7
В воскресенье, троицын день, с утра начали долдонить церковные колокола. Я никогда не знал, что из них можно выколотить такую сложную симфонию. Кто был пономарь, не знаю. Но мне показалось, что извлечь эту бурю звуков мог только сам отец Леонтий, с его сильными руками.
Я сел на мотоцикл и стал не спеша патрулировать дорогу возле церкви.
Многие дворы и дома в станице изукрасились зеленью и цветами. Травой и ветками были застелены земля, базы, веранды.
В воздухе стоял густой запах свежескошенной травы, ее сладкий, увядающий тлен.
От церкви я ехал на другой конец станицы, где недавно машина сбила старика. Там был поворот, и водители не всегда сбавляли скорость.
Так и выходили поездки: с одного горба кургана на другой, как на качелях, — вверх-вниз, вверх-вниз, до тех пор, пока не выхватил из негромкого гула толпы, направляющейся к храму, язвительный старушечий голос:
— И чего мотается, сердешный, взад-вперед? Как навоз в проруби…
Я разозлился — для их же блага стараюсь!
Вчера, на оперативном совещании, я получил инструкцию проследить за порядком на дороге и возле церкви во избежание всяких там несчастных случаев.
Я поставил свой «Урал» возле церкви и сел боком на сиденье. Отсюда шоссе далеко проглядывалось в обе стороны.
Машин почти не было. Только изредка проедет рейсовый автобус. Шоферы въезжали в станицу медленно, поминутно шипя тормозами и сигналя…
Тягуче тянулось время.
Струился ручеек благочинных старушек в белых платочках.
— Здравствуйте, товарищ начальник!
Возле меня стояла Зара в яркой цветастой юбке, пышными оборками спускающейся почти до самой земли. Улыбаясь, протянула мне руку. И, кивнув на несколько смуглых детских рожиц, окружавших ее, сказала:
— Вот привезла. У нас что на хуторе? Ни людей не увидишь, ни праздника. Гостинцев куплю, в кино сходим…
Я тоже улыбался, не зная, о чем говорить и как себя вести.
— Конечно, — ответил я.
— Да, да! — подхватила Зара. — Я девчонкой любила праздники. Ох любила! Да и сейчас нравится.
И красива же была жена Арефы Денисова! Она поражала какой-то силой, яркостью, раскованностью. Черные волосы выбивались из-под цветастого платка и густо устилали плечи.
— И все ваши? — кивнул я на ребятишек.
— Все наши! — блеснула Зара ослепительно-белыми зубами. — Выбирай невесту, начальник!
— Мне еще рано, молодой, — отшутился я.
— Хорошо, подожди, Надя вырастет, — не унималась Зара. Ее глаза сверкнули озорно и насмешливо.
Она слегка подтолкнула вперед девочку лет тринадцати.
Надя смотрела на меня с детским любопытством. Тогда, в Крученом, я ее что-то не приметил. Она была действительно на редкость красива.
Но откуда у нее эти серые с зеленоватыми искорками глаза, вздернутый смуглый носик?
— Зара, что это у вашей дочки светлые глаза? — спросил я, чтобы повернуть разговор в другую сторону.
Видя мое недоумение, Зара рассмеялась:
— Это внучка Арефы. От первой семьи. А отец у Нади русский.
Надя серьезно сказала:
— Как вы.
Зара погладила девочку по голове и отошла от меня со своим семейством…
Когда церковь опустела и людская толпа растеклась по дорогам и дворам, я поехал домой.
Еще от ворот я увидел в окне на половине Ксении Филипповны накрытый стол и чьи-то знакомые мужские руки, держащие папиросу.
— Дмитрий Александрович, зайдите ко мне… — выглянула Ксения Филипповна.
Они сидели с Арефой Денисовым. На столе стояли нехитрые деревенские закуски, дымился пирог с капустой, сочились слезой крупно нарезанные свежие помидоры и огурцы, в миске лежали с большим умением сохраненные с прошлого года в погребе соленые арбузы.
Арефа поздоровался со мной, как со старым знакомым. Он взял своей смуглой рукой едва початую бутылку водки, налил в рюмку и поставил возле меня.
— Вроде бы с праздником…
— А мы, когда сами захотим, можем устроить праздник! — засмеялась Ксения Филипповна, как бы оправдываясь и показывая, что сегодняшнее их сидение никакого отношения к троице не имеет.
— Спасибо, Арефа Иванович, но мне еще дежурить надо, — отставил я рюмку.
— Он строгий по этой части, хоть и молодой, — подтвердила председатель сельисполкома. — Давай с тобой, Арефа. Тебе одному как-то не с руки, понимаю.
Они чокнулись. Ксения Филипповна отпила маленький глоток.
— Ешь, Дмитрий Александрович, мамка с папкой далеко, кто еще поухаживает? — Хозяйка положила мне в тарелку огромный кус пирога и овощей.
И я опять превратился в пацана с розовыми щеками и по-девчачьи вздернутой губой.
С моим приходом беседа у них расклеилась.
— Ну, товарищ начальник, — полушутя спросил Денисов, — что слышно в округе? Тихо, спокойно?
— Вроде так, — ответил я с полным ртом.
— Ну и слава богу, — кивнула Ксения Филипповна. — Праздники для милиции — самое хлопотное время, кому праздники, а кому тяжкий труд. А так у нас, кажется, спокойно…
— Вообще-то да, — подтвердил Арефа. — Если и случается что, то в основном — приезжие…
— Не скажи, — возразила Ракитина. — Свои тоже иногда отличаются. А гастролеров что-то давно не было. — Она подмигнула мне. — Это, наверное, вы хорошо работаете.
Я промолчал. В райотделе меня предупредили, что нет-нет да и объявляются в районе сомнительные личности. Особенно по части лошадей. Да и браконьеры иногда заезжают стрелять сайгаков.
— Если что, Арефа тебе хороший помощник, — продолжала хозяйка. — Лошадиная душа.
— Люблю, ох люблю хороших коней, — согласился Денисов. — Красота в них большая… Но у нас не поживишься на этот счет. Не дадим…
Я не стал говорить на эту тему. Только сказал:
— Ваших встретил возле церкви.
Арефа покачал головой. Но не очень чтобы с большим сожалением.
— Так и тянет потолкаться… Ей бы народ посмотреть да себя показать.
— Брось, Арефа, — махнула рукой Ксения Филипповна. — С малолетства она приучена… Что я тебя хотела спросить? Да, правда, что Лариска будет от нашего колхоза скакать?
Я насторожился, но постарался не показать этого.
— А что? — вскинул брови Арефа.
— Да ничего. Втемяшилось председателю прогреметь в этом деле — и все тут.
— Хорошего скакуна едва не забраковали… очень хорошего. А девка уломала. Вот, Дмитрий Александрович видел, — взял меня за локоть Денисов. — Правда хорошо она с Маркизом управляется?
— Наверное. Я не знаток.
— Так это всякому видно. Но его зоотехник почему-то забраковал. А жеребец еще в самой силе. Пробовали в хомут запрячь — не дается. Кусает, лягается и задними и передними ногами. А Лариска Аверьянова давно к Геннадию Петровичу пристает, чтобы он выделил ей транспорт для ездок на дальние бригады книги развозить. У нас с транспортом не богато.
— Не богато! — усмехнулась Ракитина. — Говори уж — из рук вон плохо. Посмотри только, на какой колымаге ездит Колпаков! Давеча чуть пацана не задавил…
— Значит, нет транспорта, — продолжал Арефа. — Какую другую лошадь Нассонову жалко, ну он и предложил Маркиза, чтобы отвязаться. Помучается, мол, с ним девка и отстанет. А она, гляди ты, обуздала жеребца. Он у нее чуть ли не вальс танцует… Я, честным делом, давненько Маркиза приметил. Да не было подходящего жокея. Нассонов будто тоже доволен.
— Бог с ним, — сказала Ксения Филипповна, — чем бы дитя ни тешилось… А я бы на месте Геннадия Петровича не о лошадях, а об людях позадумалась бы. Клуб новый не мешает сладить. Да и ясли расширять пора.
— А ты была на его месте, — подтрунил Арефа. — Клуба, вспомни, вообще не было. Об яслях и говорить не приходится.
— И-эх, Арефушка! — вздохнула хозяйка. — Не те времена были. Не до жиру, быть бы живу… Макуху за пирожное почитали. Не дай-то господь когда-нибудь еще… Выпьешь, что ли?
— Надо будет, налью, поди, не гость, — засмеялся Арефа, но себе налил.
— Ты скажи, Зара все еще артачится? Денисов выпил рюмку и закусил помидором.
— И слышать не хочет… Но кто, Ксюша, в наши времена с родителями считается?
Я смекнул: опять про библиотекаршу.
— У вас вроде на этот счет строго…
— У вас, у нас… Все перемешалось. Нынче все одним миром мазаны.
Арефа достал старинные карманные часы на цепочке и заторопился.
— Благодарствую тебе, хозяюшка. Спасибо за хлеб-соль.
— Посидел бы еще…
— Геннадию Петровичу обещался. Надо на конеферму. Скачки на носу.
— Помешались вы с ним, вот мой сказ. Ну ты старый пенсионный хрыч, тебе делать нечего. А он что? — покачала головой Ксения Филипповна.
— Хе-хе, старый! Зара меня на десять молодых не променяет, несмотря что старше ее на двадцать годов! — засмеялся Арефа.
— Это как знать… — поднялась хозяйка провожать гостя до порога. — Молодые-то орлы! Посмотри! — кивнула она на меня.
Арефа шутливо покачал головой:
— А кстати, мое имя в переводе на русский означает — орел. В святцах указано.
Денисов ушел. Мы долго сидели молча. Каждый думал о своем. Где-то пели. Пока еще стройно. Я ждал, когда Ксения Филипповна заговорит сама, хотя меня и мучило множество вопросов.
И она заговорила:
— С Арефой мы старые друзья. С моим Игнатом полвойны прошел. — Ксения Филипповна взглянула на портрет мужчины в шинели с петлицами. Такие портреты, увеличенные с маленькой фотографии с удостоверения, есть, наверное, в каждой русской семье. — На руках Арефы он и помер… После войны Арефа с молодой женой, с Зарой, приехал в Бахмачеевскую. Приехал, об Игнате рассказал. И остался тут… — Она переменила тему: — Интересуются на станице… — И посмотрела на меня.
— Чем? — невинно спросил я.
— Разным… Женат ли, выпиваешь ли…
— А кому какое дело? — вспыхнул я. — Взяток, кажется, не беру. И вообще без году неделя…
— Да ты не кипятись… По другому это боку идет.
— Неужели людям нечего делать, как только кости перемывать?
— Поешь, Дмитрий Александрович, больно мало кушал… — Она почему-то всегда называет меня по имени и отчеству. — Ты не серчай на людей. Их понимать надо… Невест — пруд пруди, а ребята отсюда разлетаются.
Я наконец понял, в чем дело. И залился краской.
— Ну раз тебе это не в охотку, говорить не буду. Только скажу: вот приехал ты, и на милицию по-другому смотреть стали. Не то что при Сычове. Говорят, потому ли, что форма у тебя другая и не участковым уполномоченным называешься, а инспектором.
Я рассмеялся.
— А ты не смейся. Сычов-то ходил — пасмурный какой-то в смысле одежды. Синее все. Галифе. Шинелька до полу болтается. А у тебя внешность нарядная, светлая. Мышиный цвет. Благородно…
— Теперь такая у всех работников милиции.
— Ага. Перемена, стало быть, есть. Правильно люди заметили. И еще, у Сычова на погонах звезд не было…
— Старшина. Не успел дослужиться.
Ох уж эта мне звездочка! Знала бы Ксения Филипповна…
— Сычову бы не дали. Давно ведь за ним грешки наблюдались. И главное — это… — Ксения Филипповна щелкнула себя по шее. — Ну и мотоцикл тебе сразу определили. Новый. И цвет видный.
— Участок большой, — как бы оправдывался я. — Служба у нас становится все оперативнее…
«Выходит, только проклятому бугаю цвет моего мотоцикла не понравился», — подумал я про себя.
Ксения Филипповна продолжала:
— Народ, он все подмечает. Самую малую крошечку. Потому как любые перемены на нем отражаются. Что ты ему ни говори, а он прежде всего дело видит. Человек каждый день ходит в магазин, каждый день хлеб ест, еще он одежду носит, в автобусе, поезде ездит… Всякую службу несет. И женится, родит себе подобных. Небось тянется туда, где лучше. Бежит с того места, где жмут его. И очень-очень много думает, прежде чем сделать что-либо… А как же иначе быть должно?
Я спросил ее, почему она не уезжает к детям. Ведь одной жить тоскливо.
Ксения Филипповна покачала головой:
— Нет, Дмитрий Александрович, не хочу я жить в городе. Асфальт не люблю. По мне самое лучшее — по земле ходить. Хоть и не разрешают врачи, а я люблю скинуть башмаки и босиком, босиком по двору шастать. Помню, девчонкой была, так без обувки до самых холодов бегала. По стерне. Колется, царапает, а мне все нипочем. Еще такие колючки есть — гарбузики. Ну прямо в наказание ребятишкам созданы. Напорешься, слезы из глаз, а через минуту забываешь, скачешь, як та коза. А то, что я будто одинокая, — совсем ерунда. Я здесь каждую бабу, каждого мужика знаю, их детей и детей их детей. Все как родня. Не то что в городе! Вон у дочери насмотрелась. С соседями стенка в стенку живут десять лет, каждый день видятся, а будто даже и не знакомы. «Здравствуй — до свидания» не скажут. И считают, так как бы и надо…
Я слушал Ксению Филипповну, и перед глазами у меня стояла бабушка. Она тоже жила только для других. Ее ничто не могло сломить: ни старость, ни недуги. Потому что бабушка ничего так не ценила, как людей.
Как я жалел, что ее уже нет. Она ушла из жизни не в страшные годы разрухи, голода, под немцами, а тогда, когда было тихо и спокойно в мире. Дома все спали. Ей словно захотелось открыть дверь и выйти посмотреть на безмятежную ночь, полную звезд. Ушла и не вернулась…
Про Чаву и Ларису Ксения Филипповна так ничего и не сказала. А я почти был уверен, что разговор с Арефой шел именно о них.
Деликатная душа обитала в Ксении Филипповне. Наверное, чувствовала мою настороженность и натянутость, когда я видел библиотекаршу.
…Засыпал я в этот вечер без особых забот. Я опять ощущал, что жизнь огромна и бесконечна.
Как-то бабушка сказала, что мужчине обязательно надо, чтобы его беззаветно любила хотя бы одна женщина, будь то мать, сестра, жена или дочь… У меня сейчас есть такой человек. Это Алешка.
А потом?
Потом будет дорога, дорога через зеленую степь. С холма на холм… без конца, без края…
Я заснул.
И когда стали тарабанить в дверь и в окно, я не сразу понял, на каком нахожусь свете.
— Товарищ участковый! Товарищ милиционер! Митька Герасимов убийство может совершить!.. Помогите…
Во мне сработала армейская привычка. Я соскочил с постели, как по тревоге, и оделся в считанные секунды.
Мы бежали с пожилой женщиной, которая путалась в длинной ночной сорочке. Платок поминутно сбивался ей на плечи. Она поправляла его, забыв, однако, о том, что почти раздета.
Из ее бессвязных криков я понял: она услышала, что сосед, Дмитрий Герасимов, грозится кому-то ружьем, И пьян «до бессамочувствия». А там, в хате, дети…
Я пытался вспомнить лицо Герасимова, но перед глазами почему-то маячил Сычов…
И когда мы добрались до герасимовского двора, который обступили несколько станичников, я понял, почему мне в голову лез Сычов.
Это был тот самый молодой мужик, в белой майке и синих штанах до щиколоток, который частенько захаживал в тир, к Сычову, с бутылкой.
Я увидел его в проеме освещенного окна, в той самой майке, с двустволкой наперевес.
Он стоял посреди горницы, под самой лампой, чуть-чуть покачиваясь, с сумасшедшими, застывшими глазами…
Он стоял посреди горницы, под самой лампой, чуть-чуть покачиваясь, с сумасшедшими, застывшими глазами…
Перед ним, всхлипывая и причитая, закрывала кого-то собой его жена. Наверное, за ее спиной прятался ребенок.
Это я увидел, подойдя вплотную к окну. Я чувствовал плечом шершавую саманную стенку и лихорадочно обдумывал, как обезоружить пьяного, находящегося в бреду горячки мужика.
Медлить было нельзя. Могло вот-вот произойти непоправимое.
Что делать? Что делать?! От напряжения у меня стучало в висках.
Митька стоял как раз напротив двери. Если я ворвусь через сени, то столкнусь с ним прямо лицом к лицу. И не известно, что взбредет ему в голову. Такие люди начисто лишены самоконтроля.
С бьющимся сердцем я обогнул хату. Теперь я видел через открытое окно Митькину спину…
— Митя, Митенька… Да что ж ты задумал, миленький? — жалобно плакала его жена. Из-под ее руки смотрело испуганное детское личико. Герасимов что-то бессвязно и грубо кричал.
Раздумывать дальше было нельзя. И прежде чем Митька обернулся, я влетел в хату, сбив с подоконника горшки с цветами.
Я кинулся к нему под ноги, когда надо мной что-то разорвалось. В нос ударил кислый, едкий запах пороха. Вокруг зазвенел железный дождь. Его капли запрыгали по комнате, по полу…
Трудно понять, откуда у пьяного взялась такая сила! Он был словно буйнопомешанный. Я боролся с ним и боялся, что мне его не одолеть. Он был похож на крепкое, жилистое дерево с торчащими во все стороны сучьями, которые надо было обязательно сложить вместе, а то они здорово колотили и мяли меня…
Потом прибежали какие-то парни, по-деловому, сосредоточенно связали веревкой дергающегося подо мной Митьку.
Я огляделся. Вся комната серебрилась алебастровой пылью, а по ней ходил бледный, худенький мальчик лет пяти, в сатиновых заплатанных трусиках, и молча собирал пятаки и гривенники.
Митька угодил в копилку, стоящую на старомодном резном буфете.
Я не знаю, почему тогда принял именно это решение.
Может быть, потому, что вид Митьки был ужасен: безумные глаза, ходившее ходуном спеленутое тело, бычье мычание?
Оброненная кем-то фраза: «Теперь до утра не успокоится»?
Наставление преподавателей, что подобных нарушителей надо немедленно изолировать?
Тень смерти, в клочья разнесшая гипсовую кошечку?
Наверное, все вместе.
Мы дотащили его в мой кабинет почти на руках. Уложили на диван с потрескавшимся дерматином, и я остался один на один с Герасимовым коротать ночь…
Это потом я вспомнил ее во всех подробностях. Во всех деталях зыбкого, полудремотного бдения. И каждая секунда показалась значимой и полной смысла. Потому что эта ночь, как удар топора, разделила всю мою жизнь ровно пополам. На то, что было до и после.
Все это было потом.
А тогда я сидел за своим столом, опустив тяжелеющую голову на руки, и смотрел на Митьку, зубами вцепившегося в веревку и остекленевшими глазами уставившегося в потолок. Герасимова бил озноб. Кто-то зачем-то окатил его из ведра.
Диван под ним ходил ходуном, скрипя старческими пружинами. А потом утих.
Я был зол на Митьку. Может быть, потому, что он напомнил мне очень неприятные минуты в моей жизни.
Нет, отец никогда не бывал буйным. Наоборот, опьянение лишало его какой-либо подвижности, жестов, мимики. Он переставал общаться с этим миром. Из него уходил человек, и оставалась одна пустая оболочка.
И хотя случалось это не так уж часто, но каждый раз разлад в семье продолжался долго и шоком сковывал мать.
Она не кричала, не ругалась. Она страдала тихо и упорно, как от скрытой тяжелой болезни. И не бросалась с лихорадочной любовью на нас с Алешкой, чтобы облегчить свою боль. Она сильная, моя мать.
Я не знаю, переживал ли отец. Иногда казалось, что да, переживал. Но тогда разве можно было снова окунаться в это состояние?
Наверное, от матери у меня неприязнь к алкоголю.
Лишь одна бабушка как-то сдерживала дурное влечение отца.
Но ее не стало…
Я сидел, облокотившись на стол. У меня затекло все тело. В голову иногда заползали призрачные сновидения, но тут же улетучивались при каждом резком скрипе диванных пружин.
Герасимова снова стал бить озноб. Во мне проснулась жалость. Может, я видел в нем другого человека, моего отца? Не решаясь сбегать домой за одеялом и не найдя ничего другого под рукой, я укрыл его сложенной вдвое суконной скатертью со стола.
Часа в три он притих. Я развязал ему руки. И вздремнул сам.
Часов в пять я проснулся оттого, что он сидел на диване и смотрел прямо на меня. Взлохмаченный, с синим, отекшим лицом.
Было уже светло. Тот час, когда серый кисель света без теней и оттенков заполняет все вокруг.
— Голова трещит, — прохрипел Митька. — Опохмелиться бы…
Я молча налил ему стакан воды из графина. Он выпил ее всю судорожными глотками. Махнул рукой и снова повалился на диван, подбирая под себя ногами короткую скатерть и сворачиваясь в калачик.
Окончательно я проснулся часов в семь. Что-то подтолкнуло меня. Я открыл глаза. Комнату самым краешком коснулось солнце. Но этого было достаточно, чтобы вся ночь улетела бог знает куда.
Я смотрел на спокойно вытянувшегося Митьку. Его ноги вылезли из-под скатерти. У меня было такое ощущение, что я врач, переживший у постели больного опасный кризис его болезни.
Я подошел к нему и потряс за плечо.
— Вставай.
Но он лежал неподвижно. Так неподвижно, что у меня у самого, казалось, остановилось сердце…
Что было потом?
Потом все было как в страшном сне, который не помнится целиком, а приходит на ум отдельными, самыми болезненными кусками. Таким и осталось у меня в памяти то утро.
Я даже поначалу не сообразил, что случилось. А когда до меня дошло, почему Герасимов так неподвижен, почему так спокойно его одутловатое лицо, я зачем-то первым делом позвонил Ксении Филипповне. И уж затем только вызвал врача.
И стали появляться люди — Ракитина, Нассонов, парторг, Катаев… и еще кто-то. Люди, имен и лиц которых я не помню, смотревшие через окно на покрытое скатертью тело.
Сколько прошло времени, пока не приехал начальник РОВДа майор Мягкенький, следователь прокуратуры и судмедэксперт, не знаю.
Помню только причитания Митькиной жены, которые отдавались в душе такой болью и безысходностью, что я был готов бежать хоть на край света, лишь бы не слышать их.
Потом мы сидели со следователем райпрокуратуры в кабинете у Ксении Филипповны. До мельчайших подробностей застряло в моей голове, как он спокойно стал заполнять протокол допроса — фамилия, имя, отчество — и время от времени сгибал и разгибал скрепку.
Я смотрел на его ровный, отчетливый почерк, отмечал про себя профессиональную неторопливость и обстоятельность, с которой он вел допрос, а в голове у меня проносилось: ну вот и полетела прахом вся моя жизнь и служба. Осталось только появиться «черному ворону», потом КПЗ, и закрутится машина…
Когда следователь закончил, в кабинете появился майор Мягкенький с судмедэкспертом. Начальник райотдела, как мне показалось, старался на меня не смотреть.
Судмедэксперт, с редкой седой шевелюрой, в коломянковом пиджаке, засыпанном пеплом и крошками табака, вертел в прокуренных пальцах потухший окурок.
— Наружных повреждений нет… По всей видимости, смерть наступила этак часа четыре с половиной назад. А сивухой до сих пор несет! Такого вскрывать — хуже нет! — Он посмотрел на меня и, усмехнувшись, покачал головой: — Ему не воды надо было, а граммов сто пятьдесят. Тогда, может быть… — Он развел руками. — Абстиненция. — Незнакомое слово камнем опустилось в сознание. — Вот тебе, бабушка, и троицын день… — закончил судмедэксперт и закурил новую папиросу.
— Что, теперь прикажешь в вытрезвителях водку держать? — хмуро произнес майор.
— И селедочку с луком, — усмехнулся следователь. Мягкенький, озабоченно вздохнув, сказал мне:
— Нечего тебе пока тут маяться. Поехали…
И мы пошли через толпу расступившихся станичников — майор, судмедэксперт и я.
Следователь остался в станице.
Я шел, никого не видя, не различая и не выделяя из общей массы.
И как хлыст по лицу, обожгли слова какой-то старушки:
— За что человека сгубили, ироды, да еще в божий день?..
Я увидел, как у майора свело скулы.
Уже в машине, на дороге, далеко от хаты сельсовета, где в моей комнате лежал утихший навсегда Герасимов, когда мимо нас промчалась машина из морга, начальник райотдела сказал в сердцах:
— Дернул же тебя черт забрать его в свой кабинет! Я ничего не ответил. Неужели и он думает, что я виноват? Но в чем? Почему смерть Митьки лежит на мне?
Может быть, я действительно сделал что-то не так? А с другой стороны, не забери я его к себе, могло ведь случиться еще страшнее.
Вдруг подумалось, смогу ли я доказать следователю, что невиновен, поверят ли мне, если расскажу все как было?
В райотделе, в Краснопартизанске, только и говорили о ЧП в станице. Майор Мягкенький собрал руководящий состав, и они заперлись о чем-то совещаться. Я сидел в дежурной комнате, где по случаю понедельника было много народу, и меня, слава богу, никто не тревожил, и еще и еще раз перебирал в уме события ночи.
Может быть, я что-нибудь сделал Митьке, когда боролся с ним в хате? Мы катались по полу, как сцепившиеся звери, бились о ножки стола, о комод… Ведь что стоит человеческая жизнь? Попади нечаянно в висок и — крышка… У меня у самого до сих пор ныл затылок, на котором бугрилась здоровенная шишка.
От всех этих мыслей меня бросало то в жар, то в холод…
Дежурный по отделу, старший лейтенант, кидал на меня любопытные взгляды. Было видно, что ему очень хотелось расспросить меня о случившемся. Но у него не было ни одной свободной минуты. Люди шли и шли.
Неожиданно он обратился ко мне:
— Кичатов, звонила секретарь прокуратуры, просят зайти к прокурору…
Я шел в райпрокуратуру, ноги были налиты свинцом, а в сердце вдруг образовалась пустота. Сейчас мне прикажут сдать оружие, документы, ремень… Снимут погоны… Ну что ж, будь что будет…
Нашего райпрокурора я видел до этого всего один раз. Женщина лет сорока, в темном костюме, в кофточке, с накрахмаленными воротничком и манжетами, которая удивила меня своей белизной в этом краю, где непрестанно дуют ветры и от серой пыли никуда не денешься. Я всегда был вынужден носить с собой бархотку, чтобы мои туфли имели приличный вид.
В кабинете прокурора сидела посетительница лет тридцати.
Прокурор встретила меня, словно ничего не произошло. Представила молодой женщине, фамилия которой была Юрлова, попросила ее выслушать и, если понадобится, подкинуть в Бахмачеевскую.
Я машинально кивал головой и поддакивал.
Может быть, меня нагружают делом, чтобы я не болтался просто так?
Совершенно сбитый с толку, я пропустил вперед себя Юрлову, которая оказалась выше меня на полголовы, и прошел с ней в пустую приемную.
Мы сели на диван.
— В моем распоряжении всего один день. Завтра я должна уехать, — сказала она категорически. — Вы, конечно, поможете мне добраться до Бахмачеевской?
Модно одетая дама критически оглядела мою мальчишескую физиономию и погоны с одной звездочкой.
Я пожал плечами. Откуда я мог знать, что ждет меня через час.
— Ну и порядки! Только бы спихнуть человека…
— Могу проводить вас до автобуса, — спохватился я.
— Ближайший — только вечером.
— На попутной, — предложил я. — Тоже можно посодействовать.
— В грузовике? — усмехнулась она. — К сожалению… — Она показала на свое платье: — В такой одежде по нашим пыльным дорогам не разъездишься.
— И легковые иногда ходят. Она что-то прикинула.
— Лучше подожду автобуса.
— А дело какое у вас?
Юрлова открыла удлиненную лакированную сумочку с замком под червленое серебро и достала сложенный вчетверо лист бумаги.
— Вот…
Я долго читал ее заявление. Мой мозг был не в состоянии связать какого-то Юрлова Игоря Константиновича, присылавшего ей мало денег на сына, с тем, что ждало меня впереди.
Кто же у нас в станице Юрлов?
Я с трудом сформулировал свою мысль:
— А вы сделайте как все — подайте в суд. И по исполнительному листу будете получать столько, сколько положено по закону.
— Спасибо, — сказала она. — Это мне известно.
— Он же не уклоняется… Вот если бы он уклонялся, прятался, тогда это было бы нашей обязанностью — найти его. А сумму алиментов определяет народный суд. Если вы не можете договориться…
Юрлова посмотрела на меня с удивлением. Я сам чувствовал, что произвожу, наверное, впечатление не совсем нормального человека.
— Какой суд? Что вы такое говорите? — всплеснула она руками. — Зачем мне суд? Если бы он был такой, как все…
— А какой он? — удивился я.
— Отец ваш…
Что за чертовщина, при чем тут мой отец?
— Священник…
— Отец Леонтий?! Она кивнула.
Эта новость встряхнула меня. Я стал соображать отчетливей.
— И сколько он вам, значит, присылает?
— Не мне, — вздохнула она, — сыну… Двадцать пять.
— А получает в месяц?
— Что-то около ста пятидесяти.
— Мало присылает, действительно…
— Видите ли, он уверяет, что у них налоги какие-то другие. — Она неожиданно для меня смутилась. — Он, то есть Юрлов, писал, что получает на руки мало. Вот и попробуй разберись во всем этом…
Я с ними, церковными, никогда дела не имел. И прямо сказал об этом:
— Не знаю, как там у них с зарплатой. Давайте встретимся перед отходом автобуса. Попробую кое-что узнать.
— А где я вас буду искать? — спросила она, опять раздражаясь.
— Или здесь, или в райотделе внутренних дел. — На языке вертелось: «Может быть, в КПЗ». Но только вздохнул.
— А спросить кого?
— Кичатова.
— Запомню… — Она поднялась.
Мы расстались. А я обрадовался: слава богу, есть какое-то дело. Но куда мне обращаться, я, честно говоря, не знал. Значит, надо спросить в РОВДе. И вообще попытаться узнать, что меня ожидает.
Я пошел к майору. Совещание у него закончилось. Все разошлись. Мягкенький посоветовал:
— Загляни сначала в райфо. Там все разъяснят. Ну, а за дополнительными сведениями, если они понадобятся, можешь сходить к преподобному. Это районное начальство вашего отца Леонтия.
О ЧП — ни слова.
В приемной начальника отдела я неожиданно столкнулся с бабой Верой, той самой, у которой была корова Бабочка… Знала бы она, какие у меня неприятности!
Чистенькая, наглаженная Крайнова смиренно ожидала, когда можно будет зайти к майору. Возле нее, плечом подпирая стену, стоял подросток, угрюмо созерцая свои длинные, нескладные мосластые руки.
Крайнова, увидев меня, поклонилась:
— Здравствуйте, товарищ участковый.
Бывать в подобных учреждениях ей, видимо, приходилось не часто. И мне она обрадовалась, как своему.
— По какому делу? — спросил я. Меня обуяла жажда деятельности, единственное, что спасало от тягостных дум. — Может быть, помощь какая-нибудь требуется?
— Благодарю. Спасибочки, — еще раз поклонилась она. — Вот за горемычным пришла, — кивнула старушка на подростка. — Внучок мой, Славка.
Парнишка глянул на меня виновато из-под челки, наискось закрывавшей ему лоб.
— Набедокурил что?
— Из бегов вернули… — вздохнула баба Вера.
И тут я обратил внимание на старенький, видавший виды рюкзак в углу приемной.
Из двери выглянул Мягкенький.
— Заходите, Вера Николаевна. И ты, Миклухо-Маклай… — поманил он паренька.
Славка, подхватив свою поклажу, двинулся вслед за бабкой.
Пропустив их к себе, майор крикнул мне вдогонку:
— Кичатов, после райфо зайди ко мне.
— Слушаюсь, товарищ майор.
Решительно, сегодня мне не дадут киснуть без дела.
С отцом Леонтием, то есть Юрловым Игорем Константиновичем, каким он являлся в миру, история действительно была непростая.
По справке, выданной церковным советом и подписанной старостой, выходило, что он получал около ста пятидесяти рублей. Райфинотдел взимал налог почти половину этой суммы…
— Так как же с него брать алименты? — недоумевал я.
— Двадцать пять процентов, как со всех, — сказал заведующий райфо.
— Исходя из какой суммы — за вычетом налога или без?
— Как со всех — без вычета!
— Да, но у всех подоходный налог всего шесть процентов!
Начальник райфо глянул на меня поверх очков:
— А что вы за него печетесь? Он заводил детей сам, сам разводился… По одежке протягивай ножки.
— Как же получается? — горячился я. — Вы у него взимаете, допустим, семьдесят рублей в месяц и еще алименты тридцать пять рублей. И остается у него около сорока рублей. Есть же человеку надо?!
— У них много постов. — Начальник райфо придвинул к себе счеты. — Великий пост в среднем сорок пять дней, петров пост — двадцать дней, успенский пост — пятнадцать дней, рождественский, он же Филиппов, — сорок дней. Итого — сто двадцать дней. Это только многодневные посты. А еще каждая среда и пятница в течение года, за исключением, правда, святок и сплошных седьмиц. — Он быстро перебрасывал костяшки. — Та-ак… Еще два поста: в день воздвижения креста господня и усекновения главы Иоанна Предтечи. Почти половина года — растительная пища. Между прочим, врачи пишут, очень полезно для здоровья. Далее… Живет он, считайте, в деревне. Имеет приусадебный участок. Жена, опять же, работает. Рублей сто приносит.
— Здорово их механику знаете, — вздохнул я.
— Тридцать лет, поди, с тещей живу. И не помню, чтобы пропустила хоть один пост…
Потом я снова пошел в прокуратуру. Выяснять — так выяснять до конца.
Райпрокурор куда-то спешила.
— Церковь у нас отделена от государства, не так ли, товарищ младший лейтенант?
— Так.
— Стало быть, доходы у нее частные. Не буду говорить, трудовые или нет. Человек все-таки трудится. А с частников у нас налог большой. Тут уж ничего не поделаешь. Не бойтесь, ваш батюшка с голоду не помрет. Прихожане, помимо денег, натурой несут: яйца, молоко, сало, масло, птицу. Какие крестины или отпевание без подношений? У нас, знаете, еще многих захребетников кормят. Русский народ — он добрый…
Выходило так, что я ничем не мог помочь Юрловой. Вернее, ничего нового не узнал.
Когда я рассказал обо всем майору Мягкенькому, в первый раз за весь день лицо его посветлело.
— Постов много, говоришь?.. — улыбнулся он. — Да, здорово наш финансист подсчитал. Ну бог с ними, с попами. А тебе вот еще какое дело. На твой участок направлен проживать Вячеслав Крайнов. К бабушке, стало быть. Ты их видел…
— Так точно, товарищ майор. Крайневу я знаю. Пенсионерка. Муж ее тоже пенсионер. Коммунист…
— Постой, не долдонь. Вячеслав Крайнов был дважды задержан в поездах дальнего следования. На восток двигался. В Сибирь. Романтика, понимаешь, одолела. Парнишка, еще и пятнадцати нет. В город с родителями перебрался шесть лет назад. А город на иного влияет… Один раз задержали в поезде целой компанией. Вернули родителям. Теперь — рецидив. Ну и мелкая кража. В колонию его — жалко. Испортится вконец. А украл с голодухи. Проводники на поездах, подлецы, что делают: берут у таких, как он, последнюю пятерку и езжай, куда хочешь, хоть на край света. Не думают, что у пацанов шиш в кармане остается. А ехать надо пять-шесть суток… Вот и воруют. Короче, хлопца сняли с поезда, а он назвал адрес своей бабки. Может, испугался, что отец снимет ему штаны и взгреет как следует. Родителям сообщили по телефону. Крайнову-старуху вызвали. Они промеж собой решили, чтобы этот самый Миклухо-Маклай пожил в деревне, подальше от дружков. Да и сам задержанный говорит, что хочет жить у бабки. А тебе задание — присмотреть за ним. Найди кого-нибудь постарше его, из комсомольцев. Что называется, настоящего общественного воспитателя. Чтобы занялся с ним. Потом утвердим, все как полагается. Задание ясно?
— Так точно, товарищ майор.
Уже в конце рабочего дня я встретился в РОВДе со следователем райпрокуратуры, который вернулся из Бахмачеевской. Он посмотрел на меня с нескрываемым любопытством и покачал головой:
— Повезло тебе, Кичатов. В рубашке родился… Двенадцатый калибр. С такого расстояния он размозжил бы тебе голову, как перезрелый арбуз… (Я даже сначала не понял, о чем он говорит, потому что Митькина смерть как-то заслонила события, приведшие его в мой кабинет.) Завтра часиков в одиннадцать зайди ко мне. Продолжим разговор…
Я решил сегодня в Бахмачеевскую не возвращаться. Все равно утром надо быть здесь. Завтра же должно состояться вскрытие. Что оно покажет? А если предварительное заключение судмедэксперта, что Герасимов умер с перепоя, не подтвердится?
Но об этом не хотелось думать. Я вообще не мог уже думать и соображать. И так намотался за весь день от прокуратуры в РОВД, из РОВДа в прокуратуру…
Хотя меня и приглашали ночевать к себе сотрудники райотдела, я заказал номер в гостинице «Маныч».
Около гостиницы я встретил Юрлову.
Выслушав меня, она поблагодарила за хлопоты и больше ничего не сказала. В Бахмачеевскую ехать раздумала. Какая-то она была тихая, задумчивая и показалась мне странной.
Это же надо — тащиться за тысячу километров из Москвы, морочить голову райпрокурору, милиции, выслушать то, что сама прекрасно знала, и уехать, ничего не предприняв!
Гостиница «Маныч» еще пахла краской, мебельным лаком и бетонной сыростью.
Я купил талон на переговоры с Калинином, заказал нашу квартиру и попросил дежурную разбудить меня в десять вечера. В номере телефона не было.
Я повалился в постель, и тяжелый сон бросил меня в какую-то бездну. Я совершенно отчетливо понимал, что сплю, что вихрь образов и нелепиц мне только снится, и сознание этого мешало и раздражало.
Но и это мое полузабытье было разрушено. Кто-то прямо над ухом громко и отчетливо произнес: «Ватерлоо».
От этого слова оборвалась тягучая вереница сновидений.
Откуда, почему это слово? Кто его произнес?
В памяти возник растрепанный школьный учебник истории. Битва при Ватерлоо.
Вспомнил! Афиша на кинотеатре. Фильм «Битва при Ватерлоо».
В номере было совсем темно, одиноко, тоскливо. Только я осознал это, как постучала дежурная:
— Калинин!
В трубке отчетливо звучал взволнованный, чуть срывающийся голос Алешки:
— Димочка, Димчик! Это ты?
— Я, я.
— Как ты там?..
— Хорошо. А ты как?
— У нас все нормально. А у тебя?
— Все в порядке.
Когда истекли заказанные три минуты, я вдруг обнаружил, что ничего не узнал. И сам не рассказал ничего.
А что я мог рассказать Алешке? Так, отделался общими словами. Главное, надо было услышать родной голос. Стало легче, радостное ощущение, что мы говорили, словно побывали рядом, немного растворило тяжесть от событий прошедших суток.
Пожалуй, впервые за весь день я по-настоящему ощутил голод!
На первом этаже помещался ресторан. Тоже «Маныч». Пять столиков. Развесистый фикус с глянцевитыми листьями.
Один из столиков занимала компания молодежи, спокойной, негромко переговаривающейся, словно боящейся нарушить пустынность и тишину зала.
За другим столом сидела женщина спиной к входной двери. Устраиваться еще за один столик мне показалось неудобным. И я направился к одинокой посетительнице, вежливо спросив:
— Разрешите?
— Да, конечно. — Это была Юрлова.
Я уставился в незатейливое меню, досадуя — получилось, будто я нарочно искал с ней встречи. И пересаживаться неприлично. Но по ее поведению я скоро понял, что она вовсе об этом не думала.
И разговор получился у нас непринужденный. Я спросил:
— Что это у вас такое меланхолическое настроение? Она усмехнулась:
— Вас тоже нельзя назвать очень веселым… Неприятности по службе?
Что уж врать?
— В этом роде…
Когда мне принесли котлеты и чай, я уже знал, что ее зовут Соня.
Наверное, и ей и мне надо было излить кому-то душу…
— Что вы думаете делать? Будете подавать в суд? — спросил я. Она отрицательно покачала головой. — А как же?
— Будет, как было… — Юрлова достала из своей щегольской сумочки пачку дорогих сигарет, иностранную зажигалку. — Хорошо, что вы сели ко мне. Страшно хотелось затянуться, а одной неудобно. Вы курите?
— Нет.
— Редкое явление. — Она жадно затянулась. — Думаете небось, дотошная бабенка, из-за десяти рублей в месяц тащилась в такую даль…
— Нет, скажу честно, не думаю. Не до этого.
— А вы знаете, что меня остановило? Вернее, окончательно убедило, что ничего не надо предпринимать?
— Не знаю.
— Вы.
Я уставился на нее.
— Да. У вас было такое лицо… Как бы это объяснить? Ну словно я обращаюсь по какому-то ничтожному случаю к человеку, у которого случилось большое несчастье, Простите за сравнение. Я надеюсь, что это не так?
Я вздохнул.
— Нет…
— Я не специально здесь. Была в Ростове. На соревнованиях. Ну и выкроила пару дней. Я тренер по баскетболу. Когда-то сама играла. Вот хотела съездить в Бахмачеевскую. Пожалуй, незачем…
— Вы теперь замужем? Она улыбнулась:
— Нет. И его двадцать пять рублей, в общем-то, мне не нужны. Я хорошо зарабатываю. Часто бываю за границей. Как сами понимаете, эта проблема, — она показала на сумку, платье, — решается очень просто. Основная проблема для женщины.
— А для чего вы обращались в прокуратуру? Юрлова засмеялась:
— Чисто женская логика… Вопреки здравому смыслу.
— Вам просто хотелось его повидать. Соня посмотрела на меня с удивлением.
Конечно же, она принимала меня за несмышленого юнца.
— Это тоже было… Конечно, мне интересно посмотреть, какой он сейчас. Мы ведь не ругались. Все произошло без ссор и истерик. Представляете, в один прекрасный день узнаешь, что отец твоего ребенка — церковнослужитель. Дьякон или как там его…
— Вы не знали? — удивился я.
— Нет. Мне и в голову не приходило. Учились на одном курсе. В институте физкультуры в Москве. Игорь был отличный спортсмен. Серебряные перчатки области. Компанейский парень. Любил рестораны. Ухаживал за девчонками. Кстати, просто не верится, что Игорь с его, мягко выражаясь, земной натурой стал священником.
Я вспомнил рассказы Ксении Филипповны. Не знаю, как сейчас, но до женитьбы на Лопатиной в станице про отца Леонтия поговаривали разное…
— Если вы знали, что он такой, как же вы?.. Юрлова улыбнулась:
— Еще радовалась, что такого парня заарканила. За ним многие охотились. Особенно первокурсницы.
Я в душе ругал себя — откуда у меня такой нравоучительный тон, казенные фразы? Можно подумать, «батюшка» я, а не Юрлов.
Соседний столик опустел, и мы остались с Соней одни в зале. Официантка несколько раз прошлась возле столика, явно показывая, что мы ее задерживаем.
А Юрлова продолжала:
— Мы с ним зарегистрировались. Бесшабашно. По-студенчески. Мать у него жила под Москвой, в Переделкино. Это по Киевской дороге. Он даже не познакомил нас. Потом уже я сама ее разыскала… Жили мы в общежитии. Комнату нам выделили. Он по воскресеньям отлучался, иногда в будни. Меня не брал. Потом я сообразила, что это религиозные праздники. Как-то ребята с курса поехали на лыжную прогулку в Переделкино. И заглянули в церковь, из чистого любопытства. И увидели там Игоря. Он псаломщиком был. Скандал, конечно, разразился грандиозный. Он сказал вначале, что подрабатывал. Действительно, мать у него — инвалид, на пенсии… А ему хотелось одеваться, в ресторан сходить и так далее. Конечно, дело дошло до комитета комсомола института… Его спросили: как же он совмещал религию с марксизмом? По философии у него было «отлично». А он и говорит: меня, мол, спрашивали, что думает о религии Маркс, а не я, мою точку зрения никто не спрашивал. Из комсомола его, конечно, исключили. Он не стал дожидаться, что решит деканат, и ушел из института. Поступил в духовную семинарию. Вот, собственно, и все.
— А вы? Что вы?
— А что я? Взяла академический — и к родителям в Оренбург. Потом сын родился, Костя…
— А он вас не пытался приобщить к церкви?
— Да нет, собственно. Спросил только, буду ли я всегда с ним. Смешно! В бога я не верю. Дикость это. А Костя? Поповский сын…
— И вы не осудили его?..
Я опять с неудовольствием заметил про себя, откуда у меня берутся эти стертые слова: «осудили», «приобщить»?..
Юрлова задумчиво посмотрела куда-то поверх моей головы, на цепочку огней, уходящих в тихую, засыпающую улицу Краснопартизанска.
— Как бы там ни было, а он отец Костика. Моего сына. И с этим ничего не поделаешь…
— Я не знаю, как вы считаете… Мне кажется, что он вас в чем-то предал…
Она посмотрела на меня почти с испугом.
— Он меня любил… И Костю любит, — тихо, но убежденно проговорила Соня.
— Нет-нет, я не об этом. Почему он не открылся вам до женитьбы?.. Теперь у вас проблема — сын… Что вы ему скажете?
— Не знаю… Не знаю — вот что страшно. Официантка не выдержала:
— Вы будете еще что-нибудь заказывать? Буфет закрывается. И кухня.
Мы поднялись.
Я предложил пойти прогуляться. Город уже крепко спал. В эту тяжелую, душную ночь не хотелось думать о горячей постели, о нагретой за день комнате, и об одиночестве в гостиничном номере с запахом не обжитой еще мебели.
Мы шли по мосту, высоко взметнувшемуся над узенькой полоской неподвижной речки.
И здесь, под открытым небом, оказались вдруг еще более одиноки. Одиноки порознь. Каждый думал о своем. Не сговариваясь, повернули к гостинице. И расстались в коридоре. Наверное, судьба нас не сведет больше никогда…
