Когда, уложенный и освеженный, я вышел в ресторан, столик у колонны освободился, а на скатерти стояла табличка «Заказано». Я по-хозяйски сел, осмотрелся, обнаружил пятно на скатерти и закрыл его, передвинув пепельницу. Алик, пробегая мимо, прогундосил:

– Глаз, что ли, нет? Русским языком написано: «заказано».

– А чего ты так волнуешься?

– Я этот стол сегодня обслуживаю.

– Разве не Марина?

– Она к гинекологу отпросилась, – с презрением сообщил официант. – Залетела, наверное.

– Завидуешь?

– Было бы чему.

– Столик зарезервировал я. Можешь спросить у Карины. Понял?

– Неужели? – фыркнул он. – Значит, гуляем? Меню?

Я глянул на часы: до прихода Леты осталось полчаса, может, чуть больше, значит, можно заказывать.

– Без меню обойдусь. Так, на закусочку: сациви, севрюжка, язычок…

– Кончился язычок, сожрали.

– Тогда мясную нарезку с хреном. Сациви.

– Говорил уже.

– Маслины. Грибочки. Овощную клумбу.

– Сколько народу будет?

– Двое.

– Не обожретесь?

– Не волнуйся!

– Что пить будем?

– Шампанское.

– Сладкого нет.

– Тогда полусладкое.

– Интеллигентные люди пьют только сухое. Кого ждешь?

– Даму.

– Это понятно. Где работает?

– В театре.

– При вешалке?

– Скажешь тоже! Актриса.

– Эти пьют все, что наливают. Тебе-то – водку?

– Коньячку… с лимоном. Сто пятьдесят.

– Лимона сегодня нет, не в Италии. – Он чиркнул в блокнотике. – Икру-то возьмешь?

– Давай!

– Красную?

– И красную, и черную! – вздохнул я, совершая преступление против семейного бюджета, но сладкая внебрачная трясина необоримо затягивала меня.

– Горячее?

– Что порекомендуешь?

– Корейку и судак под польским соусом.

– Валяй!

– Х-м, крепко ты на свою актриску запал, – посочувствовал Алик и ушел выполнять заказ.

Я снова посмотрел на часы и сообразил, что Лета может прийти раньше, надо предупредить администратора у входа с улицы Воровского. Сегодня на посту под большой зеленой лампой сидела Этерия Максовна, в далеком прошлом артистка цирка, а потом костюмерша там же. Пенсионерка со стажем, она носила яркие рейтузы в обтяжку, полупрозрачные блузки и красилась, как Демон Врубеля. Подбежав, я объяснил, что жду гостью, и попросил, как только явится, срочно меня вызвать.

– Откуда, из парткома?

– Нет, заседание закончилось. Я сижу за столиком у камина.

– Понятно. Что за гостья?

– Вы фильм «Музыка судьбы» смотрели? – веско спросил я.

– Эту жуть? Конечно, видела.

– Тогда вы ее узнаете сразу.

– Жорж, побойтесь Бога, зачем вам подержанная мымра, к тому же безголосая?

– Нет, что вы, я жду Виолетту Гаврилову!

– Ах, эту… Впрочем, не мое дело. – Она посмотрела на меня глазами цвета вылинявшей солдатской майки. – Ну, ладно, позову…

Я хотел вернуться к столику, но из парткома как раз вышел Шуваев в сером пальто-букле и черной беретке с фетровым хвостиком на макушке. В руке он держал дипломат с облезлыми золотыми замочками. Со стороны Владимира Ивановича можно было принять за простого бухгалтера, а не секретаря парткома крупнейшей писательской организации и вершителя литературных судеб. Суровое лицо его смягчилось от коньяка, глаза смотрели почти виновато.

– А-а, Егорушка, ты еще здесь? Пойдем-ка, прогуляемся…

– Владимир Иванович, я гостей жду.

– Никуда твои гости не денутся. Проводи-ка меня до метро!

– Я обещал встретить…

– Успеешь. Разговор есть. Пальто прихвати – свежо.

– Я в пиджаке.

– Ну, смотри, не заболей. Не имеешь права.

На улице в самом деле похолодало, дул пронизывающий ветер, и пахло дымным лиственным тленом. Еще не стемнело, но удлинились осенние тени от деревьев, а воздух, не теряя прозрачности, словно бы сгустился. Я повернул направо, к рычащему Садовому кольцу.

– Нет, я обычно до Горьковской хожу, – взял меня под руку Шуваев. – Оттуда мне по прямой линии.

И мы пошли налево.

– Извини, Егор, что накричал на тебя, но ты тоже хорош: сидишь ни рыба ни мясо. Жестче надо быть! Нет, я тебя понимаю. Сам попал, как монашка в бордель. Влипли мы с тобой, комсорг, по самое некуда. Раньше в таких случаях пулю в лоб. А теперь просто пьют. Но ты с меня пример не бери. Я патрон отстрелянный, а у тебя вся жизнь впереди. Меня-то после всей этой катавасии, наверное, уберут…

– Вас-то за что?

– Найдут за что. Например, за нечуткое отношение к творческим кадрам.

– Но они же сами… – удивился я, поеживаясь от проникающего ветра.

– В том-то и дело! Вот я думаю: зачем непременно исключать? Без этого можно человека на всю жизнь напугать. Вроде поначалу так и хотели, а потом вдруг как с цепи сорвались: гнать! В чужую игру нас с тобой, Егорушка, втянули, в большую игру. Но и Лешка тоже хорош, гусь лапчатый! Разве так можно? Лбом в стену. Зачем он злит начальство? Власть его как корова телка облизывает…

– Может, он и в самом деле папку в электричке забыл. Со всеми бывает. – Я исподтишка глянул на часы.

– Ничего он не забыл, пойми ты, мил человек. Верней, забыл, да не он.

– А кто?

– Дед Пихто! Журналист в штатском. Из «Франкфуртер альгемайне». Западник-то рукопись газеткой обернул. Аккуратный народец. По ней и вычислили. Лешку постоянно на посольские приемы зовут, там он и познакомился с этим гансом, пригласил к себе в Переделкино, выпили они крепко, а тот для конспирации приехал на электричке. Дипномера-то у нас отслеживают. Но ведь не умеет пить немчура, я еще по Казахстану помню. Полстакана махнут – и сразу в слезы, фотку тычут: «Киндер, фрау, фатерланд…» Но самое смешное: за журналистом хвоста не было, просто бдительный пассажир заинтересовался и отнес куда следует. Эх, если бы вся страна, как КГБ, работала, давно бы коммунизм построили и перестроили! Ну как можно было немцу в руки такое отдавать?!

– Владимир Иванович, но ведь там, кроме разговора с генсеком, ничего особенного нет. По «голосам» и не такое лепят.

– Слушаешь?

– Бывает.

– Молоток! Врага надо знать по первоисточнику. Мы с тобой и сами, если выпьем, похлеще любой «Немецкой волны» сказануть можем. Правильно он про разрушенные храмы пишет. Вон, видишь, церковь! – Шуваев показал на серый безкрестный купол, вспучившийся над грязно-желтым классическим фронтоном с облупившимися белыми колоннами. – Вот скажи мне, мил друг: кто тут венчался?

– Пушкин, – ответил я, удивляясь такому простому вопросу, и вспомнил, что «Наташу Гончарову поэт, как муж, не удовлетворял…».

– Хвалю. Знаешь. А как храм назывался?

– Не-а. – Я снова незаметно глянул на часы – у меня оставалось еще десять минут.

– Такие вещи надо знать: это храм Вознесения Господня в Сторожах у Никитских ворот. А что тут теперь, ведаешь?

– Не ведаю.

– Вот! И не проведаешь! Большой секрет. – Шуваев остановился против высоких дверей бывшей церкви. – Теперь тут, Егорушка, высоковольтная лаборатория. Понял, да? Один стальной шар в землю зарыли, а второй под купол подвесили – и херачат разрядами со всей дури, вольтову дугу изучают. Я, конечно, понимаю: наука. Но разве другого места найти нельзя? Ладно, храм нам, коммунистам, без надобности, хотя как посмотреть… Партбилет в гроб не кладут, а иконку кладут. Улавливаешь? Но Пушкин-то в чем виноват? Не нужен он нам? Позарез нужен! Сделайте музей, детишкам показывайте. Не-т! Так и будут херачить электричеством из шара в шар, пока кирпичи не посыплются на голову, а потом взорвут на щебенку. Вот про это он пишет. За это мы его, комсорг, со света сживем. Что молчишь?

– А нельзя как-нибудь… – Я поднял воротник пиджака: стоять было холоднее, чем идти.

– Я их о том же спрашивал. Но, видно, там наверху решили: нельзя. У нас ведь так: пока в газету или в книжку факт не попал, его вроде и нет в жизни, а коль уж попал – будь любезна, родная Советская власть, давай устраняй отдельные недостатки и перегибы на местах! Понял? Вот почему они так за писателями бдят. Чудно человек устроен: если ему об этом на кухне шепнули – с места не сдвинется. А если он это в книге или тем паче в газете прочитал, может и на улицу вывалить. Вот они чего боятся. Понял? За границу передать – это то же самое, что в книге напечатать. Включай вражий «голос» и слушай. Ты-то молодой, а смышленый: свой «Дембель» за кордон не отдал.

– Меня предупредили…

– И его предупреждали. Думаешь, никто не знает, что он эти свои «Крамольные рассказы» пишет? Да Лешка их половине Коктебеля и всему Переделкино перечитал. Я умолял: не надо! Ты ж не космополит штопаный. Ты русский человек! Вот ты, Егорушка, – молодец, острый, но оглядчивый.

– Значит, меня из-за этого и двинули в председатели, Владимир Иванович? – догадался я, задрожав от холода.

– Лялин, иезуитская душонка, придумал. Мол, смотрите: даже дерзкая молодежь встала грудью за советские идеалы. Тебя тоже не печатают, а Родина дороже! Наверху понравилось. Кстати, как там Кольского закопали? Без происшествий?

– Нормально. Дождь пошел.

– Добрая примета. Хороший был мужик. Правильный. Один раз пошел против линии. Сразу на обочину спихнули. Усваивай! С обочины, мил друг, редко возвращаются. Ты же Пастернака не застал?

– Не застал… – кивнул я и снова незаметно глянул на часы.

– А я хорошо помню всю эту собачью свадьбу с «Доктором Живаго». Мне Лисичевский рассказывал, как роман в «Совиздате» к печати готовили…

– К печати? – изумился я. – А разве…

– В том-то и дело, комсорг! Тебе интересно, парень, из-за чего на Пастернака тогда все навалились – и свои, и чужие?

– Интересно… – упавшим голосом отозвался я.

– Ни черта тебе не интересно! Вижу: замерз. Беги к своим гостям – согрейся, но не напивайся до киммерийских сумерек!

Я простился, помчался со всех сил назад и у входа налетел на высокого узколицего блондина в длинном белом приталенном плаще, как у Алена Делона. Это был Миша Семеркин из Иностранной комиссии.

– Жор, а я тебе звонить собирался.

– Что такое? – Сердце мое екнуло.

– Радуйся – Терпугов заболел.

– Может, еще выздоровеет?

– Нет, обширный инфаркт. Тебя из резерва перевели в основной состав. Счастливец – вас по всей Италии провезут!

– Пойдем – по рюмке! – позвал я.

– Не могу, мне вечером делегацию венгров поить. Готовься, синьор Полуякелли!

– Всегда готов!