Картошка
(Вместо послесловия)

После того, как меня несколько раз забыли в детском саду, папа стал брать меня с собой на работу и сдавал в кондитерскую, где среди грубых и мрачных продавщиц работала хрупкая и улыбчивая Наташа.

Я полюбила ее сразу просто за то, как она молчала и улыбалась, за тонкие пальцы и грустные глаза.

У Наташи была какая-то тайна, и мне казалось, что я теперь тоже серьезный хранитель ее важнейших тайн, – пусть и не знаю, каких именно.

Мне нравилось просто сидеть, смотреть на нее и думать – а какой у нее секрет.

Наташа говорила: «Возьми любое пирожное, смотри, какие у нас есть: с завитушками, с изюмом, с сухофруктами, с ягодами».

Я смотрела на самодовольные напыщенные корзиночки с кремом, на высокомерное безе, на строгие шоколадные узоры и выбирала всегда круглое и тупое, неприметное пирожное «Картошка», которое лежало среди этих шедевров, словно извиняясь.

Мне было безумно жаль эти нелепые колбаски, и я всегда брала именно их и ела с видом непонятого никем бунтаря.

Я уплетала, смотрела на загадочную, изящную Наташу и думала, что я простая и круглая, как мое пирожное «Картошка», что нет во мне ни тайны, ни изюма, ни даже шляпки из крема, почему так.

К вечеру просила завернуть мне парочку с собой (потому что «Картошки» надо было спасать от ненужности), а папа недоумевал: «Есть же другие необычные пирожные, что с тобой такое, ты выбираешь пирожные, сделанные из отходов».

Ну тут уж мне совсем становилось обидно за наше круглое и незамысловатое братство, и на следующий день я требовала у Наташи выдать мне еще одну угнетенную «Картошку». Наташа смеялась.

Как-то раз, видимо, бог услышал мои переживания и «Картошки» стали делать с нарядными круглыми пуговицами, розовые кнопочки из крема вдоль по-прежнему тупой и нелепой колбаски. От этой попытки украсить и сделать их более востребованными мне стало еще грустнее, как будто теперь одиночество и нелепость нашего круглого братства выставили на обозрение. Я выразила свое разочарование и возмущение Наташе, Наташа обнимала меня и смеялась, а глаза у нее от смеха становились еще грустнее, и я очень осторожно обнимала ее в ответ.

Дома тем временем все окончательно разладилось, папа постоянно чего-то искал, я видела его с другими женщинами, понимала, что происходит и, конечно, делала вид, что не понимаю, но изучала его спокойно и внимательно, как беспокойного жучка в банке. Размышляла, чего ему не хватает и отчего людям бывает плохо, когда все хорошо.

Меня отдали бабушке, всю эту неделю я рвалась к своей Наташе, а когда снова влетела в кондитерскую, – не нашла ее там. Оказалось, она уволилась, и больше я ее не увижу.

Я рыдала два дня, порывалась даже собрать авоську и бежать ее искать, мою хрупкую подругу, ведь у меня остались все ее важнейшие тайны. Пусть я и не знаю, какие именно. Папа недоумевал, что со мной. Ведь мы почти не были знакомы, и она не была мне никем, всего лишь продавщица пирожных и все. Но жизнь для меня тогда была кончена, ведь она со мной даже не попрощалась, не оставила записку, ничего не передала.

В кондитерскую я долго не заходила: боялась упасть замертво, увидев все, что я любила, но уже без Наташи.

Вместо этого я долго-долго бродила по темному коридору в огромных круглых валенках, сердце мое разбилось на куски, ссыпалось в них, и мне казалось, я слышу, как осколки гремят при ходьбе. И даже боялась, что кто-то услышит, как они катаются там в моих нелепых валенках и гремят. Было стыдно шуметь осколками, нужно было быть серьезным человеком и хранить тайны.

Пирожные «Картошка» с тех пор я долго не могла и не хотела есть, но в прошлом году вошла в кондитерскую в Париже, увидела среди немыслимо затейливых изделий знакомую колбаску с пуговками, в груди кольнуло, и я купила ее с видом непонятого никем бунтаря, который героически вернулся в свое нелепое круглое братство.

Я вспоминаю Наташу, когда в очередной раз глупо и опрометчиво привязываюсь к людям, которые этого не замечают (как не замечают смешное пирожное «Картошка» и бесконечно ищут чего-то еще).