ФОТОАЛЬБОМ ПРОФЕССОРА ГАЛАКТИОНОВА

В адрес института стали поступать первые июльские журналы. Корреспондентов они не интересовали, и в газетах не возникло нового спора о профессоре Галактионове. Теперь шел серьезный разговор в научных, изданиях. Галактионов улавливал нотки недоверия к первым сообщениям печати, но они звучали слабо; трезвый голос солидных ученых, работавших над той же проблемой, что и Галактионов, заглушал их. Правда, в этом мощном голосе иногда проскальзывала зависть, сетования на свои правительства, скупостью своей тормозящих развитие науки. Но это его не волновало. Главное было в том, что его опыты признаны большим достижением, и в этом Галактионоп видел для себя большую поддержку.

Особенно дороги были письма и телеграммы из Советского Союза, почтальон приносил их пачками. Галактионова поздравляли, его успеху радовались и ученые и простые люди труда. Коллектив научно-исследовательского института, в котором он работал, сообщил о своем решении выдвинуть кандидатуру Галактионова на Ленинскую премию. Пожалуй, следует суммировать достигнутое, засесть за письменный стол, подготовить монографию. Но еще два-три опыта крайне нужны для окончательного выяснения некоторых вопросов…

Радостная неожиданность — статья Адама Мартинсона, напечатанная на его родине в одном из журналов. Человек большой скромности, лауреат Нобелевской премии, он нашел в себе смелость заговорить о себе, о своих неудачах и отдал должное достижениям своего коллеги.

«Оживление одного органа, — писал Мартинсон, — не может привести к решению проблемы оживления всего человеческого организма. В равной мере и проблема омоложения не может изучаться в рамках изолированного воздействия на организм какого-то одного фактора, без учета ведущей роли нервной системы и окружающей его среды…»

Галактионов упрекнул себя, вспомнив о своей недоверчивости к Мартинсону. Раньше он думал, что Мартинсон, замкнувшийся в круг своих опытов, болезненно самолюбивый и по-своему завистливый, никогда не окажет надежной поддержки. Эти предположения оказались ошибкой. Даниил Романович позвонил Мартинсону в лабораторию, поблагодарил за статью. Но в ответ услышал ворчливое замечание старика: в рабочие часы не стоит и минуты тратить на слова благодарности и выслушивание этих слов.

Арвий Шельба, ознакомившись со статьей Мартинсона, сказал Галактионову:

— Насчет омоложения — это он имел в виду меня. Я сам знаю, что возврат организма к молодости невозможен. Склероз — вот в чем все дело… Но вызвать хоть не на долгое время ощущение молодости можно. И за эти минуты, часы радостной жизни, человек будет благодарен.

Галактионов согласился с ним.

Он чувствовал себя именинником. Теперь не страшен Себастьян Доминак — он один и ничего не сможет предпринять…

Из института Даниил Романович пошел домой пешком: Макс явился с забинтованной головой, и Галактионов не разрешил ему сесть за руль, уговорив идти отдыхать. Макс молча согласился. Он был чем-то крайне озабочен.

У Даниила Романовича возникла мысль заказать разговор с Москвой, вызвать к телефону жену. Но он тут же оставил эту мысль. Пришлось бы говорить не только о радости, но и о своей тревоге, о том сложном и трудном положении, в котором он здесь оказался. А разговор тут подслушают и изобразят в газетах как вопль отчаяния.

Зачем беспокоить жену и друзей? Лучше послать через Латова скромную благодарность и признательность за поздравления — пусть напечатают это в советской прессе.

По дороге Галактионов купил в киоске иллюстрированный журнал. Роскошная бумага, отличная печать, изумительной яркости краски… Но Даниил Романович не мог понять, что было изображено этими красками. Одна из репродукций треугольниками из осколков разноцветного стекла изображала, судя по подписи, утро. Под другой была подпись «Любовь» — две уродливые фигуры, без голов и без ног, будто две сросшиеся кости.

Даниил Романович бросил журнал и поднялся к себе в квартиру. Снова он подумал о телефоне и решительно сказал: нет! Разговор его будет подслушан и обращен против него.

Галактионов захватил с собой из дому небольшой фотоальбом. Пограничники и чиновники Атлантии, проверяя чемоданы, не обратили внимания на этот альбом, и он остался. Даниил Романович часто открывал его, люди на фото оживали, он как бы разговаривал с ними, вспоминал родные места, дальние поездки.

На первой странице — он с женой, оба еще молодые. Она смотрит прямо, но голову слегка наклонила к нему. Она, кажется, говорила что-то в эту секунду. Что? Ах, да! Ведь это фотографировала Роза, и ей было 12 лет. Мария сказала, что Роза, когда сосредоточена, похожа на отца. Это было незадолго до войны.

Вот военные снимки. Он в простой шинели, с прямоугольником в петлицах. Снимков много, по ним можно вспомнить весь путь армейского полевого госпиталя. Несколько снимков брата Николая, они были присланы на фронт с Урала. У Николая худое лицо, усталый взгляд.

Дальше тусклые любительские снимки: два охотника рассматривают убитую добычу — это на севере; сад с солнечными бликами на земле, за садом панорама гор — Казахстан, Алма-Ата…

Даниил Романович перекинул еще два листа. В правом углу — след от содранной фотографии; на ней один глаз и половина носа: будто человек смотрел в замочную скважину белой двери. И правда, — этот человек подсматривал…

Как-то Галактионов в частном разговоре с похвалой отозвался об успехах одной из стран в борьбе с полиомиэлитом. В другой раз примерно то же сказал о медицинских инструментах. Ознакомившись с солидным трудом профессора Себастьяна Доминака, содержащим многочисленные наблюдения над организмом людей престарелого возраста, он отметил в статье ценность этого труда. На квартире у Галактионова были кое-какие заграничные вещи, и он не скрывал, что они ему нравятся. «Преклонение перед иностранщиной» — так назвал все это человек, смотревший сейчас одним глазом с содранной фотографии: Галактионов когда-то считал его другом. Обвинение пришлось в самый разгар борьбы с космополитизмом. Последовал перевод из Москвы в Алма-Ату.

Со временем все стало на свое место, он вернулся в Моск ву, в свой институт. Потом он не жалел о годах, прожитых в Алма-Ате, — город этот остался близким. В нем Роза закончила медицинский институт и сейчас работает в Казахстане.

Но одну ошибку Галактионов допустил сам, в этом он со всей беспощадностью к себе признался только здесь, в Атлансдаме. Не стоило хвалить Доминака. Ведь и тогда чувствовалось, что за скрупулезными описаниями каждого явления долголетия, в тенденции к точности скрывается скованность ума, который не способен видеть дальше принятых раз и навсегда догм. Поэтому и все эти описания, многочисленные примеры, рассмотренные детально, каждый в отдельности, без обобщающих выводов, оказывались лишенными научного значения.

Похвала, видимо, дошла до Себастьяна Доминака: он активно поддерживал кандидатуру Галактионова на Международном геронтологическом конгрессе. Они там жали друг другу руки, выражали радость, что будут работать вместе. Недолго же продолжалась эта дружба…

Даниил Романович полистал альбом и вернулся к казахстанским снимкам. По снежной целине пробиваются автомашины-будки. То едут специалисты — агрономы, гидротехники, землеустроители, работники здравоохранения. Они обследуют бескрайние степи, выбирают места под центральные усадьбы будущих целинных зерносовхозов. В экспедиции входили и ученые-медики, они обследовали эти места с точки зрения санитарного благополучия. С большим трудом доставался каждый километр пути. Это видно и по снимкам. Вот члены экспедиции, в полушубках, шапках-ушанках, в валенках (точь-в-точь зимой на фронте), толкают будку, вот раскапывают снег и подкладывают под буксующие колеса бурьян. А вокруг — бело, и горизонт слился с небом. Вот вся группа медиков: устали, прислонились к будке машины; шофер, открыв дверцу кабины, смотрит угрюмо, проклиная дорогу.

Под снимком подпись — перечисление фамилий;

Вспомнилось: шофер, угрюмый паренек, никак не хотел назвать свое отчество, в дороге все звали его просто Митей. Так и под фотографией значится. И еще когда фотограф-любитель шутливо попросил сделать веселые лица, все улыбнулись, кроме Коровина.

Питались кое-как. Мерзли, особенно ночами. Галактионов обморозил щеки и пальцы на левой руке. Несколько раз задавал себе вопрос: зачем поехал? Ведь никто не посылал. Была работа, может, и поважнее той, что в целинной степи, а вот поехал. Хотелось повидать дочь. Правда, она каждый год в отпуск приезжала к отцу, но все равно нужно было увидеть там все своими глазами. В районном поселке, где живет Роза, есть небольшая больница. Работы много, но Роза не унывает и пишет диссертацию.

Своими глазами ему захотелось увидеть новую Волгу. И посмотрел, не пожалел отпуска; проплыли на моторке вдвоем с братом от Рыбинского моря до Азовского. Видели и Куйбышевскую и Волгоградскую ГЭС, Волго-Дон…

Летал и за полярный круг. Там в синеватых прозрачных то росах охотники за тюленем нашли вмерзший в лед труп человека. Никто не знал, сколько пролежал он в ледяной глыбе, Галактионов решил попытаться оживить труп. Охотники помогли осторожно вырубить замерзшего — вынули из тороса в огромном бруске льда, и в такой стеклянно-прозрачной холодной гробнице перенесли на борт самолета. Оживить труп не удалось. Клетки мозга — самой высокоорганизованной сверхчувствительной ткани — отмерли. Но зато ему удалось установить закономерность отмирания клеток мозга.

Он объездил весь Кавказ, встречался с людьми, прожившими по сто пятьдесят лет и больше, забирался в горы, был в саклях, где они жили, — выяснял, какие условия, обстоятельства больше всего способствуют продлению жизни человека.

Во многих местах побывал, а вот за границей — в капиталистическом мире — ни разу. Конгресс геронтологов, учредивший Международный геронтологический институт, проходил в столице одной из социалистических стран. На другие ученые форумы, собиравшиеся за чертой социализма, его не приглашали, но он и не жалел об этом — туристом ездить по загранице неинтересно.

Он поехал работать в Международный геронтологический институт с радостью. И скоро пожалел: в Москве дело бы шло куда успешнее. Он работал до самозабвения, как фанатик. Остальное время проводил в стенах квартиры. Иногда ходил к ближайшему газетному киоску — без галстука, по-домашнему. Он чувствовал себя одиноким, был равнодушен к жизни чужой страны, полагал, что и до него нет никому дела…

Галактионова оторвал от альбома телефонный звонок, неожиданный, громкий. Еще большей неожиданностью было то, что звонил Себастьян Доминак. Удивление Галактионова росло: Доминак просил позволения зайти, поговорить о деле.

Галактионов пригласил его.

«Неужели Доминак понял, что он неправ. Конечно, куда ему деваться. Всюду ученые признали значение моих опытов. Он придет с извинениями, и надо отнестись к нему дружески.

Себастьян Доминак явился через час. Он поставил трость в угол и снял шляпу. Большое лицо его было потным, выражало растерянность, но голос прозвучал уверенно:

— Пусть не удивит вас, коллега, мой визит. Разрешите сесть?

— Пожалуйста, вот кресло. Не угодно ли прохладительного?

Доминак выпил фруктового сока, мельком осмотрел комнату, сказал глухо:

— Вы, я вижу, все-таки удивлены. Не смотрите на меня так… Мне трудно говорить. Поверьте, я не помню зла. Хотелось бы забыть наш спор.

Галактионов кивнул головой, налил в стакан вина.

Доминак нахмурился.

— То, что я скажу вам, поверьте, — это из желания сделать добро. Вы не знаете окружающей жизни. Я же родился и вырос в этом городе. Мне известно тут все или очень многое. Так вот — вам угрожает опасность.

— То есть? — в голосе Галактионова прозвучало недоумение.

— Вас могут в любую минуту арестовать.

— Да, возможно, — уже спокойно сказал Даниил Романович, полагая, что это все еще отголоски газетной шумихи. — Но за что?

Доминак снова осмотрел комнату, взгляд его остановился на фотоальбоме.

— Да вот хотя бы за это… — указал он глазами.

— Семейный альбом, — ответил Галактионов, подумав: «А он пришел, кажется, совсем не извиняться, а угрожать. Но что ему нужно?»

— Это менее опасно, — продолжал Доминак. — Квартира, собственность… Может быть другой повод. Вы же помните — все сотрудники института, приехавшие из-за границы, приняли условие чтить законы нашего государства и нести ответственность за их нарушение перед судом.

— Я, кажется, не нарушал законов вашего государства, — не очень уверенно сказал Даниил Романович: он что-то слышал об изобилии законов Атлантии, иные были нелепыми.

— Вот именно «кажется», — усмехнулся Доминак. — Поймите, я не угрожаю вам, не хочу пугать, хочется только проинформировать, предупредить… Вот слушайте. У нас есть закон: по воскресеньям не читать на тротуаре газет, а вы читали…

— Может быть. Но я видел, что читают многие! И никого не арестовывали…

— Да, — согласился Доминак. — Ныне забыли этот закон. Он безусловно устарел. Но он не отменен. — Доминак поднял палец. — Поняли, в чем дело? Его могут применить, когда посчитают нужным, — и получайте три месяца тюрьмы.

Даниил Романович ничего не мог сказать на это. Он только пожимал плечами, все больше удивляясь законодательству атлантов. Оказывается, нельзя мужчине свыше сорока лет появляться без галстука в центральной части города, за нарушение — штраф; запрещено держать крупный рогатый скот — нарушитель этого закона подвергается тюремному заключению на срок до трех месяцев; нельзя свистеть на улице — штраф. Есть закон, который требует, чтобы чихающий прикрывал рот платком. Оказывается, когда-то в Атлансдаме свирепствовала эпидемия гриппа, тогда и издали этот закон, за нарушение его — шесть месяцев тюрьмы.

Доминак назвал еще ряд законов, которые Галактионов не мог нарушить, как и закон о крупном рогатом скоте. Он не ездил на лошадях, запряженных цугом, не ходил на руках для забавы публики, не играл на шарманке перед домом правительства, не кричал: «Смерть королю!» (короля давно не было в Атлантии, — но закон о его защите остался).

Но многие законы Галактионов, вероятно, нарушал: заглядывал в газету на тротуаре, выходил из квартиры без галстука, чихал. И все это известно полиции — так сказал Доминак; она имеет документы, по ним, в совокупности, может набежать Галактионову около десяти лет тюремного заключения.

— И это еще не самое страшное, — продолжал с полной серьезностью Доминак, тогда как Даниил Романович с трудом сдерживался от смеха. — Есть закон, категорически запрещающий одиноким мужчинам принимать по средам и пятницам у себя дома девиц, даже из самых известных публичных домов. Исключение делается для врачей, занимающихся практикой в установленном порядке. Между тем полиции известно…

— Господин Доминак! — не выдержал Даниил Романович. — Это уже слишком… Или вы шутите, или… Выходит, вы пришли ко мне по поручению полиции?

Доминак вздохнул сокрушенно:

— Тут шутки неуместны. Я директор института, и полиция поставила меня в известность… Считаю своей обязанностью сказать вам об этом. Есть еще более страшный закон, изданный сотни лет назад и до сих пор не отмененный. Под страхом смертной казни он запрещает всем мужчинам сожительство с ведьмами и умалишенными женщинами…

Галактионов недоумевал: какое отношение это имеет к нему.

— Я объясню, — понял Доминак немой вопрос. — Мне показали документ, я прочел. Процитирую на память:

«24 июня на тротуаре улицы Благоденствия подобрана девушка в припадке безумия. Как потом выяснилось, это была Эрика Зильтон, которая однажды покончила самоубийством, а затем каким-то чудодейственным образом воскрешена профессором Галактионовым. Девушка, вся в слезах, кричала что-то об издевательстве, об исповеди аббату и, кажется, проклинала русского профессора. Полицейские предположили, что она была изнасилована. Но девушка самым решительным образом противилась медицинскому осмотру, исцарапала лицо и руки врачу и полицейскому чину. Полиция вынуждена содержать Зильтон под строгим надзором как умалишенную…» Понимаете, как это может обернуться против вас?

Даниил Романович негодовал, но не подавал виду: интересно все же, зачем явился к нему Доминак.

— Я думаю, — говорил тот, — как бы не попало все это в газеты — они ведь неразборчивы, — думаю о добром имени нашего института, о том, как помочь вам. Вам нужно иметь в городе друзей, надежных покровителей, да. Если это появится в печати, то, вы понимаете, что ученые, как ни уважали бы они вас, не станут на защиту, они не станут вмешиваться в эту скандальную историю, которая может только порочить их имя. Вам нужны другие защитники, более надежные и влиятельные…

И очень осторожно Доминак повел разговор о том, какие нужны покровители Галактионову. Такие, которые сумеют заткнуть глотку любому, к слову которых прислушивается полиция и суд, даже само правительство. Одним из таких могущественных людей является Джордон Нибиш. Именно тот самый Нибиш… Тут Доминак кстати поинтересовался состоянием здоровья «Мальчика Гуго».

Галактионов ответил, что Гуго скоро будет выписан. Нибиш может судиться с Гуго…

Доминак рассмеялся: разве будет Нибиш судиться с Гуго, сам Джордон Нибиш! И прокурор не будет вмешиваться… Но тут же убрал усмешку с широкого лица и мрачно заговорил о том, какие неприятности, горести, несчастья повлекли за собой опыты Галактионова для самого автора, для Доминака, Зильтон, Нибиша…

— Не лучше ли избавиться от всего этого? — спросил Доми нак.

— От чего избавиться? — не понял вопроса Даниил Романо вич.

— От всех этих несчастий и… от вашего открытия, оно противоестественно, вы сами видите…

Все стало ясно. «Надежные покровители, Нибиш, избавиться от научного открытия… Так, так».

— Значит, вы пришли не от полиции, а от Нибиша? — грубовато, в упор спросил Галактионов. — С этого бы и начали, господин профессор.

Багровые пятна разливом пошли по лицу Доминака — от обиды и стыда. Слова «господин профессор» больно напомнили ему о том, какую унизительную роль согласился он принять на себя. Галактионов понимает все, и лучше было говорить напрямик.

— Надо вам поговорить с Нибишем. Я знаю ваши принципиальные взгляды, но… советую.

— Какого же характера будет разговор?

— Вероятно, чисто делового, не научного. Нибиш заинтересован приобрести ваше открытие. Вы можете продать и очень выгодно. Институт не имеет претензий — ваши опыты не значатся в плане, следовательно, вы — хозяин. Деловая сторона меня совершенно не интересует, об этом вы поговорите сами. Не интересует меня ваше открытие и с научной точки зрения. Избавьтесь от него. Это будет лучше и для института, и для вас.

— Открытие? Но не я открыл лучи. Я только применил их.

— Вы продайте то, что ваше, — улыбнулся Доминак, полагая, что дело идет на лад: машина без мотора не продается, и без лекарства не лечат больного. Лишь бы согласился Галактионов в принципе, а там — за одним секретом последует и другой…

— Но ведь Нибишу хочется иметь мои, мое… — Даниил Романович не знал как и выразиться, настолько непривычным был разговор, — не для того, чтобы похоронить его?

— Это меня не интересует, — махнул рукой Доминак и отвернулся. — Иногда покупают изобретения, чтобы не дать им хода. Для вас, для меня и всего института лучше похоронить все, чем дать возможность разразиться новому скандалу.

— Но я ни в чем не виноват. Все это выдумки, нелепость.

— Трудно будет доказывать, когда затрубят все газеты, — кинул искоса угрожающий взгляд Доминак. — Советую вам обдумать, взвесить и решиться… Но не теряйте времени. Корреспонденты изнывают от безделья: вы видите, какая скука в газетах. Им только подай… Вот так, господин Галактионов, решите — сразу же позвоните мне. Я передам Нибишу.

Доминак встал и взялся за шляпу.

— Хорошо, — сказал Галактионов, думая о том, как избежать назревающего скандала, может ли в чем-нибудь помочь Латов, как отнесется к новому потоку клеветы Мартинсон?

Долго он сидел у стола. Неужели Доминак говорил все это серьезно?

Даниил Романович взглянул в окно. Наступал вечер. Над крышами домов, на темно-синем небе в огневой пляске букв развернулась световая реклама: «Новое патентованное средство, одобренное медициной. Применение гарантирует верность…»