Я должен держать себя так, как будто ничего не случилось, — сказал Даниил Романович. — Пусть думают, что я и не пытаюсь бороться. А сейчас надо немного отдохнуть. Ночью не придется спать. Эта ночь решает все.

Ночь…

В притихших узких улицах, как в коридорах, чувствуется прохладный ветер-сквозняк. В глубине их — темнота. Рекламные огни сияют в вышине; чем дальше за полночь, тем меньше их. Жары как не бывало.

Жизнь в Атлансдаме не замирает даже ночью: она распадается на очаги. Людно возле ресторанов — черные с продольным блеском машины подъезжают и отъезжают. На черном асфальте остаются влажные следы. Временами грохочет электропоезд, проносящийся по высокой, над домами, дороге. А в улицах дальше от центра — тихо, темно и прохладно. Тут город похож на подземелье с ровными пещерами — коридорами улиц. Черный свод неба непроницаем и тяжел.

В Атлансдаме почти никогда не видно луны, она прячется за домами или закрыта дымом заводов.

На одной из малолюдных дальних от центра улиц находится паталого-анатомический институт. Цокольный этаж мрачного здания отделан мрамором. Тут, внизу, помещается морг. Над дверью, ведущей в морг, черные буквы латинской надписи; от нее веет печалью, которая невольно охватывает душу, мешая понять мудрость, заложенную в одной этой фразе:

«Хик лекус эст уби морс гаудет, сукурренс витам»*.

Ночью все здание погружается в непроглядную темноту, и внутри его наступает грустная тишина…

Фро Гладсон, пожилой, тихий, незаметный, умеющий ходить так, что шаги его по цементному полу совершенно не слышны, дежурит здесь ночами вот уже больше десяти лет. Он привык к мрачной пугливой тишине и даже полюбил свою работу. «От мертвого не жди плохого, от живого не жди хорошего», — часто говаривал Гладсон. Мертвецы — самые безобидные существа на свете, если можно назвать их существами. Мухи доставляют в тысячу раз больше беспокойства, чем мертвецы. Впрочем, и мух не водится в этом подвале. Тут очень холодно. Чуть слышно монотонное гудение холодильников, этот звук настолько постоянен и неизменен, что, привыкнув, можно принять его за тишину — исчезни это чуть уловимое гудение, подобное отдаленному шуму мотора автомашины, и покажется, что тишина нарушилась.

Гладсон, дежурный санитар, не обязательно должен ходить всю ночь по цементному полу подвала. Он может сидеть за маленькой наполовину застекленной перегородкой и оттуда обозревать просторный зал с каменными столами, в виде топчанов, прикрытыми белыми простынями; может вздремнуть. Проснувшись, он увидит те же топчаны, закрытые простынями, под которыми угадываются тела и особенно отчетливо ступни ног, пальцами вверх. Ничего тут за ночь не изменится: гляди не гляди — все как было, так и будет…

На одном из топчанов стоит гроб, крышка его немного сдвинута. Утром придут люди, закроют гроб и понесут его в крематорий, который помещается рядом с институтом. Гладсон сделает отметку в своей книге. Вот и все, что произойдет за время этого дежурства. А ночь не доставит никакого беспокойства.

Гладсон подошел к гробу, посмотрел на бирку, привязанную к руке мертвеца — «Ремиоль Браун», N 12, проверил запись в книге под номером 12 — «Ремиоль Браун». Все правильно. Остальное Гладсона не интересовало: кто таков был этот Браун, отчего умер… Он прошел за перегородку, сел поудобнее и задремал.

То, что затем произошло, Гладсон никак не мог принять за явь: подобного он никогда в жизни не видел. Мертвец есть мертвец, ему положено лежать неподвижно, не дышать, не открывать глаз, не разговаривать. А тут случилось черт знает что…

Простыня на одном из топчанов шевельнулась, под ней углом поднялись колени. Гладсон хотел ущипнуть себя за нос, но руки не повиновались, подняться со стула не было сил.

Мертвец спустил голые ноги и сел на топчане, потом встал, кутаясь в простыню.

— Брр, ну и холодище! Этак совсем сдохнуть можно, — сказал мертвец и пошлепал босыми ногами по полу.

Гладсон закрыл глаза. Пусть все это виделось, но он не мог ослышаться. Между тем в тишине голос раздался отчетливо, и сейчас слышалось ворчание мертвеца, щелканье зубами от холода, шлепанье босых ног.

Гладсон не боялся покойников, не испугался и сейчас, Ни чего они не сделают ему ни во сне, ни наяву. Он открыл глаза и посмотрел в зал.

Мертвец уже сидел на своем топчане, и в руках у него была бутылка. Он ловко открыл ее ударом ладони о донышко и, запрокинув голову, начал пить. На шее темнел большой шрам. С губ на шею стекали темно-красные капли вина. Может быть, это и было вино, а может быть, — кровь, потому что шрам, пересекающий шею наискосок, был следом смертельной раны. Так подумал Гладсон и отбросил эту мысль: не может такое случиться с мертвым, не потечет у него кровь. Значит, мертвец пил вино. И как пил! С наслаждением, без передышки, кадык его так и дергался снизу вверх, и шрам на шее шевелился. У Гладсона потекли слюнки, он чмокнул губами, глаза смотрели выжидательно.

Мертвец отнял бутылку от губ, крякнул, довольный, передернул голыми плечами и открыл глаза. И тут неожиданно они — Гладсон и мертвец — встретились взглядами. Гладсон вздрогнул и плотно закрыл веки. Снова послышалось шлепанье босых ног. Голос мертвеца раздался совсем рядом.

— Какое свинство с моей стороны! Хозяина-то угостить и забыл. Нехорошо. Хотя за такой холод и не следовало бы… Но и одному пить скучно. Эй, приятель, хочешь погреться? Да ну проснись, не бойся!

Гладсон вновь открыл глаза.

Он увидел юношеское лицо с маленькими темными усиками. Щеки мертвеца порозовели после выпивки, глаза весело посмеивались.

— У тебя стакан есть, приятель? — говорил он совершенно как живой, подмигивал Гладсону и показывал бутылку — то был коньяк. — Чертовски холодно! Не привык к такой обстановке. И скучища! Умереть можно. Так нет стакана? Придется из горлышка, ничего не поделаешь. Я оботру его простыней. Не брезгуй. Ну, вставай!

Гладсон моргал глазами. Он был не в силах не только встать, но и произнести слово, кивнуть головой в знак согласия или отрицательно покачать ею. Не страх сковал его, нет, изумление довело до оцепенения.

— Какой некомпанейский человек, — продолжал мертвец. — Это просто невежливо — отказаться выпить в такой обстановке. Ну выпей за мое здоровье на том свете. Разинь рот!

У Гладсона закрылись глаза, как в ожидании удара, но удара не последовало. Он почувствовал, как чужая рука взяла его за нижнюю челюсть — теплая рука и довольно вежливая. Он открыл рот. Круглое горлышко стукнулось о зубы, и в горло полилась обжигающая жидкость с резким запахом, от нее захватывало дух.

Бутылка опустела. Мертвец отступил и начал кружиться, пританцовывая; белыми крыльями распахнулась простыня. Гладсон смотрел на него, и глаза его сладко жмурились. Ему стало все равно, что случилось с ним, что происходит вокруг. Будто он опустился в теплую ванну с терпким пахучим паром.

Разбудил его громыхающий металл и перестук о пол крепких ботинок. Трое рабочих приноравливались, как бы удобнее вынести гроб; один, приоткрыв дверцу загородки, что-то говорил посмеиваясь. Гладсон вскочил, протер глаза.

— Ну и крепко ты спишь! — скалил зубы рабочий. — По прав де говоря, нам жалко было будить тебя. Мы старались тихонько закупорить эту штуку. Отметь двенадцатый номер.

Гладсоя вспомнил приснившееся и очнулся окончательно. Осмотрел взглядом зал — все мертвецы чинно лежали на каменных топчанах под простынями, и тот, который… Но и тот лежал, протянув ноги, на своем месте. Значит, все в порядке. Гладсон успокоился. Но почему так противно во рту и голова словно чугунная?

Он тяжело вышел из каморки и сказал хриплым голосом:

— Я должен был проверить… Снять бирку.

— Хватился! — рассмеялся тот же рабочий. — Заколочено на мертво. А бирка — вот она, возьми, — и подал бирку. — Мы не хотели подводить тебя… Отметь в книге, чтобы был порядок.

Гладсон взял бирку, долго листал дрожащими, непослушными пальцами книгу. Рабочий стоял рядом, помогая отыскать нужный номер.

— А разит от тебя, как из бочки, — сказал он. — Хотя понятно — скучища тут. На такой работе я давно бы спился. Но ты будь поосторожней с этим, — рабочий щелкнул по горлу. — А то потеряешь место. Ну-ну, не беспокойся, мы не скажем ничего. Только и ты не говори, что мы без твоего глаза закрывали… А то придется заново все проделывать. Ну, будь здоров! — и, повернувшись к рабочим, он крикнул: — Поднимай, ребята, тащи! Там ждут, надо поторапливаться.

И рабочие, гулко топая ботинками, потащили гроб к двери.