I
В КАБИНЕТЕ СЛЕДОВАТЕЛЯ
ТОВАРИЩ СЛЕДОВАТЕЛЬ
«Ты – следователь. Государство доверило тебе ответственный участок судебно-прокурорской работы. Ты призван для борьбы с преступностью. Ты первый сталкиваешься с преступлением. Ты первый должен атаковать преступника. От тебя, от твоего умения, энергии, быстроты, настойчивости, инициативы зависит многое. Ты – следователь. Завтра в твоё производство может поступить дело, которое доставит тебе много хлопот. Ты будешь проверять одну версию за другой, и ты наконец можешь устать. Дело тебе надоест. Тебе покажется, что раскрыть его нельзя, что ты уже исчерпал все свои силы, все догадки, все возможности. Тебе захочется в бессилии опустить руки и сдать это дело в архив.
Преодолей усталость, не опускай рук, не складывай оружия. Ты не имеешь на это права, потому что ты – следователь, ты поставлен на передний край, откуда не отступают».
Это строки из памятки следователю, написанной в 1944 военном году начальником следственного отдела Прокуратуры СССР, популярным советским писателем Л.Р.Шейниным.
Следователь в силу характера своей работы находится постоянно как бы на военном положении, сражаясь с преступностью, мужественно отстаивая рубежи социалистической законности и правопорядка. В этой борьбе он, разумеется, не одинок: он опирается на силу закона, его всегда и во всем поддерживает советская общественность. Но следователь – боец передовой линии, первого эшелона. Это накладывает на него особую ответственность.
Поэтому в статье 2 Основ уголовного судопроизводства Союза ССР и союзных республик специально подчёркнуто: «Задачами советского уголовного судопроизводства являются быстрое и полное раскрытие преступлений, изобличение виновных и обеспечение правильного применения закона с тем, чтобы каждый, совершивший преступление, был подвергнут справедливому наказанию и ни один невиновный не был привлечён к уголовной ответственности и осуждён».
Выполнению этих задач подчинена деятельность суда, прокуратуры, уголовного розыска, ОБХСС и, само собой понятно, следователя. Ведь по большинству уголовных дел суд не смог бы установить истину без предварительного расследования. Именно следователь, а не кто иной, находит очевидцев преступления, что порой крайне трудно, допрашивает их, осматривает место происшествия, разыскивает вещественные доказательства, принимает меры, чтобы пресечь преступную деятельность обвиняемого и обеспечить его явку в суд, предварительно оценивает улики и группирует их, исследует смягчающие и отягчающие вину обстоятельства. Именно он отвечает первым на семь вопросов классической древнеримской формулы: что произошло, кто совершил, где, когда, зачем, как, чем? А найдя ответы на эти вопросы, советский следователь ищет ответы и ещё на два других: почему совершено преступление и что следует предпринять, чтобы оно в дальнейшем не повторялось? Ведь преступность чужда социалистическому строю, и у нас имеются все предпосылки для её ликвидации.
Такова роль следователя в осуществлении правосудия. Мужества и хладнокровия, принципиальности и настойчивости, чёткого аналитического мышления и наблюдательности, смелости и находчивости требует сама профессия от следователя – бойца передней линии борьбы с преступностью.
Со словом «боец» невольно ассоциируются в сознании такие слова, как «схватки», «перестрелки», «погони».
Но в тихом кабинете следователя по особо важным делам Николая Николаевича Фролова ничто об этом не напоминает. У человека с романтической профессией очень прозаический кабинет, обставленный стандартной учрежденческой мебелью. Сейф, диван, несколько стульев, кресло, письменный стол. На столе письменный прибор, авторучка, карандаши (во время разговора Фролов любит точить карандаши лезвием бритвы), пресс-папье, пепельница, пачка «Беломора» (как старый заядлый курильщик он не признает сигарет и остаётся верен папиросам своих студенческих лет), вентилятор, магнитофон.
Ещё меньше романтического в облике самого Фролова. Ему за сорок, он полноват. Спокойный, несколько флегматичный человек, не чуждый иронии и скепсиса.
Что же касается нашей беседы, то она, пожалуй, ближе к литературным темам, чем к юридическим.
Впрочем, литература – это, кажется, только вступление…
* * *
– Детективная литература? – переспрашивает Фролов. – Да, теперь она очень популярна. Видимо, это закономерно. Сильные, волевые характеры, событийность, стремительное развитие сюжета, сжатость изложения – все это как нельзя более соответствует нынешнему ритму жизни. Но я лично не отношусь к поклонникам этого жанра, во всяком случае, современными детективами я не увлекаюсь. – И отвечая на не высказанный нами вопрос, Фролов объяснил: – Я уже не говорю о том, что литераторы, как правило, описывают только одну сторону нашей работы – анализ улик и навязывают нам методику и манеры незабвенного Шерлока Холмса, который уже давно не является образном для криминалиста. Хуже другое. Часто следователь изображается чем-то вроде машины, специально приспособленной для разгадки ребусов. Между тем следователь не машина, а человек. И профессия у советского следователя очень человеческая. Я, например, глубоко убеждён, что нас никогда не заменит самая хитрая машина, даже если она с отличием закончит полный курс юридического института и научится разгадывать любые загадки. Ей не будет хватать главного…
– А именно?
– Убеждённости в необходимости своей работы для общества, которое идёт к полной ликвидации преступности, чувства ответственности перед согражданами, принципиальности. Не свойственны машине гуманность и идеалы. Машина – только машина. Симпатий она тоже не может вызывать. А возьмите того же Шерлока Холмса. Ведь в чем секрет успеха рассказов Конан-Дойля, которыми зачитываются и поныне? Отнюдь не в хитроумии и проницательности Холмса, а в его честности, бескорыстии, стремлении к справедливости. Холмс воплощает для читателей активное добро, которое успешно борется со злом. Нет, он далеко не машина для разгадки ребусов. И именно этим он нас привлекает, хотя его идеалы и мировоззрение не совпадают с нашими, а его работа по расследованию преступлений вызывает у криминалистов улыбку. Впрочем, в последнем Холмс не виноват: нельзя сравнивать век нынешний и век минувший…
– А если все же сравнить? – предложили мы.
Фролов улыбнулся.
– Проанализировать работу Холмса с позиций современного юриста?
– Да.
– Боюсь, что тогда от криминалиста Холмса мало что останется.
– Ну, ни Конан-Дойль, ни его герой от этого не пострадают.
– Безусловно, – согласился Фролов и, достав из пластмассового стаканчика очередной карандаш, принялся над пепельницей оттачивать его грифель. – Итак, Холмс-криминалист? – Он откинулся на спинку стула, положил карандаш и снова улыбнулся. Видимо, мысль о профессиональном разборе деятельности «литературного сыщика» его забавляла. – Ну что ж… Я сейчас, кстати, веду семинарские занятия по криминалистике и иногда использую некоторые рассказы Конан-Дойля в качестве пособия для казусов. Как образец.
– Образец?
– Да. Образец типичных ошибок начинающего следователя. Дело в том, что в глазах современного криминалиста Холмс – да простят мне это его многочисленные почитатели – малоквалифицированный и крайне легкомысленный человек, который всегда торопится с выводами, не утруждая себя поисками доказательств. Обычно такая чрезмерная и необоснованная торопливость свойственна некоторым молодым юристам. Но порой Холмс теряет всякое чувство меры. Ни один выпускник юридического факультета не позволит себе, например, того, что позволил Холмс в рассказе «Голубой карбункул». Помните его рассуждения, когда к нему попала шляпа неизвестного? – Фролов достал томик Конан-Дойля, из которого высовывали свои белые язычки бумажные закладки. Прочёл:
– «Совершенно очевидно, например, что владелец её – человек большого ума и что три года назад у него были изрядные деньги, а теперь настали чёрные дни. Он всегда был предусмотрителен и заботился о завтрашнем дне, но мало-помалу опустился, благосостояние его упало, и мы вправе предположить, что он пристрастился к какому-нибудь пороку, – быть может, к пьянству. По-видимому, из-за этого и жена его разлюбила…
– Дорогой Холмс…
– Но в какой-то степени он ещё сохранил своё достоинство, – продолжал Холмс, не обращая внимания на моё восклицание. – Он ведёт сидячий образ жизни, редко выходит из дому, совершенно не занимается спортом. Этот человек средних лет, у него седые волосы, он мажет их помадой и недавно постригся. Вдобавок я почти уверен, что в доме у него нет газового освещения». – Фролов захлопнул книгу. – Если бы знаменитый сыщик, – сказал он, – работая сегодня следователем в районной прокуратуре, доложил прокурору подобные далеко идущие выводы на основании осмотра шляпы, он был бы немедленно уволен без выходного пособия и права занимать в дальнейшем соответствующие должности. И поделом: легкомыслие в нашей работе нетерпимо. Во-первых, все его выводы могли быть перечёркнуты непредусмотренным маленьким обстоятельством: потерявший шляпу не был её собственником, шляпа, например, краденая. Но допустим, Холмсу здесь повезло: владелец шляпы и её собственник – одно лицо. Можно ли по размеру шляпы – а Холмс именно так и делает – определять ум? Увы, величина черепной коробки ни о чем не свидетельствует. Нам известны большеголовые идиоты и гении, мозг которых меньше мозга среднего человека. Пойдём дальше. Владелец шляпы был некогда богат, а потом обеднел. Почему? Потому, что три года назад такие шляпы были модны и дорого стоили, а с тех пор мистер Икс новой шляпы не покупал и продолжал носить старую. Ещё менее убедительно. Указанному обстоятельству легко найти сотни других объяснений:
а) неизвестный-распустёха, три года назад влюбился и начал интересоваться своей внешностью, а затем снова стал пренебрегать одеждой; б) богач-оригинал, который слишком привык к этой шляпе, для того чтобы с ней расстаться; в) скромный человек малого достатка, которому шляпу три года назад подарили; г) бродяга, нашедший шляпу на свалке; д) неизвестный, подобно гоголевскому чиновнику из рассказа «Шинель», долго копил деньги на модную и дорогую шляпу. И так далее и тому подобное.
А предусмотрительность, о которой, по мнению Холмса, свидетельствовала петелька от шляпной резинки?
Ведь вполне возможно, что предусмотрительностью как раз отличался не сам неизвестный, а его жена, дочь, прислуга.
А ведь Холмс совершенно безапелляционен. Такая безапелляционность может привести следователя к самым трагическим последствиям, к ошибкам, которые в дальнейшем очень трудно, а то и невозможно исправить… – Теперь во Фролове совсем не ощущалась флегматичность. Он находился в своей стихии: доказательства, доводы, умозаключения. – Но допустим на минутку, – сказал он, – что Холмс несколько увлёкся и решил порисоваться перед своим очарованным другом. Возьмём любое другое дело, и я вам точно так же отыщу десятки грубейших ошибок, промахов, опрометчивых поступков и скороспелых заключений. Ну хотя бы… Не возражаете против расследования убийства в Эбби-Грэйндж? Нет? Вот и чудесно… Фабулу вы, видимо, помните. Убит сэр Юстес… – как его там? – Брэкенстолл. По словам его жены, трое грабителей вошли ночью в дом через стеклянную дверь, выходящую на лужайку. Один из них набросился на несчастную женщину, которая – кстати, немаловажная деталь – держала горящую свечу, схватил её за горло, сбил с ног ударом кулака, а когда она потеряла сознание, привязал её к креслу шнурком от звонка и заткнул рот платком. В этот момент на шум прибежал с дубинкой в руках гражданин Юстес. Один из грабителей схватил кочергу и ударил его по голове, отчего и последовала мгновенная смерть. Потом грабители извлекли из буфета фамильное серебро вышеуказанного гражданина, бутылку вина, выпили и удалились… Как и следовало ожидать, все это оказалось ложью. Никаких грабителей не было, а просто к жене пострадавшего пришёл её старый знакомый, моряк, с которым она мирно пила вино, пока не появился ревнивец муж. Пострадавший, как пишут в наших протоколах, хотел избить несчастную женщину, а вспыльчивый моряк, явно превысив пределы необходимой обороны, убил его. Затем убийца, чтобы избежать уголовной ответственности, симулировал разбойное нападение…
– Да, он тогда обрезал шнур, привязал этим шнуром её к креслу, а украденное якобы серебро бросил в пруд…
– Верно, – подтвердил Николай Николаевич. – Так вот, что бы сделал на месте Холмса любой студент юрфака, сдавший криминалистику? Прежде всего он бы выявил бесцветные отпечатки пальцев на рукоятке кочерги, бутылке, бокалах… Кстати, на бокалах, видимо, имелись следы слюны – великолепная улика и чудесный материал для идентификации!
Далее он был осмотрел стеклянную дверь, особенно ручку её, использовал сыскную собаку… Но ладно, сделаем скидку на низкий уровень криминалистики того времени: дактилоскопия в зачаточном состоянии и так далее. Пусть так. Но ведь даже тогда не гениальный, а просто квалифицированный сыщик обязательно бы заинтересовался свечой…
– Что вы имеете в виду?
– Чисто логическую конструкцию, не требующую чрезмерного напряжения ума, – ответил Фролов. – Ведь когда человека, держащего зажжённую свечу, хватают за горло и бьют по голове, у него нет времени аккуратно поставить свечу, допустим, на столик, не правда ли? Свеча, конечно, падает на пол и неизбежно оставляет на нем следы расплавленного воска, а то и горелое пятно… Но Холмсу это не приходит в голову.
– И все же Холмс не попадается на удочку и в конечном итоге распутывает все-таки преступление, – подразнил Фролова один из нас.
– Гм, – хмыкнул Николай Николаевич. – При соответствующей тренировке можно, конечно, почесать правой ногой левое ухо. Но для этого существует более простая метода…
– И все же.
– И все же без активной помощи Конан-Дойля мистер Холмс никогда бы не добрался до истины. Как-никак, а третий бокал ему поставил Конан-Дойль, он же позаботился о пробочнике, который стал исходной точкой в познании истины…
– А исследование шнура, морской узел?
– Не ахти какая прозорливость, но ничего, – снисходительно одобрил Фролов. – Зато вся дальнейшая цепь силлогизмов не выдерживает никакой критики. Посудите сами. Почему хорошо лазить могут только моряки или акробаты? А путешественники, альпинисты, воры, наконец? Или тот же узел. Просто «морского узла» нет. Есть так называемый «парусный», различные матросские способы крепления верёвки к брусу, «выбленочный рыбацкий» и так далее. Но оставим это на совести доктора Уотсона. Меня интересует другое: откуда у Холмса такая уверенность, что «морской узел» мог завязать лишь моряк? Мой, например, знакомый профессор истории, яхтсмен, великолепно пользуется всеми морскими способами крепления, хотя знаком с настоящим морем только по пансионату в Пицунде… Но ладно, пусть моряк. В конце концов, это наиболее вероятное и правдоподобное предположение. Почему, однако, Холмс уверен, что жена убитого познакомилась с этим моряком именно на пароходе и именно тогда, когда плыла в Англию? На чем основывается этот вывод?
– Тоже предположение.
– Предположение предположению рознь. Скажем так: одно из сотен в равной степени возможных предположений. Между тем Холмс объявляет его истиной в последней инстанции. И так во всем. Холмс утверждает, что самое ценное – показание очевидца, а у современных юристов в ходу шутка: врёт, как очевидец. Он гордится изобретением реактива для определения следов крови, а практически им не пользуется. Он не имеет никакого представления о тактике осмотра места происшествия, о медицине, графической экспертизе. Возраст убийцы он определяет по высоте прыжка, цвет лица ему подсказывает внутренний голос…
– Итак, увольнение без выходного пособия?
– Иного выхода, к сожалению, не вижу, – усмехнулся Фролов.
– А если сделать скидку на время?
– То есть?
– Холмс жил на рубеже XIX и XX веков. Вполне понятно, что он не мог знать всего того, что сейчас знает каждый следователь. В конце концов, ученик средней школы обладает теперь той же суммой знаний, что и Пифагор, но с Пифагором его не сопоставишь… Так?
– Так, – согласился Фролов. – Насколько я понимаю, вы хотите дать возможность знаменитому сыщику получить современное юридическое образование и посмотреть, что из этого получится?
– Вот именно.
– Боюсь, что ничего путного, – сказал Фролов.
– Почему?
Фролов поставил в стаканчик только что отточенный им карандаш, закурил.
– Вы меня невнимательно слушали. Я говорил не только о знаниях. Большинство промахов Холмса связано с его характером, непосредственно вытекает из его склада. Холмс слишком самонадеян и самоуверен, торопится с выводами, преподносит гипотезы как аксиомы, а догадкам придаёт вес фактов, его умозрительность и логика носят абстрактный характер. И ещё. Следователь обязательно должен чувствовать себя частью коллектива, а Холмс – индивидуалист, привыкший всегда и во всем рассчитывать лишь на самого себя, на свой ум, свою логику, свою наблюдательность…
– А это разве так уж плохо?
– Прямой путь к ошибкам. О некоторых из них мы с вами в дальнейшем ещё побеседуем, «шерлокхолмсовский подход» к расследованию, к сожалению, ещё встречается. Между тем сыщик нашего времени зачастую вынужден пользоваться не только своими знаниями, но и знаниями других. Он возглавляет расследование, в котором нередко участвуют люди самых разнообразных специальностей. По сравнению с такой группой Шерлок Холмс выглядел бы как кустарь рядом с современным, оснащённым по последнему слову техники предприятием, – Фролов достал небольшую тетрадку, нашёл нужную ему страницу. – Вот вам заурядный пример по заурядному делу, – сказал он. – Причём, учтите, речь здесь пойдёт не о таинственном и загадочном убийстве, а о пружинках, обычных металлических пружинках. Впрочем, не совсем обычных. Они являлись составной частью очень важных приборов. Ломается пружинка – ломается прибор. А пружинки последнее время слишком часто выходили из строя. Почему? От ответа на этот вопрос зависела не только долговечность приборов, но и судьба руководителей предприятия. Такая вот ситуация, одновременно простая и сложная.
В отличие от Шерлока Холмса следователь, которому поручили это дело, не увлекался игрой на скрипке и не считал себя непревзойдённым сыщиком. Действительно, он мало чем отличался от других следственных работников: добросовестный, образованный, педантичный человек, привыкший ко всему относиться с чувством ответственности. И так же, как его товарищи по работе, он прекрасно понимал, что в наше время расследование – не только умственная гимнастика и цепь силлогизмов, а гипотезы – ещё не аксиомы. Знал он также, к чему приводят следственные ошибки. Поэтому вместо одной версии он проверил по меньшей мере десять и, естественно, прибег к помощи специалистов самых разнообразных профессий.
Его метод можно назвать методом сужающегося круга. Ни ошеломительных догадок, ни потрясающей интуиции; строгий расчёт. Вот ход его рассуждений: прежде чем стать деталью прибора, металл прошёл большой путь. Поэтому надо проверить каждый переход – качество сырья, условия транспортировки, хранения, изготовления деталей, складирования, упаковки, отправки потребителям. Весьма кропотливая, скучная и прозаическая работа. Но благодаря ей следователь выяснит, что металл полностью соответствует ГОСТу, железнодорожники не виноваты, склады сырья и готовой продукции оборудованы как положено, а эксплуатация приборов проводилась по инструкции. Следовательно, ошибки здесь полностью исключались, брак возник в процессе производства на заводе-изготовителе.
Таким образом, круг сузился. Теперь можно перейти к выяснению причин, почему пружинки ржавеют и на каком именно участке производства возникает дефект.
Мнения специалистов расходились. Одни говорили о повышенной влажности воздуха в цехах. Другие – о дыме с соседнего завода (в дыме было много серы). Третьи советовали обратить внимание на плохую изоляцию пружинок.
Следователь с той же скрупулёзностью проверил каждое из предположений и убедился, что ни одно из них не соответствует истине. Проверив все участки производства, он заинтересовался сборкой. Он обратил внимание на то, что работницы берут пружинку не пинцетом, как положено, а руками…
– Пальцы оставляли на металле пятна пота, – догадался один из нас, – отсюда и ржавчина.
Фролов усмехнулся.
– Соблазнительно почувствовать себя Шерлоком Холмсом, а?
– Соблазнительно…
– И все-таки не будем уподобляться знаменитому сыщику и торопиться с выводами. Как показывает следственная практика, от поспешности обычно больше вреда, чем от медлительности. Кстати, следователь, о котором я говорю, не спешил с выводами. И правильно делал. Как выяснилось, технологию нарушали все сборщицы. Все без исключения. Таким образом, если бы брак был вызван нарушением технологии, он должен был, по логике вещей, составлять все сто процентов. Между тем он равнялся не ста, а шести процентам. Ровно шести. Причём раньше он составлял четыре процента, а несколько месяцев назад вовсе отсутствовал… Почему, спрашивается?
– Итак, неудача?
– Нет, – возразил Фролов. – Скажем лучше так: один из этапов постижения истины, очередная ступенька к разгадке. Вот вы не обратили внимания на строго определённый процент брака в разные месяцы, а следователь обратил… Он на все обращал внимание. В результате он обнаружил весьма любопытную взаимосвязь. Правда, не самостоятельно. На этот раз ему помогли биохимики и криминалисты. Короче говоря, истина была установлена. И при склонности к театральным эффектам следователь мог бы отправиться к директору завода и поразить его своей потрясающей прозорливостью, которая наверняка поставила бы в тупик доктора Уотсона.
«Уважаемый товарищ директор! – сказал бы он. – Можете спать спокойно. Я вам обещаю, что без всяких усилий с вашей стороны брак к 26 марта снизится до четырех процентов, к 5 апреля – до двух, а к 17-му завод будет выпускать продукцию только отличного качества». И самое забавное, – сказал Фролов, – что его пророчество полностью бы осуществилось. Догадались, в чем дело?
– Не совсем…
– Так и быть, – улыбнулся он, – открою вам секрет, который в конечном итоге предельно прост. 26 марта должна была уйти в декретный отпуск сборщица Белаш, 5 апреля – Иванова, а 17-го – Савельева. Брак вызывался повышенным потовыделением, связанным с беременностью сборщиц… Следователь установил это, использовав временный союз гинекологии, дактилоскопии, биохимии и металловедения. Вот вам один из тысяч примеров современного подхода к расследованию. Кстати, этот подход, опирающийся на достижения науки, не исключает, само собой понятно, ни дедукции, ни остроумия, ни интуиции, ни догадки. Ему лишь противопоказаны необоснованность, поспешность, субъективизм в толковании фактов, излишний индивидуализм, умозрительность, абстрактность мышления – все то, чем грешил знаменитый сыщик. Но если современный криминалист значительно опередил Холмса, то…
– …То Конан-Дойлю, судя по произведениям художественной литературы последних лет, подобная участь не грозит?
– К сожалению, – подтвердил Фролов. – К глубокому сожалению криминалистов, а главное, читателей… – Фролов положил в портфель томик Конан-Дойля.
– Для занятий по криминалистике?
– Нет, для сына-школьника: увлекается Конан-Дойлем.
О ТОМ, ЧТО ПРЕДШЕСТВУЕТ ВЫБОРУ ПРОФЕССИИ
Мы говорили о возросшем интересе молодёжи к гуманитарным наукам, об увеличивающемся из года в год потоке заявлений о зачислении на юридический факультет, и один из нас спросил Фролова, почему он избрал специальность следователя.
– Как-то не задумывался над этим, – признался Николай Николаевич. – Вообще-то говоря, в школе я собирался стать педагогом. А стал следователем и не жалею об этом, мне даже кажется, что между этими профессиями много общего. Видимо, на мой выбор в какой-то степени оказали влияние семейные традиции (отец Фролова работал в ВЧК, а дед был присяжным поверенным), а скорей всего, рассказы отца об Александре Васильевиче Чернове, с которым он дружил с 1919 года. Чернов был яркой личностью. Он оставил в памяти знавших его глубокий след. Оказал он большое влияние и на меня. Каждый с кого-то делает свою жизнь. Я свою сделал с Чернова. О нем я вспоминал, когда писал заявление в юридический институт. Вспоминаю о нем и сейчас. Он для меня эталон следователя и человека. Кстати, один эпизод из его биографии раскрыл для меня профессию следователя с совершенно неожиданной стороны. Это произошло на Алтае в 1921 году…
* * *
Тот разговор мало чем напоминал обычные допросы. Ни хитроумных вопросов следователя, ни эффектных очных ставок. Да и сам допрос происходил не в традиционном кабинете следователя со шторами на окнах, а в большой деревянной юрте, возвышавшейся шестигранником на обрывистом берегу горной Катуни. Несколько грубо обструганных табуреток, пирамида винтовок, а на стене плакат с оборванным кем-то на курево уголком: красноармеец в будёновке, указывая пальцем на присутствующих, строго спрашивает: «А что ты сделал для фронта?»
Необычным было все: следователь, в недалёком прошлом батрак, а затем рядовой пятьдесят седьмого сибирского полка. Образование – два класса церковноприходской школы, империалистическая война и красногвардейский партизанский отряд. Время – неспокойный на Алтае ноябрь тысяча девятьсот двадцать первого года и та сложная обстановка, которая сложилась в Усть-Коксе, отрезанной белобандитами от уездного центра.
Последние недели партийные и советские работники Уймонского района Горного Алтая жили в постоянном напряжении: поступили сведения, что сильно потрёпанные в начале года регулярными частями Красной Армии отряды белогвардейского генерала Кайгорода вновь спустились с гор. Обещанный уездом отряд в пятьсот штыков для защиты Усть-Коксы не подавал о себе никаких сведений. То ли его по каким-то причинам не отправили, то ли он разгромлен бандитами. Ходили слухи, что бандиты захватили Учембек, Онгудай и сжимают кольцо вокруг Улалу. Проверить эти слухи не удавалось: посланные на разведку люди не вернулись. Внешне село жило своей обычной жизнью, но тревога таилась в каждой юрте, каждой избе.
Посоветовавшись с председателем ревкома и командиром чоновцев, начальник милиции района Александр Васильевич Чернов приказал раздать всем коммунистам и комсомольцам оружие. Было выставлено сторожевое охранение, улицы патрулировались.
Общее напряжение ещё более усилилось, когда на околице села обнаружили убитого чоновца. Голова паренька была отрублена и лежала в нескольких саженях от туловища, на груди, прижатый камнем, белел листок бумаги: «Так будет со всеми большевиками. Ждите нас». И село, затихнув, ждало, ждало страшного, неизвестного.
И вот вчера чоновцы задержали всадника. Когда его окликнули, он пустил во весь мах свою резвую лошадку. Может быть, ему и удалось бы уйти, если бы не милиционер Филиппов, который, проскакав скрытно две версты по дну оврага, выскочил ему наперерез, загородив дopory. Всадника ссадили с лошади, сорвали с него оружие.
– Кто такой?
– Охотник из Чибита.
– А почему бежал?
– Испугался. Много людей, много ружей…
Неизвестного доставили к Чернову. Допрос ничего не дал: неизвестный по-прежнему утверждал, что он охотник.
И вот его вновь привели к Чернову, в эту юрту, которая одновременно была кабинетом начальника милиции, залом для совещаний и складом оружия.
Александр Васильевич ходил крупными шагами по устланному шкурами мягкому полу юрты, раскуривая трубку. Казалось, все его внимание поглощено этим нехитрым делом и он совершенно не замечает милиционера Филиппова, сидящего у выхода с винтовкой между колен, и задержанного – низкорослого, худощавого, с узким разрезом испуганных глаз, одетого во франтоватую шубу-барнаулку и мягкие сапоги без каблуков. В юрте было сильно натоплено, и задержанный, видимо, изнывал от жары в своей добротной шубе. Его смуглое скуластое лицо лоснилось от пота, пот струйками сбегал по лбу, застилая глаза. Комкая заскорузлыми красными руками овчинную шапку с цветастой шёлковой кисточкой, он время от времени вытирал ею лоб и сипло дышал, лoвя ртом воздух, как таймень, выброшенный на берег.
От показаний этого человека зависела жизнь сотен людей.
Где бандиты, что они замышляют, какими располагают силами? На все это ответить мог только один он. Чернов во что бы то ни стало должен был добиться от него правды. Но как это сделать? Александр Васильевич не сомневался, что неизвестный связан с кайгородовцами и послан ими в Усть-Коксу на разведку. Об этом свидетельствовало слишком многое. Копыта лошади задержанного были обмотаны тряпками, курок новенького японского карабина – на боевом взводе, в торочной суме – хлеб, несколько банок консервов, монгольский нож и фляга со спиртом, а к строевому кавалерийскому седлу подвешены для отвода глаз два убитых тушканчика-прыгуна.
Разве на охоту в горы едут с карабином и обматывают копыта лошади?
Но Чернов хорошо знал алтайцев и их обычаи, он сам был наполовину алтайцем и прожил здесь много лет. Алтаец простодушен и правдив. Но, солгав – вольно или невольно, – он уже до конца будет стоять на своём.
Неизвестного теперь не заставят сказать правду ни уличающие вопросы, ни факты, ни угроза смерти. «Если алтаец выбрал дорогу, он с неё уже не свернёт, даже если она ведёт его в пропасть», – говаривал отец Чернова, который был кумандинцем. Эти слова Александр Васильевич хорошо запомнил. Если выбрал дорогу… Но разве человек, сидящий перед ним, выбирал себе дорогу? Просто, обманутый, он пошёл по чужой стёжке. Пошёл и заблудился, увяз в глубоком снегу. Неужто он отвернётся, когда друг укажет ему его настоящую дорогу? Чернов не верил в бога, о котором ему рассказывала мать, забитая крестьянка, никогда не выезжавшая за пределы Бийского уезда. Он видел слишком много несправедливостей, батрача у богатеев, и слишком много смертей на фронте. Но он все-таки верил в чудеса – в те чудеса, которые делает с людьми правда, за которую он проливал кровь. Она, эта правда, была проста и бесхитростна, как весь уклад жизни бедняков, как политая потом краюха крестьянского хлеба. Понять эту правду мог каждый, надо было только разглядеть её. Перед ней складывали оружие полки, открывались задубевшие от несправедливостей сердца ожесточившихся людей. И она победно шла от края до края по всей русской земле, громыхая «Интернационалом» и алея флагами. Не выдержит натиска этой правды и человек в шубе-барнаулке. Не должен выдержать…
И Александр Васильевич решился на шаг, сделать который до него не решился бы, наверно, ни один следователь…
Чернов тяжело сел на скрипнувшую под ним табуретку, выбил золу из трубки и; ловя взглядом ускользающий взгляд задержанного, устало сказал:
– Давай говорить честно. Я не хочу с тобой хитрить Советской власти хитрить ни к чему. Советская власть – она власть бедняков: моя, твоя, его,
– кивок в сторону Филиппова. – Я не могу тебе поверить. И тебе никто не поверит. Ты выдаёшь себя за теленгита, но не знаешь, какие ставят юрты в Чибите, и сидишь на лошади как шорец.
– Я только бедный охотник, – сказал задержанный, и пот ещё обильней заструился по его лицу.
– Охотник не стреляет тушканчиков, не растрачивает на него патронов, он ставит на тушканчика силки. Охотник стреляет колонка и рысь для меха, а кабаргу и косулю – для мяса. Охотник не берет в горы карабин и не обматывает ночью копыта своей лошади. Охотнику нечего делать около Усть-Коксы, где давно нет крупной дичи. Ты кайгородовец и приехал к нам не с добром, а со злом. Да, со злом, и поэтому не смотришь мне в глаза. Твои глаза бегают, как бурундуки, завидевшие ястреба. И я знаю, чего ты хочешь. Ты хочешь, чтобы все тучные пастбища вновь отошли к богатеям, а бедняки пухли от голода и пасли чужие стада. Ты хочешь, чтобы наши дети умирали от болезней и надрывались на рудниках Уркарта…
– Нет, начальник, я не хочу счастья богатым, нет, не хочу!
– Но за богатых сражается генерал Кайгород, которому ты служишь и который дал тебе коня и карабин. Три дня назад бандиты убили нашего товарища, алтайца. Он был совсем молодой, у него не было бороды и усов, и он не успел поцеловать ни одной женщины, но он был настоящий мужчина, с сильными руками и чистым сердцем. Он хотел счастья и свободы для всех бедняков Алтая, он с винтовкой в руках защищал это счастье. И вы его за это убили, отрезали ему голову и надругались над ней…
– Я его не убивал, начальник…
– Нет, раз ты кайгородовец, значит, ты его тоже убивал. Тебе дали карабин, чтобы ты убивал своих братьев. И сейчас его мать в аиле Тебекер рвёт на себе седые волосы и проклинает тебя, убийцу. И вместе с ней тебя проклинают все матери Алтая, чьи сыновья сражаются за правое дело. Ты приехал к нам не как гость, а как вор. Ты хотел здесь все разведать, чтобы Кайгород мог убить меня, сына бедняков кумандинца и русской, его, который получил чахотку на рудниках Уркарта, и наших товарищей, крестьян и рабочих. Ты не рассказал о себе правду, но о тебе рассказывают твои руки. Не прячь, тебе их не надо прятать. Это рабочие руки. Кайгород такие руки презирает. Мы ими гордимся. И у меня, и у тебя руки в мозолях и ссадинах. У тебя жёлтая кожа на ладонях и коричневые обломанные ногти, твои пальцы в трещинах. Ты дубил кожи, ты их мял и скоблил на кожевенном заводе. Тебе тяжело доставался хлеб. Ты редко был сытым, не была сытой и твоя жена, плакали, выпрашивая хлеб, твои дети. У нас таких, как ты, много. Они настоящие люди, ни один из них не стал предателем и не променял свет правды на консервы и карабин. Для них честь дороже золота. А тебе Кайгород, как бездомной собаке, бросил подачку, и ты сейчас же забыл про своих братьев – бедняков. Не бойся, мы тебя не убьём. Отправляйся к своему Кайгороду, подползи на брюхе к его сапогам, лизни языком его генеральскую руку и расскажи ему обо всем, что ты здесь видел. Может быть, он бросит тебе кость. Грызи её. Иди и подумай обо всем, что я тебе сказал. Хорошо подумай. Ты бедняк, и мы тебя не тронем. Мы воюем только с богатеями. Иди!
Чернов искоса наблюдал, как желтеет лицо задержанного, как судорожно перебегают его пальцы по завиткам овчины и тиком дёргается щека. Что может ответить этот человек, оглушённый и раздавленный словами правды?
– Не сердись на меня, начальник, я не враг, я не хочу быть врагом, – шепчет он.
Чернов молча подходит к двери, отбрасывает тяжёлый полог.
– Иди, чего ты ждёшь?
Задержанный осторожно встал, шапка выпала из дрогнувших рук и покатилась по полу. Он нагнулся за ней, поднял, нахлобучил на голову. Вопросительно посмотрел на Филиппова, который сидел все в той же позе, сжимая коленями винтовку. Обернулся к Чернову, жалкий, растерянный.
– Зачем смеёшься над бедным охотником, начальник?
– Уходи!
Один робкий шаг, другой. На миг застыл в проёме чёрной тенью, и вот в юрте остались только двое – Чернов и Филиппов. С минуту молчали. Чернов тяжело дышал, словно без отдыха взбирался на высокую гору. Молчание прервал Филиппов.
– Зря отпустил его, Александр Васильевич, – глухо сказал он, свёртывая непослушными пальцами козью ножку. – Кайгород теперь не нарадуется.
– Не вернётся он к нему, не сможет.
– Как знать…
Филиппов встал, передёрнул затвор винтовки.
– Сиди, – коротко сказал Чернов.
– Как знаешь, Александр Васильевич, начальству видней…
Много дел у начальника милиции района. Надо проверить посты, привести в порядок бумаги, потолковать с людьми. За делами птицей летит время, но сегодняшней ночью оно не торопится, тихо шагает, вразвалочку. Полчаса, час, полтора… Неужели ты совершил ошибку, Чернов? Может, сейчас, когда ты раскуриваешь трубку, лазутчик, посмеиваясь над твоим легковерием, карабкается по горной тропе?
Всякие люди бывают, Чернов, а доверие дороже золота: его нельзя дарить каждому. И у человека с тёмной душой бывают мозолистые руки. Разглядел ли ты его душу?
Над Усть-Коксой опустилась ночь. Чёрная как сажа алтайская ночь, в которой потонула серебристая россыпь звёзд и жестяной обрезок луны. Густая темень, наполненная шорохами и неожиданностями. Протяжно всхлипывает обиженным ребёнком ночная птица, изредка стучат тяжёлые солдатские сапоги проходящих мимо патрульных. В юрте темно, только светится одиноким светлячком свечка в углу.
Как-то на фронте в дни затишья, когда солдаты убивают в разговорах время, товарищ Чернова по роте, разбитной Фомин, то ли шутя, то ли всерьёз говорил, что в каждом человеке, как в железной клетке, зверь сидит, до поры до времени тихо сидит, как будто и нет его. А сбей замок – и выскочит он на свободу, безжалостный, клыкастый… Его карамелькой не обманешь, ему кровь подавай. И в офицере этот зверь сидит, и в солдате, и в бабе твоей, с которой ты всю жизнь прожил. Слушая его, солдаты сочувственно посмеивались, вроде соглашались. А потом, через недельку после того разговора, за языком они пошли. Не впервой, а не повезло, на секрет напоролись. Фомина в грудь штыком ранили. Просил оставить, не мучиться. А ведь не бросили его, как волчья стая своего бросает, обливаясь кровью и потом, вытащили. Тащили под огнём да под немецкими ракетами. Своей жизнью рисковали, а товарища спасли. Кто бы их упрекнул, если б оставили? Да никто. А вот же не сделали так, совесть не позволила. А у зверя разве есть совесть?
Чернов посмотрел на изувеченную пулей кисть левой руки – память о той ночи – и улыбнулся. Нет, Фомин, человек не зверь, человек – это человек. И тот, кого он допрашивал, тоже человек: и честь свою бережёт, и голову на плечах имеет, и гордости ему не занимать. Человеческая в нем суть, не звериная. Революция – она для человека, и делалась она людьми, в которых во весь рост человек выпрямился.
Так-то, Фомин, если людям не верить, то и себе верить нельзя…
Александр Васильевич прицепил маузер, набросил на плечи старую кавалерийскую шинель, обтрёпанную понизу, и вышел из юрты. Его обволокла, закутала темень. Чтобы глаза привыкли к темноте, он на миг застыл у юрты и зажмурился. Ему показалось, что его кто-то зовёт. Нет, не показалось…
– Начальник, а начальник, – явственно шептал чей-то голос. Чернов обернулся, всматриваясь в размытое ночью лицо человека в овчинной шапке.
– Чего тебе?
– Я пришёл, начальник…
– Зачем?
– Я не мог уйти, начальник, – быстро заговорил человек, будто опасаясь, что ему не дадут высказаться до конца. – Мои ноги не слушали меня, они не хотели уходить от твоей юрты, а сердце говорило: «Ты должен рассказать всю правду, и большой начальник тебя простит». Я лгал тебе, начальник, и мне стыдно, что я замутил ручей правды ложью. Я не охотник, и я пришёл от Кайгорода, но я не хочу ему служить и лизать ему руки. Я настоящий мужчина и умею держать ружьё. Кайгород – твой враг и мой враг. Мы вместе будем биться с Кайгородом и победим его. У тебя большое сердце, начальник, а большое сердце – это большая мишень, в неё попадает даже плохой стрелок. Но пуля Кайгорода минует твоё сердце. Ты должен долго жить. Поэтому слушай правду, одну только правду…
Они прошли в юрту. И там шорец рассказал Чернову, как он попал к бандитам, как обещал им разведать положение в Усть-Коксе. Он рассказал про состав банды, про её планы, клялся предками сделать все, чтобы отстоять власть бедняков. А через час в той же юрте собрались коммунисты и советские активисты села. На повестке дня был только один вопрос – оборона Усть-Коксы от белобандитов.
Лазутчик сообщил, что банда насчитывает семьсот штыков и около трехсот сабель. Нападение на Усть-Коксу готовится на 17 ноября. На совещании было решено объединить в единый отряд всех коммунистов, способных носить оружие,
– чоновцев, милиционеров и красноармейцев стоящего в селе взвода.
Командовать этим отрядом было поручено Чернову. Одновременно был отработан в деталях и план уничтожения банды, предложенный Александром Васильевичем. Немалая роль в этом плане отводилась недавнему лазутчику, который должен был ввести в заблуждение бандитов.
Провожая его на рассвете, Чернов говорил:
– Значит, запомни: в Усть-Коксе никто не ждёт нападения. Пулемётов нет, чоновцев нет… Понял?
– Все понял, начальник.
– И чтоб остался живым. У нас с тобой впереди много дел.
– Останусь живой, начальник.
Чернов располагал силами почти в два раза меньшими, чем противник. Но он твёрдо верил в успех, рассчитывая на хитрость. Бандиты, подтянув в ночь с 13 на 17 ноября к Усть-Коксе конницу и пехоту, утром начали наступление. Они собирались взять село одним ударом. Действительно, сопротивление оказалось слабым. Вяло отстреливаясь, красные отходили. Но когда основные силы бандитов уже входили в село, с флангов неожиданно крест-накрест ударили восемь замаскированных пулемётов, сея смерть и панику. Одновременно прокатилось мощное «ура», и в село с трех сторон хлынули, стреляя на ходу, его защитники, а с тыла выскочил из оврага конный отряд, возглавляемый Черновым. Бой длился несколько часов и закончился полным разгромом банды.
Бандиты потеряли около трехсот убитыми и ранеными, двести человек сдались в плен.
В этом бою Чернова повсюду сопровождал всадник на темно-серой лошади: шорец выполнил обещание, данное им начальнику милиции: он справился с ответственным поручением и остался живым… За мужество и находчивость во время боя в горах Александр Васильевич Чернов по ходатайству Алтайского губисполкома был награждён орденом Красного Знамени за номером 11707. А о том, что предшествовало его подвигу, знали немногие…
Шли годы. Давно уже были уничтожены на Алтае последние бандитские группы, их жалкие остатки сдались или ушли за кордон. По решению обкома партии Александр Васильевич в 1925 году был назначен помощником прокурора по Ойротской области. Отошло в прошлое многое, но навсегда остались в его памяти события той беспокойной ноябрьской ночи тысяча девятьсот двадцать первого года, когда он после допроса отпустил на все четыре стороны бандитского лазутчика, безоговорочно поверив в его мозолистые руки, в то, что у всех бедняков Алтая одна дорога. И, вспоминая на совещании молодых следователей о том необычном допросе в деревянной юрте на берегу бурной Катуни, он говорил: «Мы в своё время даже не знали такого слова – криминалистика. Вы же взяли на своё вооружение судебную баллистику и словесный портрет, графическую экспертизу и следоведение, химию и фотографию. Но, широко пользуясь этим, никогда не забывайте о своих верных помощниках – простых людях.
Помните, что самое мощное оружие советского следователя, которое мы вам передали из рук в руки, – это правда революции, правда, перед которой никто не может устоять. Вы не просто следователи, вы советские следователи. Вы работаете для народа и с помощью народа. В этом ваша сила».
Чернов умер в тысяча девятьсот тридцатом году. Его хотели похоронить в столице Горного Алтая городе Улалу (ныне Горно-Алтайск), но каракольцы, среди которых он пользовался большой любовью и авторитетом, настояли на том, чтобы его похоронили в их селе. И тело Александра Васильевича покоится на площади села Каракол Онгудайского района Горно-Алтайской автономной области. Приводя к могиле Чернова своих внуков, старики обычно рассказывают о нем и говорят: «Пусть у тебя будет такое же большое сердце, как у него. Пусть оно вместит в себя любовь к людям и веру в друзей, пусть оно будет твёрдым как железо, когда ты повстречаешься с врагом».
– Да, настоящие люди не исчезают совсем, – закончил свой рассказ Николай Николаевич. – Они оставляют после себя добрую память, песни, а иногда легенды…
ПРАВО НА СОМНЕНИЕ
Старую истину о том, что нет неинтересных дел, а есть плохие следователи, настолько часто повторяют, что выпускники юридических институтов перестают в неё верить. И каждый начинающий следователь, вопреки наставлениям, обязательно делит все дела на две строго определённые категории: стоящие и нестоящие. Первыми он занимается дни и ночи, а вторыми
– сколько положено. И не больше. Начинающий следователь, как правило, мечтатель. Он мечтает о загадочных, запутанных преступлениях. Он жаждет лавров. И двадцатидвухлетний Николай Фролов не был исключением. Он точно так же, как и другие начинающие, ждал необычного. Но судьба в образе секретаря прокуратуры района аккуратно клала ему на стол дела до такой степени ординарные, что с ними бы справился любой второкурсник юрфака. Все эти дела напоминали таблицу умножения: он знал заранее ответы на вопросы, которые они перед ним ставили. Стоило изучать в институте столько премудростей, для того чтобы не иметь возможности применить их на практике! Фролов был разочарован. И прокурор района, человек пожилой, уже подумывающий о пенсии, прекрасно понимал его.
За двадцать пять лет работы в прокуратуре он хорошо изучил психологию начинающего и относился к переживаниям следователя с мягкой иронией, считая, что некоторые болезни приносят не только вред, но и пользу: после них вырабатывается иммунитет. Всему своё время. И когда Фролов докладывал о результатах расследования того или иного дела, он неизменно спрашивал:
– Опять в рамках таблицы умножения?
– Опять.
– Так, так, – говорил прокурор и, полистав документы, поднимал на Фролова глаза. – Ну что ж, дорогой Николай Николаевич, таблицу умножения вы знаете неплохо. – При этом он улыбался, по мнению молодого следователя, весьма ехидной улыбкой.
Так шло до тех пор, пока одно из дел суд не вернул на доследование, предложив перепроверить целый ряд обстоятельств. Доследование – это брак в работе следователя, пятно на его репутации. Фролов был огорчён. Требования суда казались формальной придиркой. Но неожиданно для него дело в процессе доследования приняло совершенно иной оборот: оказалось, что тот, кого Фролов считал организатором преступления, был только соучастником…
– Выходит, ошибочка получилась? – спросил прокурор у обескураженного следователя.
– Ошибка, – подтвердил Фролов, готовясь до конца испить горькую чашу.
– Подвела таблица умножения?
Фролов молча кивнул головой.
– А все казалось простым как дважды два… Кстати, сколько будет дважды два? – неожиданно спросил прокурор.
Фролов пожал плечами: оригинальничает старик.
– Согласно таблице умножения, четыре.
– А вы, если хотите быть следователем, забудьте про таблицу умножения.
– ???
– Да, да, дорогой мой, забудьте. Не годится для нашей работы таблица умножения. Уж вы мне поверьте! Учитесь сомневаться, дорогой Николай Николаевич. С этого начинается следователь. Сложная наука, а нужная…
Этот разговор заставил молодого следователя задуматься. Но отказаться от привычного подхода к расследованию преступлений было не так-то просто. И, может быть, впервые он по-настоящему понял мысль, высказанную прокурором, только после того, как ему пришлось принять к своему производству дело об ограблении Галяевой. Ничего загадочного, наводящего на глубокие и хитроумные размышления в деле этом не было. Обычное, будничное происшествие. Чтобы его расследовать, не требовалось ни гибкости ума, ни прозорливости, ни опыта. «В общем, дважды два четыре», – сказал бы Фролов месяц назад. Теперь он так не сказал. Тем не менее за порученное взялся крайне неохотно.
Обстоятельства происшедшего можно было изложить в нескольких фразах. В один из зимних вечеров восьмиклассница Рая Галяева прибежала домой в слезах. Родители переполошились. Рая долго не могла успокоиться. И родители не понимали, что с ней произошло. Наконец девушка немного пришла в себя и рассказала о случившемся: на неё напали. Рая вместе с подругой была в кино. После сеанса они распрощались, и Рая поехала домой автобусом. Сошла она на площади Ленина. На углу переулка, в котором она жила, почти рядом с домом, её остановили двое парней и потребовали часы. Когда Рая отказалась, один из грабителей вывернул ей руку и сам снял с руки часы. Кричать она побоялась, так как, по её мнению, преступники были вооружены.
Рая подробно описала внешность грабителей. Оба молодые, лет семнадцати
– девятнадцати. Один – худощавый брюнет высокого роста, с пышной, вьющейся шевелюрой (он был без шапки), в куртке с молнией. Другой – среднего роста, курносый, с родинкой на правой щеке. Одет в тёмное демисезонное пальто, валенки и серую шапку-ушанку. Отец Раи, который некогда собирался стать юристом, а поэтому считал себя достаточно сведущим в юриспруденции, был убеждён, что разыскать столь подробно описанных преступников особого труда не представляет. Он был возмущён происшедшим и лично отправился к начальнику уголовного розыска.
– Дело, конечно, не в часах. Дело в принципе, – говорил он. – Преступники обнаглели до того, что просто страшно показываться на улице. Я рассчитываю, что хоть в данном случае милиция окажется на высоте…
Слово «хоть» кольнуло начальника розыска. Но Галяева, крупного инженера, в городе уважали. И начальник розыска, пропустив «хоть» мимо ушей, заверил его, что грабители наверняка будут найдены, тем более что Рая подробно описала их внешность.
– Можете быть спокойны, примем все меры.
И действительно, милиция энергично принялась за дело. Через несколько дней после посещения Галяевым начальника розыска некий молодой человек принёс Раины часы в скупочный магазин. Его задержали. Он оказался «старым знакомым» – карманным вором по кличке «Иван Морда».
– До грабежей докатился? – укоризненно спросил у задержанного дежурный.
Но вор начисто отрицал свою вину.
– Это дело мне, гражданин начальник, не клейте. Не моё это дело. Я только по маленькой пробавляюсь…
Ивану можно было бы, конечно, не поверить. Он не был благородным вором из детективного рассказа, который сразу же признается во всех своих грехах. Обычный мелкий воришка – врун и пакостник. Но Иван ничем не напоминал описанных Раей грабителей.
У него была современная внешность. Но где он взял часы?
– Пацаны дали, – неопределённо отвечал допрашиваемый.
– Какие «пацаны»?
– Знакомые пацаны…
– Фамилии?
– Не знаю фамилий…
Впрочем, через день память у задержанного несколько прояснилась и он сказал, что часы ему дали Алёшка Галчонок и его сосед по дому, Борис.
– Просили загнать, – объяснил Иван Морда.
– А откуда у них эти часы?
– Это уж их дело…
– Но они что-нибудь говорили, когда передавали тебе часы?
– Говорили, что «тёмные». Ходили-де часы и ходили, пока к нам не пришли…
В милиции навели справки. Отзывы об учащемся ремесленного училища Алексее Дуванкове и молодом рабочем с механического завода Борисе Залевском были плохие: недисциплинированные, водятся с дурной компанией, хулиганят. Обоих вызвали в милицию. Вначале Дуванков и Залевский отрицали даже своё знакомство с Иваном Мордой, но потом признались, что знают его и действительно передали ему для продажи часы.
– Следовательно, вы признаете себя виновными в грабеже?
Нет, виновными в грабеже ребята себя не признавали. Они утверждали, что часы они нашли.
– Где?
– На горке в парке культуры и отдыха, в снегу…
– Так и нашли?
– Так и нашли.
– Везёт же людям, – улыбнулся сотрудник розыска. – Кошельки находят, часы, браслеты… И все на горке. Не горка, а Клондайк.
Но ребята стояли на своём: кошельков и браслетов они там не видели, а часы нашли.
– Почему же вы сказали своему дружку, что часы «тёмные»?
На этот вопрос они ответить не смогли. Показания обоих были явной ложью. Галяева их опознала. Приметы Залевского и Дуванкова полностью совпадали с приметами напавших на девушку. В общем, как любят говорить сотрудники уголовного розыска, дело было «цветным», то есть совершенно ясным.
Галяев сердечно поблагодарил начальника уголовного розыска, а все материалы по ограблению оказались, как положено, на столе следователя прокуратуры. От Фролова, по существу, требовалось только передопросить обвиняемых и основных свидетелей, а затем составить обвинительное заключение. Работы на день, от силы на два. Закончив с допросами, которые, как и следовало ожидать, ничего нового не дали, Фролов сел за обвинительное заключение. Он исписал несколько листков бумаги, прочёл написанное, отредактировал и… порвал. «Напишу завтра, – решил он. – Ещё раз допрошу пострадавшую и напишу». Но обвинительное заключение не было им составлено ни завтра, ни через день…
Прокурор района его не торопил: пусть парень подумает. А подумать было над чем: некоторые обстоятельства происшедшего вызывали определённые сомнения.
Изучая протокол допроса Раи, Николай Николаевич, впрочем тогда ещё просто Николай, обратил внимание, насколько подробно она перечисляла приметы грабителей, особенности их одежды, манеру держаться. Не слишком ли подробно для девушки, которая видела напавших поздним вечером всего несколько секунд и была при этом сильно испугана? Странно, очень странно… А, собственно, что тут странного? Люди индивидуальны. Неестественное для одного вполне естественно для другого. Может быть, у неё сильно развита наблюдательность и она способна все мгновенно запоминать? Может быть. Все может быть…
Во время очередного допроса пострадавшей Фролов невзначай поинтересовался, как ей понравился в прошлый раз его галстук.
– А вы разве были в галстуке? – поразилась девушка.
– В галстуке. Самом модном галстуке.
– Жаль, что я не обратила внимания. Я как раз ищу хороший галстук для папы…
Фролов спросил, какую она смотрела в тот вечер картину. Девушка замялась, а потом сказала: «Шляпу пана Анатоля».
– Хороший фильм?
– Да, конечно…
Но содержание картины она пересказала сбивчиво. Короче говоря, Рая не могла похвастаться ни памятью, ни наблюдательностью. Почему же она запомнила все, что относилось к Дуванкову и Залевскому? Может быть, она их встречала раньше? Этот вопрос почему-то девушку смутил. Нет, она их до того вечера никогда не видела.
– Как же вы сумели так подробно описать их?
– Как видите, сумела…
Неубедительный ответ, совсем неубедительный.
Когда прокурор района спросил у Фролова, как движется дело об ограблении Галяевой, тот ответил, что, во всяком случае, не по правилам таблицы умножения…
Следователь обязан изучить личность обвиняемого, но иногда не менее важно составить себе представление и о потерпевшем. Что из себя представляет Рая, чем она увлекается, какие у неё взаимоотношения в семье, школе? Фролов считал, что должен получить исчерпывающие ответы на все эти вопросы.
Между тем отец Раи был крайне недоволен, что расследование затянулось. Все было ясно, а мальчишка-следователь наводил тень на ясный день. Особенно его раздражали «дурацкие» вызовы в прокуратуру знакомых Раи и домочадцев. Можно подумать, будто Раю ограбили не жулики, а её собственные тётки. Нет, всему должен быть предел!
Позвонив как-то Фролову по телефону, Галяев строгим голосом, тем голосом, каким он обычно разговаривал со своими провинившимися подчинёнными, спросил:
– Я слышал, вы допрашивали нашу домработницу?
– Совершенно верно.
– Можете мне объяснить, что это значит?
– Могу, но не считаю нужным.
– Тогда вам придётся давать объяснения в других инстанциях.
Действительно, на следующий день позвонили из прокуратуры области и достаточно внушительно спросили: почему следствие до сих пор не закончено?
Почему?
Задавать вопросы всегда легче, чем отвечать на них.
Почему он, Фролов, после рассказа отца об Александре Васильевиче Чернове решил стать юристом, а не школьным учителем?
Почему он не захотел перейти на более спокойную работу помощника прокурора?
Почему он, наконец, должен объяснять кому-то, что ему самому пока неясно?
Но так не скажешь. Так можно только подумать. И грозное начальство на свой вопрос получило достаточно обтекаемый ответ.
Первоначальное подозрение следователя все более подкреплялось фактами. Он чувствовал, что находится на верном пути. Фролов провёл целый день в школе, где училась Рая. Беседовал с её классной руководительницей, подругами, секретарём комсомольского бюро. Пошёл он и на завод, где работал Борис Залевский, заглянул в ремесленное училище.
Галяев его больше не беспокоил. Но когда Фролов вызвал на допрос тётю Раи, а затем её мать, он не выдержал и снова позвонил следователю.
– Близких родственников моей дочери вы уже всех допросили, – язвительно сказал он, – а из дальних у неё никого в живых не осталось. Но я готов вам помочь досконально изучить нашу семью. Ведь это единственный путь к раскрытию преступления?
– Единственный, – подтвердил Фролов.
– Так вот, могу предоставить в распоряжение следствия наши семейные документы.
– Буду вам весьма благодарен, – вежливо, словно не подозревая никакого подвоха, сказал следователь. – А какими документами вы располагаете?
– Самыми необходимыми для изобличения преступников.
– Например?
– Свидетельством о рождении покойной бабушки Раи. Подходит?
– А бабушки по какой линии, отцовской или материнской? – поинтересовался Фролов.
– По материнской, – сдавленным голосом сказал Галяев.
– По материнской? – переспросил следователь и сделал вид, что задумался. – Пожалуй, нет, не подходит. Впрочем, если появится необходимость, я вас поставлю в известность.
Теперь Галяев стал осторожней и несколько измелил свою тактику. Звоня по телефону, он спрашивал, как движется дело, и выражал сочувствие, сдобренное хорошей порцией сарказма.
– Какие новости? – обычно спрашивал он.
– К сожалению, никаких, – в тон ему отвечал следователь.
– Трудное вам дело досталось…
– Не говорите!
Фролов всегда отличался завидным спокойствием. Но, судя по всему, Галяев его все-таки допёк, и окончание расследования стало для него праздником. В этот памятный день он с нетерпением дожидался привычного звонка. И долго молчавший телефон наконец зазвонил.
– Ну, как загадочное преступление? – задал свой обычный вопрос Галяев.
– Раскрыто.
– Оказывается, все имеет свой конец, даже следствие, – констатировал Галяев. – Очень рад. Поздравляю вас, поздравляю. А виновных вы обнаружили?
– Разумеется.
– Кто же они, если не секрет?
– Ну какой же тут секрет? Вина обоих полностью установлена, так что скрывать нечего…
– Как же их фамилии?
– Галяев и Галяева.
– Простите, не расслышал…
– Я говорю: виноваты в происшедшем вы и ваша супруга.
– Есть вещи, которыми не шутят.
– А я не шучу, – с нескрываемым удовольствием сказал Фролов.
Трубка на несколько секунд смолкла, откашлялась, но тон не изменила.
– Кажется, я начинаю вас понимать… – сказал Галяев.
– Это меня радует.
– Видимо, испытывая материальные затруднения, – продолжал Галяев, – мы с женой одели маски и подкараулили Раю, когда она выходила из автобуса? Да?
– Не совсем, – улыбнулся Фролов. – К маскам вы не прибегали.
– А как же?
– Просто вы не разрешали дочке встречаться с одноклассниками, считая, что они неподходящая для неё компания, и запрещали ей ходить в парк. А она все-таки встречалась с ними, скрывая это от вас.
– Печально, конечно, что она меня обманывала. Но какое это имеет отношение к пропаже часов?
– Представьте себе, прямое. В тот вечер она была не в кино, а в парке, где вместе с ребятами каталась с горки. А возвращаясь домой, обнаружила отсутствие часов…
– Рая описала внешность грабителей.
– Вы хотите сказать, внешность парней, которые катались недалеко от неё?
– Но ведь они сами признались своему дружку, что часы краденые. Мне об этом сказали в милиции.
– У каждого своё представление о доблести. Ребята считали, что кража придаёт им в глазах приятеля романтический ореол…
– Ваши предположения…
– Не предположения, а установленные следствием факты, – отрезал Фролов. – Сегодня у меня с вашей дочерью был серьёзный разговор. Надеюсь, что вы его продолжите.
Чувствовалось, что Галяев ошеломлён.
– Ну и задали вы мне задачку, – пробормотал он. Внезапно он расхохотался. Смеялся он весело, раскатисто.
– А знаете, это просто здорово, – наконец сказал он. – Но откройте мне секрет: как вы догадались? Прозорливость? Интуиция? Злость на меня?
Фролов улыбнулся и вполне искренне сказал:
– Честное слово, не знаю. Наверное, потому, что до конца использовал своё право на сомнение. Слышали про такое право?
Ответа не последовало, в телефонной трубке послышались частые гудки…
УДАЛИТЬСЯ, ЧТОБЫ ПРИБЛИЗИТЬСЯ…
Во время одной из наших бесед Фролов сказал: «Для того, чтобы перепрыгнуть через препятствие, надо взять разбег. А для того, чтобы взять разбег, надо отступить от препятствия». Эту же мысль мы услышали и от известного советского криминалиста Кочарова.
С заместителем директора Всесоюзного научно-исследовательского института изучения причин преступности Георгием Ивановичем Кочаровым нам привелось последний раз увидеться незадолго до его кончины. Это произошло на совещании писателей, работающих, как было указано в пригласительном билете, над темами охраны общественного порядка и борьбы с преступностью. На совещании, которое было созвано в Баку, присутствовали не только литераторы, но и юристы: сотрудники Министерства внутренних дел и прокуратуры. Поэтому, вольно или невольно, выступления не ограничивались чисто литературными вопросами. Много говорили о причинах преступности, о правовой пропаганде, об особенностях профессии следователя. И, как зачастую бывает на всякого рода совещаниях, наиболее жаркие, а следовательно, и наиболее интересные дискуссии разгорались не в зале заседания, где речи ораторов отличались традиционной плавностью, а в кулуарах. Кулуары всегда имеют немаловажные для спорящих преимущества: здесь нет регламента, стенографисток, записи ораторов. В кулуарах каждый волен говорить, сколько хочет и что хочет, не соблюдая очерёдности.
И вот во время одной из кулуарных баталий Кочаров, объединявший в своём лице следователя, учёного и литератора, бросил фразу, показавшуюся многим достаточно парадоксальной. В нашем бакинском блокноте, который мы аккуратно заполняли все дни совещания, на одной из страниц появилась запись: «Доктор юридических наук Кочаров: „С моей точки зрения, право на аттестат зрелости следователь получает только тогда, когда поймёт, что иногда для того, чтобы приблизиться к цели, от неё следует удалиться“.
«Удалиться, чтобы приблизиться…» Это могло восприниматься как каламбур, тем более что Георгий Иванович, всегда отличавшийся весёлостью и завидным чувством юмора, любил, а главное, умел шутить. Но у этой записи в бакинском блокноте оказалось неожиданное продолжение – встреча и беседа со следователем по особо важным делам при прокуроре Литовской ССР Юозасом Зигмовичем Вилутисом.
Что же стоит за формулировкой Кочарова и словами Фролова?
ПАМЯТНОЕ ДЕЛО
Вилутис начал работать в прокуратуре в 1962 году, ещё будучи студентом юридического факультета Вильнюсского университета. Стажёр в прокуратуре Ленинского района Вильнюса, после окончания университета-следователь прокуратуры Швенченского района, а с 1965 года – следователь по особо важным делам при прокуроре республики. За эти годы им, по самым скромным подсчётам, расследовано свыше ста дел. Это сотни версий, тысячи свидетелей, бесконечное число улик, гипотез, письменных и вещественных доказательств. Надежды, успехи и неудачи.
Но у каждого следователя – и старого, и только начинающего – есть одно дело, которое ему запомнилось во всех деталях. И запомнилось, конечно, не случайно. Если покопаться, то наверняка окажется, что в «памятном деле» проявилось что-то характерное для следователя, его индивидуальность, или оно стало для него каким-то важным этапом на пути к профессиональному мастерству, а путь этот, как известно, весьма тернист и извилист… О таком деле мы и попросили рассказать.
– Памятное дело? – переспрашивает Вилутис. – Памятное дело… – Он задумывается. – Пожалуй… Пожалуй, наиболее мне памятно дело об убийстве Коликова… – И после паузы подтверждает: – Да, Коликова. Я им занимался почти пять лет назад, но, как ни странно, помню даже второстепенные детали. Впрочем, у меня сохранилось наблюдательное производство и некоторые документы, так что в случае необходимости можно будет все уточнить.
Девятого июня 1966 года в реке Нерис возле деревни Сантака рыбаки наткнулись на труп. Утопленник был извлечён из воды. Это был мужчина средних лет, крепкого телосложения. По заключению медиков, труп пробыл в воде приблизительно 7-10 дней. При осмотре были отмечены многочисленные повреждения головы твёрдо-тупыми и острорежущими предметами. Эти раны и явились причиной смерти. Неизвестного убили, а затем бросили в реку. Установление личности убитого много времени не заняло. В тот же день труп был опознан в морге гражданкой Коликовой. Едва лишь взглянув на него, она уверенно сказала, что это её муж Сергей, который исчез восемь дней назад, о чем она сообщила в милицию. Коликова не ошиблась. Действительно, убитый был её мужем – Сергеем Коликовым, работником Магунайского лесничества, который вместе с семьёй жил в деревне Пренай. Как видно было из заявления Коликовой в милицию, Сергей первого июня уехал на работу и больше она его не видела.
Десятого июня прокуратурой Вильнюсского района было возбуждено уголовное дело, которое принял к своему производству следователь районной прокуратуры. Расследование началось в полном соответствии со всеми канонами классической криминалистики.
Допросив работников лесничества, продавца магазина, расположенного в деревне Магунай, родственников, товарищей и жену убитого, следователь довольно подробно восстановил, где был и что делал Коликов в день предполагаемого убийства.
Коликов, как всегда, рано встал, вместе с женой и тестем позавтракал и, взяв приготовленный обед (он обычно обедал в лесничестве), отправился на своём велосипеде на работу. Как показала жена, на нем был будничный костюм и синяя шапка. В контору он прибыл около половины восьмого утра, к началу рабочего дня. Но погода испортилась, пошёл дождь, поэтому выполнять свои обычные обязанности он не мог и, пробыв в лесничестве несколько часов, уехал. Товарищам он сказал, что едет домой. Но около часа дня его видели в магазине деревни Магунай.
Допрошенная следователем продавщица сказала, что он приехал в магазин на велосипеде. Хотя Коликов уже был навеселе (он выпил перед отъездом из лесничества), он купил две бутылки «охотничьей водки», банку консервов и сигареты. Уходя из магазина, где он пробыл минут двадцать-тридцать, Коликов спросил у продавщицы, не сможет ли она снабдить его фанерным ящиком. Но пустого ящика в магазине не оказалось. Вот, пожалуй, и все, что она могла сообщить.
С кем-нибудь, кроме неё, Коликов разговаривал в магазине? Да, он беседовал с Ракитиным, который тоже работает в лесничестве. О чем? На этот вопрос она ответить затрудняется. Не прислушивалась, не до этого было. Но беседа, безусловно, была дружественная, они не ссорились, нет. Ракитин, как и Коликов, был под хмельком и тоже покупал в магазине водку. Кажется, ушли они вместе. Приходили ли они в магазин вторично, продавщица не помнила: в те дни верующие отмечали религиозный праздник, и в магазине толпилось много народу.
Зато другой свидетель, Шумский, заявил следователю, что видел обоих в том же магазине и в тот же день сильно пьяными около двадцати часов. Они покупали водку, а затем вместе уехали. Сам он тоже покупал водку и, насколько следователь понял, не единожды…
СЛУХИ, ВЕРСИИ, ПОДОЗРЕВАЕМЫЕ И ОБВИНЯЕМЫЙ
В маленьких городах, посёлках и деревнях каждое происшествие обрастает правдоподобными и неправдоподобными слухами. Смерть Коликова, которого многие хорошо знали, исключением, разумеется, не являлась. Это одновременно и облегчало, и затрудняло работу милиции и прокуратуры. Беспрерывно приходили жители окрестных деревень. Они сообщали не только факты, но и свои предположения и подозрения. Делалось это по принципу: наше дело – просигнализировать, а ваше – проверить. И местные жители «сигнализировали»… Обилие «сигналов» привело к обилию следственных версий. Их наметилось около десяти.
Согласно одной из них, преступление совершили с целью грабежа рыбаки (на трупе не было одежды и часов, а недалеко от места предполагаемого убийства колхозники видели рыбацкие лодки). По другой версии, Коликова убил из мести некий Уманский, в своё время судимый за убийство (Уманский подозревал, что Коликов зарезал его овцу, и не раз грозил расправиться с ним. Свой новый дом Уманский строил как раз рядом с тем магазином, где Коликов первого июня покупал водку, и Уманского видели с топором в руках). Не исключалось также, что убийство – результат ссоры между погибшим и его женой. В общем, предположений было много. А явившийся к следователю в сопровождении матери великовозрастный ученик пятого класса шестнадцатилетний Витольд Пришкевичус прямо указал на убийц. Размазывая по щекам слезы, он сказал, что дядю Серёжу убили на его глазах Цыган и Хромой Яшка. Зарубив его пьяного на берегу топорами, они обыскали мёртвого, забрали тридцать тысяч денег и садовый нож, а затем сбросили труп в реку. Нож Хромой Яшка хотел продать Витольду, но у того не было денег и он от покупки отказался. Витольд подробно и красочно описал трагедию, разыгравшуюся на берегу реки Нерис, драку между убийцами, которые никак не могли поделить между собой деньги, плывущий вниз по течению в красной от заходящего солнца воде труп, продиктовал следователю данную им убийцам страшную клятву молчания и рассказал о своих переживаниях. Правда, бросались в глаза две несообразности: во-первых, вызывало недоумение, откуда у Коликова, всегда нуждавшегося в деньгах, оказалась такая крупная сумма денег, как тридцать тысяч рублей. А во-вторых, была непонятна прямо-таки патологическая мелочность убийц: получив тридцать тысяч рублей, они хотели ещё заработать рубль восемьдесят пять копеек (именно такую сумму назвал Витольд) на уличающем их вещественном доказательстве – садовом ноже убитого.
Но… все бывает. И заявление Витольда было тщательно проверено. Впрочем, проверка заняла минимум времени. Оказалось, что ни Цыган, ни Хромой Яшка не могли участвовать в этом преступлении по той простой причине, что уже месяц сидели в Вильнюсской тюрьме по обвинению в краже…
– Соврал? – спросил следователь у пятиклассника.
– Придумал, – поправил тот.
– А зачем?
– Скучно было… Ну и двойки…
– Что «двойки»? – не понял следователь.
– А мать сечь хотела за двойки, – простодушно объяснил Витольд. – А когда я рассказал про это, она и пальцем не тронула, даже варенья дала…
Так постепенно одна за другой отпало несколько версий. Правда, и оставшихся было более чем достаточно. Но все же появилась какая-то возможность отобрать наиболее вероятные и заняться их углублённой разработкой.
Среди этих версий следователь отдавал предпочтение – и не без оснований – версии об убийстве Коликова Ракитиным. Он несколько раз допрашивал Ракитина, и с каждым разом его подозрения усиливались.
Протоколы этих допросов схематически (в действительности они, конечно, составляли десятки страниц) выглядели так:
Следователь. Когда и где вы в последний раз виделись с Коликовым?
Ракитин. Первого июня в магазине деревни Магунай.
Следователь. В какое это было время?
Ракитин. Приблизительно в час дня.
Следователь. Из магазина вы вышли вместе?
Ракитин. Да.
Следователь. И куда вы направились?
Ракитин. Я поехал на велосипеде к своей тёще в деревню Чераны, а Коликов тоже на велосипеде уехал домой.
Следователь. Откуда вы знаете, что Коликов поехал домой?
Ракитин. Я видел, как он поехал по дороге Магунай – Пренай. Кроме того, на мой вопрос, как он собирается дальше проводить время, Коликов ответил, что у него дома найдётся, с кем выпить.
Следователь. В тот день вы с Коликовым ещё встречались?
Ракитин. Нет.
Следователь. А чем вы объясните утверждение Шумского, что он видел вас обоих в магазине вечером?
Ракитин. Я не могу этого объяснить.
Следователь. Расскажите, что вы делали после того, как расстались с убитым возле магазина днём первого июня.
Ракитин. Как я уже говорил, я поехал к тёще. У неё имеется самогонный аппарат и поэтому всегда найдётся, что выпить. Там я пробыл до 6-7 часов вечера. Затем отправился к своему приятелю Гудынскому. У него тоже был самогон. А потом, уже около одиннадцати часов ночи, мы вместе с ним поехали к Биллам. Там мы выпили. Он вернулся домой, а я остался ночевать.
Следователь допрашивает тёщу Ракитина, Биллов. Проводит очные ставки и выносит постановление о взятии обвиняемого под стражу.
Следователь. Как видите, ваше алиби не подтверждается. И ваша тёща, и Гудынский, и Биллы отрицают, что вы у них были первого июня.
Ракитин. Но я вам говорю правду, а они лгут.
Следователь. А зачем им лгать?
Ракитин. Не знаю.
Следователь. И Шумский говорит неправду, что видел вас вместе с убитым вечером в магазине?
Ракитин. Да, неправду.
Следователь. Но зачем ему оговаривать вас? Вы с ним враждуете?
Ракитин. Нет, у нас нормальные отношения.
Следователь. Так почему же все-таки все говорят неправду?
Ракитин. Не знаю…
Следователь. Вы хоть понимаете, насколько неубедителен ваш ответ?
Ракитин. Понимаю.
В день ареста Ракитина был наконец найден в кустах на берегу реки Нерис за деревней Пунжанка велосипед убитого. Покрышки обоих колёс оказались порезанными. Отпечатков пальцев на велосипеде не нашли.
Следователь произвёл обыск в доме Ракитина. При этом обыске им были изъяты вещи обвиняемого с замытыми пятнами крови. Объясняя их происхождение, Ракитин сказал, что в мае он держал на руках сына, у которого из носа текла кровь. А несколько дней спустя обвиняемый сознался в преступлении…
Ракитин рассказал следователю, что первого июня, около часа дня, он случайно встретился с Коликовым в магазине деревни Магунай и тот предложил ему вместе выпить. Ракитин не отказался. Они взяли в магазине литр водки и поехали к реке Нерис. Там они расположились на траве, выпили. Показалось мало. Деньги были у обоих. Решили купить ещё. Съездили вечером в магазин, взяли водки и вернулись на полюбившееся им место. К тому времени они уже были, судя по всему, сильно пьяны Коликов, отличавшийся во хмелю буйным нравом, затеял ссору, которая затем перешла в драку. По, словам Ракитина, во время драки Коликов набросился на него с ножом. Обороняясь, он ударил нападающего по голове камнем, который поднял с земли Коликов упал. Тогда Ракитин выхватил у него из руки нож. Наносил ли этим ножом удары, Ракитин не помнил: он был очень пьян и взволнован происшедшим. Не помнил Ракитин и того, был ли ещё жив Коликов, когда он уезжал с места происшествия…
Показания обвиняемого были закреплены выездом на берег реки, где он указал место их совместной выпивки и ссоры; кстати говоря, велосипед убитого был найден недалеко от того места. Ракитина перевели из КПЗ, где он находился, в тюрьму. А при очередном допросе он полностью отказался от своих показаний, заявив, что Коликова он не убивал и его признание в убийстве – ложь. На вопрос следователя, чем же тогда было вызвано его признание, Ракитин ничего вразумительного ответить не мог.
Тогда-то дело об убийстве Коликова и было передано Юозасу Вилутису, следователю по особо важным делам при прокуроре республики…
ВПЕРЁД! НЕТ, НАЗАД…
К тому времени, как Вилутис принял дело к производству, оно уже успело превратиться в пухлый, солидный том. Его предшественник поработал более чем добросовестно. Он установил широкий круг свидетелей, допросил их, отобрал и сгруппировал косвенные улики, подтверждающие вину Ракитина, зафиксировал все обстоятельства, имевшие хоть какое-то значение для дела, проверил и отбросил первоначальные версии.
Цель следователя – установить истину. Поэтому вся его работа в конечном итоге сводится к тому, чтобы путём проб и ошибок проложить к ней дорогу через хаотическое нагромождение случайностей, фактов и домыслов. Затем, когда дорога уже проложена, она, если можно так выразиться, благоустраивается и открывается для суда, которому законом предоставлено право окончательной оценки всего, в том числе и деятельности следователя… В данном случае можно было прийти к выводу, что предшественник Вилутиса нашёл убийцу, добился его признания, закрепил признание выездом на место происшествия и целым рядом косвенных улик, то есть проделал наиболее сложную и кропотливую часть черновой работы, сделав истину зримой и почти осязаемой. По логике вещей его преемнику предстояло лишь осуществить последний завершающий этап: дойти до конца дороги, вымостить её соответствующим образом оформленными документами и открыть шлагбаум перед судом. Вилутису оставалось только завершить начатое. Но он предпочёл, выражаясь словами Кочарова и Фролова, удалиться от цели, чтобы к ней приблизиться. Наверно, психологически это было довольно трудно. Над Вилутисом довели не только гипотезы его предшественника, но и документы, к которым принято всегда присоединять прилагательное «объективные». Ведь он не начинал работу над делом, он её продолжал. Слово «продолжать» само по себе обладает гипнотизирующей силой. «Продолжать» – значит действовать в старом направлении, работать в прежнем ключе. Положение усугублялось ещё и тем, что Вилутис отнюдь не считал, что его предшественник ошибся. Нет.
Когда мы спросили у Вилутиса, как он первоначально представлял себе перспективу принятого к производству дела, он ответил:
– Я старался не делать прогнозов.
– Почему?
– Прогнозы обычно сковывают, ограничивают обзор. Следователь-прогнозист как бы сам себе надевает на глаза шторы, он видит не все происходящее, а только часть. Прогнозами чаще всего увлекаются на первых порах после окончания университета, в своё время я тоже отдал дань прогнозам. Но у меня это продолжалось недолго.
– Однако вы сомневались в версии своего предшественника?
– Вообще-то говоря, я сомневался во всем, – сказал Вилутис. – Но версия моего предшественника представлялась мне вначале наиболее убедительной.
– А отказ Ракитина от сделанного им признания?
– Это произошло после того, как обвиняемого перевели в тюрьму. Такие отказы – явление обычное: в общей камере всегда найдутся «тюремные юристы», которые убедят новичка ничего не признавать, даже очевидное. А признание Ракитиным, как я убедился, было сделано без какого-либо давления со стороны следователя или милиции. Кроме того, учтите, что свой отказ он ничем не мотивировал; отказался, и все. И хотя признание не является царицей доказательств, как указывается в учебниках по уголовному процессу, сбрасывать со счётов его никак нельзя. А признание Ракитина не было «голым», оно подтверждалось другими объективными данными.
– Значит, вначале вы все-таки исходили из того, что ваш предшественник прав?
– Опять нет, – покачал головой Вилутис. – И вначале, и потом я старался исходить только из того, что у меня не было предшественника. Убедить себя в этом, конечно, было сложно, но зато меня ничто потом не связывало: ни прогнозы, ни тенденции, ни гипотезы. Я был во всем первооткрывателем. Я вернулся к исходной точке и от неё начал прокладывать свой путь. При этом, разумеется, совершенно не исключалось, что моя дорога полностью совпадёт с дорогой, проложенной моим предшественником. Но это будет моя дорога к истине, а не его.
– И вы отступили к исходной точке?
– Можно сформулировать и так…
У ИСХОДНОЙ ТОЧКИ
«Исходная точка» – это не признание Ракитина и даже не убийство Коликова. Исходная точка – это обнаруженный в реке труп неизвестного и его опознание. Затем идут обстоятельства, предшествовавшие исчезновению убитого, и, само собой разумеется, версии, множество версий – более или менее правдоподобных, возможных, проблематичных, реальных и сомнительных. Среди них и версия об убийстве Коликова Ракитиным. Вилутис не исключает её, но зато она не имеет у него и никаких преимуществ перед другими. Равная среди равных. На таком же положении находилась и другая версия, которая возникла из одного несоответствия. На него Вилутис обратил внимание, изучая обстоятельства опознания трупа. Как известно, труп, пробывший в воде восемь дней, изменяется до неузнаваемости. Между тем, Коликова опознала мужа, едва взглянув на его лицо («туалет» лица не производился, а тело было прикрыто простыней). Странно. Весьма странно. Могло создаться впечатление, что… не опознала ли она мужа по характеру ранений?
Только предположение? Да. Шаткое? Безусловно. Но отбрасывать его нельзя. В конце концов, сделать это никогда не поздно. И Вилутис наряду с остальными версиями разрабатывает и эту, может быть, самую сомнительную. Но так ли уж она сомнительна? Конечно, скорей всего, Коликова убил Ракитин. Но, во-первых, очень странное опознание. Во-вторых, соседи утверждают, что Коликовы жили плохо, часто ссорились и дрались. А в-третьих… Впрочем, «в-третьих» появилось не сразу. Но появилось… Приблизительно через неделю Вилутис отметил весьма многозначительную деталь с прививкой сирени. На допросе Коликова сказала, что муж второго июня должен был прививать сирень. Об этом же говорил и лесничий. Но он утверждал, что Коликов узнал о задании первого июня. Ту же дату называли и рабочие…
Откуда же Ванда Коликова, видевшая мужа в тот день, по её заявлению, лишь утром, до работы, узнала об этом? Чудес не бывает, всему есть своё объяснение. И самым естественным объяснением является здесь то, что Коликова говорит неправду: в день убийства она видела мужа не только утром, но и днём, в обеденное время, а может быть, и вечером.
Из каких же соображений она отрицает это? Боится бросить на себя тень? Возможно. Но как тогда объяснить, что сразу после исчезновения мужа она интересовалась у лесничего, застраховал ли Коликов свою жизнь? Муж и прежде, бывало, не ночевал дома, а то и пропадал у приятелей день или два, никого дома об этом не предупреждая. Какие же у неё были основания предполагать, что он погиб, и спрашивать о страховке?
И в завершение – история с фанерным ящиком. Как выяснилось, покойный увлекался пчеловодством, из ящиков он делал ульи. Если он просил у продавщицы ящик, следовательно, он собирался ехать из магазина домой, а не пьянствовать на берегу реки…
И все же это не улики, а тени улик, которые, легко появившись, могут точно так же легко и исчезнуть, не оставив после себя никакого следа ни в деле, ни в памяти. И действительно, по мере работы Вилутиса над делом «тени» исчезали. Но не бесследно… Их заменяли улики, вначале разрозненные, затем спаянные в неразрывную цепь. «Сомнительная версия», обрастая доказательствами, становилась все менее и менее сомнительной…
Во время обыска в доме Коликовых Вилутис нашёл железнодорожную фуражку убитого и ремень от его полевой сумки. Обыск и допрос Коликовой после него свидетельствуют о том, что цель, казавшаяся ещё десять дней назад очень далёкой, теперь, видимо, близка…
Вилутис. Что было на голове у вашего мужа, когда он первого июня утром уехал на работу?
Коликова. Синяя шапка.
Вилутис. Вы в этом уверены?
Коликова. Конечно. Я это точно помню.
Вилутис. Но ведь эту шапку, как свидетельствуют все родственники и все ваши знакомые, он никогда на работу не надевал, а носил только с выходным костюмом. Почему же в тот день он поехал на работу в шапке, а не в фуражке?
Коликова. Не знаю. Взбрело в голову, и все.
Вилутис. Но лесничий, как вы знаете, говорит, что первого июня ваш муж приехал в лесничество не в шапке, а в своей фуражке.
Коликова. Он ошибся.
Вилутис. Но то же самое утверждают и восемь других работников лесничества.
Коликова. Они тоже ошиблись.
Вилутис. Продавец магазина, в котором покойный покупал днём продукты и водку, показала, что он был тогда в своей железнодорожной фуражке.
Коликова. Она ошиблась.
Вилутис. Так же, как и люди, которые видели его с Ракитиным у магазина?
Коликова. Да…
Вилутис. Ладно, оставим пока фуражку. На допросе вы показали, что ваш муж, когда уехал первого июня на работу, повёз с собой приготовленный вами обед в своей полевой сумке. Так?
Коликова. Кажется…
Вилутис. Так или не так?
Коликова. Так.
Вилутис. Этот ремень от его сумки?
Коликова. Не знаю.
Вилутис. Вот написанная чернилами его фамилия. Это его почерк?
Коликова. Не знаю.
Вилутис. Когда он уезжал, сумка его была прикреплена на ремне?
Коликова. Нет.
Вилутис. А как же он её вёз на велосипеде?
Коликова. Не знаю…
Вопросы и ответы. Очень неубедительные ответы. В них явно чувствовались растерянность, желание скрыть правду…
ИСТИНА
То, что произошло в действительности и было в конце концов установлено Вилутисом, подробно изложено в обвинительном заключении и приговоре суда.
Коликов, встретившись в магазине с Ракитиным, не отправился с ним на берег реки Нерис. Он, как совершенно правильно утверждал на первых допросах Ракитин, поехал к себе домой. И пьянствовал он здесь, дома. Затем произошла ссора с женой, закончившаяся дракой. Вмешался тесть. Он первый и ударил Коликова топором. Затем тот же топор схватила жена покойного. Она довершила начатое отцом… После убийства все следы крови были тщательно замыты, а ночью труп отвезли на велосипеде к реке и сбросили его в воду. Велосипед оставили в кустах, где его и нашла милиция. Шины изрубили для того, «чтобы подумали на бандитов», как объяснила следователю Коликова…
Все это было подтверждено многочисленными бесспорными доказательствами, в том числе и признанием обвиняемых, убедившихся в том, что дальнейшее запирательство бесполезно. Что же касается Ракитина, то уже в день обыска у Коликовых Вилутис установил его алиби. Первого июня Коликов и Ракитин действительно встретились в магазине лишь один раз, около часа дня, затем разъехались в разные стороны и больше не виделись.
– А показания Шумского? – спрашиваем мы у Вилутиса.
Вилутис разводит руками.
– Шумский столько тогда выпил, что его трудно упрекнуть в том, что он перепутал на допросе дневное время с вечерним… Оказалось, что первого июня он спутал даже чужой дом со своим…
– А тёща Ракитина, его приятели – все те, кто опровергали его алиби?
– Тут весь секрет оказался в самогоне.
– В самогоне?
– Ну да. Когда они узнали, что Ракитин рассказал следователю о том, что пил у них самогон и упомянул о самогонном аппарате, то с перепугу стали отрицать все, даже то, что Ракитин заезжал к ним. Кстати, их показания настолько ошеломили его, что в значительной степени способствовали самооговору, тем более, что он никак не мог понять, почему они лгут.
– А что было главной причиной самооговора?
– Точнее, наверное, будет не «что», а «кто», – поправил Вилутис. – А впрочем, тут все цеплялось одно за другое. Взаимосвязь и взаимозависимость… В КПЗ Ракитин содержался вместе с рецидивистом. Камера, как известно, располагает к общению. Ракитин и рассказал всю свою историю. Обычно «тюремные юристы» советуют новичкам от всего отпираться. Но этот, оценив улики, порекомендовал сознаться в несовершенном преступлении. «Сейчас все против тебя, – сказал он. – Сознаёшься ты или не сознаёшься, следователь пока все равно тебя не отпустит: алиби-то твоё – кошке под хвост… А сознаёшься – переведут в тюрьму. Тюрьма не КПЗ: и постель, как положено, и еда, как положено. А там, глядишь, следователь убийцу найдёт. Тогда тебя и ответят. А нет, так откажешься. Отказаться никогда не поздно…»
Ракитин подумал-подумал и последовал «мудрому» совету. Таков был механизм его признания: непонятная ложь приятелей и родственников, опровергших его чистое алиби, возникшее в связи с этими показаниями чувство безысходности, бессилия доказать что-либо и бесплатная «юридическая консультация» в КПЗ… Интересная штука – психология обвиняемого. Займитесь.
– Ну, в данном случае интересней психология следователя.
Вилутис улыбнулся.
– Удалиться, чтобы приблизиться?
– Совершенно верно.
– Ну что ж, вам видней. А дело это для меня действительно самое памятное. Не знаю почему, но памятное…
НА МЕСТЕ ПРЕСТУПНИКА…
Тунеядцы и стяжатели, воры и спекулянты – это родимые пятна прошлого.
Из года в год хищения сокращаются. И все же эти преступления сравнительно распространены: расхитители составляют пятую часть среди лиц, изобличаемых в преступлениях. Поэтому проблема борьбы с хищениями по-прежнему актуальна.
С хищениями соприкасается в той или иной форме и степени намного большее число людей, чем составляют сами расхитители. Это члены их семей, родственники, товарищи по работе, соседи и другие. Все они очевидцы паразитического образа жизни человека, занимающегося хищениями, на них оказывают влияние его взгляды и привычки. Располагая нередко значительными ценностями, преступники широко практикуют подкуп «нужных людей», это приводит к моральному разложению отдельных работников. Вред хищений проявляется также и в том, что они, вырастая на почве плохой организации производства, пьянства, недисциплинированности, усугубляют подобные отрицательные явления. Эти преступления препятствуют организации правильного хозяйствования, подрывают мероприятия, направленные на всемерное развитие материальной заинтересованности в результатах труда, сочетаемой с моральными стимулами, играют роль тормоза в формировании нового человека.
…Фролов закурил, с удовольствием затянулся табачным дымом и сказал:
– Одна из задач криминалиста, занимающегося запутанным уголовным делом, – представить себя на месте преступника. Как бы ты себя вёл, если бы совершил то-то и то-то, о чем бы думал, чего бы опасался, как скрывал бы следы преступления. Казалось бы, задача не из сложных: немного фантазии, капельку воображения – и все. Но… – Фролов, обычно избегавший жестов, развёл руками, – к сожалению, эту простую задачу не всегда удаётся решить. Дело в том, что преступность чужда нашему обществу, атавистична, если так можно выразиться. И психология преступника вне зависимости от того, под влиянием каких именно факторов она сложилась, – это уже другой вопрос – ущербная психология, психология, страдающая какими-то аномалиями. Поэтому иной раз поставить себя на место преступника практически невозможно. Вы никогда не задумывались над психологией крупных расхитителей государственного или общественного имущества? К чему они стремятся? К «красивой жизни»? То-то и оно-то, что нет. Их первоочередная и конечная цель – накопительство. И в этом есть что-то противоестественное.
В одном незаметном селе, Ачкол, произошёл казус, тоже, впрочем, ничем не примечательный. Некий милиционер решил проверить документы у женщины, продававшей на рынке муку. Женщина оказалась женой комбайнёра. У неё была справка, что пшеница заработана в колхозе, и помольная квитанция с мельницы Э 68. Все как положено. Поэтому начальник отделения милиции сделал внушение излишне бдительному милиционеру и предложил немедленно отпустить задержанную и извиниться перед ней. Но милиционеру не пришлось поступиться своим самолюбием: женщина сбежала… Это вызвало естественное подозрение.
Получив официальное сообщение, мы произвели обыск и обнаружили у жены комбайнёра около тонны муки. Такое количество муки не могло не навести на размышления. Откуда мука? Молчит. Выручили соседи. Они оказались более словоохотливыми и сообщили, что муку она привезла из города. Постепенно у нас возникло предположение, что пшеничная речка течёт из мельницы Э 68, а жена комбайнёра лишь один из мелких агентов подпольной фирмы «Икс и Кo».
Занялись мельницей. Прежде всего я ознакомился с актами ревизий. Порядок, судя по ним, идеальный: ни излишков, ни недостач, постоянно приходуется производственная экономия. Но, может быть, она не полностью приходуется? Произвели контрольный помол, нет, не придерёшься. Такая же неудача постигла меня при снятии остатков. Ничего не дал и анализ документов, в которых отражались отходы. Образцовое предприятие, да и только!
Хоть о премии ходатайствуй и проси прощения за доставленное беспокойство. А ведь нутром чувствую: жулики работают, матёрые жулики. Но ведь на своё нутро прокурору ссылаться не будешь. Ему факты нужны.
Я тыкался, как слепой котёнок, проникаясь все большим уважением к незаурядным способностям своего будущего клиента. Я перебрал не меньше десяти кандидатур. И, должен признаться, не угадал. Мне не хватило воображения. Я не мог признать в скромном, опустившемся служащем, который изо всех сил старался мне помочь на общественных началах, главу фирмы. Не мог. Я прекрасно понимал, что Икс не разъезжает в «кадиллаке», не приобретает за десятки тысяч долларов модные картины абстракционистов и не даёт интервью представителям печати. Икс, выросший на нашей почве, был, само собой понятно, врагом рекламы. Но все же я его себе представлял иным, более значительным, что ли. А мой добровольный помощник выделялся среди других работников мельницы только засаленной стёганкой… Но о нем речь впереди.
И сам я измучился с этим делом, и бухгалтеров-ревизоров замучил, но все же кончик нашёл. Им оказалась книга приказов. На мельнице не считались с трудовым законодательством: люди беспрерывно работали сверхурочно. Какая здесь связь? Прямая. Сверхурочные работы свидетельствовали не только о нарушении прав трудящихся, но и о том, что мельница перерабатывает намного больше зёрна, чем указано в документах. Отсюда логический вывод: мука расхищается. Решить проблему, откуда поступает излишнее зерно, было уже сравнительно несложно. Действуя методом исключения, я остановился на заготовительном пункте. И точно. Мы там обнаружили в излишке несколько десятков тонн пшеницы. Нам объяснили, что излишки образовались в результате ошибочного завышения влажности и сортности зёрна, поступающего от колхозов. Что ж, такое тоже бывает.
Но когда было доказано, что излишки систематически перебрасываются без документов на мельницу, положение жуликов осложнилось, и они начали один за другим капитулировать. Фирма затрещала по всем швам. Но «пшеничного короля» это не коснулось, он по-прежнему оставался для меня Иксом. Дело в том, что подавляющая часть служащих подпольной фирмы даже не подозревала, на кого она работает. «Пшеничный король» так поставил дело, что о нем знали только три человека – его ближайшие помощники, они были как бы кнопками сложной машины, с помощью которых «король» управлял всем и вся. И все же Икс всего не предусмотрел.
«Пшеничный король» был работягой. Он работал без отдыха. В три смены. И очень ценил своё время, считая, что каждая минута должна оборачиваться рублём. Поэтому, продавая муку через своих контрагентов, он не считал нужным фантазировать и придумывать фамилии так называемых индивидуальных помольщиков. Зачем бесплатно тратить драгоценное время? И глава фирмы просто брал телефонную книгу и переписывал оттуда фамилии в квитанции. Таким образом, судя по корешкам, постоянными клиентами мельницы были несколько профессоров, среди них один лауреат Государственной премии, балерина, два генерала в отставке, умерший пять лет назад начальник стройки и я… За мной числилось не более и не менее, как двести килограммов зёрна.
Так Икс превратился в Рулева, Леонида Борисовича Рулева, приёмщика мельницы Э 68, моего деятельного помощника на общественных началах. При знакомстве мы никаких любезностей друг другу не говорили, но я был все-таки польщён: как-никак, а с миллионером я познакомился впервые.
Рулеву к тому времени было лет пятьдесят восемь. Но «пшеничный король» выглядел много старше. Может быть, этому впечатлению способствовала неопрятная седая щетина – я его ни разу не видел бритым – или небрежность в одежде – не знаю. А старик был симпатичный, располагающий к себе. Обычно такими художники изображают пенсионеров, играющих на бульваре в шахматы: открытое, бесхитростное лицо, лёгкая улыбка умудрённого жизнью человека и васильки вместо глаз. С глазами ему повезло. Даже на меня действовала эта синь, которая излучала благодушие и доброжелательство. Человека с такими глазами нельзя было обидеть. Его глаза призывали к любви, справедливости и взаимопониманию. Вы, конечно, ожидаете, что сейчас я скажу, будто в них временами появлялся холодный или стальной блеск. Увы, чего не было, того не было. Ничего хищнического и отталкивающего. Держался он молодцом. Когда мы нашли у него в огороде деньги, облигации трехпроцентного займа и различные драгоценности на общую сумму в сто пятьдесят семь тысяч рублей, он даже бровью не повёл. Помог нам все пересчитать, раздобыл бечёвку, чтобы перевязать пачки, и вообще всем своим поведением показывал, что мы в нем не ошиблись и этот досадный эпизод совершенно не должен сказаться на наших отношениях.
Видимо, у него все-таки был философский склад ума и арест им воспринимался как неизбежный коммерческий риск, который присутствует во всех финансовых операциях: сегодня ты бога держишь за бороду, а завтра бог тебя держит. И тут уже ничего не поделаешь. Фортуна!
У меня с ним установились почти приятельские отношения, которые особенно укрепились после удачного обыска. Прочитав же заключение судебно-бухгалтерской экспертизы, он проникся ко мне отцовским чувством, и уже до самого конца следствия мы с ним работали рука об руку. Нет, кроме шуток, он мне действительно помог. У него была великолепная память и удивительная способность мгновенно ориентироваться в сложнейших бухгалтерских документах. А в отсутствии добросовестности я его упрекнуть не мог. «Пшеничный король» трезво оценил ситуацию, взвесил на весах все материалы обвинения и сделал соответствующие выводы. Он знал, что единственный шанс сохранить жизнь – это быть честным до конца. Честность стала для него товаром, а правосудие – контрагентом. Он пытался обменять честность на жизнь. И, доброжелательно улыбаясь своим сообщникам, он напоминал им различные эпизоды шести– и восьмилетней давности, которые они бы предпочли забыть. Он топил соучастников спокойно, методично, оперируя цифрами и ссылаясь на документы. Делал он это беззлобно, с детской наивной уверенностью, что самое ценное в мире – его жизнь и для её спасения служащие «фирмы» могут кое-чем и пожертвовать. Он даже обижался, если кто-либо пытался увильнуть, скрыть ту или иную махинацию. Его лицо розовело, и он сдержанно говорил: «Ну зачем же так? Нехорошо. Я был о вас лучшего мнения». Он жаждал верить в людей, в их порядочность, в их любовь к нему, к главе «фирмы»…
Следствие продолжалось свыше полугода. Мне помогали два следователя. Но ни один из них не мог сравниться с Рулевым, ревностно отстаивающим интересы истины. Мы с ним встречались почти ежедневно и говорили о многом, не имеющем прямого отношения к делу. Он охотно рассказывал о себе, о своей жизни. И я невольно поражался, как все его мысли и чувства, словно стрелки часов, вращались вокруг одного стерженька – денег. И все же, что он из породы миллионеров, я понял только после беседы с его старшей дочерью…
Я её вызвал из Одессы, где она жила последние годы. Жалкая была женщина. Знаете, существуют неудачники, которым всегда и во всем не везёт. Она была из таких. Одно несчастье за другим. И бытовые неурядицы, и разлад в семье, и неприятности на работе, и смерть любимой дочери. Все это надломило её, но не лишило способности переживать за других, особенно за отца. О его аресте она слышала, но не знала, за что он привлекается. И на допросе она, естественно, пыталась растопить ледяное сердце формалиста-следователя, который из-за какой-то чепухи совсем затаскал несчастного человека. Любопытно, что, перечисляя мытарства бедного старика, она особый упор делала на его… безденежье.
«Сколько у отца с матерью было из-за этого ссор, – говорила она. – Даже вспоминать не хочется. Всю жизнь приходилось считать каждую копейку. Правда, сейчас я ему помогаю…» «Помогаете?» – не удержался я. «Конечно. Каждый месяц перевожу двадцать – тридцать рублей. Но что он может сделать на эти деньги? Ведь у него от второй жены двое детей. Попробуйте-ка их одеть, обуть, накормить. Если бы вы видели, как они живут! В дом войти страшно: одни голые стены. Нищета, запустение. А как папа одет? Третий год носит одну и ту же телогрейку. Я ему ко дню рождения прислала материал на костюм – продал. Детям, говорит, лучше одежду куплю. А ведь мне эти деньги дорого достаются. Но что с ним поделаешь? Таков уж человек. Ему для себя ничего не надо…»
Много она про отца говорила, и все в том же духе. А я слушал и думал: как «пшеничный король» мог ей в глаза смотреть? И ещё я думал: хорошо, что она не может заглянуть в сейф, где лежат награбленные Рулевым сто пятьдесят тысяч рублей. Если бы она узнала… Но она ничего не узнала. Я ей так и не сказал, в чем её отец обвиняется. Не смог. Ведь это было б все равно, что в душу плюнуть. Надеюсь, что и сейчас она всего не знает…
А на следующий день я навестил «пшеничного короля» в тюрьме. Передал ему привет от дочери и вручил кулёк с абрикосами. Думал – смутится, нет.
– Правда? – спрашиваю.
– Правда.
– Почему же вы её обирали?
– Я её, – говорит, – не обирал. Она получает сто двадцать рублей, а я семьдесят. Мне действительно не хватало зарплаты: семья-то из четырех человек. А их трое, да ещё месяц назад Верочка умерла, значит, двое осталось. Вдвоём на девяносто рублей очень даже роскошно прожить можно. Ведь я ей отец, не кто-нибудь…
– Но вы же были миллионером?
– То к ней никакого отношения не имело. И денег тех трогать я не мог. На виду жил, как на ладошке. Лишняя трата – тюремная решётка. Жена-покойница как просилась перед смертью к себе на родину, в Вологду! Жалко её было, а не повёз, чтобы у соседей подозрений не возбуждать. Так и не повидала свою Вологду… Чего же мне было из-за дочки гибнуть?
– Какого же черта, – говорю, – вам нужны были эти деньги?! Рубль лишний истратить боялись, а копили. Зачем? Во имя чего?
А он смотрит на меня наивными васильками глаз и улыбается.
– Это вы потому так говорите, Николай Николаевич, что у вас у самого никогда более трехсот рублей не было.
И сказал он это не со злостью – с сочувствием. Он действительно жалел меня и всех тех, кто никогда не держал в руках более трехсот рублей. Он жалел нас брезгливой жалостью могущественного миллионера.
Вот попробуйте понять психологию такого Рулева, поставить себя на его место. Практически это невозможно.
А ведь Рулев типичен для тех, кого именуют крупными расхитителями. За время работы мне приходилось не раз беседовать с подпольными миллионерами, которых некогда разыскивал Остап Бендер. Я вёл дело некой тёти Дуси, сколотившей многотысячный капитал на недоливе пива и кваса, раскрывал махинации скромного продавца комиссионного антикварного магазина, который хранил бриллианты в нужнике. А недавно я закончил расследование целой цепочки преступлений в одном областном музее. Чего мы только не обнаружили в тайнике на квартире директора этого музея! Золотые серьги в виде виноградных гроздьев, кресты, украшенные драгоценными камнями, жемчуг, уникальные эмали.
Разные по образованию, характеру и умственному развитию люди, но в каждом из них было нечто от Рулева: какой-то извращённый инстинкт стяжательства. Именно инстинкт, не подчиняющийся никакой логике. Ведь, если на Западе в капиталистических странах деньги – все: жизненные блага, вес в обществе, уважение, карьера, то у нас они практически ничего не дают. Они противопоставляют человека обществу. Накопитель не может пользоваться своим богатством, он должен скрывать его, таиться от людей, даже от самых близких. Так для чего, спрашивается, все это?
Нет, как хотите, а стяжательство находится где-то вне обычной логики. Да, не так-то просто поставить себя на место преступника…
ПОПРАВОЧНЫЙ КОЭФФИЦИЕНТ
Во время одной из бесед Фролов заметил, что с лёгкой руки того же Конан-Дойля непременной принадлежностью детектива издавна считается лупа. С её помощью сыщик или следователь рассматривает следы преступника, обнаруживает царапины, брызги крови, отпечатки пальцев и так далее.
– Но, признаюсь по секрету, – сказал Фролов, – мне её пришлось держать в руках только в студенческие годы на занятиях в кружке криминалистики. Да и то чаще мы все-таки пользовались микроскопом. Увы, боюсь, что лупа устарела. Атрибут далёкого прошлого…
– А что бы вы сейчас предложили в качестве символа своей профессии?
– Боюсь, из меня плохой специалист по символам. Но если бы меня спросили, я бы, наверное, предложил что-нибудь вроде шариковой ручки на фоне Уголовно-процессуального кодекса…
– Не эффектно.
– Конечно, не эффектно, чего там говорить. Не эффектно и не броско, но, увы, соответствует, как говорится, будням сей «трудной, но героической и благородной профессии»…
– А не принижаете ли вы этой иронией свою профессию, Николай Николаевич?
– Мою профессию нельзя принизить, – возразил Фролов, – а с фактами меня научили считаться ещё в институте, впрочем как и вас… Поэтому обратимся к фактам. Ведь следователь добрую половину своего рабочего дня проводит за письменным столом, активно расходуя всевозможные канцелярские принадлежности: бумагу, скрепки, чернила. Вам это известно не хуже, чем мне. Он пишет, когда возбуждается уголовное дело («Рассмотрев… установил… Принимая во внимание… руководствуясь… постановил»). Он пишет, когда выезжает на место происшествия («Осмотр производился в условиях пасмурной погоды, без осадков, при естественном дневном освещении и температуре воздуха минус восемнадцать градусов по Цельсию…»). Он пишет, когда назначает экспертизу («На заключение эксперта поставить следующие вопросы: каков характер повреждений на предплечье гражданина Иванова и давность их происхождения? Не могли ли вышеупомянутые повреждения образоваться от соприкосновения с краями пролома в денежном ящике при просовывании туда руки?»). Пишет, допрашивая свидетеля, обвиняемого, проводя очные ставки, обыски, выемки. Пишет, осматривая письменные или вещественные доказательства…
– Тем не менее все это не выражает внутренней сути его работы.
– Как сказать… – Фролов покачал головой. – Это ведь тоже своего рода символ – символ подконтрольности следователя его величеству закону. Ручка фиксирует каждое действие следователя на бумаге. В итоге получается нечто вроде киноленты, по кадрам которой можно судить, насколько тщательно следователь соблюдал требования закона, достаточно ли обосновано обвинение, объективно проведено расследование или нет. «Кинолента» обязательно должна соответствовать статьям Уголовно-процессуального кодекса. Ведь каждый юрист знает, что если вещественные, например, доказательства не приобщены к делу специальным постановлением, то они не будут рассматриваться и учитываться судом как улики. Если следователь в нарушение статьи 112 Уголовно-процессуального кодекса РСФСР не направит прокурору в срок копии своего постановления о возбуждении уголовного дела, то ему грозят крупные неприятности.
Законность, законность и ещё раз законность.
Человек привлекается в качестве обвиняемого? Прежде всего у следователя, согласно статье 143 Уголовно-процессуального кодекса, должно быть достаточно доказательств его вины, причём последнее проверяется прокурором. Во-вторых, следователь обязан составить соответствующее постановление. В-третьих, вызвать обвиняемого и не позднее двух суток со дня вынесения постановления ознакомить с ним вызванного под расписку, одновременно разъяснив обвиняемому его права. В-четвёртых, в точном соответствии со статьёй 150 Уголовно-процессуального кодекса следователь должен немедленно допросить обвиняемого. Причём в начале допроса он обязан спросить, признает ли тот себя виновным, а если да, то полностью или частично. Намереваясь использовать во время допроса магнитофон, следователь должен предупредить об этом обвиняемого. Кроме того, показания обвиняемого все равно заносятся в протокол. И в законе, кстати говоря, подробно указывается, как следует оформлять этот протокол. Все исправления должны быть в конце оговорены. Потом протокол предъявляется обвиняемому, тот его читает и может потребовать дополнений и поправок, которые следователь безоговорочно вносит. Потом обвиняемый расписывается… Короче говоря, бумаге и ручке отводится немалая роль в работе следователя.
– Но они же дают повод для упрёков в бумаготворчестве и формализме…
– Что касается юриспруденции, – сказал Фролов, – то я здесь голосую двумя руками за формализм.
…А через несколько дней мы вместе с Николаем Николаевичем Фроловым оказались в компании юристов, где возник спор, поводом к которому послужил забавный случай, рассказанный адвокатом Чекиным. Героя происшедшего, прокурора уголовно-судебного отдела, все присутствующие хорошо знали. Он, видимо, славился своей рассеянностью. Рассеянность подвела его и на этот раз. Шёл дождь. Прокурор, закончив свои дела в суде, очень торопился в прокуратуру, где его ждали, а дождевик, как назло, куда-то задевался. В гардероб он его не сдавал, это он точно помнил. Где же он раздевался? Наконец прокурор вспомнил, что перед началом судебного заседания оставил дождевик в кабинете судьи. Он кинулся на второй этаж. Подбежав к знакомой двери, он сильно дёрнул её. Крючок отлетел, трое судей сидели за столом и о чем-то переговаривались… Совещание! Он совсем забыл, что сейчас будет вынесен приговор и никто не имеет права даже заглянуть сюда. Злосчастный прокурор поспешно прикрыл дверь, но уже было поздно: он нарушил тайну совещательной комнаты, а в части 2 статьи 345 Уголовно-процессуального кодекса РСФСР прямо указано, какие нарушения процессуального закона являются безусловными поводами к отмене приговора: непрекращение дела судом при наличии соответствующих оснований; вынесение приговора незаконным составом суда; рассмотрение дела в отсутствие подсудимого в тех случаях, когда по закону его присутствие обязательно; рассмотрение дела без участия защитника в тех случаях, когда по закону его участие обязательно; неподписание приговора кем-либо из судей; отсутствие в деле протокола судебного заседания и, наконец, нарушение тайны совещания при вынесении приговора.
Находившийся в коридоре адвокат Дмитриев, который выступал по этому делу, составил акт, и приговор был отменён.
– Как хотите, – говорил Чекин, – но я считаю такой поступок адвоката просто непорядочным. Дмитриев всегда цепляется за подобные вещи. То он придирается к срокам, то ещё к чему-нибудь. Недавно он обнаружил, что протокол судебного заседания не подписан, и построил на этом всю свою кассационную жалобу… Я так не люблю. Если у меня нет сомнений в правильности приговора, я никогда не цепляюсь за формальные нарушения процессуальных канонов. Главное – существо, а не форма…
– Не завидую твоим подзащитным, – вставил кто-то.
– Нет, серьёзно, формалистика только мешает правосудию.
– А что ты, собственно говоря, считаешь формальными нарушениями? Если судья или следователь неряшливо оформил протокол, он так же небрежно отнесётся и к выяснению истины.
– Это из области гипотез.
– Нет, практики. Одно связано с другим. Форма дисциплинирует юриста и порой…
– Помогает ему забыть о содержании, – закончил Чекин.
– Не понимаю, – развёл руками Фролов, – почему некоторые помнят о единстве формы и содержания только на экзамене по философии, а в жизни эту элементарную истину забывают.
Действительно, в Положении о прокурорском надзоре в СССР подробно перечислены обязанности прокуратуры по контролю за деятельностью органов дознания и предварительного следствия. С одной стороны, прокуроры обязаны привлекать к ответственности виновных, принимать меры к тому, чтобы ни одно преступление не осталось нераскрытым и ни один преступник не уклонился от ответственности. С другой – так же строго следить за тем, чтобы ни один гражданин не подвергался незаконному и необоснованному привлечению к уголовной ответственности или другому противозаконному ограничению в правах. А в статье 17 этого Положения особо подчёркивается обязанность каждого прокурора строго следить за неуклонным соблюдением установленного порядка расследования преступлений. Это вполне понятно и закономерно. Следователь, работа которого сводится к осуществлению всех предписаний закона, к борьбе с преступностью и укреплению правопорядка, сам в этом отношении должен быть образцом и всегда действовать в строгих рамках законности. Малейшее отступление от духа или буквы закона – и даже квалифицированный, добросовестный работник может прийти к неправильным выводам, что повлечёт за собой самые печальные для правосудия, а возможно, и для чьей-то судьбы последствия.
Каждое действие следователя регламентировано Уголовно-процессуальным кодексом. И в статьях 20, 131 и 133 Уголовно-процессуального кодекса РСФСР перечислены главные принципы в его работе. Каждый следователь обязан принимать все меры к «объективному, быстрому, полному, всестороннему расследованию преступления и установлению истины».
Это значит, что всякое ходатайство обвиняемого и остальных участников процесса должно быть рассмотрено самым внимательным образом и, если оно может иметь значение для дела, следователь обязан допросить указанных в ходатайстве свидетелей, назначить экспертизу, истребовать соответствующие документы или произвести другие следственные действия.
Следователь должен выяснять и исследовать обстоятельства, как уличающие, так и оправдывающие обвиняемого, усиливающие и смягчающие его ответственность. Всякая предвзятость недопустима.
Он должен проверить все обоснованные предположения о характере и мотивах преступления, об обстоятельствах, при которых оно произошло, о лицах, его совершивших.
Предварительное следствие только тогда объективно, всесторонне и полно, когда исследованы все обстоятельства, разрешены все возникшие противоречия, точно определена степень участия в преступлении каждого из обвиняемых, мотивы преступления, его последствия, причины, способствовавшие его возникновению и совершению.
Вот одному из этих принципов – объективности – и была посвящена наша очередная беседа с Николаем Николаевичем Фроловым…
