Прижимая красную папку к груди и дожевывая бутерброд, на бегу схваченный в Пестром зале, я влетел в партком с боем больших напольных часов, стоявших когда-то в кабинете князя Святополка-Четвертинского.

– Уже начали?

– Нет, Шуваев еще у ТТ, – весело ответила Арина.

– А с чего тогда такой аврал?

– Не знаю. Мне велели – я тебя вызвала, – со счастливой улыбкой объяснила секретарша.

– Помирились, что ли? – догадался я.

– Ага! Ник сказал – все это пустяки. Пшено! Надо смотреть в будущее.

– Поздравляю!

– А еще он сказал, что понял теперь, чего нам с ним не хватало в сексе.

– И чего же?

– Яркости.

– И вам тоже? Значит, будешь показывать мужу цветное кино?

– Буду. Слушай, Жор, не исключайте Ковригина из партии! Он хороший.

– Никто и не собирается его исключать.

– Папа сказал: собираетесь.

– У твоего папы устаревшая информация.

В кабинет вошел запыхавшийся и озабоченный Шуваев:

– Где болтаешься? Давай!

Я без слов отдал рукопись, замирая: вдруг развяжет тесемки да проверит страницы. Но партсек, не глядя, открыл стоявший у двери большой сейф, где хранились ведомости со взносами, и метнул мои «Крамольные рассказы» поверх стопки красных папок. От сердца отлегло: при таком количестве вычислить, с чьего экземпляра сняты ксерокопии, невозможно. Жаль, не попросил Жеку откатать и на мою долю.

– Ну, пошли, Егорушка, познакомишься с членами комиссии! – улыбнулся Владимир Иванович синими губами.

В алькове возвращения начальства дожидались пятеро. В кресле затаилась секретарь партбюро поэтов Капитолина Ашукина – милая, не бездарная, но пожизненно испуганная сорокалетняя поэтесса в круглых учительских очках и серой кофточке. Ее избрали недавно вместо оскандалившегося Золотуева.

У окна курил, прицельно пуская дым в форточку, видный деревенский прозаик Василий Захарович Застрехин – голубоглазый старикан с загородным румянцем на щеках. В Москву он наезжал изредка, предпочитая тихую сельскую жизнь. В углу стояла его складная удочка в брезентовом чехле.

На диване, вытянув негнущуюся ногу, сидел писатель-фронтовик, Герой Советского Союза Иван Никитич Борозда. Через его багровое лицо шел боевой шрам, отчего рот слегка съехал набок, как бывает у некоторых оперных певцов в минуту вокального экстаза.

У стены, сложив руки на груди и выпятив еле заметный подбородок, стоял критик Леонард Флагелянский, пышноволосый коротышка лет пятидесяти – с мстительным ртом и гонимыми глазами.

Пятым членом комиссии оказался председатель секции поэтов Виталий Зыбин, быковатый мужик с красными ручищами грузчика и фиалковым взглядом мечтателя. Ковригин состоял на учете у него в объединении, так как считал себя прежде всего поэтом, а уж потом прозаиком и очеркистом.

– Ну, вот, значит, вся «чрезвычайка» в сборе, – пошутил Шуваев. – Председатель тоже на месте, не сбежал. – Он хлопнул меня по плечу. – Друг друга вы все знаете. Не будем, товарищи, тратить время на формальности. Просто обсудим ситуацию.

– А где же виновник торжества? – спросил Борозда.

– Скорее уж виновник позора! – поправил Флагелянский.

– Ну ладно, ладно вам… Рассказы-то прочитали?

– Да уж, сподобились, – крякнул герой-фронтовик. – При Сталине уже сидел бы ваш Ковригин.

– Наш Ковригин, пока еще наш, – вздохнул секретарь парткома.

– А при чем здесь Сталин? – вскинулся критик. – Речь идет об утрате нравственного императива! Это позор для советского писателя. Вот вы, Владимир Иванович, конечно, пошутили про «чрезвычайку», а я согласен: ситуация чрезвычайная, меры надо принимать суровые и соответствующие!

– Вы, Леонард Семенович, не горячитесь, погубить человека мы всегда успеем.

– А какие у нас полномочия? – спросила Ашукина.

– Значит так, Капитолина Петровна, мы с вами обсуждаем поступок коммуниста, даем ему оценку и предлагаем парткому на выбор меру взыскания, – разъяснил Шуваев.

– Высшую? – улыбнулся железными зубами Борозда.

– Иван Никитич, ну не надо уж так слишком-то! У всех в жизни бывали ошибки, – процедил Владимир Иванович, значительно глянув на ветерана.

Героем Союза Борозда стал сравнительно недавно, хотя представили его к высшей награде за танковый подвиг давно, сразу после Прохоровского сражения. Но судьба сыграла с ним злую шутку: отдыхая от боев, горячий лейтенант уединился в землянке с возлюбленной связисткой и случайно прострелил ей бедро: забыл в кармане галифе трофейный «парабеллум». От счастливых содроганий пистолет, снятый зачем-то с предохранителя, бабахнул. Скандал! До штрафбата дело не дошло, но командир полка, сам не равнодушный к раненой связистке, отозвал представление на звание героя. К 35-летию Победы, после долгих ходатайств и писем в инстанции, награда все-таки нашла героя.

– Слишком? Нет, не слишком! – набычился, поняв намек, танкист. – Пока мы на «передке» кровь лили, ваш Ковригин в кремлевском полку на спецпайках отъедался, живого фрица в глаза не видел. Он там у себя пишет, что мы воевать не умели, немцев трупами завалили. А чем еще заваливать врага? Розами?

– А вот меня смущает стойкая нелюбовь Ковригина к Советской власти, – добавил с парфюмерной горечью Флагелянский. – Почему? С какой стати? Чем она его так обидела?

– Вот вы у него и поинтересуйтесь, – кивнул Шуваев.

– И поинтересуемся. Почему он опаздывает? Что за безобразие?!

– …Поинтересуетесь, обсудите и потом проголосуете, – спокойно разъяснил секретарь парткома.

– И проголосуем! – зловеще пообещал критик.

– А воздерживаться можно? – тихо спросила Ашукина.

– Нежелательно. Ну, а вы, Виталий Дмитриевич, что думаете?

Зыбин, страдавший перемежающимся косноязычием, поморщился, словно сдерживая жестокий зевок, и произнес длинную невнятную фразу. Я разобрал лишь словосочетание «идолы пещеры», зато уловил общий смысл: большой художник имеет право на заблуждения.

– А если эти заблуждения не совместимы со званием коммуниста? – вскрикнул, как от боли, Флагелянский. – И коль уж вы решили, уважаемый Виталий Дмитриевич, оперировать философемами Бэкона, то следует добавить: речь тут идет скорее о пещерном антисоветизме!

Зыбин ответил страстным монологом. Я ухватил лишь два знакомых имени, но общий смысл сказанного остался невнятен. Зато Шуваев, видимо, лучше разбирался в дикции Зыбина и замахал руками:

– Ты, Виталий, мне тут Сократа с Гегелем брось! Они не коммунисты. К тому же твой Сократ доболтался до цикуты. Учти!

– Его не за слова траванули, – довольно членораздельно ответил Зыбин, обнажив зубы, не знавшие забот дантиста. – Он мальчиков портил.

– А какое это имеет отношение к делу? – вспыхнул критик.

– Никакого! – Улыбка поэта стала еще шире: всем было известно, что Флагелянский дружит с Аликом и ужинает в ресторане ЦДЛ исключительно в обществе смазливых юношей.

– Ну, а ты-то чего отмалчиваешься, Василий Захарович? – спросил секретарь парткома.

Члены комиссии с интересом глянули на старого природоведа, ведь он творил в том же деревенском жанре, что и «виновник позора», более того, одно время они соперничали, поначалу идя вровень. В критике появилось даже устойчивое сочетание «школа Застрехина-Ковригина», потом стали говорить: о «школе «Ковригина-Застрехина», но постепенно молодой классик вырвался вперед, став признанным лидером направления, а старик Застрехин так и остался сидеть с удочкой у сельского прудика под ивой-печальницей.

– Я вот за что лис-то не люблю, – раздумчиво начал писатель-рыболов, выбросив окурок в форточку. – Залезет такая в курятник. Зима. Жрать хочется. Она и понятно: зайцев в округе всех перебили. Голодно. Ну, выбери себе куру пожирней, слопай, тявкни: «Спасибо, люди добрые!» – и беги к детишкам малым. Нет же, передушит, стерва рыжая, полкурятника, да еще нагадит, как подпись поставит…

– А ты это к чему? – удивился Шуваев.

– К слову.

– Ну, не знаю, не знаю… – вздохнула Ашукина. – Ковригин не лис, он заблуждается искренне.

– Волк он тамбовский! – буркнул Борозда.

– Вообще-то, он из Владимирской губернии, – поправил Шуваев.

– А вот еще интересно, что волки иногда задом наперед ходят, – вновь заговорил Застрехин.

– Зачем?

– А чтобы охотника со следа сбить.

– Верно! – воскликнул Флагелянский. – Задом наперед. В прошлое тащит нас Ковригин своими писаниями. Идеализирует посконную Русь, мыслит себя вне народа, выбравшего в семнадцатом году социализм. Он пишет, что якобы судьба специально уберегла его от фронта…

В рукописи действительно был такой рассказ: старый военврач услышал, как стоящий перед ним голышом юный призывник пробормотал: «Я не первый воин, не последний…» Сельский парень шпарит наизусть Блока, да еще к месту! Доктор пожалел самородка и послал не в окопы на верную смерть, а в распоряжение коменданта Кремля.

– Выходит, судьба его берегла, а нас, стало быть, нет? – побагровел Борозда. – Он, значит, белая кость, а мы оглодки человеческие?

– Но вы-то, Иван Никитич, тоже живы остались! – заметил Шуваев.

– Я-то жив, а из нашего выпуска всего пять человек уцелело, остальные в танках сгорели.

– Вот видите, выходит, и вас судьба сберегла! – прошелестела Ашукина.

– Выходит, сберегла… – задумался ветеран.

– Нет, товарищи, надо смотреть глубже! – встрял Флагелянский. – Помните, как там дальше у Блока?

– Что-то про родину… – робко вставил я.

– Верно: «долго будет Родина больна…» А чем больна наша Родина, по мнению Ковригина?

– Ну, мало ли чем… – развела руками Ашукина.

– Нет, коллеги, тут все не так просто! Врач комиссии явно из бывших, и он сразу догадался, что имел в виду начитанный призывник.

– А что он имел в виду? – заинтересовался Шуваев.

– А вот что: Родина больна Советской властью.

– Вы так считаете? – удивился секретарь парткома.

– Не я, а Ковригин, – замахал руками критик.

– Да нет же… Блок имел в виду татаро-монгольское иго, – тихо возразила Капитолина.

– Блок – да. А Ковригин имел в виду иго большевиков. Старичок это уловил и порадел будущему антисоветчику, – подытожил Флагелянский.

– Ну, это вы, Леонард Семенович, подзагнули! – совершенно разборчиво произнес Зыбин и нехорошо пристукнул пудовым кулаком по широкой ладони.

– Я вот за что псов цепных не люблю, – выбросив очередной окурок в форточку, молвил Застрехин. – Как зайдется ночью, визжит, захлебывается. Ну, думаешь, воры лезут или медведь в село забрел. Зарядишь ружьишко, выскочишь, а пустобрех кота на яблоню загнал и слюнями давится…

– Это вы к чему? – насупился критик.

– К слову.

– А что-то у нас председатель все отмалчивается? – улыбнулся Шуваев. – Давай-ка, Георгий батькович, изрони золотое слово!

Я похолодел, напрягся, пытаясь сосредоточиться, но обнаружил в голове одну-единственную соблазнительную мыслеформу, и касалась она завтрашнего свидания с Летой. К счастью, в комнату заглянула Арина и доложила:

– Владимир Иванович, звонит вдова Кольского.

– Которая?

– Старшая вроде бы…

– Соедини, – разрешил секретарь парткома.

Он принес соболезнования, потом долго слушал, скорбно кивая и повторяя: «Поможем, как не помочь, обязательно поможем!» Наконец, призвав вдову держаться и жить дальше, он положил трубку и поглядел на меня.

– Умер все-таки! – ахнул танкист. – Когда?

– Позавчера! Егорушка, ты там у себя в газетке про некролог-то не забудь!

– Обижаете, Владимир Иванович, уже заслан, – солидно соврал я, чувствуя между лопаток струйку пота: мы чуть не прошляпили смерть заслуженного литератора.

– Ну, и славно! Слушаем председателя комиссии…

– Для меня большая честь… долг… ответственность… – начал я, совершенно не зная, что скажу.

Тут снова заглянула Арина.

– Владимир Иванович, вдова Кольского.

– Да я ж с ней только что…

– Младшая.

– Извините, товарищи… Соединяй!

Он снова принес соболезнования, потом долго слушал, скорбно кивая и повторяя: «Поможем, как не помочь, обязательно поможем!» Наконец, призвав вдову держаться и жить дальше, опустил трубку на рычажки.

– А где хоронят-то? – спросил Застрехин.

– На Востряковском.

– Ишь ты!

– Вот что, Егор, завтра поднимай комсомол, будете Кольского выносить. Больше некому.

– Есть.

– Но чтобы в пятнадцать ноль-ноль был здесь как штык. Вы, товарищи-трибунальцы, тоже!

– А что у нас в пятнадцать ноль-ноль? – спросил Борозда. – Мне в два часа челюсть в поликлинике примерять будут.

– Отставить челюсть. Завтра в три часа у нас, товарищи, будет здесь Ковригин.

– Как завтра? – возмутился критик. – А сегодня?

– Позвонили… Нынче какой-то министр из Индии официальный обед дает, а у него без Ковригина кусок в горло не лезет, они, видишь ли, вместе по Тибету путешествовали. Государственное дело. В общем, звонили из МИДа – отпросили на сегодня виновника позора…

– А что же ты, Иваныч, заранее не сказал? – упрекнул Застрехин.

– Да вы бы сразу взбесились, а так хоть поговорили по душам.

– Это возмутительно! – взвился Флагелянский, но снова заглянула Арина:

– Владимир Иванович, вас в горком срочно вызывают.

– Ну, по коням, товарищи!

Прямо из парткома, чтобы не забыть, я позвонил моим комсомольцам Колунову и Ревичу, предупредив: завтра будут похороны с выносом тела, поэтому напиваться сегодня не стоит. Оба поклялись явиться без опозданий. Потом я забежал в редакцию – озадачить сотрудников некрологом, но там никого уже не было, дверь заперта, пришлось возвращаться за ключом в ЦДЛ к дежурному администратору. Войдя в темный коридор, я услышал странные птичьи звуки и увидел полоску света под дверью чулана. Что за чертовщина? Шаря на стене выключатель, я больно стукнулся голенью о проклятую Бобину оттоманку. Всех поубиваю! Я приготовился к схватке со злоумышленником, но в чулане на перевернутом ведре среди швабр сидел «чайковед» Копков и курлыкал в редакционный диктофон. Этот первенец советской радиотехники величиной с обувную коробку сломался год назад: кассета крутилась, но звук не записывался. Сдавали в ремонт, но там посмотрели и не стали связываться.

– Очень хорошо, что вы пришли, – блаженно улыбаясь, проговорил бывший эпроновец. – Я вспомнил, как чайки ругаются…