Утром сквозь вязкий сон я услышал треньканье будильника, хотел нажать кнопку, чтобы еще подремать, но найти не смог. Очевидно, Нина зашила будильник в матрас и правильно сделала, но тогда как его теперь заводить и ставить на нужное время? Каждый вечер вспарывать матрас и зашивать? От удивления я проснулся, разлепил глаза и понял: звонит телефон. Аппарат у нас на длинном шнуре, и перед сном мы ставим его под кровать, чтобы не наступить в темноте. Я нащупал трубку, поднес к уху и услышал бодрый голос Жеки Ипатова:

– Бежим?

– Бежим…

Жена вскинулась и посмотрела на меня с сонной ненавистью: ей оставалось до подъема еще целых полчаса. Старясь не шуметь, я умылся и позавтракал чаем с бутербродом. Через пятнадцать минут, досыпая на ходу и здороваясь по пути со знакомыми собаководами, я, в олимпийке и кедах, выскочил на улицу. Несчастные люди! Лучше бы детей завели. Жека ждал меня, разминаясь. Алое солнце уже взошло и расточилось. Над лесом розовели облака, похожие на креветки. Но окна многоэтажек еще горели лимонным или апельсиновым огнем – в зависимости от цвета абажуров.

– Салют, суперфосфат! – Мой друг любил это странное приветствие.

– Ура! – отозвался я.

Мы потрусили вдоль Оврага. Под ногами шуршали листья, нападавшие за ночь. Мы бежали, как в фильме «Осенний марафон». Нет, это вовсе не художественная выдумка сценариста и режиссера, в СССР на самом деле вошел тогда в моду бег трусцой. Считалось, оздоровительный кросс вкупе с дыханием по Бутейко, голоданием по Брегу, закаливанием по Порфирию Иванову, очищением организма соками и клизмами по Шаталовой – это бессрочное здоровье, залог активного долголетия, почти бессмертия.

На бегу мы с Жекой переговаривались, хотя это и было против правил.

– Ты чего сегодня такой грустный? – спросил я, заметив в его лице суровую сосредоточенность.

– Сберкнижку нашел.

– Где?

– В гардеробе, под бельем.

– И много там денег?

– Почти полторы.

– Ну, так и хорошо!

– Чего ж хорошего? Это Нюркина книжка. Секретная.

– Как это так – секретная? – Я даже остановился от удивления.

– А вот так… – Жека, превозмогая обиду, наоборот, ускорил бег.

Ну и дела! По моим представлениям, в семейной жизни секретной могла быть только радость на стороне, а денег всегда так мало, что делать из них тайну смешно. Даже если захочешь, все равно не выйдет. Недавно я получил в «Молодой гвардии» за внутренние рецензии 300 рублей. Деньги приличные, но ведь сколько дряни пришлось перечитать и обоснованно зарубить на дальних подступах к тематическому плану! К тому же есть ритуальные обязанности: проставиться редакторам, которые тебе эти рукописи припасли, выпить с заведующим отделом и так далее… Утром я проснулся от следовательского взгляда Нины, она сидела передо мной на стуле с растрепанной пачкой денег в руке.

– Это что? – спросила жена.

– Где ты взяла?

– На полу возле книжного шкафа валялись.

– Гонорар за рецензирование, – сознался я, ибо никакие другие версии в тяжелую голову не вступили.

– Ты не говорил, что получишь так много.

– Сюрприз! – улыбнулся я, вспомнив, как хотел спрятать заначку в книгах, но не совладал с купюрами, а потом и с равновесием.

– И сколько же тебе выдали?

Больной мозг попытался прикинуть растрату: шампанское и коньяк в издательстве, шашлык и водка на Сущевке, пивная на Маросейке с ребятами из горкома, раблезианский ужин в ЦДЛ с кем уже не помню… Напоследок – такси в Орехово-Борисово. Полтинник, а то и шестьдесят рублей я точно просадил, к гадалке не ходи. За такое расточительство семейных средств положен расстрел. (Кстати, без шуток, в СССР приговаривали к высшей мере, если ты украл у государства больше десяти тысяч рублей.) Сникнув под карательным взором Нины, я соображал: в разбазаривании пятнадцати рублей хотя бы для достоверности надо сознаваться, иначе вообще не поверит. За такую сумму, вырванную из бюджета, получу всего лишь порицание и карантин. Не привыкать – переживу.

– На руки выдали двести пятьдесят с мелочью, – объявил я после мучительных арифметических действий в похмельном уме.

– Ясно. Лгун! Не можешь не соврать! Здесь двести шестьдесят три. Конфискуются за вранье. Ребенку и мне носить нечего!

«Ну, конечно, голые они у меня ходят!» – разозлился я и догнал друга. Некоторое время мы бежали вровень, он обиженно сопел по Бутейко, потом сердито объяснил:

– Рылся в тряпках, ветошь искал – велосипед на зиму протереть хотел. Нашел! Она эту книжку четыре года назад завела, каждый месяц откладывала по двадцать пять рублей, мне же говорила: денег до зарплаты не хватает: мало зарабатываю. А я как дурак каждую копейку в дом… Нет, представляешь, тайком от мужа! Теперь точно разведусь!

– Ну и правильно.

– Съеду к Иветке! Поможешь вещи перевезти?

– Как машину починят – сразу.

– Спасибо, ты друг!

Мы замолчали: одновременно бежать и возмущаться женским вероломством трудно, а дышать при этом по Бутейко и подавно. Съехать к любовнице Жека собирался каждый раз, когда ссорился с Нюркой. Иветка, его сослуживица, заманчивая дама с ребенком, жила тоже в Орехово-Борисово, но по другую сторону Каширского шоссе, на улице Генерала Белова. Она то ли развелась, то ли просто разбежалась с мужем. Друг как-то в начале их романа зазвал меня к ней на чай, чтобы узнать мое мнение. Ничего особенного: смешливая толстушка с вертким задом, но ему нравится. Женщины – они ведь как галстуки. Почему одни тебе подходят, а другие нет – понять невозможно, но посмотришься в зеркало – и все ясно: твой галстук.

Жека и бегать-то начал, чтобы в процессе оздоровления без помех проведывать смешливую подругу. Потрусит от инфаркта, на полчаса заскочит к даме, потом вернется домой и поет в душе, смывая грешный пот и чуждые ароматы. Меня же он вовлек в бег во избежание ненужных подозрений. Нюрка однажды уловила посторонний парфюм, исходящий от мужа после кросса, и вяло забеспокоилась. Впрочем, Жека купил ей к 8 Марта флакон «Пуассона», каким душилась Иветка, и решил проблему.

Судя по скупым признаниям, у моего друга с женой был даже не рутинный брачный секс, который всегда бледноват, как прошлогодний праздничный лозунг. Нет, ему выпала унылая борьба за огонь с помощью трения. Подозреваю, Нюрка и замуж-то за него вышла без особых чувств – просто время подперло, а тут подвернулся напористый, влюбчивый выпускник мехмата. С мужем на людях она держалась так, словно он не очень приятный попутчик в купе. Больше всего ее раздражало, как Жека ест, особенно закусывает спиртное…

– Тебе попадались женщины, которым вообще ничего не надо?

– Вроде бы не попадались, – ответил я и не солгал.

Нина была не холодна от природы, а просто слишком требовательна к предпосылкам телесного единения. Нам еще в школе объясняли: не хватает хотя бы одной занюханной предпосылки – и никакой революции не будет, на баррикады народ не заманишь.

– А вот мне попалась! Если бы не Лизка, я бы давно уже… Эх!

Из подъезда кооперативного дома Внешторга выскочил еще один бегун, одетый в непромокаемый «адидас», синий с бело-голубыми вставками. На голове красовалась бордовая бейсболка той же фирмы, а на ногах – белые кроссовки с тем же заветным трилистником. На груди висел плеер-«сонька», а к ушам тянулись красные проводки. Мы с другом обменялись взглядами, исполненными классовой неприязни. В те годы человека, работавшего за рубежом или часто туда выезжавшего, можно было узнать сразу – по неповторимой одежке, какой в Союзе не добудешь ни за какие деньги. Можно, конечно, купить чеки (они шли по два «деревянных» за один инвалютный рубль) и отовариться в «Березке». Но эти шмотки грешили качественным единообразием, и, надев в театр «чековую» обновку, ты рисковал встретить кого-то, облаченного в точно такой же пиджак или свитер. «Как приютские!» – говаривала в таких случаях моя бабушка Анна Павловна. Другое дело – тряпки, снятые с вешалок, как с веток, прямо там, в капиталистических кущах! Сразу видно…

«Инобегун», пробираясь между «Жигулей», плотно стоявших у подъезда внешторговского дома, надменно глянул на нас, одетых с неброской советской простотой, и направил кроссовки в противоположную сторону. Еще бы, ему с нами не по пути.

– А ты ей сказал, что нашел книжку? – спросил я.

– Нет. Назад положил.

– Зря.

– Все равно вклад на ее имя. Пусть подавится! Точно разведусь.

– Правильно!

– Лизку жалко…

– Хорошая у тебя девочка! – вздохнул я.

Дети не виноваты, что их матери сходят с ума из-за денег и превращают супружеские объятия в разновидность исправительных работ по месту жительства.

– Вырастет – поймет! – сам себя приободрил Жека.

– Конечно, поймет.

Его дочь Лизу, востроносую смышленую девочку, однажды на уроке спросили, каких она знает писателей. «Пушкина и дядю Жору!» – резво ответила она. «Какого еще дядю Жору?» – оторопела учительница. «Нашего соседа. Папа с ним пиво пьет, а мама ругается…»

– Да ни черта ты, Жека, не разведешься!

– Разведусь, Жорыч, ей-богу!

– К Иветке вечером побежишь?

– Нет. У нее ребенок заболел.

Мы замолчали, готовясь к ускорению, чтобы, как обычно, рвануть от автобусной остановки до «Детской кухни»…

– Как там твоя актриса? – спросил друг, переходя после ускорения на успокаивающую дыхание ходьбу.

– На гастролях, – соврал я.

– Шанс есть?

– Конечно!

– Расскажешь потом?

– Обязательно.

– Как ты думаешь, когда все это грохнется? – поинтересовался он, имея в виду, конечно же, социализм.

– Мы с тобой не доживем.

– Думаешь? По «Голосу Свободы» сказали, Андропов совсем плохой, снова госпитализировали. С помощью Джуны только и держится.

– И по телеку он выглядел неважно, – согласился я.

– Не помер бы… А кто вместо?

– По Би-Би-Си говорили: Романов или Щербицкий.

– Романов отпадает. Он дочке свадьбу забабахал в Эрмитаже, до хрена екатерининского фарфора побили. Его даже на Политбюро за это разбирали. Ну что за люди! Гуляли бы по-тихому в Гатчине или в Царском Селе – слова никто бы не сказал. Нет, Эрмитаж им подавай!

– Редкие суки! – подтвердил я.

– Сталин бы за такое расстрелял.

Много лет спустя выяснилось: никакой свадьбы в Эрмитаже не было, слух пустили по приказу Андропова, толкавшего к власти Горбачева, который рулил в Ставрополе, а Юрий Владимирович наезжал к нему в Минводы – почки промыть. Задружились. Романов же был реальным конкурентом, входил в «русскую партию» Политбюро. Вот его и вывели из игры. «Злые языки страшнее пистолета!» Незадолго до смерти, кажется, в 2008-м, он появился на ТВ, говорил очень разумные вещи, а отвечая на сакраментальный вопрос о баснословной свадьбе, лишь горько усмехнулся. Фронтовик, куратор военно-промышленного комплекса, вряд ли он начал бы реформы с болтологии, как Горби. При Романове страна, думаю, пошла бы по «китайскому» пути. Эх, да что теперь говорить-то! Если Господь хочет наказать народ, Он заставляет его выбирать между Горбачевым и Ельциным.

– А что там за неприятности у Ковригина? – вдруг спросил Жека.

– Ты-то откуда знаешь? – От удивления я аж споткнулся.

– На «Немецкой волне» слышал.

– Да ты что?! – Меня удивила осведомленность вражьих голосов.

У Кленового бульвара мы развернулись и побежали назад к дому.

– И что сказали на «Волне»? – осторожно уточнил я.

– Что он какие-то антисоветские рассказы написал. Вот бы почитать!

– Рассказы как рассказы…

– Ты-то откуда знаешь?

– Сегодня полночи читал… – не удержавшись, с гордой ленцой в голосе ответил я.

Тут уж как вкопанный остановился Жека.

– Врешь!

– Честное слово.

Мой друг был потрясен. Если бы потом, в конце 1990-х я сказал ему, что по случаю прикупил островок в Эгейском море с замком, пристанью и вертолетной площадкой, он изумился бы, наверное, куда меньше.

– Убиться веником! – это было его второе любимое присловье. – Откуда ты их взял?

– Выдали, чтобы почитал перед обсуждением.

– Перед обсуждением? Когда? Вот бы попасть!

– Оно будет закрытое.

– Тогда забил почитать! – это было третье его любимое выражение.

– Жека, не могу! Даже Нинке не показывал. Дали под расписку на одну ночь. Мне их сегодня в четырнадцать тридцать в партком сдавать.

– В четырнадцать я их тебе верну, подвезу, куда скажешь. Ну, будь другом! Я же тебе никогда не отказываю!

Это была мольба с предупреждением. Друг деликатно намекал: если я не дам ему рукопись, то до конца своих дней буду собственными силами чинить сантехнику, электрику, электронику, собирать и присобачивать к стене секционную мебель. Кроме того, в минуту летального похмелья он больше никогда не выручит меня спасительным пивом.

– Ладно! – согласился я. – Но если потеряешь хоть страничку, меня будут убивать вместе с Ковригиным.

– А его будут убивать? За что?

– Я пошутил, пошутил… Привезешь на «Баррикадную». В тринадцать тридцать.

– Отлично! У нас как раз обед.

Мы обогнали импортного бегуна и со злорадством обнаружили, что тот вляпался белыми кроссовками в собачье дерьмо на газоне и теперь с ужасом смотрел на унавоженные «адидасы». Поделом, не заносись! Ты не на Западе, где хозяева ходят за своими псами с пакетиками и тут же подбирают за питомцами.

«А если у животного понос? – вдруг подумалось мне, но я отогнал глупую мысль: – Что за чушь! На Западе у собак поноса не бывает. Это же Запад!»