Утром Алена расхныклась, что у нее страшно болит голова, видимо, она переволновалась, ожидая порки, хотя армейского ремня я так и не нашел, ограничившись несколькими подзатыльниками. Нина, гордая, бледная, заплаканная, с остервенением стряхивала градусник и вставляла под мышку вредительнице, потом мы вместе рассматривали серебряный волосок ртути, терявшийся среди рисок тесной шкалы.

– Ну какие же идиоты делают такие градусники?! Ни черта не видно! – возмущался я.

– Все-таки повышенная, – вздохнула Нина, по телефону вызвала врача из детской поликлиники и, позвонив в свой архив, отпросилась с работы.

Бюллетень в те годы, особенно по уходу за ребенком, давали без звука. Да, Советская власть не любила тунеядцев и прогульщиков, но к тем, кого недуг вырвал на время из трудовой шеренги, относилась с пониманием. Штаты в учреждениях были, как правило, раздуты, и начальство порой даже уговаривало, мол, посиди еще дома, подлечись, на работу всегда успеешь. Я тоже при возможности бюллетенил, чаще всего с замечательным диагнозом «сердечно-сосудистая дистония». А у кого ее нет, особенно с похмелья или после домашнего скандала? Нет, вы мне покажите! В ту пору по нетрудоспособности член Союза писателей получал 10 рублей в день. В год бюллетенить можно было не более 104 дней, если дольше – пожалуйте на комиссию ВТЭКа, где вас объявят симулянтом или, признав недуг, дадут инвалидность, которую потом придется подтверждать каждый год, даже если вам трамваем отрезало ногу. В «Стописе» мой оклад составлял 150 рублей, а с вычетами и того меньше. Выходило, болея, я получал вдвое больше, чем работая. Налог за бездетность с бюллетеня не брали, впрочем, на женщин он и так не распространялся. Но в редакцию, даже сидя на бюллетене, я все равно забегал, мало ли что там без меня учудят…

Позвонил Гарик и доложил, что починился и выезжает с базы. Дочь лежала в постели, делая вид, будто спит, но ее притворяющееся лицо ликовало. Нина достала из холодильника мороженого цыпленка: больной дочери необходим куриный бульон.

– У вас заказ будет с курицей? – спросила она.

– Вроде бы…

– Возьми!

– Есть!

Готовясь к свиданию, я одевался с мучительной тщательностью и обнаружил на брюках двойную стрелку.

– Тещина работа?

– В следующий раз пусть твоя мать гладит! – огрызнулась Нина, но утюг включила.

– А жена зачем?

– Чтобы нервы трепать.

– Хорошо, что это понимаешь.

– Я наоборот хотела сказать!

– Русский язык не обманешь.

Потом я никак не мог подобрать галстук к рубашке. Сорочек у меня в ту пору было шесть, галстуков – четыре, а костюма два: серенький отечественный для каждодневной работы и югославская темно-синяя «тройка». На выход. Впрочем, в такой же скромности жили в те годы почти все советские люди. Когда мой дядя Юрий Михайлович Батурин, военный барабанщик, калымивший вечерами в ресторанном оркестре, купил себе четвертый костюм, родня решила, что он спятил от дармовой выпивки.

С иронией глядя на мои мучения, Нина послюнила палец, приложила к шипящей подошве утюга, отдернула, набрала в рот воды, напружила щеки и пфыркнула на разложенные брюки. Пока она гладила, я в трусах и югославском пиджаке стоял перед зеркалом, соображая, не придает ли мне жилетка некую лоховатость? Актрисы этого не любят.

«Нет, лучше все-таки без жилетки!»

– Зря ты занашиваешь новый костюм, – заметила жена.

– Завтра надену старый. Как галстук, подходит?

– Клетку с полоской не носят.

– А в горошек?

– Тоже не очень. Куда ты наряжаешься? – с тревожным равнодушием спросила она, переворачивая брюки.

– На похороны, – честно ответил я.

– И кого же хоронят?

– Кольского.

– А что он написал?

– Не знаю. Что-то про шахтеров Крайнего Севера.

– А потом что там у тебя? – еще равнодушнее поинтересовалась Нина.

– Потом – Ковригин.

– Врешь? Ковригин у вас вчера был. У меня склероза еще пока нет.

– Он не явился.

– И правильно сделал. Ты мне не говорил.

– Тебе вчера не до чего было. Зря ты так из-за марок завелась. Бумага – она и есть бумага…

– Что ты понимаешь?! Их еще папа покупал. Один блок, с Гагариным, – просто раритет. Знаешь, сколько мне за него предлагали?

– Сколько?

– Какая теперь разница. Теперь он вообще ничего не стоит. А после Ковригина у тебя что?

– Потом обсуждение новой поэмы Преловского.

– Взвейтесь-развейтесь?

– Примерно. Просили выступить, – бодро ответил я: готовя алиби, пришлось заранее заглянуть в календарь ЦДЛ.

– Что за поэма? – вскользь уточнила жена.

– Про БАМ.

– Верно. Сегодня не врешь. Обмывать будете?

– Если чисто символически. Шуваев сказал: пока с Ковригиным не разберемся, мне вообще лучше не пить.

– Правильно! Хороший он человек.

Я с трудом застегнул еще теплые после глажки брюки, а когда шнуровал новые румынские ботинки, взятые с боем тещей в магазине «Сапожок», почувствовал мягкое сопротивление живота, выросшего за последнее время, и снова надел жилетку, чтобы хоть как-то скрыть «соцнакопления». Актрисы пузатых не любят. Нина внимательно посмотрела на мои ноги и предупредила:

– Смотри, натрешь!

– Нормально. Разносились уже.

– Не испачкайся на кладбище. Дождь обещали.

– Ладно. – Я выглянул в окно: редакционная машина стояла внизу.

– Возвращайся пораньше! – попросила она. – Ребенок отца не видит… и я тоже. Живем, как в разных поездах. Не загуливай!

– У тебя серьезные намерения? – Я почуял ленивый озноб брачного вожделения и попытался погладить уклончивые ягодицы жены.

– Поздно, Дубровский, – вздохнула Нина, отстраняясь, – спасибо за анальгин.

– Что-то рано в этот раз?

– Понервничала вчера.

– Как думаешь: куртку или плащ?

– Плащ. Я на балкон выходила – ветер. Ты когда бутылки сдашь?

– В воскресенье, честное партийное слово!

Перед уходом я заглянул к дочери. Она лежала, печально глядя в потолок, и сосредоточенно размышляла.

– О чем думаешь, вредительница?

– Я не вредительница. Я помочь хотела.

– Ты на будущее сначала спроси, а потом помогай. Так о чем соображаем, Спиноза Егоровна?

– А бывает совсем-совсем прозрачный клей?

– Тебе-то зачем?

– Марки назад склеить…

– Назад склеить ничего нельзя. Запомни!

Я поцеловал дочь в теплый лоб, обернулся и увидел Нину, она стояла в дверном проеме и смотрела на нас с тоскливой нежностью.

– Правильно папа сказал, разорванное не склеить…

– Вот видишь, Олененок, даже мама со мной согласна!

В прихожей, поправляя мне шарф, жена спросила:

– У тебя деньги есть? Может, до магазина добегу.

– Я же вчера все по списку купил.

– А мясо?

– Посмотри в куртке. Вроде оставалась пятерка.

– Мы тебя ждем!

– Вернусь с победой! – Я поцеловал ее за ухом, в самое чуткое место.

– Ну, зачем сейчас?.. – Нина вздрогнула. – Не загуливай!

В лифте я размышлял о том, что любовью к жене и влечением к прочим дамам в мужском мозгу, очевидно, ведают разные извилины, замкнутые, увы, на один и тот же беспокойный орган. Странно! Все остальное у человека парное: глаза, уши, почки, руки, ноги, – а он, бедный скиталец, один. Если бы экономная природа и тут соблюла парность, снабдив мужчин двойным комплектом – для супружества и левосторонних радостей, само понятие «измена» отпало бы за ненадобностью. Я попытался для симметрии распространить эту смелую модель и на женщин, но не успел. Лифт достиг первого этажа, двери разъехались, и я увидел участковую врачиху. Из-под пальто торчал белый халат.

– Опять заболели? – спросила она.

– Опять.

– Плохо. Грипп? Никакого у детей иммунитета не стало.

– У нее, по-моему, не грипп. Жена перестраховывается.

– И правильно. Грипп ходит нехороший, дает осложнения на сердце.

– Ах, вот оно как! – удивился я, сообразив, что и сердце у человека тоже одно, сколько бы раз он ни влюблялся.

Гарика в машине опять не оказалось. Он стоял под окном Клары Васильевны и, развесив уши, слушал сказание о чудесном кабачке, торчавшем меж широких листьев, как авиабомба времен войны. Оказывается, если овощ успеет подрасти еще на пять сантиметров, то побьет рекорд, о котором недавно писали в «Вечерке».

– На панихиду опаздываем! – прикрикнул я.

– А кто умер? – ахнула пенсионерка.

– Человек.

Выезжая с Домодедовской улицы на Каширское шоссе, мы застряли в пробке и простояли минут двадцать, впереди случилась авария, и два толстых гаишника рулеткой замеряли расположение поцеловавшихся машин. Виновники ДТП безутешно бродили вокруг пострадавших автомобилей, жадно курили и смотрели друг на друга с ненавистью, хотя повреждения-то были смешные: погнутый бампер у одного и вмятина у другого.

– Ты чего так долго менял стекло? – спросил я водителя. – На складе не было?

– Было.

– Так в чем дело?

– Егор-джан, начальник новое стекло себе взял, отвечаю, а старое мне дал, видишь! – Гарик ткнул пальцем в лучистый скол с краю. – Пока вынимали, пока вставляли… Клянусь солнцем матери!

– Достал ты меня, солнечный человек!

Наконец мы выехали на Каширку. Заметив, что Гарик насупился, я решил не усугублять недоразумение: ссориться с водителем себе дороже.

– А как вообще дела? – спросил я ласково. – Поговорил с девушкой-то?

– Поговорил. Ребенок у нее будет.

– Поздравляю! И что же ты теперь – в Карабах убежишь?

– Зачем бегать? Женюсь.

– Она-то пойдет?

– Пойдет! – Шофер повернулся ко мне, не глядя на дорогу. – Знаешь, что она мне сказала?

– Осторожно! – Гарик едва успел увернуться от таксиста, выскочившего на встречку. – Смотри на дорогу, а то попадешь на кладбище вместо свадьбы.

– А мы куда едем, Егор-джан?

– На похороны.

– У нас говорят: свадьба и похороны – сестры.

– Типун тебе на язык.

Близ Курского вокзала Гарик поцокал языком, покачал головой, потом прижался к поребрику и остановил машину, вылез, обошел «Москвич» кругом, заглянул под днище, снова поцокал языком и сообщил:

– Приехали, Егор-джан.

– Теперь-то что случилось? – разозлился я.

– Кажется, тормоза потекли… Они мне давно не нравились.

– Что ж ты не проверил, когда стекло менял?

– Забыл, ке матах…

Проклиная забывчивого водителя, я побежал к метро.