Федот, да не тот
Передо мной — голубой конверт необычной, удлиненной формы. Письмо пришло из города, что на берегу теплого южного моря. И было оно связано с одним делом, с которым мне захотелось познакомить читателей.
Дело это гражданское, а пишут о них, в отличие от уголовных, крайне редко. И это беда, признаться, не только писателей. Мои собратья-юристы, берясь за перо, не знаю почему, забывают, что за скучными словами «гражданский процесс» порой стоят такие человеческие столкновения, такие коллизии, головоломки и страсти, каких не меньше, чем в запутанных делах о кражах или загадочных убийствах.
…Чуть более года тому назад в один из октябрьских дней позвонил мне председатель нашего Зорянского райпотребсоюза.
— Понимаете, Захар Петрович, — начал он издалека, — в минувшую пятницу я был на семейном торжестве у одной нашей работницы. Толковая, знающая дело. Заведует овощехранилищем. Мой актив, можно сказать. Обидели человека, если тут что не похуже кроется.
Он стал рассказывать, какая у этой женщины крепкая семья, — отличный муж, сын-трудяга. Речь шла и о свадьбе сына. Но вот в чем и как обидели заведующую овощехранилищем, я в толк взять не мог. А виновата была, выходило, новобрачная.
— Какой из меня тут советчик? — в заключение сказал председатель райпотребсоюза. — По-моему, вы лучше в этом разберетесь.
— Ну и посоветовали бы зайти в прокуратуру, — сказал я.
— Так я и сделал. Она уже идет к вам. Бурмистрова. Екатерина Прохоровна.
Высокая, румяная, пышущая здоровьем и силой, Бурмистрова пришла не одна. С мужем, Евсеем Аристарховичем. Но я очень скоро понял, почему председатель райпотребсоюза сказал, что у меня будет один посетитель. Если Бурмистров за все время произнес десяток слов — и то хорошо. Выглядел он рядом со своей крупной женой, одетой в ярко-оранжевый кримпленовый костюм, как-то незаметно и тихо.
— Ну и девицы нынче пошли! — гремел чуть ли не на всю прокуратуру густой голос Екатерины Прохоровны, словно она была в огромном зале. — Ни скромности, ни совести! Одно у них на уме: как бы сорвать с парня побольше! Или прописку, или машину! Так и зырят, кого бы облапошить! И чего ей еще надо было? Мой-то Федя как только не стелился перед ней. Платье не платье, сапоги не сапоги… Для загса наряд турецкий купил, сплошные кружева, а по ним — золотая нитка…
— Погодите, — перебил я ее, — как — турецкий?
— В Константинополе, в Турции, — негромко пояснил Евсей Аристархович.
— Во-во! — громко, как помпа, вздохнула его жена. — Матери даже платочка не привез. Или отцу… Туфли ей на вот таком каблучище — из самой Греции!
— Италии, — тихо поправил Бурмистров.
— А шут его знает! Главное — за тридевять земель вез. Ладно, думаю, любовь и свадьба — раз в жизни. Мы с Евсешей, — кивнула она на супруга, — тоже вовсю выложились. Две тысячи отвалили. Из трудовых, горбом заработанных. Уж о том, какую закуску и выпивку соорудили для гостей, не говорю. Неделю не разгибалась. И курей, и индюков, и жареного-пареного — завались! Ради единственного-то сына! И все вот этими руками, — показала она крупные загорелые руки, унизанные кольцами. — Теперь в моде в ресторанах справлять. А там разве поешь? Да и облапошивают нашего брата почем зря! Икру, к примеру, запишут в счет тридцать порций, а на самом деле десять подадут — и то спасибо! А мы хотели по-настоящему, по-семейному. Думали: гулять так гулять! Дня три веселиться собрались. Родственники издалека приехали. — Она опять издала низкий грудной вздох. — Повеселились… Из загса приехали, сели чин по чину… Сами знаете, все от души желали счастья жениху и невесте. За столом такие речи говорили… Часу во втором разошлись. Мы с Евсешей к моей сестре ночевать отправились. Как говорится, чтобы молодых оставить наедине, не стеснять. Утром приходим — дома один Федя. Где невеста, спрашиваю. А он говорит: я думал, она с вами ушла. Мы туда, сюда — нету ее. И по сей день.
Я невольно взглянул на календарь — вторник. Значит, новобрачная исчезла три дня назад.
— В копеечку влетело! — продолжала Бурмистрова. — А сраму-то на весь город! Стыдно людям в глаза смотреть. — В слове «людям» она сделала ударение на последнем слоге. — И за что, товарищ прокурор? Я вот спрашиваю: за что мы должны страдать?
Я поинтересовался, откуда невеста, кто ее родители, где работает.
— В том-то и дело! Без роду, без племени, прости господи! — возмущенно произнесла Екатерина Прохоровна.
— Катя… — попытался осторожно урезонить супругу Бурмистров.
— А что, неправда? — гневно обрушилась она на мужа. — Отец с перепою окочурился, потом мать померла. Тетка ее приютила. Однако же она от тетки в город сбежала. И тетка даже на свадьбу не приехала, так, видать, любит свою племянницу!
Видя, что посетительница входит во все большее возбуждение, я посоветовал ей успокоиться и попросил Бурмистрова рассказать об исчезнувшей невесте. Однако Екатерина Прохоровна взяла себя в руки и сама продолжила рассказ.
Валентина Рябинина — так звали новобрачную — из Лосиногорска, города, расположенного в часе езды от Зорянска. Жила в деревне у тетки, которая работает учительницей в средней школе. После восьмилетки Валентина поступила в лосиногорское медучилище, закончила его этим летом и пошла работать в больницу.
С сыном Бурмистровых Федей она познакомилась полгода назад в поезде, перед самым отъездом того в загранплавание. Бурмистров-младший рыбачил на сейнере (вот откуда турецкий свадебный наряд и итальянские подвенечные туфли).
Невеста была совсем молоденькая — едва минуло восемнадцать лет, а жених уже успел отслужить в армии, несколько сезонов плавал в советской рыболовной флотилии. Ему было двадцать восемь.
— Как убивается парень, смотреть больно! — Бурмистрова достала из большой кожаной лакированной сумки крошечный носовой платочек и приложила к повлажневшим глазам. — Мотался уже к ней. Ни в общежитии, ни у тетки ее нет.
— Может быть, Валентина записку оставила или кому-нибудь сказала, куда и почему она? — спросил я.
Екатерина Прохоровна шмыгнула носом, вынула из своей необъятной сумки портативный заграничный магнитофон.
— Позвонила к нам по телефону… — Бурмистрова хмуро посмотрела на изящную заграничную вещь с непонятными знаками и надписями на сверкающих клавишах и чертыхнулась: — Тьфу, не знаю, куда нажимать! Тебе, Евсей, кажется, Федя растолковал?
Евсей Аристархович похлопотал над магнитофоном и растерянно пожал плечами:
— Мудреная штука…
Бурмистрова пробурчала что-то о том, зачем сын ухлопал этакие деньги, и все, мол, только ради фасону.
Меня заинтересовала заграничная вещь. Оказалось, что это автоответчик, или, как сказала Екатерина Прохоровна, «электрическая секретарша». Магнитофон подключался к телефону. На случай, если никого не было дома, на магнитной ленте был записан голос абонента, который просил сообщить, кто звонит и по какому поводу. На ответ давалось полминуты.
Валентина позвонила и сказала, что уезжает навсегда и пусть Федя ее не ищет. Автоответчик беспристрастно записал устное послание сбежавшей новобрачной.
— Жаль, не на меня нарвалась! — прокомментировала Бурмистрова. — Я бы ей выдала!
— А что она взяла с собой? — поинтересовался я.
— Подарки! — воскликнула Екатерина Прохоровна. — Что сын привез. А расходы на свадьбу — разве не считается? Пусть возместит!
Я попросил изложить жалобу в письменном виде. И заметил, что не мешало бы мне побеседовать с Федей.
— Ой, не надо бы теперь растравлять парня, — взмолилась Бурмистрова. — Ему и так небо с овчинку…
…После ухода посетителей я призадумался. Что бы все это значило?
Понять их было можно. Событие из ряда вон. Тут взыграла родительская гордость, переживания за сына, за свою репутацию, конечно. Однако подобное случается. И не обязательно имеется злой умысел. Любовь — вещь тонкая, а тем более в возрасте, в котором находилась невеста.
Или, может быть, просто несерьезный она человек? Был (или есть) другой парень и, когда дело с Федей дошло до того, чтобы, как выразилась Екатерина Прохоровна, «остаться наедине», вспомнила прежнюю любовь к тому, другому, и ушла.
Ну а если все-таки злой умысел? Что тогда?
На ум почему-то пришла история, происшедшая несколько лет назад с официанткой нашего ресторана. А было это так.
Появился в ресторане «Заря» элегантный мужчина лет сорока, с изысканными манерами и приятной наружностью. Раз он пообедал, на другой день задержался за ужином до закрытия и, когда ушли все посетители, вдруг объявляет той самой официантке, что с первого взгляда покорен ее красотой и обаянием (девушка действительно была очень привлекательна). Сам он, мол, дипломат, недавно развелся с женой, которая изменяла ему с кем попало, и теперь хочет соединить свою жизнь с честной и хорошей девушкой. И официантка ему вполне подходит.
Та прямо-таки растаяла. «Дипломат» вызывает директора ресторана, просит как бы благословения. У того вроде что-то шевельнулось в голове — почему такая срочность? Женитьба ведь — штука серьезная. «Дипломат» объяснил, что он сейчас в отпуске, а скоро ехать за границу. Но без отметки в паспорте о браке за рубеж не пускают.
Объяснение показалось убедительным. Тут же хлопнули шампанским (благо буфет под рукой). Подружки-официантки плачут от радости (и зависти), поздравляют счастливую избранницу.
В несколько дней будущая жена работника посольства продает кооперативную квартиру, обстановку и едет с женихом в Москву. А дальше…
Дальше банальная история. Вещи, сданные в камеру хранения (домой нельзя, там прежняя супруга), такси, в котором супруга будущая ждет «дипломата», ушедшего срочно внести первый взнос на роскошную кооперативную квартиру. Но жених так и не возвращается. В результате все деньги невесты исчезают, как и вещи из камеры хранения, взятые ловким аферистом.
«Дипломата» задержали месяца через полтора. Он успел проделать свой фокус с тремя легковерными девицами.
Вспомнился мне и другой брачный мошенник, процесс над которым показывали по центральному телевидению. У того была другая роль: он представлялся невестам военным врачом, причем от эпизода к эпизоду повышал себя в звании, дойдя до генерала. В том случае околпаченных было гораздо больше, кажется, человек пятнадцать…
А один мой коллега из Москвы рассказал и вовсе фантастический случай. На поприще брачного афериста выступала… женщина, переодетая мужчиной. Наверное, решила использовать то, что, как утверждает статистика, не хватает представителей мужского пола и легче быть аферистом, чем аферисткой.
Так или иначе, заявление лежало у меня на столе, и его надо было проверить. Под впечатлением этих воспоминаний я не исключал возможности, что и тут могла быть афера. И позвонил в милицию.
Было установлено, что Рябинина работает в лосиногорской больнице медсестрой и в настоящее время находится в кратковременном отпуске по случаю бракосочетания. В общежитии ее не видели с последнего четверга, когда она уехала на свадьбу в Зорянск.
Для более детальной проверки начальник РОВДа предложил подключить старшего оперуполномоченного уголовного розыска Коршунова.
Юрий Александрович был не очень загружен, а Лосиногорск — не такая уж даль. Я попросил его, когда он будет разыскивать Рябинину, заодно выяснить, что она из себя представляет.
Коршунов поинтересовался, чем вызвана проверка. Я рассказал. Бурмистровых он, оказывается, знал. Его дочь училась с Федей в одном классе. С Евсеем Аристарховичем капитан встречался на родительских собраниях: Екатерина Прохоровна бывать на них не любила.
Бурмистров-старший всегда ужасно переживал: сын явно не был в числе успевающих. Так, тянули, как говорится, за уши из одного класса в другой.
— А сына, по-моему, зовут, если мне не изменяет память, не Федором, — сказал капитан.
— А как?
— Федот. А впрочем, может, я путаю.
Я посмотрел в заявление родителей. Там были только инициалы — Ф. Е. Бурмистров.
Капитан Коршунов справился с порученным делом толково и быстро. Уже на следующий день, под самый конец работы, он явился ко мне с беглянкой. Пока она дожидалась в приемной, Юрий Александрович сообщил, что девушка пряталась на квартире своей подруги.
— Что о ней говорят? — поинтересовался я.
— На работе толковать особенно было не о чем: без году неделя. В училище за ней ничего плохого не помнят. Парнишкам, правда, нравилась. Да что там может быть особенного, Захар Петрович? Ребенок совсем, сами увидите. Пытался я в поезде с ней по душам — трясется как осиновый лист. И глаза все время на мокром месте. Ей бы у маменьки под крылышком…
— Да, насчет родителей?
Капитан вздохнул:
— Бурмистровы правильно вас информировали: без родителей воспитывалась. Отец умер, когда она еще совсем маленькая была.
— От чего?
— Пил… А вскоре и мать умерла. Из родни только тетка осталась. Ей советовали отдать девочку в детдом, но тетка и слышать об этом не хотела, взяла ее к себе на воспитание.
— Откуда вы все это успели узнать? — спросил я.
— От дяди Валентины, мужа тетки, что на ноги ее подняла. Сильный мужик, настоящий. Пришел с войны без одной руки и без одной ноги. Пошел в учителя. Я у него в госпитале был. Недавно тяжеленную операцию перенес. Врачи поражаются, как он такие муки без единого вздоха терпит. Племянницу он дочкой зовет. Говорит, Валентина душевная, в мать. Отдежурит целые сутки, нет чтоб поспать — к дяде бежит, навестить. Между прочим, там ее и нашел, то есть в госпитале.
Валентина вошла ко мне с опущенной головой. В руках у нее была спортивная сумка. И не успел я заговорить с ней, как она плюхнулась на стул и разревелась, все время твердя:
— Не пойду к нему! Не пойду!.. Что хотите делайте, а не пойду!
Я растерялся. И подумал: девушка решила, что ее доставили в Зорянск с милицией с целью тут же вернуть окончательно и бесповоротно законному супругу.
Юрий Александрович оказался прав: она была еще совершеннейшее дитя. И это было для меня странно: знакомые девушки моего сына в ее возрасте выглядели куда более взрослыми.
Мне стоило большого труда успокоить Валентину. Она уняла слезы, но потом время от времени нет-нет да всхлипнет, как ребенок.
Рябинина… Редко бывает, чтобы фамилия так соответствовала внешности. Стройная, как молоденькая рябинка, в своих узеньких брючках и вязаной жакетке, с льющимися на плечи светло-русыми волосами, она действительно походила на деревце, хрупкое и нежное.
А глаза у нее были удивительные. Раскосые, как рисуют на старинных японских картинах. Только цвета они были светло-синего.
— Вот! Мне ничего ихнего не надо! — поспешно вытаскивала она из сумки на мой стол играющее золотыми искрами воздушное гипюровое платье, как я понял, то самое, что куплено в Турции, снежно-белую фату, изящные лакированные лодочки на тонкой шпильке, красивое, все в кружевах, нижнее белье в целлофановой упаковке.
Одна деталь меня, честно говоря, сильно тронула. Обручальное кольцо она достала из носового платка, завязанного узелком, по-деревенски.
Я как можно деликатнее объяснил, что эти вещи, если она того желает, может передать Бурмистровым сама, а я их принять не имею права.
— Не-е, — испуганно затрясла головой девушка. — Не хочу, не могу я к ним… Честное слово!
Но я все-таки убедил ее убрать свадебные подарки в сумку.
Вспомнилась Бурмистрова, громогласная, крупная. Действительно, попадись ей под руку это хрупкое создание, ничего хорошего этому созданию ожидать не приходилось…
— Ну, Валя, расскажите, почему вы вдруг переменили свое решение? — мягко попросил я. — Жениха поставили в такое положение.
— Я? Это я поставила? Да он сам! — с каким-то отчаянием произнесла Рябинина. — Честное слово! Не верите?
Я видел, что она вот-вот расплачется, и сказал:
— Вы успокойтесь. И по порядку.
— Хорошо, — покорно кивнула она и, как школьница, спросила: — Можно я с самого начала?
— Конечно.
Рябинина вытерла ладошкой глаза.
— Познакомились мы с Федотом месяцев семь назад. «Выходит, память Коршунова не подвела: парня действительно зовут Федотом», — подумал я.
— В поезде. — Девушка вздохнула. — Здесь, в Зорянске, у меня подруга живет, от нее я и ехала. В купе, значит, парень с гитарой. Я смотрю в окно, а он — на меня. Чувствую, хочет познакомиться. У самого — большущий чемодан, сразу видно, далеко собрался. Ну, берет он гитару, поет. Про горы, про море. Спрашивает: понравилось? Говорю: да. Голос у него действительно неплохой. Так и познакомились. А поговорить не удалось: он гитару из рук не выпускал. Подъезжаем к Лосиногорску, Федот просит у меня адрес. Говорит, что направляется в Одессу, а оттуда в загранплавание и будет писать мне. Я адрес дала. — Рябинина взглянула на меня виновато, как будто призналась в чем-то не очень хорошем. — А что? — Словно оправдываясь, продолжала она: — Парень из себя ничего. Все по-культурному… И вот однажды приходим мы с занятий в общежитие, а вахтерша наша таким ехидным голосом спрашивает: «Кто это у тебя, Рябинина, за границей живет?» Я удивилась, конечно. А она мне письмо вручает, губы поджавши. Девчонки обступили меня. Смотрю, действительно из-за границы. И подпись: Бурмистров, Федот. Я сразу и не сообразила, что это тот парень с поезда. — Валентина достала из сумки внушительную пачку писем. Перебрала их и протянула мне одно. На конверте — марка с головой какого-то вождя в диковинном уборе из перьев. — Прочла я письмо. Девчонкам дала. Они говорят: вот это парень! Пожалуйста, прошу вас, прочтите, — умоляюще посмотрела на меня Рябинина.
Я вынул вчетверо сложенный листок, исписанный крупным, не очень аккуратным почерком, словно писал пятиклассник.
«Уважаемая Валентина! Пишет вам тот самый Федот, который ехал с вами в поезде до Лосиногорска. Может быть, вы меня не помните, но я вас забыть не могу. И вот решил написать, простите за такую дерзость.Не знаю, с чего начать. С того, что впервые так остро переживаю разлуку с Родиной? Это есть, конечно. Но не это самое главное. Просто мне необходимо поделиться с вами тем, что я чувствую. Вот именно, не с кем-нибудь, а только с вами, Валентина, потому что ваше лицо стоит передо мной, как живое.У меня в каюте томик стихотворений Николая Рубцова, и я читаю и перечитываю его «Слово о первой любви». Помните?Тобою — ах, море, море! —
Я взвинчен до самых жил,
Но, видно, себе на горе
Так долго тебе служил…
Любимая чуть не убилась —
Ой, мама родная земля! —
Рыдая, о грудь мою билась,
Как море о грудь корабля.
В печали своей бесконечной.
Как будто вослед кораблю,
Шептала: «Я жду вас… вечно»,
Шептала: «Я вас… люблю».
Раньше в плавании мне было грустно лишь от того, что я вдали от Родины. Ностальгия — ничего не поделаешь. Но теперь мне вдвойне грустно: уходя в море, я не услышал ни от кого таких слов. И очень, очень хотел бы их услышать от одного-единственного человека на земле — от вас…Впрочем, как передать мое состояние? Разве что словами моей любимой поэтессы Анны Ахматовой:То пятое время года,
Только его славословь.
Дыши последней свободой,
Оттого, что это — любовь.
Высоко небо взлетело,
Легки очертанья вещей,
И уже не празднует тело
Годовщину грусти своей…»
— Вы представляете, — воскликнула Рябинина, внимательно следившая за мной, — а я даже не знала, кто такая Ахматова… В школе мы Пушкина, Лермонтова проходили. Ну, еще Маяковского и Есенина. В журналах читала Евтушенко… Побежала я в библиотеку, набрала поэтов разных. Ой, интересно! Прямо по-другому все воспринимать стала… Особенно Рубцов мне понравился. А когда Федя написал, что этот поэт умер в 35 лет, поверите, я даже плакала, читая его стихи!
— Значит, вы сразу ответили Бурмистрову? — спросил я.
— Как же можно не ответить на такое письмо? — искренне удивилась Валентина. И, вздохнув, продолжила: — Он тут же в ответ второе прислал. — Она протянула мне письмо.
«…Вернулся из увольнительной. Мой сосед по каюте спит, набегался по магазинам, как все наши ребята. А я просадил все деньги на музеи да еще посчастливилось в местную оперу попасть: ставили «Норму» Беллини. Меня обсмеяли на судне, потому что билет стоит столько же, сколько шуба из синтетического меха. Но что деньги, когда я прикоснулся к миру прекрасного! Услышал настоящее бельканто. В спектакле были заняты гастролирующие тут итальянцы, в том числе несравненный Дельмонако! Вот уж истинно — у великого артиста нет возраста!..»
Рябинина, видимо, знала письма наизусть.
— И у нас ребята тоже все о джинсах да о транзисторах. Театры и музеи их не интересуют, — покачала она головой. — Я пыталась сагитировать наш курс пойти на концерт, из Москвы скрипач приезжал, хоть бы кто откликнулся. Так одна и пошла.
— Понравилось? — улыбнулся я.
— К такой музыке привыкнуть надо, — смущенно призналась Валентина. — Но я стала внимательно слушать симфоническую музыку по радио… Чайковского теперь сразу узнаю. И Моцарта. Столько на свете интересного, жизни не хватит, чтобы все узнать! — вырвалось у нее.
А я подумал: счастливая душа, чистая, в которую можно вложить столько хорошего. Как говорили в Древнем Риме: табула раза — чистая доска, — что хочешь, то и пиши на ней…
Я просмотрел еще несколько писем. В одном месте Бурмистров писал:
«…Четвертый день стоим в порту, чиним двигатель. А в город идти не хочется. Прекрасная природа, роскошные дома, потрясающие автомобили, но меня на берег больше не заманишь никакими коврижками! Побывал уже раз, хватит. Только сошли на берег, нас окружили рикши. Ты бы видела этих людей! Живые скелеты. Один стал мне что-то говорить, знал несколько слов по-английски. Я разобрал только, что у него куча детей, и они хотят есть. Я не выдержал, сгреб все свои деньги, что у меня были, сунул ему, а ехать отказался. Бедняга чуть не плакал от благодарности…Сколько же еще горя на нашей планете и какие жестокие люди по отношению друг к другу! А уж к животным тут относятся… Старпом рассказал нам, какой тут скандал на таможне разгорелся. Поймали контрабандиста, который вывозил из страны попугаев (они здесь невероятно красивы, как цветы, и исчезают, потому что в Европе платят за них большие деньги). Так чтобы попугаи не выдали себя криками на таможне, их накачивают спиртным или наркотиками. И эти бессловесные существа часто гибнут. Вот так обходится человек с братьями своими меньшими…»
Я достал из конверта еще одно письмо.
В нем Бурмистров говорил о том, что плавание порядком поднадоело, стало расти раздражение у членов команды, все чаще вспыхивают ссоры. Федот, стараясь не поддаваться этому, вспоминал слова Станиславского, обращенные к сыну, что такое настоящий, воспитанный человек.
— «Это тот, — вдруг стала цитировать наизусть Валентина, словно читала письмо вместе со мной, — кто умеет жить с другими людьми, умеет с ними хорошо ладить. Кто умеет быть внимательным, ласковым, добрым». — Она замолчала, потом с грустью произнесла: — Поверите, как получу письмо, сама не своя хожу. Думаю, что я за человек? Что хорошего сделала в жизни другим? Честное слово, хотелось стать такой, такой… — Валентина даже глаза зажмурила, не находя нужных слов.
Я вложил письмо в конверт, глянул на внушительную стопку посланий: можно читать и читать, хоть целый день.
Девушка с сожалением посмотрела на письма, словно ей хотелось, чтобы я ознакомился со всеми. Она как бы заново переживала то свое состояние, когда получала их.
— Я честно написала Феде, кто я и что, — сказала Рябинина. — И про мать с отцом, и про тетю Клаву с дядей Акимом. Что дядя был на войне, настоящий герой. И вот как-то приходит письмо, где Федя просит моей руки. То есть, чтобы я вышла за него замуж. Я растерялась: замуж — это ведь на всю жизнь! Поехала в деревню к своим. Ведь тетя и дядя для меня — как отец с матерью. Сказала им все, письма показала и фотографию, что прислал Федя.
Рябинина достала из одного конверта небольшой любительский снимок, на котором Бурмистров был заснят на фоне экзотической природы. Парень был недурен собой: живые, улыбающиеся глаза, загорелый. По-моему, он походил на свою мать.
— Письма понравились, — рассказывала дальше девушка. — Тетя Клава, так та сказала, что Федя — прямо настоящий писатель. Она ведь преподает русский язык и литературу. Я им сказала, что писатель не писатель, а человек какой! Соглашаться или нет? Тетя сказала: решай сама, тебе ведь жить. Правда, дядя Аким письма тоже хвалил, но сказал: взглянуть бы на него сначала не мешало, замуж всегда успеется. А я еще подумала, что старики всегда перестраховываются. Что, если отвечу Феде отказом и он обидится? И вообще… Девчонки в общежитии все в один голос твердят: соглашайся да соглашайся. Счастье, говорят, тебе само в руки плывет. Ну, я написала, что не возражаю. Федя тут же ответил, что по приезде сразу в загс пойдем.
Глаза у Валентины вспыхнули отражением счастья тех дней.
— Дальше что? — поинтересовался я.
— Вы даже не представляете, как я его ждала! Он писал, что его любимый цветок — лотос. Я специально разузнала, какой он. Книги по ботанике смотрела в библиотеке. Платье к его приезду сама сшила и сама вышила, вот здесь, — она показала на левую сторону груди, — большой такой лотос. Нагрянул он совершенно неожиданно, без всякой телеграммы. Приехал в общежитие на своей машине — у него «Жигули» — с цветами и с дружком, Степаном.
При этом она замолчала, нахмурилась. Но я не стал задавать вопросов, торопить ее.
— Федя прямо с порога: едем в загс подавать заявление. Я ахнула. Не знаю, за что хвататься. Платье новое надела, то, с лотосом. А он даже не обратил внимания. Я подумала: у него самого, наверное, голова кругом, не до платья тут. А главное, как он объяснил, времени у него в обрез: после плавания — сразу на какие-то курсы. Его отпустили всего на один день. Ну, мы помчались в Зорянск.
— Когда это было? — уточнил я.
— Да чуть больше месяца назад. Короче, поговорить совсем не удалось. Подали заявление, он меня тут же назад отвез. Даже родителей не повидали, они где-то на юге у родственников гостили. А я так мечтала познакомиться с его отцом и матерью. Хотя и опасалась: раз Федя такой умный, начитанный, значит, родители сами такие. Яблоко от яблони недалеко падает, как любит говорить тетя Клава. Еще подумают: какую невесту неотесанную сын нашел себе. А Федя смеется, говорит: нормальные батя с матерью, успеешь с ними пообщаться. Успокоил, мол, вся жизнь впереди. Так мы до свадьбы и не увиделись.
— С его родителями? — спросил я.
— И с Федей тоже. Он даже писем со своих курсов не писал. Телеграммы да открытки присылал. Я думала: некогда, учеба.
— Выходит, вы встречались с ним всего два дня? — удивился я.
— Два дня, — грустно усмехнулась Валентина. — Я посчитала: часов шесть мы с ним виделись, не больше. Он приехал за мной в четверг вечером, накануне свадьбы. Тогда впервые я и почувствовала…
Она замолчала, и по ее волнению я понял, что девушка подошла к самому главному.
— Понимаете, — опять заговорила Рябинина, — дядю Акима положили в больницу. В пятницу должны были делать очень серьезную операцию. Я какой-никакой, но все-таки медицинский работник, знаю, что это такое. Ведь ему уже за семьдесят… Ну и прошу Федю: может, перенесем свадьбу? Тетя в пятницу будет одна. А если что случится? И знаете, что он ответил? Вы даже себе представить не можете. А разве, говорит, он еще не окочурился? Это о дяде Акиме! У меня прямо ноги подкосились…
Валентина скомкала в руках платочек, а я вспомнил мать Федота, которая сидела в этом кабинете вчера. Она употребила то же самое слово — «окочурился», говоря об отце Валентины.
— Гляжу я на Федю и ничего не могу понять. Он ли это говорит? Да еще о самом дорогом для меня человеке. — Девушка горестно вздохнула. — Федя, правда, смутился, стал извиняться… А свадьбу, говорит, откладывать нельзя: столько продуктов заготовлено, пропадут. Да и родственники уже понаехали. Повез он меня в Зорянск. Настроение, конечно, совсем не то… Я так волновалась перед встречей с его родителями. Сами понимаете. В парикмахерскую специально ходила, платье лучшее свое надела. Ну, мои девчонки собрали на подарок, купили картину. Красивая. А Екатерина Прохоровна говорит: «Это что, все твое приданое?» Я думала, она шутит. Какие там шутки, все всерьез. Я чуть не расплакалась, но сдержалась. Все еще надеялась: Федя другой, мне ведь с ним жить…
Рябинина долго молчала. Я почувствовал: говорить ей тяжело и больно.
— Ну и дальше? — попросил я осторожно.
— Дальше… У них вся квартира в коврах. Хрусталь, ложки-вилки-ножи серебряные. Екатерина Прохоровна распорядилась ковры убрать: не дай бог попортят. А серебро унесли к ее сестре. Не понимаю, зачем? — воскликнула девушка. — Ведь единственного сына женят, все должно быть празднично, красиво! А у Екатерины Прохоровны вообще все рассчитано: куда кого посадить, что перед кем на стол поставить. Прямо при мне, не стесняясь, подкрашивала самогон. Это для тех гостей, кто попроще, не такой видный. А для начальства — коньяк дорогой, икра черная… Но главное — Федя! Нет чтобы постыдиться за мать, какое там, во всем с ней согласен. Смотрю я и думаю: ну и порядочки в семье. И мне жить с таким человеком! Я привыкла у тети с дядей: кто бы ни пришел — колхозный конюх или сам председатель, — встречают одинаково. Сажают на лучшее место, угощают самым вкусным, что есть в доме. Хотя какие доходы? Тетя Клава одна работает, дядя Аким на пенсии и все больше болеет. Но все равно они прежде всего — люди! — Рябинина передохнула. — Хотела я все с Федей поговорить. Так приятно было бы услышать от него ласковое, ободряющее слово. Я бы ни на что не стала обращать внимания. А он так и не сказал мне ничего теплого, ласкового. Шуруй, говорит, видишь, все вкалывают. С отцом вдруг сцепился из-за чего-то. А выражения! Я сама простая, из деревни, но такого не слышала. Даже стыдно пересказывать. В письмах одно, а в жизни другое. — Она покачала головой. — Пришло время ехать в загс, а у меня на душе черным-черно. Сели в машину. Федя за руль, рядом с ним — моя подруга Катя, она здесь, в Зорянске, живет. А на заднем сиденье я, этот самый Степан, который приезжал с Федей в Лосиногорск, и еще один друг Феди — Павел… Приехали. Стали выходить из машины. Павел нечаянно прижег мне сигаретой свадебное платье. Синтетика. Дырочка маленькая, в общем, в складках не видно. Но Федя так на него накинулся! Павел говорит: все равно ведь в сундуке всю жизнь лежать будет. Это понятно, так принято. Вон тетя во время войны выходила, подвенечное платье дешевенькое, из штапеля, а до сих пор хранится… А Федя заявляет Павлу, что Екатерина Прохоровна уже кому-то обещала это платье продать. Павел удивился: как это — подвенечное платье с чужого плеча? А Федя ему: мало ли дур на свете! Я не знаю, куда глаза со стыда девать. И Катя здесь… Вдруг Федя говорит Павлу: мы с тобой в расчете. Оказывается, Павел икру на свадьбу достал, а деньги ему еще не отдали. Это было для меня последней каплей. Все, думаю, надо как-то с этим кончать, изменить. Не хочу идти замуж за Федю. Сказать прямо — боюсь. Перед нами было еще пары четыре, а загс работает до шести. Час оставался до закрытия. Тут Степан достает из кармана бутылку водки, стаканчик, говорит: раздавим бутылек для сугреву. Это перед регистрацией?! Я отказалась. А ребята выпили и Катю заставили. Я все на часы поглядываю. В голове одна-единственная мысль бьется: не хочу быть его женой, не хочу, что делать? Шепнула я тихо Кате: миленькая, придумай что-нибудь, чтобы оттянуть время, не хочу, мол, раздумала. Этот Степан то ли услышал, то ли догадался. Отводит меня в сторонку. Ну и тип, скажу я вам! На руках татуировка. На каждом пальце по букве — С. Т. Е. П. А. — и повыше — солнце… Значит, отводит он меня в сторонку и говорит: «Смотри, не вздумай рыпаться, пришью!» Представляете, так и сказал. Мы, говорит, Шныря в обиду не дадим. А сам кулак мне показывает. Шнырь — это они так Федю между собой называли.
Рябинина с округлившимися глазами схватилась обеими руками за свое лицо, словно все, что она рассказывала, происходило сейчас.
— А что было потом — как в тумане… Не помню, как я расписывалась, что говорила. Как домой поехали… И началась пьянка! Слова красивого никто из гостей не сказал. «Дернем» да «поехали» — вот и все тосты. Или как заорут: «Горько!» А мне на жениха смотреть противно, не то что целоваться. — При этих словах она вытерла платком рот. — Екатерина Прохоровна все толкует: возьму невестку, то есть меня, к себе на овощехранилище. Место тепленькое, лишняя копейка в доме пригодится. Да и на ее глазах, мол, все время буду. А сама смотрит на меня ехидно так и многозначительно. Господи, как можно обижать подозрениями человека, если совсем не знаешь его? Да еще при посторонних! Я не знаю, куда глаза девать. Еле-еле дождалась, когда гости разойдутся, Федя, пьяный в стельку, храпит прямо за столом. Голова чуть ли не в тарелке. На щеке салат, изо рта слюна течет… Так мне не по себе стало. Ну как, думаю, с таким наедине? — Она смущенно провела рукой по лбу. — В постель… На меня прямо ужас напал… И этот человек писал про музыку, про художников! Слова Станиславского приводил, какими должны быть люди! Тут на меня нахлынули воспоминания: кто-то кричит, ругань… Наверное, отец припомнился, когда пьяный приходил. Я, правда, совсем маленькая была, а вот запомнилось однако же!.. В общем, решилась я. Накинула пальто и пешком на вокзал. Дождалась первого поезда, поехала в Лосиногорск. В общежитие не пошла: искать ведь будут. Поселилась временно у подруги. Днем позвонила к Бурмистровым. Слава богу, дома никого не было, и говорила я с автоответчиком.
Рябинина закончила свою исповедь. За окном густел октябрьский вечер. Мы давно уже сидели со светом. В прокуратуре, кроме нас, никого не было.
Я поинтересовался, что она думает делать дальше.
— Не знаю. Но с Федей жить не буду ни за что! А деньги за свадьбу я им выплачу! — вдруг решительно заявила она.
«Каким образом? — подумал я. — С ее-то зарплатой…»
Рябинина, словно угадав мои мысли, упрямо повторила:
— Выплачу, честное слово! Буду брать дополнительные дежурства.
Мне не хотелось ей ничего говорить. Вернее, поучать. Однако же не удержался и спросил, как все-таки она могла решиться на брак, зная человека заочно.
— А что? — удивилась Валентина. — Сколько я читала: люди начинают переписываться, не зная друг друга, а потом женятся. И все у них хорошо, они счастливы. Знаете, как тетя Клава и дядя Аким познакомились? Во время войны она связала рукавицы и положила туда письмецо: бей, мол, солдат, фашистских гадов, и пусть мое тепло согревает тебя. Дядя Аким ответил. Стали они писать друг другу. Потом вдруг письма от него перестали приходить. Тетя Клава думала, что он погиб. А точно кто сообщит? Это только родным во время войны похоронки слали… Тетя Клава послала запрос в часть. Ей ответили, что дядя Аким ранен, лежит в госпитале. Она и госпиталь разыскала, поехала… А он гонит ее: кому такой калека нужен? Тетя Клава все-таки привезла его к себе в деревню, свадьбу сыграли. Заставила институт закончить. И он тоже учителем стал, преподавал историю. И вот сколько лет живут душа в душу.
Этим же вечером Валентина Рябинина уехала в Лосиногорск. А я думал, почему же у нее так вышло? Конечно, в ее годы все кажется иначе, чем нам, пожившим достаточно и повидавшим немало. Молодость — она категорична в своих поступках и решениях.
Насчет Федота я тоже затруднялся что-либо понять. То, что рассказала Валентина, совсем не вязалось с образом человека, письма которого я читал. Но ведь суждение о Федоте действительном девушка составила фактически за один день — день свадьбы. Может быть, не разобралась? Человеческая натура — штука тонкая и сложная. Где-то я читал, Лермонтов был в жизни вспыльчивым и язвительным, а его стихи — сама нежность и романтика. А то, что Федот не очень разговорчивый и иной раз любит крепкое словцо… Сам я знавал людей, которым легче изложить свои мысли на бумаге, чем выразить устно. Случалось и обратное: иной боек в разговоре, а как дело доходит до писанины — предложения путного составить не мог…
И еще. Свои ошибки мы частенько стараемся свалить на других.
Я решил пригласить к себе жениха. Страсти, как видно, были нешуточные. Следовало сделать ему внушение, чтобы избегал всяких эксцессов. И предупредил своего дружка, этого самого Степана, — не дай бог решат отомстить девушке.
Заодно мне хотелось посмотреть, что же из себя на самом деле представляет Федот.
На следующий день я позвонил Бурмистровым. И вдруг услышал чей-то голос: «Вас слушает автоматический ответчик в доме Бурмистровых. Их никого нет. Сообщите, кто вы, что хотите сказать и по какому телефону вам позвонить. Вам дается полминуты, говорите». Я растерялся и не успел придумать, как и что передать Федоту.
Так уж устроен человек: от нового, неожиданного теряется. Набрав номер Бурмистровых во второй раз, я уже спокойно передал автоответчику, а точнее, продиктовал на магнитную ленту, что прошу Федота Евсеевича позвонить мне.
Федот позвонил через час, а еще через полчаса приехал в прокуратуру. На нем были новенькие джинсы с широченными отворотами на обшлагах, элегантный пиджак лайковой кожи и водолазка. Модняга да и только. Но водолазка была кричащего ярко-желтого цвета, что совсем не гармонировало с остальным.
Парень он был внешне симпатичный. Крепкий, румяный, чисто выбритый. Одним словом, ухоженный. И здорово походил лицом на свою мать.
Я смотрел на него и думал, что теперь трудно определить по одежде, кто есть кто. Рабочие, колхозники одеваются не хуже интеллигенции. Это до войны одежда точно указывала: этот от станка, этот — крестьянин, а этот — инженер или научный работник…
Узнав, что у меня была Валентина, Федот погрустнел. Я спросил: что же, по его мнению, произошло?
— А я почем знаю, — нахмурился он. — Все было в норме.
— Может быть, вы вели себя как-нибудь не так или сказали ей что? — осторожно выспрашивал я.
— Все было путем, — коротко ответствовал он.
— Насколько я понял, она даже боится с вами встретиться.
— Во дает! — искренне удивился Федот. — И пальцем не трону. Забуду все.
Я попытался расспросить его, как отнеслись к Валентине в его семье. Но он знай себе твердил: «нормально» да «путем». А вот как раз путного-то из его объяснений ничего вынести было нельзя. Тогда у меня возникла мысль провести эксперимент. Я попросил его изложить эту историю на бумаге.
Надо было видеть, какие муки он претерпевал, трудясь над объяснением. Нелегко дались Федоту полторы страницы, исписанные уже знакомым мне почерком.
Я стал читать, и тут до меня кое-что дошло.
Не говорю об орфографии — ошибка на ошибке. Первое предложение начиналось: «Я познакомился с моей женой через поездку в поезде…» Дальше шла беспомощная, безграмотная писанина, за которую стыдно было бы даже второкласснику. И мне стало окончательно ясно…
— В книжках копались, списывали? — спросил я Бурмистрова, кладя на стол пачку писем, оставленных Валентиной.
Он хмыкнул, почесал затылок.
— Некогда было по книжкам лазить. Намаешься за день, особенно когда косяк идет, еле до постели добираешься.
— Просили кого-нибудь писать за вас?
— Да не просил… В каюте со мной наш моторист жил, Жорка Панкратов. Чокнутый.
И Федот рассказал, что этот самый Панкратов был помешан на книгах и сам мечтал стать писателем. Каждую свободную минуту он отдавал перу и бумаге.
Панкратов писал повесть, которую назвал «Неотправленные письма», в которой все свои порывы и мечты излагал в виде посланий любимой девушке. Такой девушки не существовало. Панкратов ее придумал. На Бурмистрове он проверял свое творчество, читал ему наброски.
А Федот не мог забыть девушку, с которой повстречался в поезде. И, зная, что он, мягко выражаясь, не силен по части письменной речи, Бурмистров сообразил: почему бы не воспользоваться сочинениями приятеля? И он стал в отсутствие ничего не подозревающего соседа по каюте переписывать отдельные отрывки…
— Вы не подумали, что это обман? — спросил я у парня.
— А что? — вскинул он на меня удивленные карие глаза. — Разные трали-вали нужны только для затравки. Чтобы девчонка зажглась. Потом бы только благодарила. Я урод, что ли, какой? Машина есть? Есть. Гарнитур уже для комнаты и кухни купил. На сберкнижке денег — на полжизни хватит! Не хватит, еще заработаю! Через месяц вступаю в кооператив. Какого еще рожна? — даже обиделся Федот.
— Может быть, нужно еще что-то? — заметил я.
— Ну уж не знаю что! — развел он руками точь-в-точь как его мать.
— А взаимная любовь? Чуткость? Нежное отношение друг к другу, внимание и ласка?
Но он, как мне показалось, даже не понял, о чем я говорил.
В общем, Валентина, выходит, была права: Федот, да не тот…
Потом я узнал, что парень еще в школе отличался ловкачеством, за что и получил прозвище Шнырь. Знал, у кого списать сочинение или контрольную по математике. Мог ловко совершить обмен. А когда пришло время первых любовных вздохов и переживаний, просил приятелей черкнуть за него любовную записочку…
Чтобы окончательно разобраться в этой истории, я вызвал к себе на беседу подругу Рябининой Катю и Степана — приятеля Федота.
Девушка подтвердила, что Валентина действительно раздумала расписываться с Бурмистровым. И Степан не стал отказываться, что пригрозил Рябининой, если она не пойдет в загс. В кабинете у меня он был смущен и напуган, объяснял, что вел себя так, потому что был выпивши. Да и хотелось помочь дружку.
Теперь, когда все прояснилось, надо было думать, как поступить с Рябининой.
Я вспомнил прежние бракоразводные процессы, с которыми я сталкивался. А их в моей практике было немало. Правда, это всегда касалось лиц, пришедших к выводу, что они допустили ошибку, после того как брак был уже заключен. Одни — через годы, другие — через месяц или того меньше.
В данном случае было иначе. Девушка добросовестно заблуждалась, а точнее, Федот ввел ее в заблуждение, замаскировал свою внутреннюю пустоту. А когда она стала понимать, то перед самым загсом желание вступать в брак с Федотом у нее совершенно пропало.
Передо мной Кодекс о браке и семье РСФСР. Читаю статью 15: «Для заключения брака необходимо взаимное согласие лиц, вступающих в брак…» Было ли тут взаимное согласие? Ведь добровольное вступление в совместную жизнь предполагает отсутствие обмана, заблуждения, а также насилия или угрозы.
По своей сути, брак, заключенный между Валентиной и Федотом, не соответствовал советским законам. Явно имел место обман, а со стороны приятеля Федота — Степана — еще и угроза.
При этих условиях хотя формально брак между Бурмистровым и Рябининой был зарегистрирован, но признать его законным, отвечающим духу, сути закона, нельзя. Об этом прямо говорится в статье 43 Кодекса о браке и семье:
«Брак может быть признан недействительным при нарушении условий, установленных статьями 15 и 16 настоящего Кодекса, а также в случаях регистрации брака без намерения создать семью (фиктивный брак)».
Значит, брак между Федотом и Валентиной может быть признан недействительным. По моему убеждению, не только может, но и должен. Но решать это — дело суда. Я мог посоветовать Рябининой обратиться с таким иском в суд, но, исходя из конкретных обстоятельств, личности Валентины, ее молодости и неопытности, душевного состояния и возможных разговоров вокруг всей этой истории, решил воспользоваться предоставленным прокурору правом самому предъявить иск. Я так и поступил: направил в Зорянский районный народный суд иск о признании брака недействительным.
В качестве свидетеля по моей просьбе был вызван в судебное заседание невольный сообщник Бурмистрова — Георгий Панкратов, проживающий в Одессе. Он приехал.
Невысокого роста, с растерянными глазами, вихрастый, он произвел на меня впечатление застенчивого, скромного парня. На суде терялся, отвечал невпопад. Кто приводил его прямо-таки в смятение — это Валентина. Он извинялся перед ней, что явился виновником этого недоразумения, ввергшего ее в такую беду. Он признался судьям, что письма Валентины, которые получал Федот, вдохновляли его на творчество. Бурмистров их все читал Панкратову…
Мать Федота заявила встречный иск — о возмещении Рябининой расходов, связанных со свадьбой.
Суд, руководствуясь статьей 43 Кодекса о браке и семье, установил, что были нарушены условия заключения брака, предусмотренные статьей 15, и признал его недействительным. Иск Бурмистровой был оставлен судом без удовлетворения.
Обжалования решения не последовало…
И вот спустя год я получаю по почте письмо. Длинный голубоватый конверт. Из Одессы. В нем красочно оформленное, отпечатанное в типографии приглашение на свадьбу двух молодых людей — Валентины Рябининой и Георгия Панкратова. Выходит, неотправленные письма все же нашли своего адресата.
Помимо приглашения, небольшое письмецо, в котором Валентина просит обязательно приехать на свадьбу. Поехать на свадьбу я не смог. А пожелание долгих лет счастливой совместной жизни им послал.
Кольцо с бриллиантом
Это кольцо не было знаменитым. Не найдено в древнем захоронении, не оставлено в наследство, не сделано каким-нибудь прославленным мастером.
Оно сработано на московской ювелирной фабрике и куплено в магазине «Алмаз» в Москве за 789 рублей. Во всяком случае, данная сумма проставлена на бирке, хранящейся в ледериновом футляре, который имел на бархотке внутри явный отпечаток круглого предмета…
Посетительнице не более тридцати пяти лет. За окном теплый майский день, а на ней дорогой шерстяной костюм и импортные сапоги.
— Я носила кольцо на этом пальце, рядом с обручальным.
Она показывает мне руку, полную, ухоженную, наманикюренную.
Широкое обручальное кольцо с узорами, наверное, уже владелице не снять.
— Обручальное я надела двенадцать лет назад, — как бы оправдываясь, говорит она. — А то снималось легко… И двух годков не проносила. Подарок мужа.
Я вертел в руках футляр и пытался определить профессию женщины. Врач, инженер, экономист?.. Угадывать специальность — привычка, выработанная за долгие годы прокурорской работы.
Я остановился на зав. детсадом. Вообще лицо казалось знакомым. Впрочем, в нашем городе вряд ли останется незнакомым человек, если прожить в нем два десятка лет. Наверняка встречались в кино, магазине, больнице или еще где-нибудь.
Я слушаю посетительницу и невольно смотрю на календарь. Понедельник… Он всегда начинается с очереди в приемной. Приносит мелочные, скандальные дела, накопившиеся в воскресные дни…
Кольцо почти в восемьсот рублей. Не мелочь.
— Пожалуйста, по порядку, товарищ…
— Бражникова, Тамара Егоровна, — подсказывает она.
— Расскажите суть дела, Тамара Егоровна.
— Понимаете, товарищ прокурор, это подарок мужа к нашему десятилетнему юбилею совместной жизни. Куплено на честные трудовые деньги. Когда они даются собственным здоровьем и трудом, дороже вдвойне. Мой муж специально брался за сверхурочную работу, недосыпал, в субботу и в воскресенье пропадал на заводе, собрал мне на подарок и вот вам… Знаете, как обидно? И тебя же еще называют мошенницей…
— Где работает ваш муж?
— На трансформаторном. Бригадиром.
— Понятно.
Видать, сильно любит он свою жену, если из-за подарка не считался с отдыхом. И одета Бражникова дорого. Я знаю, такая обувь у нас дефицит и ее можно приобрести в основном с рук.
— Кому-то деньги легко даются. Конечно, подумаешь, кольцо… Но ведь нам все за трудовые мозоли, — она машинально показала руки ладонями вверх. Мозолей я не увидел. — За Митины мозоли, — поправилась Бражникова. — Я и сама работаю не за страх, а за совесть. Шутка ли дело — на плечах магазин. Честное слово, ухожу на работу к восьми и не помню, чтобы раз пришла домой раньше десяти вечера. И так каждый день. Ответственность.
Значит, заведующая. Только не детским садиком, а магазином. Бражникову тянет на эмоции. Мне же нужны факты. И я опять мягко, но все же настойчиво прошу:
— Тамара Егоровна, расскажите, как это произошло?
— Я и сама точно не знаю. В пятницу, то есть третьего дня, пригласили нас в гости Чупихины. Вы самого Чупихина, наверное, знаете, он директор Литвиновского парникового хозяйства.
Чупихина я не знал, хотя и слышал о хозяйстве. Поселок Литвиново в получасе езды от города. Там большой комбинат по производству овощей. Но подчинялся он не району, а области. В наши магазины продукция литвиновских парников не попадала. Выходит, семья директора жила в Зорянске, а он каждый день ездил на работу в район. Я попытался вспомнить, встречался ли с Чупихиным? Вполне может быть, на каком-нибудь совещании или заседании виделись. Но лицо не вспомнил.
— Валя задумала пельмени.
— Пожалуйста, называйте точнее имена.
— Валентина Федоровна Чупихина позвонила в четверг, говорит, достала парную свинину.
Пельмени из парной свинины. Моя Даша делает их, пальчики оближешь. Но достать парное мясо, да еще в мае… Это не многие позволяют себе в нашем городке. Выходит, Чупихины не из бедняков.
— Как принято? Приглашают на пельмени, обязательно и гости помогают.
«Не всегда», — подумал я. Даша никогда не заставляет наших гостей лепить пельмени. Пусть возится чуть ли не с утра, но делает все сама. Впрочем, она даже мне не доверяет. Что верно, то верно — каждый пельмешек у нее, как с картинки.
— Пришли мы к ним с мужем после работы.
— Поточнее, пожалуйста.
— Около семи.
Я не стал ловить ее на слове. Она только что уверяла: раньше десяти с работы не уходит.
— Наши мужики, — продолжала Бражникова, — засели за телевизор, футбол передавали. Мы с Валентиной — на кухне. Знаете как: тесто подмесить, фарш заправить. Валентина говорит: сними кольцо. Действительно, легко в тесте или в фарше оставить. Я сняла. Она говорит: положи в спальне на трельяж, а то, мол, в кухне всего навалено, легко смахнуть с мусором. Я пошла в спальню, положила кольцо в хрустальную вазочку. Там еще бусы лежали, сережки и запонки. Закончили мы лепить, я руки помыла, пошла кольцо надеть, а его нет.
— Сколько времени прошло, как вы его положили на трельяж?
— Минут сорок, наверное, прошло.
— Кто был в доме?
— Валя с мужем и мы с Митей.
— Больше никого?
— Нет, никого. Сын их еще из школы не вернулся. Во второй смене учится.
— Кто-нибудь за этот период в спальню входил?
— Из мужчин, не знаю. Мы дверь в кухню плотно закрыли, чтобы чад не прошел в комнаты. А Валентина выходила. Не знаю, была в спальне или нет. Кажется, была. Переоделась. На ней халат был, а после — платье.
— На каком этаже квартира?
— На третьем. Трехкомнатная квартира. В микрорайоне.
— Балкон или лоджия?
— Балкончик. Но на него выход из столовой. А там сидел мой муж и Василий Демидович, хозяин.
— Деревья большие под окнами есть?
— Дом новый.
Я и сам вспомнил. Микрорайон у нас строился на пустыре, за речкой. Красивые здания, а благоустраивать территорию только-только начали. Не скоро там зашумят деревья.
— Никто не заходил к Чупихиным? — спросил я. — Может, не слышали.
— Нет, не заходил. Это точно.
— Вы же говорите, плотно закрыли дверь в кухню?
— У них звонок. Сильный.
— Так… Ну, значит, вы обнаружили потерю кольца…
— И спрашиваю у Валентины: не видала, мол? Спокойно, не повышая голоса. Может быть, примеряла его, положила на другое место… Тем более, оно ей с самого начала нравилось. Даже просила продать.
— Что она вам сказала?
— Напустилась сразу: никуда оно из дому деться не могло, поищи, говорит, у себя в сумке. Но я ведь своими руками положила в вазочку. Я всю сумку, все карманы вывернула, а она говорит: посмотри лучше. Тут Митя зашел, Василий Демидович. Мы стали вчетвером искать. И на трельяже, и под ним, под кроватями, шкафом. Ковер подняли… Я уж думала, на кухне, может быть, оно. Как бывает: подумаешь сделать, а не сделаешь. Сначала-то я его там сняла. И кухню всю обшарили, ведро для мусора перевернули. Нету… Валентина говорит: не может оно пропасть, мол, подороже вещи лежат и не пропадают. Конечно, ей-то что: Вася купит, Вася достанет. За мужниной спиной хорошо, а когда сама бы трудовую копейку в дом несла, не так бы пела.
— Вы тщательно искали?
— Еще бы. И в столовой, и в коридорчике. Какие там пельмени… Так и ушли. Несолоно хлебавши и без кольца.
— Вы давно знаете семью Чупихиных?
— С Валентиной в одном техникуме учились. В пищевом.
— Выходит, давние подруги?
Бражникова вздохнула:
— Так живешь-живешь, знаешься с человеком, а… — Она не закончила.
Мы помолчали. Неприятная история. Между двумя подругами.
— Тамара Егоровна, какие все-таки у вас подозрения?
— Какие могут быть подозрения? Кольцо я сняла, это точно. Я же в своем уме! И рюмочки еще не выпили. В воздухе же раствориться оно не могло. Из дома Чупихиных я не выходила. Митя его не брал. И зачем это ему, когда он сам и подарил? Не знаю, не знаю, товарищ прокурор, вещь дорогая. У нас попробуй недодать сдачи пять копеек, скандал. А тут почти восемьсот рублей. Мне пять месяцев работать. Надо разобраться.
Прямо обвинить подругу в вероломстве Бражникова не решилась. Но…
— Тамара Егоровна, может быть, еще отыщется. Будут уборку делать… — попытался я смягчить ее настроение.
Но это была безуспешная попытка:
— Какая уборка, товарищ прокурор? Я сама каждую щелку осмотрела. Надо искать по горячим следам. Еще скажут, вообще не было никакого кольца. Я потом и виноватая окажусь. Нет, ищите! — сказала она стойко.
Я вызвал через Веронику Савельевну, секретаршу, следователя и попросил заняться заявлением Бражниковой.
Когда я попросил зайти ко мне Ингу Казимировну Гранскую, то, пожалуй, исходил из тех соображений, что она была загружена из всех следователей наименьшим образом. Хотя слово «наименьший» весьма и весьма относительно. К работникам прокуратуры это никак не отнесешь.
Инга Казимировна слыла особой со странностями. Сорок лет, незамужняя. При этом обаятельная женщина с острыми и оригинальными суждениями.
В областной прокуратуре поговаривали, что ее холостячество — результат какой-то трогательной и грустной истории. Будто бы пережила она яркую и самозабвенную любовь, из-за чего и окончила юридический, бросив архитектурный институт. Но тот, ради которого это было сделано, женился на другой. Глядя иногда на Гранскую, ее точеный профиль, красивые светлые волосы, прекрасный цвет лица, я думал: как хороша должна была быть соперница, чтобы затмить Ингу Казимировну. Впрочем, жизнь нередко до нелепости не логична. А любовь зла…
Я знаю сам, что к Гранской подкатывались женихи даже здесь, в Зорянске. Достойные, как говорят, мужи… Кое-кто просил меня быть посредником. Но во-первых, мое служебное положение исключало такую миссию. А во-вторых, надо было знать следователя: и в шутливой форме любой намек на сватовство мог кончиться далеко не шуткой. Инга Казимировна за словом в карман не лезла.
Слыхивал я — а что укроется в нашем маленьком городке? — что тот самый избранник ее приезжал к Гранской с покаянием. И уехал ни с чем. То, что это могло быть правдой, доказывает грусть, совпавшая с указанным временем и никогда раньше за ней не замечаемая. Потом какая-то яростная вспышка энергии. Словно Инга Казимировна топила в работе любую возможную слабость.
И прозвище у Гранской под стать: за глаза ее называли Казимир. За мужскую логику, за твердость и собранность.
К ней и попало дело о золотом кольце с бриллиантом в три четверти карата.
Через несколько дней после визита Бражниковой Гранская поделилась со мной впечатлениями по делу.
— Кольцо у Бражниковой действительно видели в тот день сослуживцы. После работы она, не заходя домой, направилась в гости к Чупихиным. Валентина Чупихина подтверждает, что ее подруга сняла кольцо, когда обе женщины хлопотали на кухне, и по ее же совету понесла его в спальню, чтобы положить на трельяж. Больше Чупихина кольца не видела.
— Она входила в спальню до того, как обнаружилась пропажа? — спросил я.
— Входила. Снять халат и надеть платье. Но кольца на трельяже не заметила.
— Может, рядом с окном в спальню водосточная труба или пожарная лестница?
— Ничего такого нет. Если можно проникнуть через окно, только по веревке с четвертого этажа. Но в это время в квартире наверху никого не было. Я проверила. И даже если бы кто и был, спускаться среди бела дня в помещение, когда там люди. Нелепо. Это ведь не алмазные подвески королевы.
— Кого? — переспросил я, не поняв.
— «Три мушкетера» помните?
— Да, разумеется. Подвески королевы, подаренные английскому герцогу и привезенные на бал д’Артаньяном…
— Уверена, — продолжала Инга Казимировна, — что вор взял бы заодно и сережки, которые лежали в вазочке. Жемчужные. Подешевле кольца, но тоже деньги не малые. Прибавьте к этому, что в ящике, в трельяже, находились золотые часы хозяина дома, и их тоже не тронули.
— Значит, пропала только драгоценность Бражниковой?
— Да. И такая, которую можно купить в любом ювелирном магазине. — Гранская усмехнулась. — Таинственное тут исключается. Предмета для особой охоты нет.
— К Чупихиным действительно в это время никто не заходил, как утверждает потерпевшая?
— Скорее всего, нет.
— А сын?
— В кино ходил.
— Может, мужчины за телевизором не услышали? Забыли, например, дверь закрыть на запор.
— Он сам срабатывает — английский замок. Потом, есть, что запирать.
— Дорогие вещи?
— Богато живут, — кивнула Гранская. — Обстановка прямо шикарная. Цветной телевизор, хрустальные люстры. На вешалке в коридоре — пальто, плащи. Обувь… Все новое и дорогое. Так что, Захар Петрович, Чупихины дверь запирают тщательно. На два замка. Плюс цепочка. И еще глазок имеется.
— Раз такие обеспеченные люди, зачем терять достоинство из-за кольца, — вслух размышлял я.
— Разве что клептомания. Помните, вскоре после войны вышел очень милый венгерский фильм «Мишка-аристократ»? Там графиня-клептоманка крала серебряные колокольчики для вызова прислуги. Она уходит, а колокольчик звенит. Я была девчонкой и не понимала, что это болезнь. Но смеялась. — Гранская улыбнулась своей красивой и грустной улыбкой. — Нет, здесь, конечно, вряд ли клептомания. И на обдуманное воровство не похоже.
— Но кольцо исчезло.
— Исчезло, Захар Петрович. Есть ведь еще и другая сторона — Бражниковы.
— Вы думаете?
— Мне сейчас нужно думать во всех направлениях. Правда, Бражниковы тоже неплохо живут. Квартира у них двухкомнатная, но обставлена не хуже. Легковая машина. Не новая, но стоят на очереди за «Жигулями».
— И кольцо вряд ли куплено из последних сил.
— Какие там усилия! Муж Бражниковой хорошо получает. Работает действительно много. Ежеквартально премиальные, набегает еще за рацпредложения, сверхурочные. Им тоже как будто не к лицу пачкать имя за семьсот восемьдесят девять рублей…
— Дело иногда не в сумме, а в желании испачкать, — улыбаюсь я. — Не свое, конечно, чужое.
— Это верно, — соглашается она. — Причем, как правило, желание обратно пропорционально сумме…
Буквально на следующий день ко мне прорвалась Чупихина. Именно прорвалась. Воспользовавшись тем, что Вероника Савельевна отлучилась на минуту из приемной, жена директора Литвиновского тепличного хозяйства, презрев очередь, зашла в кабинет.
Я не знал об этом и принял ее, как обычно встречаю посетителей.
Валентина Федоровна — худенькая, небольшого роста. Не знаю почему, но такие люди — мужчины и женщины — вызывают у меня большое сострадание. Иной раз уже раскусишь его, знаешь, что перед тобой за птица, а ощущение жалости все равно копошится в душе. А уже если такой человек действительно нуждается и имеет право на помощь и защиту, мне кажется, и оказывают ее охотней, чем полным, цветущим гражданам. Или это мне только кажется.
— Я пришла к вам, товарищ прокурор, с обидой, — сказала Чупихина, усаживаясь напротив меня. — Прямо стыдно людям в глаза глядеть. Весь город говорит о том, будто я украла кольцо у Бражниковой. Ну ладно, обо мне пусть болтают, я переживу. А каково Василию Демидовичу? Руководитель большого предприятия областного подчинения, уважаемый человек. Прошу вас, оградите нас от клеветы.
Посетительница была расстроена. Очень. Носовой платочек в руке, в глазах чуть ли не слезы. Миловидная была Чупихина. Одета просто и, как говорят, со вкусом. В ушах Валентины Федоровны — сережки. С небольшими жемчужинами. Скорее всего, те, что покоились в хрустальной вазочке на трельяже вместе со злополучным кольцом.
— Валентина Федоровна, — сказал я спокойно, — как вы сами понимаете, от нас никаких слухов исходить не может.
— Я не виню следователя ни в коем случае! — воскликнула она. — Пускай разбирается, потому что если уж кому будет плохо, когда все выяснится, то не вам.
— Кто же, по вашему мнению, клевещет?
— Вы, наверное, догадываетесь?
— Нет, — намеренно твердо произнес я.
— Это же понятно каждому — Тамарка. Я у нее как бельмо в глазу. Завидует. Всему завидует. Что они получили двухкомнатную квартиру, а Василию Демидовичу дали трехкомнатную. Но ведь он заслуженный человек, член облисполкома, пятнадцать лет на руководящей должности. Купим мы что-нибудь, она сама не своя. Недавно достали югославский диван, Бражникова не успокоилась, пока не купила такой же. А как завидовала, когда я замуж вышла! Василий Демидович уже тогда хорошо получал, имел персональную машину.
И конечно, запретил мне работать. Воспитывать надо было сына. Скажу вам честно, мальчику нужна была особая ласка, без матери рос. Да и за Василием Демидовичем уход особый требуется: с утра до ночи с работы не вылазит. Редко его по воскресеньям дома вижу. Ответственность. На всю область такое предприятие одно. Чуть что, в Москву вызывают.
— Раньше вы с Бражниковой дружно жили? — спросил я.
— Я всегда с открытой душой. Мне скрывать нечего и бояться тоже. Что в доме нажито — все трудами Василия Демидовича. Да и я сама каждую копейку берегу. И завидовать ей с моей стороны было бы просто смешно… Я на чужое добро не заглядываю. Хорошо живет, пусть, даже рада за нее была, когда назначили директором магазина. Это не мое дело, если у нее совесть неспокойна. А, — Чупихина махнула рукой, — что и говорить! Сами понимаете, что на одну зарплату машину не купишь. А у Бражниковой «Москвич», и вот-вот купят «Жигули». Тамара как-то обмолвилась, что они и «Волгу» бы запросто заимели, но боязно… ОБХСС. Одного не пойму: чем я ей насолила? — Чупихина сделала ударение на слове «я»…
Чем больше она говорила, тем жалостнее и в то же время злее становилось ее лицо.
— Как же вы общались с человеком, если не верили в его честность? — спросил я. — В гости приглашали. Наверно, сами бывали у них?..
Чупихина не растерялась:
— А я так раньше не думала. Умела, выходит, Тамара скрыть свои настоящие чувства. Всегда, чуть что, звонит ко мне. Все уши прожужжала: «Ты моя сестричка, моя самая близкая…» Как же можно говорить такие слова и напакостить в самую душу, простите меня за выражение! Как можно сегодня клясться в любви, а завтра срамить на весь город, как какую-то воровку? Поневоле откроются глаза на другое. Посмотрите сами, — она стала загибать длинные худые пальцы. — Только в прошлом году она купила два ковра в Москве: один — за четыреста, а другой — за шестьсот рублей, поменяла холодильник «Саратов» на «Юрюзань», съездила с мужем и детьми на море, в Бердянск, дочери приобрела венгерскую шубу — у нас их выбросили всего несколько штук, она, конечно, достала. Понятно, одна контора, я тебе это, ты мне другое. Посчитайте, на всё зарплаты академика не хватит… — Чупихина потрясла в воздухе острым кулачком. — И еще она хочет содрать с нас ни за что, ни про что почти восемьсот рублей. Ну, не наглость, а?
— Товарищ Чупихина, если вам известны какие-нибудь нечестные поступки Бражниковой, почему вы не сообщили об этом в соответствующее учреждение? — спросил я спокойно.
— Махинаций ее не знаю. Как там они комбинируют, это их дело. Я просто сужу по фактам. Тамара не по средствам живет, это точно. Сама хвастает, я ее за язык не тяну никогда. И разбираться в этом не моя забота. Своих хватает. Но я прошу, чтобы нас с мужем оградили от неправды. Никакого кольца мы не брали.
Я постарался поскорее закончить нашу беседу. Все это попахивало склокой. Не знаю, удовлетворилась Чупихина или нет. Но я дал понять, что кляузами заниматься не собираюсь. Разговор должен быть честный и открытый.
Валентина Федоровна ушла не очень уверенная в себе. Во всяком случае, не такой, как пришла.
В довершение ей досталось от моей секретарши за вторжение без очереди. Вероника Савельевна умеет отчитать за нахальство. Правда, делает это тактично, но разит наповал.
Потом уже, анализируя визит Чупихиной, я ловил себя на том, что мне ее жаль. Отбрасывая в сторону эмоциональность и запальчивость, что могло в какой-то степени объяснить ее позицию в отношении бывшей подруги, ситуация складывалась сложная. Пропажа ведь совершилась в доме Чупихиной. И если они в ней не виновны, то поведение Бражниковой заслуживает обиды.
Я высказал эти соображения Гранской.
— Да, этакая обиженная курочка, — усмехнулась Инга Казимировна. — Вы бы слышали, что она говорила мне. Якобы муж Бражниковой, Дмитрий Романович, был влюблен на самом деле в нее, Чупихину. Но Тамара увивалась за ним и соблазнила. Я передаю в более мягкой форме. Вот он и был вынужден жениться на своей жене.
— Насколько это может соответствовать правде?
— Не знаю.
— А не могут прежние отношения Дмитрия Романовича и Валентины Федоровны служить причиной для мести со стороны Бражниковой? — предположил я. — Вот она и устроила «пропажу».
— Двенадцать лет прошло. Прямо граф Монте-Кристо в юбке, — Гранская рассмеялась. — Потом что? Убийство соперницы? Бриллианты уже есть. Камешек в три четверти карата.
— Вам не очень нравится дело? — спросил я.
— А вам? — невесело покачала головой Инга Казимировна.
— Мы их не выбираем. Любое дело есть дело.
— Лучше, если бы его вел мужчина, — сказала Гранская.
— Почему? — удивился я.
— Захар Петрович, мне, как женщине, мешают страсти.
Я хотел сказать Инге Казимировне, что, скорее, считал ее в работе бесстрастным, вернее, умеющим скрыть свои чувства, следователем. Но побоялся, что она поймет не так.
Она, улыбнувшись, продолжала:
— Мне мешает то, что вижу, как примешивается к этой истории склока. Простите за грубые, но точные слова — базарная бабская ругань. Я этого никогда не выносила.
— Почему вы считаете, что это только склока? Если кольцо пропало — значит, оно, скорее всего, украдено. Преступление, согласны?
— Разумеется.
— Если пропажа инсценирована, а такая инсценировка всегда подразумевает корыстную цель, то это также уголовно наказуемое деяние.
— А если ни то, ни другое? Может, Бражникова оставила кольцо в тесте, в фарше, она же сама говорит, что оно снималось легко. В конце концов, его смахнули с отходами в помойное ведро.
— Что следует из материалов дела?
Гранская вздохнула:
— Чупихина не отрицает, что по ее совету Бражникова пошла положить кольцо на трельяж. Но она не помнит, было на руке Тамары Егоровны кольцо, когда они лепили пельмени, или не было. И сама Бражникова говорит в показаниях, что они искали и на кухне. «Как бывает: подумала, не сделала». Это же ее слова. Выходит, есть сомнение в своих действиях. Или в запоминании их.
— Зато четыре человека обыскали все места, где могло тем или иным способом очутиться кольцо. Это не иголка. И поиски были, как видим, более чем тщательные. Испариться кольцо не могло. Посторонних не было. Значит, оно осталось у Чупихиных, или Бражникова ловко запрятала его и унесла. Попробуйте доказать, почему и с какой целью та или другая сторона могла это сделать?
Инга Казимировна улыбнулась:
— Вы всегда, Захар Петрович… Как бы это выразиться, умеете снять ненужные эмоции.
— Благодарю за комплимент, — усмехнулся я.
— Но в данном случае без эмоций нельзя.
Свою версию на взаимоотношения между тремя — я говорю о Тамаре Егоровне, Валентине Федоровне и Дмитрии Романовиче — Чупихина высказала. Бражникова рассказала мне свою. По ее словам, муж ее никогда не был влюблен в Валентину. Более того, Валентина сама была к нему неравнодушна и вышла замуж за Чупихина по следующим мотивам: Дмитрий ей не отвечал взаимностью и поэтому Валентине было теперь все равно; Василий Демидович старше на десять лет, обеспечен и можно за его спиной делать все, что заблагорассудится. Детей Чупихины не имели. Только сын от первого брака Василия Демидовича. По словам Бражниковой, Чупихина завидует ей. Молодой муж, свои дети. Не прочь, мол, завести интрижку с Дмитрием Романовичем за спиной мужа. Тем более, бабенка в самом соку. Не работает, вот и тянет на любовные приключения. А мужа, как утверждает Бражникова, Валентина не любит и презирает. Он нужен ей, как корова, которую можно доить. Что он жулик, Валентина якобы знает, в чем признавалась не раз Бражниковой, а бросит его, в случае чего, не моргнув…
— И Чупихин, выходит, хапуга, — покачал я головой.
— Махровый, говорит Бражникова. Сам лично возит зимой начальству свежие огурцы и помидоры. Ящиками… Делами Чупихина заинтересовался ОБХСС.
— Ну и ну, — сказал я, вспомнив, как «разоблачала», в свою очередь, приятельницу Чупихина.
— Бражникова припомнила еще, что когда Василий Демидович был заведующим овощной базой, то едва не сел за махинации. Откупился, наверное, говорит.
— Как разобраться, где правда, а где ложь?
Гранская пожала плечами:
— По делу овощной базы Чупихин проходил как свидетель. Но его сразу после этого перевели на другую должность. Даже с повышением.
— А насчет самой Бражниковой?
— Директором гастронома она всего четвертый год. По материалам ревизий — ни хищений, ни злоупотреблений не было. Имеется благодарность за систематическое перевыполнение плана. Между прочим, Литвиновское парниковое хозяйство второй год держит переходящий вымпел области за высокую культуру производства.
— Понятно.
— Да, одна деталь. Бражникова утверждает, что, когда они учились с Чупихиной в техникуме, Валентина была замечена в мелких кражах.
— А именно?
— У одной подружки своровала сало.
— Что? — воскликнул я.
— Сало. Прислали из деревни студентке, а Валентина выкрала из тумбочки. И якобы присвоила чужую косынку.
— Интересно, это было в действительности?
— Я спросила у Чупихиной, — ответила Инга Казимировна серьезно. — Было.
— Так и призналась спокойно? — удивился я.
— Сказала, что сало стащила сама Бражникова. — Я невольно улыбнулся. — По поводу косынки возмущалась. В общем, все выглядит скорее печально, чем весело, — подытожила Гранская.
— Непонятно одно: по какой причине обе женщины стараются очернить друг друга. Если у них есть основания для этого, значит, каждая могла совершить неприятное бывшей приятельнице. Кто же виноват?
— Ответить на этот вопрос, Захар Петрович, я пока не могу, — призналась Инга Казимировна.
Разумеется, помнить все время о деле, которое вела Гранская, я не мог. Голова была занята более важными событиями.
Но однажды ночью меня разбудил междугородный звонок. Я ощупью пробрался в коридор, где стоял телефон, взял аппарат и пошел на кухню, плотно закрыв дверь, чтобы не обеспокоить Дашу.
— Товарищ Измайлов? — спросил незнакомый голос.
— Слушаю вас.
— Мне говорили, что мы встречались где-то, но я не помню.
— С кем я разговариваю? — спросил я нетерпеливо.
Но мой собеседник не спешил представиться.
— Измайлов, — произнес он как старому знакомому, — ты не собираешься в область?
— Нет, — машинально ответил я.
— Приезжай, Измайлов. Хочу с тобой потолковать. Где хочешь — можем в «Олень» закатиться, а дома тоже неплохо. — Он засмеялся. Лучше дома. Я привез из Мурманска копченого палтуса.
Разговор начинал меня удивлять.
— С кем имею честь? — повысил я голос.
— Краюхин я, Краюхин… Писатель Краюхин.
Это был наш областной литературный маэстро. Действительно, я его видел несколько раз на областных совещаниях. Он неизменно сидел в президиуме.
— Я вас слушаю, товарищ Краюхин.
— Измайлов, это не совсем телефонный разговор. Приезжай к нам, душевно пообщаемся.
Я ответил:
— Боюсь, скоро у вас не буду.
— Напрасно. Надо отдыхать, заботиться о своем здоровье. Жизнь одна, другой не будет никогда.
Меня все больше интриговало, что это он заботится о моей персоне.
— Какой у вас там отдых! Вот у нас, в Зорянске, тихо, речка. Рядом лес. Приехали бы, товарищ Краюхин, набрались впечатлений. Для творчества.
— Спасибо, Измайлов, как-нибудь в другой раз, — сказал он серьезно. — Я теперь о нефтяниках роман задумал. Кстати у тебя там нефти нет в районе?
— Торф не подойдет? — ответил я тоже серьезно.
— Отстал ты, Измайлов, отстал, — назидательно произнес писатель. — Нынче о нефти весь мир говорит. Кровь экономики, рычаг прогресса и политики. — Он помолчал. Потом спросил: — О чем мы говорили?
— Об отдыхе, о жизни.
— Нет. Я вот об чем хотел с тобой поговорить. Обижают, Измайлов, моего приятеля, можно сказать, друга.
— Какого?
— Васю Чупихина. Зря обижают. Ты бы с ним в разведку пошел?
— Простите, товарищ Краюхин, лично не знаком.
— Хочешь, познакомлю?
— Почему именно меня?
— Я бы с ним в разведку хоть сейчас.
— А не поздновато? — сказал я, глядя на часы — около двух ночи.
— Это ты зря, Измайлов. Есть еще порох в пороховницах.
— Вполне допускаю. — Интерес к пьяной болтовне у меня пропал. Более того, бесцеремонность, с какой вел себя Краюхин, разозлила. — Вот что, дорогой товарищ, я охотно бы поговорил о разных рычагах прогресса и экономики, но завтра вставать рано. Служба. Об этом бы тоже неплохо подумать. О человеке.
— Обижаешься, Измайлов? Зря, я ведь по-простому, по-человечески.
— Не обижаюсь.
— Вот и славно.
— …А возмущаюсь.
Я повесил трубку. Сел, закурил, глядя на аппарат. Вдруг Краюхину вздумается снова позвонить.
Сон как рукой сняло. Интересно, чем вызван этот бредовый звонок? Неужели Чупихин попросил писателя соединиться со мной? Или это порыв самого Краюхина? Все выглядело странным и нелепым. Что изменилось, когда я узнал о столь «высокой» дружбе? Ровным счетом ничего. Пожалуй, это даже вредило. Не люблю, когда на меня давят. Наверное, как всякий другой человек.
И зародились сомнения… Был до этого некто Чупихин Василий Демидович. Не знал я его. Не искал в нем ни плохого, ни хорошего. Теперь же выходило: неспокойна у него совесть, если он ставит вокруг себя защиту в лице Краюхина! Может быть, на всякий случай? А может быть…
Посидев на кухне и убедившись, что второго звонка писателя, скорее всего, можно не опасаться, я вернулся в спальню. Как можно тише лег в постель.
— Кто звонил? — спросила Даша.
— Спи, поздно.
— По службе?
— Пожалуй, нет.
— А что ты такой раздраженный?
— Нет, Дашенька, не раздраженный.
— Я же вижу.
— Писатель Краюхин звонил, — надо объяснить хоть в двух словах. Иначе будет думать, не заснет.
— Откуда ты с ним знаком?
— Впервые разговаривал.
— Хочет о твоей работе писать?
— Нет, о нефтяниках, — я почему-то улыбнулся. И досада от этого прошла.
— Не мог позвонить днем?
— Приспичило, наверное. И еще в разведку собирался.
Даша тихо засмеялась:
— Он в своем уме?
— В чужом. От винно-водочного отдела.
О Краюхине я рассказал Гранской. Инга Казимировна хохотнула:
— И вас, значит, теребят. Не хотела говорить… Мне тоже звонят.
— Кто?
— Директор ПТУ № 2, знаете его?
— Григорьянц? — удивился я. — Какое отношение он имеет к Чупихину? Полгода всего в нашем городе.
— Между прочим, поинтересовался, не нужен ли мне шкаф-стенка? Недорого. У них экспериментально-производственные мастерские принимают заказы. — Следователь хитро улыбнулась. — Правда, весьма ограниченно.
— И что вы ответили?
— Что все столярно-мебельные работы завершены в моей квартире на три пятилетки вперед.
— Еще кто?
— Начальник отдела перевозок аэропорта.
— И все за Чупихина?
— За него, сердешного.
— А Бражникову кто-нибудь защищал?
— Она потерпевшая, — засмеялась Гранская. — Ее защищает закон и мы с вами.
…Затем последовал еще один визит. Ко мне на прием записался Бражников.
Откровенно сказать, мне хотелось бы избежать этой встречи. История с пропажей кольца принимала неприятный оборот. Звонки, хождения по инстанциям. Помощник прокурора области, приезжавший на пару дней в Зорянск, и тот, как бы между прочим, спросил:
— Не закончили еще дело, в котором, кажется, упоминается директор Литвиновского парникового хозяйства?
— Нет, — ответил я. — Думаю, на днях завершим.
— Не тяните.
— Время еще есть. По закону.
Меня подмывало узнать, какими путями молва докатилась до области и кто именно этим интересуется. С помощником областного прокурора мы в отличных отношениях. И все-таки я не спросил. Лишняя нервозность и раздувание ажиотажа.
Бражников пришел в хорошем костюме. Белая рубашка, галстук. Несмотря на нелепую прическу — голый затылок, на темени как будто пришлепнут чуб, — Дмитрий Романович производил приятное впечатление.
Глядя на открытое лицо с двумя глубокими складками по щекам, что делало его мужественным, на крепкие, тяжелые руки, спокойно покоящиеся на коленях, я с тоской подумал: «Неужели и он будет кляузничать?»
— Товарищ прокурор, — сказал Бражников, и я подивился его мягкому, высокому голосу, — как бы всю эту историю прикончить?
— Не понимаю вас, Дмитрий Романович, в каком смысле?
— Стыдно перед людьми. Надо что-то придумать, обмозговать. У вас же власть.
— Погодите, погодите. Дело заведено по просьбе вашей супруги, по ее официальному заявлению.
— Если баба за дело примется, пух да перья летят… А там где две бабы — атомная война.
— Для нас все равны: и мужчины, и женщины.
— Мужики легко договариваются. Я вот своей толкую: «Брось ты из-за паршивого колечка жизнь себе и здоровье сокращать. Наживем еще». Нет, уперлась на своем и не сдвинешь. Говорит, надо их вывести на чистую воду. А вдруг оно, кольцо, в смысле, действительно потерялось, толкую. Ведь может быть такое, товарищ прокурор? — Я неопределенно пожал плечами. — Иной раз сунешь куда-нибудь, к примеру, штангенциркуль, обыщешься весь день, а он в таком месте оказывается, не удумаешь. А тут козявка, — он показал кончик пальца, — штукенция чепуховая. Ей закатиться куда-нибудь ничего не стоит. Так век и пролежит. Я толкую супруге своей: «Пойдем к Чупихиным, сядем вчетвером, поговорим и плюнем на это дело. Ведь по-людски можно договориться. Нельзя же срамить себя и других из-за железки, хоть она и золотая». Нет, ни в какую. Кричит, дело на принцип пошло. Валька, мол, ее грязью облила, с помоями мешает. А я толкую: «Ну, пошумели, примириться надо». Беда, товарищ прокурор, дети что скажут? Что они переймут от нас?
— Да, пример для детей не очень подходящий. Товарищ Бражников, ну а если кольцо не потерялось? — Он мне чем-то нравился. И было интересно узнать глубже.
— Ну и что? — удивленно посмотрел он на меня, словно пропажа по злому умыслу не имеет никакого значения. — Пусть прикарманила Валентина. Это уже, на ее совести, а тебе, толкую жене, зачем трепать имя наше и срамиться? Правда, она не этим, так другим боком, а выйдет. Тогда совсем от стыда сгоришь.
Выходит, инсценировку пропажи со стороны супруги он отрицает. Или совершенно уверен в ее честности, или не знает до конца. А может, сам чистый, открытый человек и считает всех таковыми.
— Вот вы осуждаете поведение жены. Как вы думаете, почему она себя так ведет?
— Не знаю, товарищ прокурор. Дома все есть, дети обуты-одеты, я себе не позволяю грубости против нее. Что и говорить, многие нам завидуют. Может, тряпки испортили? — вопросительно посмотрел на меня. И сам ответил: — Откуда? Она рассказывала, как в деревне жила после войны. Одно платье. Днем замарает, вечером на печи голышом сидит, а платье выстиранное сушится. А теперь в гардероб не всунешь и листок бумаги, так тесно. Надевай хоть каждую неделю новое платье. Как мы обженились с ней, другая была. Одна пара туфлишек имеется — на том спасибо, пальто одно для зимы и осени — хорошо, стол и два стула есть — больше не надо. И веселая была, приветливая, что ни делает — с песней да шуткой. — Он замолчал.
— А теперь? — спросил я.
— Годы, конечно, другие. — Он вздохнул. Задумался. Наверное, поразившись открытию, что сейчас его жена другая.
— Какие годы? — сказал я. — Самые интересные. Сила жизни.
— Недаром говорят: в девках одно, в замужестве — другое, — не очень уверенно оправдывался Бражников.
— С Чупихиным вы теперь совершенно не общаетесь?
— Я?
— Да, вы лично.
Он виновато улыбнулся:
— С Василием Демидовичем как-то встретились. Тайком от жен. Уважаю я его. Что вы хотите: двенадцать лет как на Тамаре женат, все у нас вместе. И праздники, и горе. Первого мая куда — к Чупихиным, Восьмое марта, Новый год — только с ними. У нас, конечно, тоже собираемся. — Бражников поправился: — Собирались. Они квартиру получили. Всякие там железки нужны, крючки. Поверьте, как в своем доме возился. Как из сердца выкинешь? Если Тамара задерживается, бывает у них передача, учет, бегу к Василию. Он жил в молодости в Баку, игру ихнюю привез: нарды. Я тоже пристрастился. Вот и коротали зимние вечера. Как тепло, у меня свое дело есть — под «Москвичом» торчать. Похлопотнее дитяти малого. Он тоже ко мне привык, я о Василии Демидовиче. Позвонил на днях на завод. Встретимся, говорит. Чувствую, тоскует. Я сказал начальнику цеха, что надо по делам. У меня отгулов — во! — Бражников провел ногтем большого пальца по горлу. — Чупихин заехал за мной. Поехали в «Партизанский лес», кафе за Литвиново знаете?
— Знаю.
— Взяли чайку. Он мне: «Митя, тошно от всего». — А мне?» — толкую. «Шут с ним, с проклятым кольцом. Сколько стоит, я отдам». Я, конечно, отказываюсь. «Недоразумение форменное», — толкую. — «А если бы она на улице его потеряла?» Он говорит: «В моем доме все-таки». Жалко мне его стало. За что страдает человек? Говорит: «Веришь, с работы неохота к себе ехать. Валька злая как черт. Ревет. Ты уж прости меня за откровенность, ругает, что я не могу все это прикрыть. Да ведь стыдно из-за чепухи к людям обращаться». Я сижу как оплеванный. Он, можно сказать, по-человечески просит, моя вина тоже ведь есть, супруга законная мне приходится. Пообещал с Тамарой поговорить.
— Ну и что?
— Только заикнулся — и не рад был. Говорит, если я хоть еще раз с Чупихиным встречусь, заберет детей и уедет к матери. Знаете, я даже подумал: не купить ли ей втихаря точно такое же кольцо и подсунуть куда-нибудь, будто оно нашлось.
— Деньги немалые. У вас, наверное, бюджет общий с женой? — улыбнулся я.
— Не докопалась бы. Занял бы и из премиальных потихонечку выплатил. Премиальные, они неопределенные.
— И что бы это изменило? — спросил я.
— Как что? — удивился Бражников. — Улеглось бы. С Васей и Валентиной как-нибудь помирились. Все забывается. Не такое прощают…
— Вы меня не поняли, Дмитрий Романович. Дело, наверное, все-таки не в кольце.
— Шибко переживает Тамара. Подарок на наш юбилей, вместе в Москве выбирали. Говорит, предчувствие у нее нехорошее, что оно пропало…
— А если не пропало?
Бражников растерялся. Поводил в воздухе руками. И удивленно сказал:
— Куда ж тогда делось?
— Вот это интересует всех.
— Меня теперь не очень, — тяжело вздохнул он. — Скорей бы история кончилась. Неужели нельзя как-нибудь этак. По-хорошему. Вы б с ними, с бабами, поговорили, что ли? Или не положено?
— Почему же не положено? Пытались. — Я невесело улыбнулся. — Видать, дело в принципе… Как вы думаете?
— Не по-людски у нас вышло, — сказал Бражников и повторил: — Не по-людски. Об этом я толкую.
Он ушел. Это был первый посетитель по делу о кольце, который говорил честно о понятных вещах. Бражников мне понравился.
Но реакция Гранской оказалась неожиданной.
— Вы допускаете возможность, что Чупихина взяла кольцо?
— Как вам сказать, Захар Петрович… Был у Валентины Федоровны прецедент. В техникуме. Я разузнала. Бражникова не соврала. Чупихину чуть не выгнали со второго курса. Ее взяли на поруки. Она действительно стащила у подруги кусок сала. Насчет косынки — не ясно.
— И большой кусок сала?
— Сейчас точно не помнят. Но, видимо, приличный, если это дошло до дирекции. Собрание устроили.
— Может, она с голодухи? — предположил я. — Одно дело на продажу, другое — когда обстоятельства.
Инга Казимировна не упустила случая:
— Если прокурор считает, что кража может быть оправдана…
Я невольно улыбнулся:
— С вами надо держать ухо востро. Нет, вы меня не так поняли, товарищ следователь, я говорю о выяснении личности.
— Нет, не на продажу, — сказала Гранская уже серьезно. — И уличили ее как: она всех угощала.
— Факт любопытный. Она действительно нуждалась?
— Да, туго ей приходилось. Очень. Бражникова побогаче… Между прочим, Чупихина до сих пор посылает своей матери каждый месяц деньги.
— Но она их сама не зарабатывает.
Гранская пожала плечами:
— Это понятие растяжимое. Хозяйство она ведет, воспитывает не своего ребенка. Еще одна деталь: обшивает себя и сына. Сын, сказать по правде, не золото. Избалован отцом. В школе мне сказали: если бы не Валентина Федоровна, парень бы наломал дров. Нельзя мерить женский уход и ласку на деньги. Они не имеют эквивалента. Главное, их не купишь и ничем не заменишь.
Гранская была права, и еще как. Я подумал о Даше, жене. Сколько мы с ней живем, она работает. Правда, были перерывы, когда родилась дочь, потом сын. Я всегда просил жену бросить службу и жить только для семьи. Даша смеялась: «Меня хватает и на то, и на другое». Это верно, ее энергии можно было только позавидовать. И хотя без зарплаты, которую она приносит, мы бы могли спокойно обойтись, я понимаю, что работать ей нравится и в этом есть духовная потребность. Особенно сейчас, когда дети разлетелись из родительского гнезда. Но некоторые женщины, наверное, не могут сочетать семейные хлопоты со службой. Или они действительно нужней дома. Тогда их труд нельзя считать пустым для общества. Гранская, словно читая мои мысли, сказала:
— И вообще я не знаю, что важнее: вклад женщины в производство или здоровая, крепкая семья, настроение мужа, воспитание детей.
— Человеческий фактор, — напомнил я.
— Разумеется. Не секрет, что в семье, где оба родителя работают, нередко дети выглядят и учатся хуже.
— И мужья выглядят тоже неважно, — подытожил я.
— Я серьезно, — сказала Гранская. — Работая на семью, женщина работает на государство, на общество.
У меня чуть не сорвалось с языка, что Инга Казимировна плохо себе представляет семейную жизнь. Может быть, ее это обидело бы. Я промолчал. И еще раз подумал: «Даша работала. Всегда. И я никогда не чувствовал этого. И дети наши тоже. Может быть, моя жена исключение?»
— Что же будем дальше делать? — спросил я у следователя. — Надо закругляться. Сроки истекают.
— Знаю, Захар Петрович. Но пока они не истекли, придется копаться в этой истории.
— Надоело? — спросил я сочувственно.
— Есть такое, — кивнула Гранская. — Уж лучше бы какое-нибудь запутанное, сложное, чем это. Признаюсь вам, мне все больше и больше становится жаль Чупихину.
— Почему? — удивился я. Чего-чего, а такого признания от Гранской, нашего железного Казимира, не ожидал.
— Не знаю… Жаль, и все…
Задуматься о словах следователя меня заставил неожиданный приход самой Чупихиной.
Была она еще бледнее, чем в первый раз. Не было в Валентине Федоровне того злого напора, не было игл, которые торчали во все стороны, когда она прорвалась в мой кабинет с таким вызовом.
Чупихина высидела добрых часа три в приемной — у меня шло совещание и на прием надежды не оставалось никакой, о чем ее предупредила Вероника Савельевна.
И вот передо мной измученный, раздавленный, на все готовый человек.
— Я больше не могу, товарищ прокурор. Уж плакать не могу. Муж попрекает, что у меня такая подруга. Сын Николай, которого я с трехлетнего возраста вынянчила, всю ему душу отдала, перестал называть меня мамой. В школе, на улице его дразнят, что мать воровка. Я пыталась объясниться с Тамарой. Объясняла ей, что не брала я кольцо. Деньги, в конце концов, вместо него предлагала. Она говорит, что коль деньги предлагаю, значит, я взяла кольцо, а боюсь признаться. Как выйти из этого положения? Посоветуйте.
У меня что-то дрогнуло внутри. Может действительно она ни в чем не виновата?
— Валентина Федоровна, поймите мое положение. Допустим, я вам верю. И кольцо случайно потерялось. Но ведь есть другая сторона — Бражникова. Я не могу обвинять ее в нечестности, в преднамеренной клевете на вас без достаточных оснований.
Чупихина подняла на меня печальные глаза, большие на похудевшем лице, и кивнула:
— Да, конечно, я и не хочу, чтобы ее в чем-то обвиняли. Я признаю, что кольцо пропало в моем доме. За это я несу материальную ответственность и готова оплатить стоимость его хоть сейчас… Официально, через банк, через кассу, как это следует делать. Пожалуйста, согласна на штраф. Только скорее бы все это прекратилось.
— Увы, Валентина Федоровна, закрыть в таком случае дело мы можем только с согласия Бражниковой. Попытайтесь поговорить с ней еще раз.
Чупихина безнадежно махнула рукой.
…Буквально на следующий день после ее посещения, которое тронуло меня по-человечески, я имел еще одну беседу. Совершенно неожиданную. Человек приехал издалека.
— Макарова, Антонина Власовна, — представилась она. — Живу я в Норильске, работаю в общепите. Главный специалист.
Боевая, подтянутая женщина со скуластым, энергичным лицом.
— Извините, товарищ прокурор, что я к вам так запросто. Но Валентину и Тамару я знаю как облупленных. Мы ведь вместе в техникуме учились, жили в одной комнате. В общем, какая-то петрушка получается.
Я даже немного ошалел от ее напора. Хотел сначала послать к Гранской, но раздумал. Что-то в ней было симпатичное. Наверное, эта самая боевитость и энергия.
— Так вы кого защищать приехали? — спросил я. — Чупихину или Бражникову?
— Выдрать бы их обеих, да уже поздно. Получаю, понимаете, письмо от Тамары. Так и так, Валька воровка. Буквально тут же — от Валентины: Томка мошенница. Валентина и Тамарка чтобы такое затеяли! Они последний рубль делили, кусок хлеба пополам. Вальке идти на свиданку — Томка ей лучшее платье отдает. Томка на танцы — дай, Валька, туфли. Бери, пожалуйста. А тут — уголовное дело развернули. С ума они, что ли, посходили?
Я с все большим и большим интересом наблюдал за подругой Чупихиной и Бражниковой.
— Я могу поклясться, что Валентина честная, как перед богом. Уж как ей бедовать приходилось в техникуме, и то чужого куска не возьмет. Постесняется.
Про сало я пока промолчал. А Макарова продолжала:
— Да и Тамара никогда мошенницей не была. Свое лучшее отдаст. И что еще примечательно: стояли друг за дружку горой, одну обидят, другая тут же вступится…
— Антонина Власовна, — мягко перебил я, — вы давно с ними расстались?
— Лет пятнадцать. Ну, как техникум кончили.
— И часто виделись за эти пятнадцать лет?
— Я здешняя. Приезжаю раз в три года обязательно. Ну, может быть, раз в четыре года. А так больше на юге отдыхаю. Из-за детей. Солнца у нас мало. Ультрафиолета не хватает.
— И близко общаетесь с Бражниковой и Чупихиной, когда приезжаете?
— А к кому еще мне ходить? Так подружками и остались. Конечно, уже не то, семьи у всех. Свои заботы у каждого.
— Как, по-вашему, изменились ваши подруги, их отношения?
Макарова задумалась.
— Годы свое берут, — сказала она не спеша. Мои слова заставили ее кое-что взвесить в уме. — Валентина меньше изменилась. Тамара пополнела.
— Я не о внешности.
— Понимаю, товарищ прокурор. Конечно, с возрастом человек становится другой. Девчонками были, что в голове? Танцульки, ребята. Как бы пристроиться. То есть замуж выскочить. Но этого мало кто избегает. Тогда думаешь о семье, детях. Что-то надо приобретать, обзаводиться вещами. — Она вдруг вздохнула. — Я последнее время сама ругала Томку, что она о барахле больше думает, чем о людях.
— Значит, какую-то перемену заметили?
— Заметила. Это верно.
— Ну а Чупихина как?
— Та меньше, но тоже.
— Поверьте мне, товарищ Макарова, я человек объективный. Обе ваши подруги были у меня. Сидели вот на этом самом месте. Мне показалось, что их интересовали прежде всего какие-то ковры, холодильники, шубы, гарнитуры, а не то положение, в каком они очутились. Я не говорю о пропаже кольца. Истина, в конце концов, откроется. Как бы там ни было, обеих совершенно не трогала судьба и личность друзей. Ни боль, ни понимание, ни сострадание, ни душевная заинтересованность в человеке, который столько лет живет рядом с тобой, общается с тобой, делится самым дорогим. Почему так, по вашему мнению?
— Вещи… Вещи, конечно, нужны. Без них не проживешь. Но не для всякого они на первом месте. Вещи — они штука безразличная. Главное, как ты к ним относишься. Если только они ослепляют в жизни, худо. Нет ее, жизни. — Она энергично взмахнула рукой. — Эх, сколько раз им говорила: зажирели вы тут. Нам, в Норильске, вот как нужны такие специалисты! Под Норильском в рудничном поселке директора фабрики-кухни отхватят с руками и ногами. Квартиру тут же в городе, оклад, работа интересная, золото добывают! Отпуск большой, коэффициент. Да разве их уговоришь! — заключила она не так напористо, как начала.
— Там то же самое, — сказал я. — Вернее, человек везде остается самим собой.
— Нет, у нас люди проще. Север… Да, не знала я, что так мои подружки изменились. А ведь в техникуме… — Она махнула устало. — Что теперь говорить!
— Кстати, насчет техникума. Какая там история с салом приключилась?
— С каким салом? — удивленно спросила Макарова.
— На втором курсе. Собрание устраивали. Хотели Чупихину исключить, — подсказал я.
— Ах, это! — Она смущенно заулыбалась. — Сейчас вспоминаю, смешно. Ой, глупые были! Виновата, собственно, я. — Я посмотрел на нее с удивлением. — Именно я. Заводилой была среди них. В нашей комнате жила еще одна девчонка. Катька. Жадная, каких свет не видывал. У нас же все общее. И еда, и чуть ли не вся одежда. А у нее на тумбочке замочек. Всегда ест без нас, все прячет. Ей с Украины присылали родители и сало, и яйца, и варенье. Да чего только не присылали! Надумали мы проучить Катьку. Признаюсь, мысль моя. Договорились так: я ее отвлеку в красном уголке, Валентина у дверей дежурит, а Томка попробует замок открыть. Так и сделали. А Катьке только что сало прислали. Мы его и реквизировали. Катька на следующий день шум подняла. Коменданта позвала, членов студкома. Сало-то Валентина к себе положила в чемодан… И главное, она отвалила кусок девчонкам соседней комнаты. Что делать? Валя поумней нас была. Говорит, что за групповщину влетит строже. И все на себя приняла. Мы-то девчонкам открылись, а директору не сказали. Вот Валя и пострадала одна.
— А косынка?
— Что косынка? — сказала Макарова сердито. — Косынку тоже хотели пришить. Раз сало стащила, значит, и косынка ее рук дело. Я-то знаю, какая Валька честная.
…Никто не мог предположить, какие результаты принесет приезд Макаровой в Зорянск, ее визит ко мне и следователю. Никто.
Через несколько дней возник в кабинете Чупихин. Именно возник.
Не снимая пальто, он вошел крупными шагами и, бухнувшись без приглашения на стул, коротко представился:
— Чупихин. Полюбуйтесь.
Его рука припечатала на столе передо мной листок бумаги.
«Вася! Я уехала совсем. После двенадцати лет жизни поняла, что была в доме одной из твоих вещей. Поток грязи, который обрушился на меня, тебя тронул только тем, что ты испугался за свое положение, за свои ВЕЩИ! Ругаю себя, что поступала низко и подло, и пошла на это ради тебя. Если другие ведут себя по-скотски, это не значит, что нужно быть такими же. Вернее, я не хочу быть такой, а почти стала. Мне жаль Николая. Я его люблю, как мать. Но не могу больше быть с ним после всего, что произошло».
Я отложил записку.
— Она считает низким и подлым сказать вам правду о человеке, который оболгал нас, смошенничал, разрушил семью! — произнес Чупихин грозно. — Сказать правду об этой торговке! О жулике!..
— Давайте будем говорить более корректно, — остановил я его.
— Я не хотел вмешиваться, — прохрипел он. Налил воды из графина, выпил и снова повторил: — Я не хотел вмешиваться. Но теперь я вмешаюсь. И поверьте, не ради своего положения! Валя ошибается. Я ее любил и люблю настоящей любовью. После того как я потерял первую жену, она умерла от болезни почек, я Валю оберегал как зеницу ока. Не было детей. Случается. Никогда не попрекал этим. Я ничем ее не попрекал. Я даже ради нее смирился с дружбой с этими, ну, с этими… — Он перехватил мой взгляд и обошелся без определений. — Более того, когда на нас, именно на нас, потому что я себя считал с Валей одним целым, обрушился поток грязи, как она пишет, я пытался найти какой-то выход. Дошел до того, что позвонил Бражникову, имя которого вызывает у меня теперь только омерзение, и хотел их образумить. И вот получил! Я всегда говорил Вале, что они завистники, злобные, низкие люди. И добром это не кончится. Пригрели на груди гадючье племя. Пусть я говорю не корректно. Я на это имею право! Более того, я сделаю все, чтобы вывести их на чистую воду. Судом, законом, конституцией!
Он замолчал.
Чупихин был представительный. С сединой в черных волосах. Казалось, она перешла с его дорогого темно-серого костюма с искрой…
Чупихин вдруг пристукнул тяжелым волосатым кулаком по столу и повторил:
— Судом, законом, конституцией!
— Куда уехала ваша жена, знаете? — спросил я.
— В Норильск.
«Вот и будет в рудничном поселке директор фабрики-кухни», — подумал почему-то я, вспомнив Макарову.
— А почему вы пришли именно ко мне, товарищ Чупихин?
— Вы должны принять меры к строгому наказанию кляузников и клеветников.
— По какому праву? На основании чего?
— Неужели мало того, что они натворили? Какую чудовищную ложь возвели на мою жену и меня! Я их привлеку за распространение позорящих меня слухов.
— Если у вас есть факты, ну что ж, — сказал я спокойно, — как говорится, бог в помощь.
— И займется этим прокуратура области! — грозно произнес он, вставая.
Я холодно ответил на его громовое: «До свидания». Вряд ли бы мне принесло радость свидание с ним.
И свидание не состоялось. Был через несколько дней звонок.
— Товарищ Измайлов?
— Да, слушаю вас.
— Простите за беспокойство. Чупихин.
Передо мной возник образ разгневанного директора тепличного хозяйства, и я поразился той растерянности, которая прямо-таки ощущалась через телефонную трубку.
— Понимаете, погорячился я у вас тогда. Расстроенные чувства, нервы.
«Неужели жена вернулась?» — мелькнуло у меня в голове. И пожалел, что фабрика-кухня в поселке под Норильском будет иметь другого директора.
— Бывает, конечно, — сказал я неопределенно.
— А недоразумение выяснилось. Я уже принес свои извинения Тамаре Егоровне. Прошу вас забыть наш разговор. Кольцо нашлось.
— Как нашлось? Где?
— У нас. В общем, я зайду сегодня к товарищу Гранской. До свидания.
Не успел я положить трубку, как снова раздался звонок. Бражникова…
— Товарищ прокурор, разрешите зайти забрать заявление? Мне звонил Василий Демидович, все выяснилось. Простите за беспокойство.
…Инга Казимировна молча положила на мой стол квадрат рентгенограммы. Я машинально посмотрел пленку на просвет. Странные тонкие полосы, и сквозь них отчетливо виден кружочек.
— Этот изящный скелет, — улыбаясь, прокомментировала Гранская, — принадлежит чупихинскому коту Дымку… У него несварение желудка. Не может переварить кольцо мадам Бражниковой. Заболел, бедняга. Я посоветовала сыну Чупихиных показать его в ветлечебницу.
— Вы догадались? — произнес я с восхищением. — Действительно, ведь кольцо пахло мясным фаршем…
— Увы, Захар Петрович, не догадалась, — печально улыбнулась Гранская. — Просто очень люблю кошек, но не могу позволить себе этого удовольствия. Слишком часто отлучаюсь в командировки…
Назад: Записки прокурора
Дальше: Из зала суда
