12
«Здравствуй, Димчик, родной!
Из пионерлагеря я сбежала. Ведь смешно мне ходить на прогулки в лес с малышней, купаться и загорать по команде. Да еще постоянно следят, чтобы далеко не ушла. А потом, надо зачем-то собирать цветочки для гербария и ловить сачком бабочек. Мама сказала, что я эгоистка, потому что думаю только о себе. Она считает, что я срываю им весь отпуск. Мама достала путевки в Палангу, это на Балтийском море. Папа сказал, что я могу пожить без них у тети Мары. Они все-таки едут в Палангу. А из лагеря в Калинин я ехала не одна, с одним мальчиком (ты его не знаешь). Так что мама зря за меня беспокоилась. Он тоже сбежал из пионерлагеря. В Калинине вот уже неделю идет дождь. Я читаю книжки. Это лучше, чем делать дурацкие гербарии. По тебе очень, очень, очень соскучилась. Ведь мы не виделись целый год! Крепко, крепко тебя целую, сильно обнимаю. Аленка. Ты не смейся, я хочу спросить у тебя одну вещь. Если тебя приглашают в кино, удобно, если ты сама платишь за билет? Я хотела заплатить, но он обиделся. О тебе спрашивала Таня из четвертого подъезда».
…Алешино письмо меня поразило. Бог ты мой! Моя сестренка влюбилась. Я попытался представить себе, как она идет с мальчиком в кино. Например, в «Звезду», что на набережной Степана Разина. Пытался и не мог. Перед глазами стояла розовощекая девчонка с толстой косой до поясницы. Она часто простужалась, и у нее распухал нос. Как картошка.
Алешка влюбилась. В Калинине дождь. Какой может быть дождь в сухое, жаркое лето, с выгорающей на солнце полынью, с жестким, скрипучим суховеем?..
Да, это там, в Калинине. С Танькой из четвертого подъезда мы целовались летом в беседке, во дворе. И тогда тоже шел дождь. У нее на лице застыли крупные капли. Она была не то в синей, не то в стальной курточке из болоньи. Тогда я перешел в восьмой класс.
Алешке — четырнадцать… В Калинине дождь. Неужели они целовались?..
…Свидетелем этой картины я оказался случайно. Нассонов ходил по своему кабинету, размахивал правой рукой, словно рубил на полном скаку шашкой.
— Мне сцены из спектакля показывать нечего! Если бы в колхозе нашлась хоть одна душа, которую слушался бы Маркиз, я послал бы тебя к чертовой матери, разрази меня гром! Потому что не привык зависеть от бабских капризов.
В чуть приоткрытую дверь виднелся профиль Ларисы. Она теребила в руках платочек, отирая им щеки.
— То из кожи лезла — дай ей коня! Дали самого лучшего! Хорошо, хорошо, ты его приструнила и объездила. Спору нет, заслуга твоя. Чуть не на коленях просила допустить к скачкам. Допустили. Заявили тебя в заезде. Растрезвонили на весь район. И на тебе — не хочешь выступать! Какая муха тебя укусила?
— Не могу… — Девушка еще ниже склонила голову. — Кто-то ведь может вместо меня…
— Маркиз никого не подпускает к себе и на сто метров! А! Нет у меня времени и желания слезы и сопли вытирать… Не поедешь — черт с тобой! Все! Иди!
Лариса вышла из кабинета и, не глядя на меня и секретаршу, быстро прошла через приемную.
А вечером они сидели с Чавой на пустой скамейке возле остановки автобуса. Мне показалось, что беседа их была печальна. И как будто Лариса плакала…
Я не подсматривал специально. Просто, как всегда делаю вечером, прошел по засыпающей станице.
У них решалось что-то важное. Они никого не замечали. Не обратили даже внимания на последний рейсовый автобус, унесший в своем уютном нутре несколько пассажиров в райцентр.
Что же, так и должно было случиться. Разные, разные они люди.
Мне стало жаль Ларису. Теплая жалость к ней баюкала душу. В голове вставали картины, одна желаннее другой. Мы с ней на тропинке среди золотых подсолнухов, в которых человека не видно за три шага. Как хорошо стоять тихо и смотреть друг на друга или на светлое летнее небо…
И никогда, никогда не пришлось бы ей сидеть на этой сиротливой скамейке…
Расстались они, кажется, грустно. Она пошла одна, медленно растворяясь в сумраке чуть освещенной улицы. Сергей еще посидел, потом отвязал коня, дремавшего в тени навеса автобусной остановки, и направился вслед за девушкой. Но не остановился, а проскакал мимо.
Мне очень хотелось догнать Ларису, что-то ей сказать. Но что? Что я мог сказать ей? Происшедшего между ними я не знал… А знать хотелось очень, до злобы на самого себя.
И весь следующий день, ту памятную субботу, я искал повод забежать в библиотеку.
Слава богу, повод нашелся. Как спасителя, послал мне бог Колю Катаева.
Недалеко от хутора Крученого, на небольшом бугре, находилась могила с грубо отлитым цементным обелиском. Под ним покоились останки советских воинов, погибших в последнюю войну. Коля, Лариса и другие комсомольцы колхоза решили организовать поиск героев, узнать их имена.
Я предложил вовлечь в это мероприятие моего подопечного Славу Крайнова. Вот об этом и надо было поговорить с Ларисой.
Коля, конечно, ничего не знал. Откуда ему было знать, что произошло вчера на автобусной остановке?
— Завтра скачешь? — спросил он у Ларисы.
Она резко ответила:
— Ну что пристали? Почему это всех так интересует?
— Ты не кипятись, — успокоил ее Коля. — А интересует потому, что честь колхоза…
— Как будто на мне свет клином сошелся. Честь колхоза! А может, я чувствую, что завалюсь? — Лариса осеклась. Наверное, поняла, что так нельзя было говорить Катаеву, человеку мягкому и доброму.
Но Коля не обиделся.
— Держись, хохол, — казаком будешь, держись, казак, — атаманом будешь, — со смехом сказал он. — А мы к тебе, ежели по-честному, зашли поговорить о другом.
— Некогда, ребята, спешу… — сказала Лариса.
— Тогда извини, зайдем в другой раз. — Коля театрально склонил голову.
— Честное слово! На конеферму надо.
— Все-таки скачешь? — подмигнул Катаев.
— Придется, — вздохнула Лариса.
— Может, подвезти? — неуверенно предложил я. — Мне как раз в ту сторону…
— Хорошо, — согласилась она, тряхнув головой.
И я вдруг отчетливо понял, что она бросает кому-то вызов. Меня это устраивало. Меня все устраивало, только бы побыть с ней вместе…
Я выбрал самый далекий путь. И ехал так медленно, что, наверное, отправься она к своему Маркизу пешком, добралась бы раньше.
По обеим сторонам дороги колосилась пшеница. Ее волны шелестели от горячего ветра.
— Дима, вы завтра будете в районе? — спросила она.
— Не знаю, — ответил я равнодушно, а сердце радостно стучало в груди.
— А я думала, вы увлекаетесь лошадьми, — разочарованно произнесла она.
— Конечно, увлекаюсь, — быстро согласился я, испугавшись переборщить в своей игре. — Знаете, я ведь всегда на службе… Какое-нибудь происшествие…
— Да, вам нелегко, — подтвердила она.
Я был благодарен ей за то, что она умолчала о Герасимове и все же сказала об этой истории, Тактично и сочувственно…
— Люди не всегда понимают.
— Кому надо, понимают, — сказала Лариса. — Девчата за вас горой… — Для меня это было ново. Видя мое смущение, Лариса сказала: — Вас это удивляет?
— Не думал об этом.
Она испытующе посмотрела на меня:
— Все девчонки мне уши прожужжали про вас… Мне стало тоскливо. Потому что она говорила об этом с каким-то равнодушием.
— Интересно, кто? — Я тоже решил играть в равнодушие.
— Многие…
И чтобы не говорить свое, я прочел на память Есенина:
Не жалею, не зову, не плачу.
Все пройдет, как с белых яблонь дым…
— Я тоже люблю Есенина, — сказала Лариса.
Мы выскочили на бугор. Поле осталось позади. Уже видны были конюшни.
— Я скоро буду возвращаться. Заехать? — спросил я.
— Спасибо, Дима. Обратно я верхом. Возьму Маркиза на ночь к себе. Чтобы утром не тащиться за десять километров. И своим ходом — в район.
Она вылезла из коляски мотоцикла.
— Дима, приезжайте завтра на скачки, а? Поболеете за меня.
— Постараюсь, — сказал я и поехал дальше.
Я долго не оборачивался. Но все же не удержался.
Лариса смотрела мне вслед, затенив ладонью глаза от солнца.
Я сделал крюк по степи и вернулся другой дорогой в станицу.
…Вечером она проехала по Бахмачеевской на своем красавце. Бабки провожали взглядами ее стройную фигурку, обтянутую жокейской формой, и качали вслед головами. Не знаю, одобрительно ли. Мужчины обсуждали коня. Маркиз был чудо! Вечером, в свете зари, он словно светился розовым и шел красиво и гордо, переступая тонкими ногами, словно знал себе цену. Ничего не скажешь — Маркиз!
Чава зачем-то тоже был на центральной усадьбе. Расфуфыренный, в выходной рубашке и сапогах. Его ремень был отделан серебряными украшениями. Чава был с цыганом, одним из тех трех, которые имели какое-то дело к Нассонову, но дело не получилось, над чем подтрунивал парторг Павел Кузьмич.
А я все раздумывал и раздумывал над словами Ларисы и ее поведением там, среди желтого моря хлебов, и совершенно не понимал, играла она со мной или нет.
Не хочет ли заставить и меня, как Маркиза, плясать под свою дудку?
Нет, что-то было в ней искреннее. Неуверенность. И непонятная для меня раздвоенность.
Что ж, поживем — увидим.
