Мне приснилось – я жую наждачную бумагу и страдаю, что нечем запить эту шершавую дрянь. Открыв глаза, я почувствовал трескучую сухость во рту и, преодолевая головокружение, доковылял до кухни, нашел в холодильнике бутылку пива и выдул, чуть не задохнувшись. Отдышался – полегчало. Телу снова захотелось жить, а душе мечтать. Унимая озноб, я побродил по квартире: никого. На часах одиннадцать. Значит, Нина отвела дочь в сад и поехала на работу. Стоп! Во-первых, Алена болеет, во-вторых, жена на бюллетене, а в-третьих, сегодня суббота. Не сходится… На столе обнаружилась записка, придавленная хлебным ножом. Опять, что ли, в магазин? Потом прочитаю – сейчас сил нет.

В окно лезло нестерпимо яркое солнце, внизу кто-то выбивал ковер: бух-бух-бух. Из вентиляционной решетки мерзко тянуло горелыми блинами. Краткое облегчение, дарованное пивом, сменилось новым приступом жизнебоязни. Внезапный телефонный звонок прицельно ударил в ту часть мозга, которая отвечает за ненависть к человечеству.

– Алло-о!

– Жорик, это Лета. Проснулся?

– Почти… – В животе возникла теплота, как от рюмки «пшеничной».

– Прости. Я вчера честно не могла. Ну, честно! Ты меня ждал?

– Да.

– Бедненький… Долго?

– Не очень.

– Обиделся?

– Почти нет.

– Обиделся! Но я правда не могла прийти. Он же мне все платье порвал. Я специально для тебя надела – с декольте.

– Кто порвал? Что случилось-то?

– Ты не поверишь…

Из захлебывающегося рассказа, напоминавшего стрекот швейной машинки, выяснилось: актриса Гаврилова участвовала в групповом избиении художественного руководителя театра имени М. лауреата Государственных премий СССР и РСФСР, народного артиста Вахтанга Ананьевича Здобина. Дело было так: Здоба после репетиции пригласил Лету в кабинет для «важного разговора», запер дверь и стал грубо приставать, подталкивая девушку к старинному кожаному дивану, на коем, по театральным легендам, не одно поколение актрис добывало роли в обмен на вынужденную ласку. Одолевая сопротивление Леты, худрук твердил, что она зря ломается, что тут у него даже народные наперегонки раздеваются…

– Народных раньше пятидесяти не дают, – усомнился я.

– Ну, значит, они раздевались, когда были еще заслуженными.

– Другое дело.

В общем, Лета сначала отбивалась, а потом размахнулась и врезала насильнику в ухо. Здоба замешкался, оторопев от беспрецедентной наглости крепостной актрисы, а она тем временем кинулась вон, благо ключ торчал в двери. Но разъяренный худрук настиг ее и попытался втащить назад. Некоторое время они боролись в проеме. Привычная ко всему секретарша убежала с криком: «Я на почту!» Старому, но еще крепкому сластолюбцу почти удалось втащить Лету в кабинет, когда в приемную зашел Игорь.

– Какой Игорь? – насторожился я.

– Калашников. Его недавно взяли из Кимрского театра. Он хотел узнать про общежитие.

Кимрский спаситель, как и его песенный однофамилец, недолго думая, одним ударом послал худрука в нокаут.

– Он же в профессию из каскадеров пришел! – восхищенно крикнула в трубку Лета. – В общем, мы теперь оба безработные. Здоба хотел сначала милицию вызвать, но я сказала, что тогда привлеку его за попытку изнасилования. Есть свидетели. Разошлись по нулям…

– Что значит по нулям? Ты же секретарь комсомольской организации! С тобой так нельзя. Срочно беги в райком к Уткину.

– К Уткину? Я тебя умоляю! Он сам пол-актива перетрахал. Сколько раз ко мне подкатывал. Не впишется. А Здоба все равно уволит, найдет повод. Может, и к лучшему. Пойду в театр имени Г. А если начну жаловаться – никуда не возьмут. Ябед нигде не любят. Слушай, ты извинись перед соседкой. Я психовала и, наверное, слишком рано тебе позвонила. Часов в семь.

– Перед какой соседкой? – переспросил я, чувствуя дурноту.

– Ну, не знаю… Она сняла трубку и спросила: «Вам кого?» Я ответила – тебя. Она мне противным таким голосом сказала – ты еще спишь. Что передать? Говорю: «Передайте, когда проснется, звонила Гаврилова». Не передала? По-моему, у тебя с ней что-то было…

– Нет у меня никакой соседки. Я живу в отдельной квартире.

– А кто же это был?

– Жена.

– Ё-мое! Ты же говорил, что одинокий…

– Это другое…

– Да ладно, все мужики женаты.

– Калашников тоже?

– Вроде нет… Жор, ты прости. Я не хотела тебя подставлять. Она у тебя ревнивая?

– Пожалуй.

– Ну что я могу сделать?

– Сама решай.

– Слу-ушай! Завтра бабка уедет к подруге на дачу, в Абрамцево. До вторника. Они каждый год отмечают, как в из-за краскома Усольцева подрались, он за обеими ухаживал, но предложение моей бабке сделал, она наврала, что беременна. Правда, жениться не успел – его чекисты замели. Прикинь: сидят старушки на веранде, хлещут настойку из черноплодки и вспоминают с теплотой своих мужей и любовников. Романтика. Приезжай ко мне завтра! Сможешь?

– А твои родители? – осторожно поинтересовался я.

– Я же говорила, они за границей работают. В Тунисе. Записывай адрес… Ну вот, опять переклинило: ты же меня отвозил. Подъезд помнишь?

– Помню.

– Квартира – 14. Кстати, можешь у меня остаться до вторника, если тебя из дома выгонят. Приедешь?

– Конечно! – выпалил я, глупея от счастья.

– Целую! Жду! Пока!

Короткие гудки отбоя напомнили трель майского соловья. Мое либидо очнулось и сладко забило крылами. Положив трубку, я полез в холодильник за второй бутылкой. Выпив, я снова глянул на записку Нины. Странно: всего одна строчка. Маловато для списка продуктов. Ну-ка… Под листком обнаружились индийские презервативы. Вот влип – я же их в куртке оставил! На зверски вырванной из школьной тетради странице бешеным, но разборчивым подчерком было написано:

Вот попал так попал! От презервативов, конечно, отовраться можно. В крайнем случае скажу честно, как было на самом деле, а Жека подтвердит, хотя правда чаще всего выглядит неубедительно. Если бы не утренний звонок Леты… Ну что за дура! Теперь собрать правдоподобную версию случившегося очень трудно. Можно, например, сказать, будто Гаврилова перепутала меня с заведующим отделом культуры райкома Жорой Борисенко. А гондоны? С ними-то как? Одно совпадение великодушная женская наивность понять и принять еще может, но сразу два – это выше дамского разума.

Выход, конечно, есть: сдать пустые бутылки, год копившиеся на балконе, заклеить на зиму бумагой окна, пропылесосить квартиру, приладить отвалившуюся в ванной плитку, купить цветы и с повинной головой ждать возвращения Нины от матери. Куда же еще она могла уехать с Аленой. Потом недели две-три придется вести себя, как цирковая собака, умеющая ходить у ноги без поводка, даже если по пути раскиданы сосиски. Еще надо будет упросить Борисенко, чтобы позвонил Нине и взял вину на себя, мол, у него с Летой шуры-муры, а она девушка творческая и рассеянная. Ему-то по фигу – он в разводе. Вряд ли жена сразу поверит, но неприятная история постепенно переместится в ту часть мозга, где сор прошлого обрастает радужными оболочками, как в раковине-жемчужнице. В сущности, все наши воспоминания – это мусор, покрытый перламутром.

Стоп! Но в таком случае я не смогу поехать к Лете и остаться до вторника. Есть редкие женщины, обладание которыми оправдывает мужское пребывание на земле. Ситуация ослиная, в смысле – буридановская: или Нина, или Лета. А почему «или-или»? Шлионский считает, что жен надо периодически бросать, оставляя наедине с ледяным дыханием одиночества, тогда они, пусть на время, становятся мягче, заботливее, снисходительнее. Что ж, самое время обидеться на Нину и не просто обидеться, а убраться, как она и требует. К маме уехала! Я тоже могу уехать! К Лете! Мне везде рады!

И я неверным пальцем набрал телефон Крыкова:

– Боба, Сонька еще у тебя?

– Сейчас посмотрю…

– Алло, – не сразу ответила Шохет, измученная бессонным счастьем.

– Сонь, путевку еще не отдали?

– Нет, но Пальчиков вроде бы хочет…

– С меня торт. Очень надо!

– Хор. Я позвоню девчонкам. Оплатишь на месте. «Птичье молоко».

– Заметано!

– Слушай, Жор, ты никому не говори, что я у Бобы!

– Могила!

Можно было обойтись без клятв: весь ресторан видел, как Крыков уносил Соню на плече, будто солдат скатанную шинель.

Достав с антресолей спортивную сумку, я побросал в нее вещи из расчета на неделю, предусмотрев даже внезапное похолодание. Время от времени я пытался вызвать по телефону такси, но, как всегда, было глухо занято. С трудом застегнув молнию на сумке, я набрал номер в последний раз и вдруг услышал ответ диспетчера:

– Вызов такси. Куда ехать?

– В Переделкино.

– В Ново-Переделкино?

– Нет, в городок писателей.

– Машина будет после двадцать ноль-ноль.

– Но мне надо сейчас.

– Все машины на линии. Оформляем заказ?

– Не надо…

«Ничего, поймаю машину на Домодедовской», – решил я и приписал на тетрадном листочке под словами «Убирайся, скотина, к своей Гавриловой!»:

«В ногах у меня будете валяться!» – мстительно думал я, шагая с сумкой к Домодедовской улице, и представлял себе почему-то Алену с тещей, бьющих передо мной поклоны. Нину у моих ног я при всем желании вообразить не смог. Сзади засигналили: меня нагнал зеленый «пазик» с трафаретной надписью «Москанализация». Я махнул рукой. Из окна высунулся небритый водитель:

– Куда?

– В Переделкино.

– Лезь!

– Сколько?

– Договоримся.

Я погрузил на заднее сиденье сумку и пишущую машинку в черном футляре, потом уселся рядом с шофером. Он газанул, машина дернулась, за спиной загремели железки, накрытые брезентом. Страшным усилием фантазии мне удалось наконец представить себе Нину с виновато опущенной головой. То-то же!

– Здравствуй, жизнь!