КОРОТКИЙ РАЗГОВОР
— Сегодня профессор работает дома, — сообщил ассистент Доминака, молодой человек с грустным лицом и рассеянным взглядом темно-коричневых глаз.
Не следовало откладывать категорический ответ. Галактионов подошел к телефону. Доминак отозвался сразу же.
Ассистент рядом. Неудобно вести разговор при нем — об этом надо бы подумать, прежде чем снимать трубку.
— Господин директор, мне нужно сказать вам очень немногое, но весьма важное. — Даниил Романович надеялся, что после этих слов ассистент догадается уйти. Но не тут-то было!
Доминак пригласил Галактионова к себе. Говорил он торопливо и, кажется, приветливо. Неужели надеется?
В назначенный час Даниил Романович подъехал к дому профессора Себастьяна Доминака. Директор института жил в стороне от деловой шумной части города. Сначала Галактионов расценил это, как желание старого и не совсем здорового человека уединиться в тиши для спокойной работы и отдыха. Но, открыв дверь, он сразу же понял, что совсем с иной целью поселился Доминак почти на самой окраине.
Известный ученый Атлантии, директор Международного геронтологического института усиленно занимался частной практикой, как самый заурядный врач. Конечно, в стране свободного предпринимательства явление это обычное. Но Доминак не хотел, чтобы о его делах на дому узнали ученые, стали писать газеты. Нашлись бы такие, что осудили бы его, это те, для которых цель жизни — наука. Пусть бы профессор Доминак делал сложнейшие операции и получал за это деньги, соответственно своим заслугам, опыту, званию. Но ведь он берется лечить и туберкулез, и потливость ног, и венерические болезни, и астму, и эпилепсию — все, с чем к нему приходят. Свою практику Доминак не рекламировал. Достаточно таблички возле двери с магически-притягательными словами «академик, профессор». Сюда шла вся окраина города.
Это была единственная практическая работа, которой занимался известный профессор и академик Атлантии, — не сложные операции и научные опыты, а примитивное врачевание. Одна теоретическая деятельность не давала достаточно денег.
Больных было много. Доминак забыл о часе, назначенном Галактионову, он наскоро выслушивал больного, задавал два-три вопроса, выписывал рецепт и получал деньги. Даниил Романович увидел его сквозь стекло двустворчатой двери и решил подождать.
В приемной не было ни одного стула, ни одной табуретки, даже вешалки не было. Голо, как в тюремной камере. Больные — их оставалось человек пять — стояли, прислонившись к стене, и смотрели в пол. Пожилая женщина с красными пятнами на лице сидела у дверей, ее лихорадило. У окна, вцепившись лиловыми руками в палку, еле держался на ногах старик. В середине комнаты стоял маленький круглый столик, покрытый белой салфеткой, — единственная мебель. На нем кучей лежали иллюстрированные журналы, сверху — два одинаковые, с портретом самого Доминака во всю обложку.
Заходя в кабинет профессора, больной передавал следующему в очереди свою шляпу. Даниил Романович представил себе, что тут творится зимой! Одежда сваливается в кучи, прямо на полу. Какая уж тут санитария! Галактионов думал о Доминаке. Ученый и католик теперь оказывался еще и дельцом, притом очень опасным, потому что никакой врач не возьмется по-настоящему лечить ото всех болезней. Это походило бы на знахарство.
Доминак вспомнил о Галактионове, глянул в дверь — там оставался всего один человек, но это и был Галактионов. Доминак смущенно спрятал глаза, и, казалось, они совсем исчезли с его большого лица.
— Нет, знаете ли, никакой возможности поработать и отдохнуть. Идут и идут… — начал он сбивчиво оправдываться. — Долг врача, ничего не поделаешь, коллега. Вы давно пришли?
— Недавно.
— Очень хорошо, — но он, это было видно по его лицу, чувствовал себя совсем не хорошо. — Надо помогать ближнему. Я рад вас видеть.
— Я пришел к вам, господин директор, сказать…
— Прошу! — И Доминак пропустил вперед Галактионова.
Они вошли в кабинет — большую комнату со стеллажами, зак рытыми темной материей. На столе лежал фонендоскоп, раскинувший упругие трубки.
— Так вот, господин директор, каков мой ответ…
— Ах, как устал я сегодня! — Доминак болезненно сморщил ся, снял халат и подошел к креслу. — Поговорим сначала о чем-нибудь другом. Садитесь.
В кабинете стояла старинная мебель, затянутая чехлами, сам Доминак казался очень старым и больным. Когда он сел, дряблые щеки его повисли и легли на отвороты пиджака.
«У него атеросклероз или стенокардия, — подумал Галактионов, бросив взгляд на Доминака. — Сейчас он страдает. Ему хочется разжалобить меня».
— О чем же нам говорить, господин директор?
Доминак протянул руку к столу, открыл коробку, достал ка кое-то лекарство, приготовленное в виде шарика, и положил его в рот.
— Как вы расцениваете препарат Шельбы?
— Не могу судить. Я не видел результатов.
— Их не будет, — сказал Доминак устало, но уверенно. — Ведь это второй Броун-Секар. Тот сделал себе настойку из семенных желез и помолодел. Но надолго ли? Скоро одряхление пошло снова, уже катастрофически, и он умер.
— Шельба не повторяет Броун-Секара, — сказал Галактионов. — Он идет своим путем, от своего препарата он добивается химической функции.
— Это невозможно. И не нужно. Одно огорчение, я думаю, помолодеть на короткое время. Старость неизбежна, только не для всех она начинается в одни и те же годы.
Беседа шла вяло.
Доминак, склонив голову, смотрел на ноги Галактпонова. Он еще не оправился от смущения. Научный разговор он завел для самоуспокоения. После того, что Галактионов увидел в его приемной, нельзя было сразу же разговаривать о предложении Нибиша. Будь гостем Шельба или даже Мартинсон — это меньше смутило бы Доминака.
— Профессор Мартинсон поставил новый опыт, — сказал Доми нак.
— Да, собака с искусственным сердцем… Следовало бы широко продемонстрировать этот опыт.
— Возможно. Как вы думаете, что практически могут дать работы Мартинсона?
— Сейчас трудно сказать, — Галактионову хотелось как можно выше поднять перед Доминаком значение опытев Мартинсона, однако он остался очень сдержанным в похвалах. — Профессор Мартинсон давно считает, что ритмическую деятельность сердца нельзя объяснить неврогенной или миогенной теорией, — он не отводит первенствующей роли ни элементам нервным, ни элементам мышечным, короче говоря, он не входит в лагерь неврогенистов, так же как и в лагерь миогенистов.
— Лагери! — качнул головой Доминак. — Всюду лагери. Зачем делить так? Невозможно…
— В науке возможно, господин профессор, — возразил Галактионов. — Мартинсон рассуждает так: если миогенисты и неврогенисты до сих пор не представили убедительных доказательств в свою пользу, то обе теории надо поставить под сомнение. Пусть идет спор, но Мартинсон не хочет ждать его окончания. Необъясненность причин ритмической деятельности сердца — ведь даже трудно сказать, почему в конце концов оно перестает работать, — сдерживает успешную борьбу врачей с возникновением сердечно-сосудистых заболеваний, количество которых угрожающе растет. И вот наш уважаемый коллега профессор Мартинсон, человек простой, прямой во взглядах и немножко суровый, предлагает при первых симптомах болезни сердца заменить его искусственным, уверяя, что искусственное сердце даже надежнее, оно не подвергается никаким болезням.
— Хм, без согласия больного?
— Это — детали, для ученого они не играют большой роли. Важно — решение проблемы.
— Какие все смелые! — Доминак оживился, смущение прошло, и появились признаки раздражения: отвислые щеки подергивались. — Мой ассистент предлагает новый способ замены участков кровеносных сосудов искусственными. Вам не кажется, господин профессор, странным то, что в нашем институте все занимаются не тем, чем нужно. Почти все, — уточнил он.
— Вне института ученый волен заниматься интересующей его проблемой.
— Это меня не касается. Что мы даем общей для нас проблеме — вот вопрос? Мы обязаны представить Международному конгрессу геронтологов отчет и рекомендации, основанные на тщательном изучении возможно большего числа престарелых и обобщения прошлого опыта. Число долгожителей, макробиотов, не так уже велико — около ста человек на миллион. Тем ценнее будут наши исследования. Мы должны сказать свое веское, может быть, решающее слово по поводу самых различных теорий и гипотез, пытающихся объяснить причину старения организма. Это относится и к так называемой теории интоксикации организма продуктами обмена бактерий и веществ, и к коллоидной теории с процессом конденсации протоплазмы, и к рацемизационной гипотезе, объясняющей старение за счет снижения активности ферментов. Все эти теории, по-моему, не состоятельны. Я так же не считаю правильным утверждение Сенеки, что старость сама по себе является болезнью. Это не болезнь. Но одряхление неизбежно. Природа! — Он поднял указательный палец и опустил.
Доминак говорил, вдохновляя себя. Долголетие он считал явно наследственным признаком.
— Наш институт — благородное поле деятельности! — воскликнул он рассерженно. — Но я боюсь, что мы не выполним возложенной на нас, задачи. С горечью предстоит признаться перед ученым миром в своей беспомощности. Мы как-то разобщены, у нас нет целеустремленности в работе, хотя и есть прекрасно составленные планы. Институт разваливается.
Конечно, вину он хотел бы свалить на Галактионова.
— Я тоже думаю, что получилось довольно эфемерное создание, — согласился Даниил Романович, сдерживая улыбку. — И все же оно сыграет свою роль. Хотите, я изложу свою точку зрения на нашу общую проблему?
У него разгорелись глаза. Уж если он пришел к Доминаку, то не ради одного ответного слова «нет».
— Общая для нас проблема — она волнует все человечество — не в том, что этот индивидуум прожил 75 лет, а тот — 91 год. Даже правильный, глубоко научный ответ на вопрос, почему второй прожил дольше, никого не удовлетворит. Пока не будет окончательно устранена угроза войны — а она грозит преждевременной смертью миллионам людей, — усилия геронтологов тщетны. И еще — вы знаете, сколько людей ежедневно гибнет в одном только Атлансдаме в результате автомобильных катастроф, сколько недавно было заживо погребено рабочих в шахтах на севере Атлантии — об этом писали в газетах. А сколько людей умирает только потому, что плата за лечение неимоверно высока! Это во мне говорит просто человек. Если рассуждать о долголетии научно, то давайте возьмем для примера не семью Нибиша, а обыкновенного рабочего и увидим, как быстро изнашивается человек у конвейера. Разве нас не должно интересовать это? Мы могли бы дать полезные рекомендации.
— Постойте, постойте! — Доминак, как бы защищаясь, поднял руки. — Опять вы начинаете сбиваться на политику. Не горячитесь. Ответьте прямо — вы считали мысль о создании нашего института неплодотворной? Зачем же вы пошли работать сюда? Зачем назвали себя геронтологом и явились на конгресс? — Доминак опустил руки и подался вперед. Он сводил разговор к старому спору.
— Ученый не может ограничивать себя рамками, — сказал Галактионов. — Если требуется, он смело входит в соседнюю область науки. Изучая причины старости, мы не можем не учитывать условий жизни. Вы переоцениваете роль наследственности. На условия жизни мы смотрим по-разному. Возьмите такой факт: в нашей стране после Октябрьской революции средняя продолжительность жизни больше чем удвоилась — с 32 лет увеличилась до 70. Можем ли мы в своих выводах не учитывать такого показательного факта? Вы скажете — политика? А я говорю — это жизнь.
Доминак устало склонил голову на плечо, потом перевалил ее на другое, и так несколько раз проделал эти медленные движения, выказывая крайнее удивление и глубокое разочарование Галактионовым.
— Дальше некуда… Вы говорили о Павлове, я это понимаю. Но. теперь? Вы похожи на этих… как там у вас? Подручные, что ли… На нашем языке и слова не подберешь. Поймите вы! — почти закричал Доминак, округлив маленькие серые глаза. — Вы — ученый, вас знает мир! Вам должно быть стыдно…
Галактионов поднялся. Доминак дрожащей рукой потянулся за лекарством.
— Своих взглядов я не стыжусь, — сказал Даниил Романович. — Я могу гордиться… Мне стыдно видеть, когда ученый оказывается подручным Нибиша.
Доминак уронил горошинку, она щелкнула, ударившись о пол, подпрыгнула и покатилась. Он, не взглянув на Галактионова, достал другую.
— И очень стыдно, — продолжал Галактионов, — когда мне, ученому, предлагают унизительную сделку с совестью.
Бледный, Доминак тяжело опустился в кресло. Он зажал лекарство в руке. Глаза смотрели испуганно.
— Воды, — прошептал он.
