ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ВСТАТЬ! СУД ИДЕТ!
36
Уже неделю в Талышинске шел обложной дождь, густой туманной дымкой закрывавший небо и окрестные сопки. Сырость заползала всюду, загоняла людей в помещения. Серые здания, серый лес, везде один серый цвет, в котором разливали свою желтую тоску тусклые электрические лампочки в окнах домов, горевшие чуть ли не весь день. Багрянец осенних деревьев померк. Опавшие листья валялись на дорогах, в канавах, в размокших садах и огородах, словно мусор после большого многолюдного гулянья.
В народном суде Талышинска второй день разбиралось дело Азарова. Накануне зал был переполнен. Талышинцы и раньше были заинтригованы необычной экспедицией змееловов, а здесь случилось такое! Как в каждом маленьком городке, молва разносила мгновенно любую сенсационную новость, обраставшую неимоверными подробностями и преувеличенными фактами. Особенно завораживало сообщение о пропаже змеиного яда. Естественно, различного рода слухи и домыслы раздули историю до ужасающих размеров. Своеобразно и ловко были приплетены в нее московские жулики, связанные с заграницей, браконьеры и даже дети фармацевта Горохова, которые превратились в семь близнецов. Все вместе взятое и явилось причиной паломничества в суд.
Но первый же день судебного следствия глубоко разочаровал жителей Талышинска. Кто-то даже заметил, что суд напоминает выдвижение Азарова на премию: столько хорошего и доброго было сказано в его адрес свидетелями. Да и само преступление, по мнению большинства, оказалось обыденным. Во всяком случае, не стоило тащиться в такую погоду через весь город, тем более что посудачить и порядить на улице было нельзя. А ведь именно в этом состояла основная приманка для талышинских любителей почесать языки, которые ничем не отличались от себе подобных в любом уголке земного шара.
Когда народный судья Паутов, с пустым левым рукавом, засунутым в карман пиджака, объявил о продолжении судебного разбирательства, в зале находилось, помимо членов экспедиции, проходивших основными свидетелями, всего несколько человек. В первом ряду одиноко пребывала Давыдова, считавшая своим долгом присутствовать здесь как непосредственно участвовавшая в расследовании. В уголке незаметно пристроился Геннадий Васильевич Седых. Вчера он не был и поэтому внимательно наблюдал за происходящим. Лесник Михеич, родители Зины Эповой да тетя Капа — вот и все, кто пришел в этот день. И лишь один Клинычев расположился в стороне, напряженно вслушиваясь в каждое слово. Он старался не смотреть в сторону своих коллег.
Степан сидел, понуро опустив голову. Порой казалось, что его совершенно не интересовало происходящее в зале.
Холодайкин, в форменном пиджаке с петлицами, был обложен бумагами, в которые он частенько заглядывал, надевая очки. Очками он пользовался крайне редко, в основном в кино. Но на суде считал необходимым иметь их под рукой. Это выглядело солидно.
Напротив, за своим столиком, сидел московский адвокат Шеманский, прилетевший за день до процесса и успевший развить бурную деятельность. С красивыми седыми бачками, в ослепительно белой накрахмаленной рубашке, он внимательно поглядывал на своего оппонента, изредка делая запись в блокноте сверкающей авторучкой. Защитник был похож одновременно на маститого художника и пожилого заграничного киноактера.
Как только возобновилось слушание дела, адвокат Шеманский поднялся и обратился к суду:
— Я прошу уважаемый суд допросить в качестве свидетеля Азарова-отца для установления личности обвиняемого.
— Какое у вас мнение на этот счет? — спросил судья у гособвинителя.
— Мне кажется, — подал голос Холодайкин, — это излишне. Только отнимет время.
Судья Паутов перекинулся парой слов с народными заседателями. Защитник ожидал ответа стоя и немного склонив голову набок.
— Суд считает возможным удовлетворить ходатайство защиты, — провозгласил председательствующий.
— Благодарю, — слегка поклонился Шеманский, усаживаясь на стул.
Азаров-старший хотел было подойти поближе к столу, но Паутов остановил его:
— Вот сюда, пожалуйста.
Подождав, пока отец Степана встанет на положенное место, судья обратился к нему:
— За дачу заведомо ложных показаний вы несете ответственность по статье 181 Уголовного кодекса РСФСР.
Азаров-старший растерянно осмотрелся:
— Как ложных? Я врать не умею, потому как двадцать пять лет в партии состою.
— Это для порядка, — сказал Паутов.
Старик пробежал пальцами по пуговицам пиджака, откашлялся, оглянулся на Степиных друзей, словно ища у них поддержки, потом посмотрел на сына, как бы давая понять, что будет говорить и за него тоже.
— Иван Никанорович, — доверительно обратился к нему Шеманский, — какие у вас установились взаимоотношения с сыном, когда вы вновь, так сказать, обрели друг друга?
— Хороший сын Степан, чуткий, — убежденно сказал тот.
Одна из народных заседательниц, Савельева, молоденькая ткачиха, в яркой шерстяной кофточке, явно с симпатией смотрела на Ивана Никаноровича.
— Ваш сын оказывает вам материальную помощь? — продолжал адвокат.
— Регулярно каждый месяц присылает пятьдесят рублей. Как государственную пенсию — всегда в срок. Иной раз к празднику какому дополнительно. А уж к моим и матери именинам — подарки в обязательном порядке.
— Благодарю вас, — одобрительно кивнул защитник. — У меня еще вопрос, сын предлагал жить с ним, в его семье?
— Все время об этом говорит. Да куда бросишь хозяйство? Домик у нас, корова. Были мы у него со старухой в Ташкенте. Климат, — старик сделал ударение на последнем слоге, — не подходит. Для сердца неважно.
— Больше вопросов нет, — сказал защитник.
— У государственного обвинителя вопросы будут? — спросил судья.
— Будут, — отозвался Холодайкин, надевая очки и заглядывая в бумаги. — Сколько было лет обвиняемому, когда вы его потеряли?
— Два года, — глухо ответил Иван Никанорович.
Мать Азарова приложила к глазам платочек. В зале стало тихо. Савельева достала платок и высморкалась.
— Когда вы нашли сына?
— Четыре года назад.
— Значит, прошло почти тридцать лет?
— Целая жизнь, — вздохнул старик.
— Выходит, вы потеряли его совсем маленьким, несмышленым ребенком, а встретились со взрослым мужчиной, имеющим семью?
— Выходит, так, — подтвердил Азаров-старший.
— То есть как бы совсем чужим для вас человеком, которого вы не воспитывали, не знали, как он жил все эти годы?
— Нет, это не так. Не я виноват. Война. Многие совсем потеряли. А Степа мне родной, — с болью возразил Иван Никанорович. — Как вот встретились — и словно всю жизнь не расставались…
— Я возражаю против такого рода вопросов! — вскочил Шеманский.
— Товарищ прокурор, прошу задавать вопросы по существу, — обратился Паутов к Холодайкину.
— Хорошо. — Врио прокурора снял очки. — По чьей инициативе вы нашли друг друга — по вашей с супругой или подсудимого?
— По нашей с супругой, — ответил Иван Никанорович и поспешно добавил: — Но сын нас тоже разыскивал.
Все посмотрели на Степана. За все время, пока допрашивали отца, он ни разу не поднял головы.
— Вопросы еще будут? — Паутов поскорее хотел закончить с этим допросом.
— У меня всё. — Алексей Владимирович спокойно откинулся на спинку стула.
В наступившей тишине вдруг послышались тихие всхлипывания. Степан тревожно посмотрел в ту сторону, где сидели родители.
В зале произошло какое-то движение.
— Не надо, Мария, возьми себя в руки. — Азаров-старший быстро пробрался через уступивших ему дорогу людей к своей жене, безвольно опустившей голову на плечо Анны Ивановны.
— Что там? — встал судья Паутов, вглядываясь в зал.
Иван Никанорович, совершенно потерявшийся, ответил:
— Понимаете… Сердце неважное у нее…
И здесь поднялся Петр Григорьевич Эпов. Вместе с Клавдией Тимофеевной они вывели Азарову. Иван Никанорович, извиняясь, вышел за ними.
Единственным человеком, сохранявшим полное спокойствие, была вторая заседательница, Рехина. Полная, лет сорока, в строгом черном костюме, она невозмутимо глядела прямо перед собой, сложив на столе пухлые, в ямочках руки.
Во время заминки в дверь прошмыгнула Земфира Илларионовна. Она скорыми, осторожными шажками пробралась к Холодайкину и сунула ему пакет. Алексей Владимирович, бросив благоговейный взгляд на внушительные штемпеля и сургучные печати, поспешно вскрыл его и, надев очки, прочел текст на глянцевом с золотым тиснением бланке.
— Товарищи судьи, — торжественно сказал Холодайкин, — только что из Министерства иностранных дел поступили дополнительные сведения, Я ходатайствую, чтобы они были заслушаны и приобщены к делу. Это показания журналистки Рославцевой, взятые по нашей просьбе в посольстве Советского Союза в Италии.
Он произнес это так, словно сам был приобщен к такой высокой сфере, как центральная пресса, Министерство иностранных дел, Италия.
Народная заседательница Рехина, не отрываясь, смотрела на листок веленевой бумаги, подрагивающий в руках Холодайкина.
— «Я, Рославцева Ольга Никитична, 1944 года рождения, действительно находилась в июле месяце в Талышинском районе по заданию редакции газеты «Комсомольская правда» под псевдонимом Гриднева», — читал врио прокурора.
Степан Азаров слушал, положив подбородок на ладонь и глядя в пол.
— «В о п р о с. Вам известно, чем занималась экспедиция герпетологов Дальневосточного отделения Академии наук СССР?
О т в е т. Да, известно. Поэтому я туда и поехала.
В о п р о с. В качестве кого вы находились в экспедиции?
О т в е т. В качестве лаборантки.
В о п р о с. Какова цель вашего пребывания в Талышинске?
О т в е т. У меня всегда одна цель — написать об интересных людях. Очерк, статью, может быть, книгу.
В о п р о с. Когда вы вылетели из Талышинска?
О т в е т. Двадцать шестого июля.
В о п р о с. Когда прибыли в Москву?
О т в е т. Двадцать седьмого июля, днем.
В о п р о с. Когда вы отбыли в Италию?
О т в е т. Двадцать восьмого июля, вечером.
В о п р о с. Что вы можете сказать о гражданине Азарове Степане Ивановиче?
О т в е т. Он, на мой взгляд, человек разносторонний, талантливый. Честный и справедливый.
В о п р о с. Что вам известно о пропаже сухого яда на четыре тысячи двести сорок три рубля?
О т в е т. Ничего.
В о п р о с. Что вы можете сказать о причинах?
О т в е т. Ничего не могу сказать. Но сам факт меня встревожил. Я знаю, какой благородный и крайне рискованный труд — добывание этого яда и как он нужен стране.
В о п р о с. По возвращении в Советский Союз вы думаете еще раз побывать в экспедиции?
О т в е т. Разумеется. Если успею. Моя командировка здесь затянулась. Если я опоздаю в этом году, то обязательно приму участие в работе экспедиции на следующий год».
Государственный обвинитель закончил читать и, подойдя к судейскому столу, протянул бумагу Паутову:
— Прошу приобщить к делу.
— Уважаемые товарищи судьи, — поднялся Шеманский. — Не имея возможности обратиться лично к Рославцевой-Гридневой, я прошу разрешения задать несколько вопросов государственному обвинителю. Сразу оговорюсь: вопрос касается только процедуры получения показаний. Я понимаю, моя просьба необычна. Но согласитесь, что допрос свидетеля произведен также несколько необычно. В моей практике это впервые. В вашей, вероятно, тоже.
Судья Паутов, посоветовавшись с заседателями, разрешил, предупредив:
— По существу, пожалуйста.
— Разумеется. Уважаемый товарищ государственный обвинитель! Вопросы, предложенные гражданке Рославцевой-Гридневой, составлены вами или в посольстве?
— Конечно, мной, — гордо ответил Алексей Владимирович.
— Благодарю вас, я удовлетворен. — Шеманский послал судьям свою очаровательную благодарственную улыбку.
После этого по ходатайству Холодайкина была допрошена Кравченко.
— Скажите, пожалуйста, — обратился к ней прокурор, — какого числа обвиняемый попросил у вас взаймы сто рублей, ссылаясь на то, что ему нужно послать своим родителям?
— Сейчас попробую вспомнить. Приблизительно числа двадцатого июля.
— Когда была обнаружена пропажа сухого яда?
— Тридцатого июля.
— После того как подсудимый взял у вас вышеупомянутые сто рублей, до тридцатого июля он получал в экспедиции какие-нибудь деньги?
— Нет.
— Он больше у вас не занимал?
— Нет, не занимал.
— У меня еще вопрос. Подсудимый часто называет вас «мать». Вы состоите в каких-нибудь родственных отношениях?
— Почти. У нас действительно отношения, как у сына с матерью.
Народная заседательница Савельева, расплывшись в улыбке, переводила взгляд со Степана на Кравченко. Холодайкин сдвинул очки на лоб и недоуменно уставился на Анну Ивановну.
— Как вас понимать? Если вы действительно состоите в родстве и это подтверждено документами, это одно дело. Если нет — совершенно другое. Я прошу дать объяснения.
Кравченко посмотрела на Степана. Он едва заметно кивнул ей.
— Это было в сорок пятом году, летом. Сразу после войны. С группой студентов я находилась в Ташкенте на практике после первого курса. Мы жили в старом городе, недалеко от Бешагача. Так называется рынок. Там я впервые увидела Степу. — Анна Ивановна поправила волосы. — Он пел песни, а калека-нищий, с медалью на заплатанной гимнастерке, собирал деньги. Людям старшего поколения эта картина знакома. Одним словом, война. Так вот, я сразу обратила внимание на эту странную пару. Меня ужаснул вид мальчика: в рваной одежонке, нечесаный, немытый, с цыпками на ногах. У калеки — синее лицо алкоголика, руки дрожат, весь в татуировке. Типичный уголовник. Целый час я стояла и слушала. У самой, поверьте, слезы на глазах. На следующий день я снова пошла на базар. Уж и не помню, как это случилось, схватила я мальчика за руку — и бежать. А калека за нами. Нож выхватил. На костылях, а мчался во всю прыть. Короче, отбила я мальчика. В милиции выяснилось, что калека на самом деле был спекулянтом и продавал из-под полы анашу. Это наркотик такой, вроде опиума. Ногу ему отрезало еще до войны, когда он занимался вагонными кражами… В общем, Степу определили в детдом. Он пошел в первый класс. Во время своей учебы в институте я бывала в Узбекистане каждое лето. Навещала его. Мы постоянно переписывались. После окончания института через два года я вышла замуж и предложила Степану приехать жить в мою семью. Но он ответил, что ищет своих родителей и обязательно их найдет. В последние годы мы довольно регулярно виделись. По роду своей работы я часто бывала в Средней Азии. Как-то он поехал со мной в экспедицию, когда уже учился в строительном техникуме. Как видите, стал змееловом. — Кравченко приложила руку к сердцу. — Ей-богу, я знаю его не хуже и отношусь с не меньшей любовью, чем к своим детям. Я всегда старалась быть Степе настоящей матерью, зная, что у него нет родителей…
— Вы сказали, что подсудимый пошел в сорок пятом году в школу. Сколько ему было тогда лет?
— Семь.
Холодайкин потер виски:
— А родители Азарова утверждают, что в сорок первом году ему было два года, когда они его потеряли. Выходит, в сорок пятом ему было шесть лет?
— Нет, ему было семь лет, я относила его документы в школу и была на торжественном празднике первого звонка…
Давыдова, искренне переживавшая все, что происходило в зале, не выдержала и сказала:
— Родители, поди, лучше знают…
Холодайкин обратился к суду:
— Здесь неувязка, товарищи судьи. Я прошу подсудимого дать необходимые разъяснения, потому что кто-то дал неверные показания — либо свидетельница Кравченко, либо родители подсудимого.
— Прошу прощения, — вскинул руку Шеманский, — у меня будет вопрос к свидетельнице Кравченко. (Председательствующий кивком разрешил.) Анна Ивановна, все работы с сухим ядом у вас производятся в особых перчатках?
— Да, обязательно. В хирургических перчатках, — ответила Кравченко.
— Благодарю. У меня все.
— Подсудимый, вы можете дать объяснение на вопрос обвинения? — спросил у Азарова судья Паутов.
Степан поднялся, долгим взглядом оглядел зал.
— Я разъясню. — Он сделал паузу. — Только у меня огромная просьба ко всем, кто здесь сидит. Чтобы об этом не узнали мои старики. Если можно, конечно. — Он посмотрел на судей. — Это не мои родители.
Давыдова охнула. Заседательница Савельева, расширив от удивления глаза, приложила ладони к щекам. Рехина обратила свое каменное лицо к Азарову.
— Получилось это так, — продолжал Азаров. — Они искали своего пропавшего сына много лет. Я тоже искал своих родителей. Писал во все инстанции. И вот четыре года назад нас свели в городском отделе внутренних дел города Смоленска. Я был уверен, что это мои родители. Так же думали и они. И в милиции были уверены, что я их сын. Что и говорить, это было здорово для всех. — Степан вздохнул: — Они хорошие люди, добрые. Пережили много. Я никогда не забуду нашу первую встречу. И сложилось у нас, как у всех. Дочка моя очень к ним привязалась. А уж они ее как любят… Мой запрос по поводу родителей долго ходил по разным учреждениям и городам. Два года назад, в Ташкенте, меня вызвали в милицию. И сказали, что мой отец погиб в сорок втором году под Москвой. Мать погибла при бомбежке. Нашлись и свидетели, с которыми я потом встретился. Все подтвердилось. — Он в упор посмотрел на Холодайкина. — Вы бы на моем месте открыли старикам правду?
Врио прокурора поерзал на стуле, ничего не ответив.
— Не мог я этого сделать. По-человечески не мог. Да и не хотел. Зачем? Я не знаю, как другие относятся к своим детям и внукам, а мои — роднее родных. Знать, что где-то живут близкие тебе люди… Я еще раз прошу, очень прошу… — Степан с мольбой посмотрел в зал. — Пусть они ничего не узнают. Если уж не сын, который попал на это вот место, то внучка для них — единственная отрада.
Степан замолчал. В зале наступила тишина.
— У вас есть еще вопросы к подсудимому Азарову? — спросил Паутов Холодайкина.
— Нет. — Врио прокурора сурово уставился в бумаги.
— А у защиты?
Шеманский поднялся:
— У меня вопросов нет. Я только хочу обратиться с ходатайством к нашему уважаемому суду: в целях высшей гуманности и человечности не фиксировать в документах последние показания обвиняемого. В том, что сидящие в этом зале не вынесут из этих стен признания Азарова, я уверен. — Адвокат пристально оглядел всех чуть прищуренным взглядом. — Но пути дальнейшего продвижения материалов в процессе неисповедимы…
Посоветовавшись с заседателями, Паутов сказал:
— Вы уже второй раз просите отойти от установленного порядка. Суд отклоняет ходатайство защиты. — Шеманский сел с таким видом, словно пытался совершить нечто благородное, но ему не дали; Паутов, переложив с места на место несколько бумажек, закончил уже совершенно неофициальным тоном: — Пакость можно сделать и так, без всяких документов.
— Это как пить дать, — отозвалась Давыдова.
Судья недовольно посмотрел на нее.
— Я прошу у суда разрешения задать несколько дополнительных вопросов свидетелю Клинычеву, — привстал врио прокурора.
Клинычев бочком выбрался со своего места и прошел вперед. Он встал так, чтобы не встретиться взглядом с Азаровым.
— Гражданин Клинычев, какого числа подсудимый дал вам взаймы триста рублей?
— Тридцатого июля, утром.
— Какими купюрами? — спросил Холодайкин.
— По двадцать пять рублей.
— А вы не заметили, это были последние деньги у подсудимого или оставались еще?
Клинычев приложил палец к виску, как бы вспоминая что-то. Потом некоторое время молчал.
— Кажется, отсчитал из пачки…
— Кажется или точно отсчитал? — спросил врио прокурора.
— Отсчитал, — поспешно подтвердил Клинычев.
Степан, покачав головой, вздохнул.
Присутствующие в зале зашушукались.
— Прошу соблюдать тишину! — потребовал судья.
— У меня больше вопросов нет, — сказал Холодайкин.
— Свидетель Клинычев, — тут же раздался мягкий голос адвоката, — вы вернули Азарову долг? И если вернули, то когда?
Клинычев невнятно пробормотал:
— Все собирался, хотел отдать… А потом его арестовали. Но я ему отдам… Обязательно отдам.
— Понятно, понятно, — покачал головой защитник. — Не будете ли вы так любезны ответить еще на один вопрос: для чего вам понадобилась вышеупомянутая сумма?
Холодайкин решительно поднялся:
— Я протестую! Подобные вопросы уводят суд в сторону.
Клинычев растерянно озирался.
— Вы хотите узнать у свидетеля что-нибудь по существу дела? — обратился к Шеманскому судья.
— Благодарю, у меня больше вопросов нет, — вежливо отозвался тот.
Клинычев, не глядя на своих коллег, поспешно возвратился на свое место.
Холодайкин снова, с разрешения председательствующего, обратился к Азарову:
— Подсудимый Азаров, для окончательного установления истины я прошу ответить, откуда у вас появилась после двадцатого июля такая крупная сумма денег, из которой вы дали взаймы Клинычеву триста рублей?
Степан молчал.
— Подсудимый, вам понятен вопрос? — настойчиво требовал прокурор.
— Понятен, — хмуро ответил Азаров. — Повторяю, эти триста рублей не имеют никакого отношения к делу.
— Я еще раз обращаюсь к вам с вопросом: где вы взяли деньги? — повторил Холодайкин.
— Товарищ Азаров! — не выдержала заседательница Савельева; к ней наклонился председательствующий и что-то шепнул на ухо. — Гражданин Азаров! — поправилась она. — Расскажите о деньгах. Вы облегчите положение и себе и нам. Если они не имеют никакого отношения к делу, как вы сказали, тем более, значит, можете рассказать.
В зале наступила тишина. Все смотрели на Азарова. После долгого колебания он наконец произнес едва слышно:
— Эти триста рублей оставила мне Гриднева. То есть Рославцева.
По залу прошел шумок.
— С какой стати? — спросил чуть насмешливо врио прокурора.
— Значит, доверяла, — спокойно ответил Азаров.
— Для какой цели?
— На сохранение.
— Почему же вы тогда молчали об этом? — спросил государственный обвинитель.
— Не хотел впутывать ее в эту историю.
Савельева улыбалась.
— Если это не ваши деньги, то как вы могли дать их Клинычеву? — не унимался Холодайкин.
— Он попросил их у меня на несколько дней, — спокойно сказал Азаров. — Я доверял ему…
Шеманский одобрительно наклонил голову.
— У меня к подсудимому все, — сказал Холодайкин. — Но я прошу суд еще раз допросить свидетельницу Эпову Зинаиду. — Получив разрешение от Паутова, Холодайкин обратился к девушке: — Скажите, пожалуйста, обвиняемый не просил быть посредником между ним и вашим отцом, предлагал что-нибудь продать Петру Григорьевичу Эпову?
— Нет, Степан Иванович никому ничего продать не предлагал, — ответила Зина. — И вообще он никакими махинациями не занимался. — Девушка бросила взгляде сторону Клинычева: — Не то что некоторые. Степан Иванович честный человек и… хороший.
— А вот ваш отец, — продолжал Холодайкин, — показал, что подсудимый предлагал ему яд. Что вы на это скажете?
Зина растерянно огляделась. Потом, взяв себя в руки, сказала:
— Он, то есть мой отец, сам сказал дома, что Степан Иванович сказал это в шутку… Вы сами подумайте… Глупо это все…
— У вас больше нет вопросов к свидетельнице? — спросил судья у Холодайкина; тот отрицательно покачал головой. — А у защиты?
— Всем, я думаю, ясно, что ответ свидетельницы Эповой исчерпывает сущность вопроса, — отозвался адвокат.
— Итак, — объявил Паутов, — суд решил: судебное следствие закончить и перейти к прениям сторон. Слово имеет государственный обвинитель.
Холодайкин надел очки и взял в руки исписанные листки бумаги.
— Товарищи судьи! Хищение социалистической собственности — это тягчайшее преступление, связанное с посягательством на экономическую основу Советского государства. Расхититель народного добра — опасный преступник, но степень опасности преступления еще более возрастает, если преступное деяние совершается лицом, непосредственно ответственным за сохранность доверенных ему государственных или общественных ценностей.
На скамье подсудимых находится бывший бригадир герпетологической экспедиции Азаров. Ему было поручено ответственное дело — хранение сухого змеиного яда, имеющего огромное значение для производства ценных лекарственных препаратов, призванных облегчить страдания многих и многих советских тружеников. Кроме того, как бригадиру ему доверили самое главное из наших богатств — человеческие жизни, которые он должен был оберегать путем соблюдения мер по охране безопасности труда. Пользуясь попустительством руководителя экспедиции, которая совершенно не контролировала действия бригадира, обвиняемый не пресекал случаи пьянства и халатного отношения к работе со стороны отдельных членов экспедиции, преступно небрежно выполнял правила охраны безопасности труда, в результате чего одного из работников укусила змея и он не был вовремя доставлен в больницу. Все это не могло не сказаться на работе всего коллектива, что видно из трудовых показателей за то время, когда подсудимый находился на посту бригадира. (Среди змееловов поднялся недовольный ропот; председательствующий постучал карандашом по стакану.) Азарову было выгодно расшатать крепкий, спаянный коллектив, чтобы через образовавшиеся прорехи в трудовой дисциплине устроить себе лазейку для совершения преступления. Он намеренно халатно относился к хранению сухого яда, доверяя ключи от сейфа людям, не имеющим на то права, а то и специально не запирал сейф по нескольку дней. И вот, создав благоприятную для себя ситуацию, обвиняемый похищает флакон с сухим змеиным ядом стоимостью в четыре тысячи двести сорок три рубля. Его изобличают следующие неопровержимые факты и улики. На предварительном следствии был найден флакончик из-под пропавшего сухого змеиного яда с отпечатками пальцев подсудимого, потерянного впопыхах, когда он перекладывал ворованное в другую тару. Других отпечатков пальцев на нем нет. За четыре дня до обнаружения пропажи обвиняемый проводит всю ночь в Талышинске, в результате чего у него появляется большая сумма денег в крупных купюрах, из которой он свободно отсчитывает триста рублей Клинычеву взаймы. Еще неделю назад у обвиняемого не было совсем денег, так что он одалживал сто рублей у свидетельницы Кравченко, чтобы послать своим родителям. Значит, эта крупная сумма появилась у него в период между двадцатым июля и днем обнаружения пропажи яда, то есть тридцатого июля. Далее. Имея меру пресечения, подписку о невыезде, чувствуя, что круг следствия смыкается, подсудимый пытается бежать из Талышинска на самолете, но его задерживают органы милиции. Подсудимый упорно отказывается признать себя виновным. Он скрывал от своих товарищей, сидевших без денег, что у него имеется крупная сумма, что открыло бы следствию глаза на его явную виновность. Но нашлись люди, которые пришли в прокуратуру и разоблачили преступника. (При этих словах Клинычев сжался на своем стуле.) В период предварительного следствия подсудимый вел себя грубо, непоследовательно, несколько раз изменял показания. И даже здесь, на суде, пытается укрыться за спину известного советского журналиста, выполняющего в настоящее время важное специальное задание центральной газеты за рубежами нашей Родины. Тем самым подсудимый хочет затянуть следствие, хорошо зная, что мы не можем в настоящее время проверить его показания путем личного допроса товарища Рославцевой.
Товарищи судьи! И хотя подсудимый пытался разжалобить нас рассказами о своих якобы благородных поступках в прошлом, касающихся свидетелей Азарова и Азаровой, преступление, совершенное им, нанесшее крупный материальный урон государству и лишившее тысячи больных целительных лекарств, требует вынесения сурового приговора. При определении меры наказания подсудимому прошу также принять во внимание то, что яд, попавший, может быть, в чьи-то еще более преступные руки, усиливает общественную опасность преступления. В силу этого прошу определить в качестве меры наказания подсудимому Азарову Степану Ивановичу в соответствии с Уголовным кодексом РСФСР десять лет лишения свободы с конфискацией имущества.
Когда Холодайкин закончил свою речь, у всех, кто сидел в зале, осталось тягостное, тяжелое впечатление. Вина Степана Азарова облачалась в зримую законченную форму.
Анна Ивановна до боли сжала пальцы рук. Зина Эпова с отчаянной тоской посмотрела на Азарова, которого, последние слова государственного обвинителя словно придавили к месту.
Члены экспедиции с надеждой поглядывали на Шеманского. Он невозмутимо поигрывал позолоченной авторучкой, излучая спокойствие и уверенность.
— Слово предоставляется защите, — объявил председательствующий Паутов. Он казался утомленным. Изредка прикладывал руку к левому плечу. Видимо, непогода давала знать о старой ране.
— Товарищи судьи! — начал адвокат. — В нашей стране справедливо принято называть писателей инженерами человеческих душ. Но и вы, товарищи судьи, с не меньшим правом заслуживаете носить это высокое звание. Какие только люди не проходят перед вами! Какие только судьбы не раскрываются на ваших глазах! Каждый человек, стоящий перед судом, приходит сюда своим особым и, как правило, неповторимым путем, обусловленным сложнейшим переплетением самых разнообразных обстоятельств в личной жизни и отношениях с окружающими людьми.
И кем, как не подлинными инженерами человеческих душ, надо вам быть, чтобы в течение непродолжительного времени общения со стоящими перед вами людьми суметь проникнуть в их души, разглядеть и постигнуть их истинный характер, моральный облик и вынести свое безошибочное суждение.
Шеманский говорил свободно, легко, без шпаргалки, сопровождая свою речь плавными выразительными жестами.
— Сегодня, товарищи судьи, перед вами предстал в качестве подсудимого человек редкой, отважной профессии, благородный и полный риска труд которого возвратил, возвращает и будет возвращать десяткам тысяч советских людей здоровье и, может быть, даже жизнь. Товарищи судьи! Позвольте мне начать с того, что следовало бы сказать в самом конце моей речи, после исследования всех доказательств по делу. Позвольте мне начать с конечного вывода: виновность Азарова не только не доказана, она опровергается материалами дела. Более того, само привлечение Азарова к ответственности является роковой ошибкой.
Когда конечные выводы обвинения и защиты полярны, то, казалось бы, может легко возникнуть то недоумение, о котором еще в прошлом веке писал известный бельгийский юрист Пикар в своем «Парадоксе об адвокате»: «По обе стороны судейского стола стоят два юриста, оба житейски и профессионально опытные, оба совершенно добросовестные. Почему же каждый из них искренне и убежденно по поводу одних и тех же фактов отстаивает взаимно исключающие взгляды?»
Но достаточно будет сопоставить выводы обвинения и защиты, чтобы стало очевидным: одна из сторон ошибается, и ошибается безнадежно глубоко!
Кто же из нас прав? Вам, товарищи судьи, предстоит разрешить этот вопрос, взвесив все доводы «за» и «против», подвергнув внимательной и объективной оценке собранные по делу доказательства.
Решение дела совсем не зависит от взлета красноречия. — Защитник признательно склонил голову в сторону врио прокурора. — Поэтому, возражая обвинению, я, со своей стороны, не стану словесным щитом заслонять подзащитного. Обнажение фактов, выявление их истинного смысла и скрывающейся за ними истины — вот цель моего участия в данном процессе.
Я считаю излишним говорить о том, какие удары неумолимой судьбы пришлось выдержать моему подзащитному в пору раннего детства: люди моего поколения хорошо знают, что такое война, голод и холод, потеря родителей, скитания. Я коснусь только двух фактов, которые, как яркий луч, освещают жизнь и характер Азарова. Будучи тринадцатилетним ребенком, он получает письмо от свидетельницы Кравченко, с которой его связывает больше чем дружба, с предложением стать членом ее семьи. Азаров отвечает ей, что она самый близкий человек для него на свете, но он ищет своих родителей и найдет их. — Шеманский поднял высоко над головой пожелтевший от времени листок бумаги. — Вот он, документ огромной человеческой силы! В нем почти невозможное для тринадцатилетнего ребенка благородство — он отказался от своей мечты жить в семье, где его любили бы и помогали строить свое будущее, в нем нежелание хоть чем-нибудь стеснить жизнь другого человека и твердость, целеустремленность характера. Другой факт. Узнав, что старики Азаровы не его родители, мой подзащитный не только скрыл от них это обстоятельство, но и сделал и делает все возможное, чтобы эти два пожилых человека дожили свою жизнь счастливо и в достатке.
Чуткость и понимание людей — вот что кроется за поступками Азарова, которые сторона обвинения представляет как преступление. Не халатностью, а безграничным доверием к своим товарищам по работе объясняется тот факт, что мой подзащитный оставлял иногда открытым сейф с сухим ядом, давал ключи от него своим коллегам. Не распущенностью, а заботой о судьбе друга можно объяснить отношение Азарова к нездоровому увлечению шофера экспедиции спиртными напитками. Нет, мой подзащитный не потакал ему! Наоборот, он сделал много для того, чтобы Пузырев стал меньше пить. А ведь куда проще было бы уволить человека с работы. Как настоящий человек Азаров пошел по трудному пути перевоспитания оступившейся личности. Мой подзащитный собрал и сплотил вокруг себя отличный слаженный коллектив, члены которого, за малым исключением… — Шеманский сделал паузу, все невольно посмотрели в сторону Клинычева, — проявили самые лучшие человеческие и трудовые качества. Благодаря этому и несмотря ни на что, как мне сообщили в Москве в соответствующих ведомствах, научные результаты экспедиции представляют огромную ценность. В этом немалая заслуга моего подзащитного.
Товарищи судьи, позвольте перейти непосредственно к фактам, на которых сторона обвинения выстроила свои шаткие и, я бы сказал, абсолютно иллюзорные доказательства. Говоря о том, что Азаров упорно отрицает свою причастность к преступлению, товарищ государственный обвинитель забывает, что именно на обвинении лежит бремя доказательства вины.
Треснувший флакончик, в котором первоначально хранился змеиный яд, никак не свидетельствует о вине Азарова. Подумайте только, зачем надо было преступнику пересыпать яд из одного флакончика в другой, точно такой же? То, что на нем имеются отпечатки пальцев только Азарова, вполне понятно: работа с сухим ядом производится в хирургических перчатках, через которые, как известно, — защитник повернулся к Холодайкину, — следы оставить нельзя. Естественно, переложив сухой яд в целый флакончик и спрятав последний в сейф, Азаров снял перчатки и выбросил пустую ненужную стекляшку голыми руками.
Теперь мы рассмотрим два факта, которые являются краеугольными в фундаменте обвинения. Откуда появились у Азарова вышеупомянутые триста рублей и его попытка нарушить меру пресечения. Азаров, которому гражданка Гриднева-Рославцева дала на сохранение вышеупомянутую сумму, а нам теперь ясно, что для нее это небольшие деньги, по чистоте душевной хотел выяснить то, что попыталось сделать следствие запросом в советское посольство в Италии. — Шеманский бросил взгляд на Холодайкина. — Он не хотел впутывать в историю несчастную, запутавшуюся в своей личной жизни молодую женщину, ибо для него она была Гриднева, со своей сложной судьбой, пускай придуманной, но убедительно сыгранной. Что Азаров намеревался скрыться, опровергается тем, что он честно и открыто сказал следствию, куда и зачем собрался лететь на два дня. Более того, он тут же дал номер московского телефона Гридневой-Рославцевой. И если вначале недоразумение, связанное с телефоном, служило доказательством его, Азарова, вины, то теперь оно служит ярким доказательством его правдивости.
Товарищи судьи, я не хотел особо останавливаться на показаниях свидетеля Клинычева. Но так как обвинение строит свои выводы в большей своей части на них, я вынужден уделить им внимание. На предварительном следствии гражданин Клинычев первоначально ни словом не обмолвился о деньгах, взятых у Азарова и, кстати, еще не возвращенных ему. (Все присутствующие в зале смотрели на Клинычева, лицо которого то бледнело, то покрывалось густой краской.) Он умалчивал о своем долге до тех пор, я подчеркиваю, до тех пор, пока дело о браконьерстве, в котором гражданин Клинычев проходит уже как подследственный, не приняло серьезный характер. Становится понятным, какие мотивы побудили его в ходе предварительного следствия представить моего подзащитного в невыгодном свете как человека и как бригадира, потому что бригадиром в это время был он, Клинычев. Его показания, что он видел у Азарова крупную сумму денег, высказаны им робко и под нажимом неблагоприятных обстоятельств. Это я прошу обязательно учесть. Клинычев сказал правду. Но правду не для истины. Правду, которая заведомо бросает тень на Азарова. Я не беру на себя ответственность утверждать, что Азаров идеальный человек. Так, видимо, нельзя сказать ни о ком. Да, у него есть свои недостатки. Но это частные стороны характера. Но, как подсказывает жизнь и поступки Азарова, о нем можно сказать: он честный, справедливый человек, имеющий недостатки. А показания Клинычева направлены на то, чтобы сказать: да, Азаров плохой человек, но у него есть свои отдельные хорошие стороны. Вот в чем кроется смысл показаний свидетеля Клинычева.
Товарищи судьи! Все доводы обвинения против Азарова не дают основания для вывода о доказанности вины моего подзащитного. Азаров понимает, что невиновный человек не может быть осужден. И этим порождено то внешнее спокойствие, с которым он держится на судебном заседании. Но, несмотря на это кажущееся спокойствие, было бы неправильно утверждать, что он без волнения ждет вашего приговора. Он не может не испытывать волнения. Ведь на предварительном следствии он также был убежден в своей невиновности, тем не менее не смог убедить в этом следователя и был предан суду. Но он верит, а вместе с ним верю и я, в то, что правда восторжествует. Эта вера, эта надежда ни на минуту не покидает нас здесь, в этом судебном зале. Вашим оправдательным приговором вы, товарищи судьи, не только вернете ему честное имя и свободу, но и укрепите его веру в торжество правосудия. О таком оправдательном приговоре я и прошу.
Защитник Шеманский, слегка поклонившись в сторону судейского стола, сел.
Чижак, с гордостью внимавший адвокату, забывшись, зааплодировал. На него зашикали, и Веня смущенно умолк. Судья Паутов бросил недовольный взгляд в зал.
— Предоставляется последнее слово подсудимому, — сказал он, когда снова наступила тишина.
Степан приподнялся и произнес всего одну фразу. От волнения у него срывался голос:
— У меня были ошибки в жизни и в работе, как наверное, у каждого человека, но поверьте мне, — он приложил руку к груди, посмотрел на судей открыто и прямо, — я не виновен.
Заседательница Савельева почему-то опустила глаза.
Председательствующий Паутов, поправив пустой рукав, выбившийся из кармана, бесстрастно, как автомат, провозгласил:
— Суд удаляется на совещание.
В зале задвигали стульями. Холодайкин положил очки в футляр, спрятал во внутренний карман пиджака и стал степенно, не торопясь собирать бумаги, не удостоив даже взглядом своего противника. Товарищи Степана бросились к двери, выстроились стенкой: милиционеры выводили Азарова. Анна Ивановна, не удержавшись, смахнула слезу и, пытаясь улыбнуться, кивнула Степану. Он, проходя мимо своих друзей, угрюмо бросил:
— Теплую одежду не прихватили?
— Потом, потом, — легонько подтолкнул его в спину милиционер, стараясь скорее пройти через строй людей.
В зале остались только секретарь суда и сиротливо сидевший Клинычев. Все потянулись в коридор, закурили. Заговорили о деле. Потом, спохватившись, Анна Ивановна воскликнула:
— Как же быть с теплыми вещами для Степы?
— Я съезжу, — с готовностью отозвался Пузырев. — Машина тут.
— Будь добр, Вася, сделай такое дело! — попросила Кравченко. — Постой! А как же быть с поездом? Ты успеешь встретить замдиректора?
— Подброшу Степины вещи — и на вокзал, чего там, — рассудил шофер.
— Вот напасть! — растерялась Анна Ивановна. — А, ладно. Езжай сначала на базу.
— Я мигом. Успею, — успокоил ее Вася и бросился к выходу.
Шеманский плавной походкой подошел к змееловам, стоявшим отдельной группой.
— Что же будет? Неужели засудят? — с ужасом повторяла Зина.
— Ну, ваше мнение? — с надеждой обратилась к защитнику Анна Ивановна.
— Будем надеяться, — уклончиво ответил тот. — Как говорится, мы предполагаем, а бог располагает. — Шеманский с достоинством огляделся, нет ли поблизости Холодайкина. — Скажу я вам, друзья, обвинение построено на песке. Бездоказательно! Элементарно. Впрочем, вы сами уловили это после его речи.
— И все же? — пытала его Анна Ивановна.
— В любом случае есть еще областной суд, Верховный суд республики. Надо будет, дойдем до Верховного суда, до Генерального прокурора.
— Значит, вы допускаете… — вздохнула Кравченко.
— Уважаемая Анна Ивановна, Фемида — дама с завязанными глазами. — Шеманский развел руками. — Вы знаете, что меня поразило? Здесь, в этой дыре, в ресторане подают красную икру! В Москве уже много лет не видел красной икры…
— Мы для вас достанем сколько хотите, — встрял в разговор Чижак.
— Мне бы ваши заботы! — Анна Ивановна хрустнула пальцами. — Скорей бы все кончилось.
— В случае успеха… — Жрец Фемиды галантно шаркнул ножкой, — вечером приглашаю в «Кедровый орешек». Так, кажется, называется здешний ресторан-люкс? — Шеманский лукаво улыбнулся. — Мой счастливый соперник, я имею в виду вашего супруга, далеко, и мы, — он заговорщицки подмигнул членам бригады, — сохраним все в тайне.
— Зато другой ваш несчастливый соперник скоро прибывает в Талышинск. — Анна Ивановна посмотрела на часы. — Если Вася не успеет его встретить, скандал будет грандиозный. — Она вздохнула.
— К нам едет ревизор? — полусерьезно-полушутливо спросил адвокат.
— Что-то вроде этого. Замдиректора института, профессор. — Анна Ивановна нервно закурила. — Да, как говорится, пришла беда — открывай ворота. Эта пропажа яда всколыхнула весь институт. Меня засыпали телеграммами, предписаниями, требуют объяснений, докладных… Ворох бумаги уже исписала. Замдиректора предлагает закончить работу и расформировать бригаду. Еле уговорила подождать до окончания суда. А теперь уже закроют экспедицию наверняка. Весь труд впустую… Я уж только об одном мечтаю — лишь бы со Степаном все обошлось.
— Надежда — парус успеха, — философски заметил Шеманский и, подхватив под руку Чижака, отвел его в сторону: — Ну-с, мой юный друг, как дела?
Дарья Александровна Давыдова, нетерпеливо прохаживающаяся неподалеку, поспешила к Шеманскому:
— Гражданин аблакат…
— Бабушка, — мягко остановил ее Шеманский, — с вашего разрешения, я пока что «товарищ ад-во-кат».
— Товарищ, родимый, — поправилась старушка, — слушала я речи твои душевные, а сама думаю: именно такой, как ты, моей Насте в самый раз и нужен.
— Простите, не понял, — откашлялся Шеманский.
— Насте, дочке моей, говорю, ты позарез нужон… Не откажи, милый человек…
Шеманский растерянно глянул на Чижака.
— Еще одна чистая, доверчивая душа! — подмигнул тот.
— Вот именно, доверчивая, — затараторила Дарья Александровна, боясь, что адвокат уйдет. — А он, аспид, каждое воскресенье Дурдакова поит ведрами. Тот гораздый на дармовщину, его сторону взял — и ни в какую. А на этом кособочке я сама две груши сажала и четыре куста смородины, покойник Лексей из питомника привез. Это тебе и Субботина подтвердит, и Кулькова, брали позапрошлый год на осенний мясоед по три черенка. Дурдаков ему кумом приходится, через Варьку, так что ему, смекай отчего, окаянному, все с рук сходит, и когда подранка нашли. — Старушка, переведя дыхание, закончила: — А самогонная машина у него в курятнике.
— Позвольте, позвольте, позвольте! — адвокат ошалело мотнул головой. — Ничего не понимаю.
— А что здесь понимать, все пороги пообивала, а управу найти на него не могу. И все Дурдаков, чтоб ему пусто было! А ты не бойся, за нами не пропадет. Настя аккурат свинью забить собирается… А уж отравой мы людей не поим. Чистенькую, с магазину берем.
— Давайте разберемся, гражданка…
— Давыдова, — поспешно подсказала старушка.
— Короче, гражданка Давыдова, кто такой Дурдаков?
— Зампредседателя поссовета.
— Понятно. Жалуетесь на кого?
— Ясное дело, на Кузьму Харитонова. Сосед моей Насти будет. И за что такое наказание господне…
— Суть жалобы?
— На том кособочке я две груши и четыре куста смородины…
— Какой ущерб нанес вам Харитонов?
— Отъял самовольно и без зазрения всякой совести, потому что Дурдаков…
— Что отъял?
— Полторы сотки ее, Настькиного, участка.
Шеманский, поправив манжет рубашки, в котором сверкнул алым светом камень, вежливо сказал:
— За ваше дело, матушка, я, к сожалению, взяться не могу, так как завтра возвращаюсь в Москву. Билет в кармане.
— Может, погодишь? За нами не пропадет… Хошь деньгами, хошь натурой, сало там… — Старушка с мольбой смотрела на адвоката.
— Увы, моя жизнь расписана по часам. Себе не принадлежу, — горестно вздохнул Шеманский. — Здесь тоже есть прекрасные адвокаты, молодые, энергичные. Почему бы вам не обратиться к их помощи?
— Пустое, — безнадежно отмахнулась Давыдова. — Кузька враз их охмурит, как Дурдакова. Самогончик, поди, ведрами варит…
— Простите, у нас, с вашего позволения, конфиданс. — Защитник, подхватив Чижака, увлек его подальше от надоедливой старушки.
Давыдова, сокрушаясь и охая, побрела по коридору в поисках собеседника. Ей позарез нужно было с кем-нибудь поговорить. У открытой двери стоял, прислонившись к косяку, Геннадий Васильевич Седых. Он молча курил, выпуская дым на улицу и задумчиво глядя на редкий затихающий дождичек.
Дарья Александровна тихо остановилась рядом. Геннадий Васильевич вопросительно посмотрел на нее.
— Гляди, как обернулось, — хихикнула она, не зная, как завязать разговор. — Подкидыш-то не родной, оказывается. Арестант то есть. Расскажу — не поверят…
Седых строго посмотрел на нее:
— А ты, Александровна, прикуси язык. — И, подумав, добавил: — Помелом своим разнесешь, а тут судьба человека.
— Не боись, — обиделась старушка, — понимаю.
Они посторонились, освобождая дорогу Холодайкину, в длинном, до пят, сером плаще с капюшоном. Врио прокурора, стряхивая с себя воду, задержался возле Седых:
— Каким ветром, Геннадий Васильевич?
— Так, по пути, — неопределенно ответил тот.
— А-а… Вера Петровна как?
— Нормально.
— Кланяйся. Пусть бережет себя.
— Спасибо.
— Приговор не зачитывали?
— Вроде бы нет…
Холодайкин хотел было еще что-то спросить, но раздумал и прошел в здание.
Потом в помещение суда торопливо прошли родители Зины Эповой и с ними Иван Никанорович Азаров. Он выглядел еще более постаревшим.
Зина отвела своего отца в сторону и стала ему выговаривать что-то злым шепотом.
Петр Григорьевич сконфуженно пожимал плечами и оправдывался:
— Не знал я, Зиночка, что они так это всерьез воспримут… А потом, с меня слово взяли, чтобы все как есть сказал… — Эпов сокрушенно почесал затылок: — Эх, глупая моя голова…
— Теперь его засудят, — всхлипнула Зина.
— Бог не выдаст, свинья не съест, — сказал Эпов. — Ну, виноват я, виноват… Ты уж не растравляй мне сердце. Пошли к вашим. И вытри глаза.
Они подошли к змееловам.
— Что Мария Тимофеевна? — тревожно спросила Анна Ивановна у Азарова-старшего.
— Лежит. Все сюда хотела. — Азаров грустно покачал головой. — Незачем. Отпустят Степу — и так встретятся. А нет… — Старик замолчал, еще больше ссутулясь.
— Каков? — Петр Григорьевич Эпов зло кивнул в сторону Клинычева, сидевшего в одиночестве в пустом зале. — Ужом прикидывался, а укусил, как змея…
— Это точно, — подхватила Клавдия Тимофеевна.
Ожидание было тягостным. И чтобы как-то развеять тяжелую атмосферу, Веня начал рассказывать:
— Между прочим, Петр Григорьевич, в Душанбе произошел любопытный случай. Одна гражданка подружилась с ужом. Он заполз к ней через щель в полу. Молоком кормила, разной другой пищей. Эта женщина часто и надолго уезжала. Кажется, геологом была. И когда возвращалась из экспедиции, у́ж тут как тут. — Заметив, что Эповы проявили интерес к его рассказу, Чижак продолжал оживленнее: — Понимаете, даже скучал. Женщина так привязалась к своему ужу, что разрешила ему спать на одеяле. Короче, так они подружились, что она его в сумочке на работу носила, ходила с ним в кино, в гости. — Анна Ивановна строго посмотрела на Чижака: не завирайся, мол; Веня, перехватив ее взгляд, смутился. — То есть на работу носила другая женщина и другого ужа… А этот, значит, был у нее в доме, как бы вроде собачки или кошки. Однажды к женщине пришел ее друг, биолог. И что вы думаете? Это был не уж, а гюрза. Очень ядовитая змея.
— Да ну! — воскликнула Клавдия Тимофеевна.
— Я нечто подобное читал, — подтвердил Шеманский. — Кажется, в «Неделе».
— Но самое главное, — закончил Вениамин, — когда эта женщина забила дырку в полу, чтобы гюрза не могла к ней проникнуть снова, бедная змея умерла от тоски. Нашли под полом.
— М-да, — задумчиво произнес Эпов. — Гады, они, выходит, лучше иных людей оказываются…
— Наверное, волки говорят: «Люпус люпини гомо эст», — усмехнулся адвокат.
— Как это понимать? — спросил Петр Григорьевич.
— «Волк волку — человек», — пояснил Шеманский.
— Ага, — поразмыслив, кивнул Эпов. — Ругательно, значит. Да, уж волк волку плохого не сделает. А некоторым людям дай только волю — готовы ближнего…
— Прямо уж все и такие, — возразила ему Клавдия Тимофеевна.
— Некоторые, говорю, — сказал Эпов.
— Несовершенность человека всегда волновала лучшие умы всех времен и народов, — назидательно заметил Шеманский. — Нам дано очень много, но мы с себя спрашиваем слишком мало. В этом и состоит парадокс сознания. Потеряв биологические рамки, мы еще не научились побеждать свои страсти.
— А как это можно победить страсть? — спросил Чижак. — Без любви, например, нельзя.
— Страсти нужны, конечно, но в пределах разумного, мой увлекающийся друг, — поднял палец адвокат. — В пределах гласных и негласных законов человеческого общения. Гармония — наша светлая мечта. Иначе — апокалипсис, а конкретнее — молекулярный, а может быть, даже атомный распад всего живого и неживого, с такими трудами созданного старушкой Геей. — Он повернулся к Эпову: — То есть Землей.
— А что ей сделается? Она, сердешная, сколько на своем веку терпела! Вытерпит и нас с тобой… — Петр Григорьевич некоторое время помолчал и убежденно добавил: — Она все выдержит.
37
Уже целый час судьи не могли прийти к единому мнению. Совещательная комнатка с маленьким круглым столом посередине и с подслеповатым окошком, совершенно изолированная от мира толстыми стенами, была вся наполнена дымом.
Судья Паутов достал из коробки очередную папиросу и ловко зажег спичку, зажатую между пальцами этой же руки.
Заседательница Рехина демонстративно подошла к окну и открыла форточку.
— Афанасий Матвеевич, я все-таки настаиваю на обвинительном приговоре, — сказала она, усаживаясь на место. Ее полное мягкое тело явно не помещалось на маленьком казенном стуле.
Судьи были утомлены спором. Начинали нервничать. Сырость, заползавшая в комнатку, смешивалась с табачным дымом. Паутов изредка вставал, прохаживался, чтобы скрыть боль в суставах и старых ранах.
Савельева отстаивала свою точку зрения рьяно и твердо:
— А я не согласна. Все, что говорил прокурор, меня ни в чем не убедило. — Для подтверждения своих слов она стала зачем-то рыться в потрепанном уголовном кодексе, лежавшем на столе. — Совершенно справедливо говорил защитник, что бремя доказывания вины лежит на обвинении. Ведь вы же, Афанасий Матвеевич, сами нам об этом говорили на одной из первых лекций, повторяли, подчеркивали. Значит, выходит, на лекции одно, а в жизни другое?
Паутов невольно улыбнулся:
— Но я еще говорил, что председательствующий высказывается последним.
— Так вот, доказательства не убедительны, — снова заговорила Савельева. — Меня, во всяком случае, они не убедили. Даже наоборот. Я не слепая, вижу, какой человек сидит передо мной. Не виноват он, вот что я скажу.
— «Человек, человек»… — недовольно пробурчала ее противница Рехина. — Я таких вижу людей, что сроду не подумаешь, что они мошенники. И книги все знают, и одеты интеллигентно, а начнешь сверять по документам — жулик жуликом. Все норовят государство обобрать…
— Это потому, что вы инспектор райфо, — запальчиво перебила ее Савельева. — Вас проверять посылают по сигналам, вот вы и смотрите теперь на всех как на нарушителей. Вот вам и кажется, что все такие. А честных людей куда больше. Вы вот сами подумайте: мог ли Азаров совершить кражу, если он не жалеет денег и заботится о совершенно посторонних ему людях? Это я о стариках говорю. Вспомните, мы на прошлой неделе…
— Знакомая песенка, — отмахнулась Рехина. — У меня на этот счет глаз наметан. Каких только басен не наслушалась от разных жуликов: у него-де мать больная, и брату-свату он помогает… прямо Христос какой-то! А у самого частный автомобиль. Так и норовит побольше отхватить… Это с виду только благородные.
— Постойте, дайте мне сказать, — волновалась Савельева. — Мы на прошлой неделе слушали дело об отторжении части домовладения.
— Ну и что?
— Родной сын судился со своими законными родителями, которые всю свою жизнь отдали на его воспитание. Мать почти слепая: все глаза испортила, строча на машинке, чтобы он жил в достатке, да еще внучат поднимала, пока он в армии служил. И этот негодяй отнимал у матери с отцом часть их же дома! Ему бы я вынесла приговор не задумываясь. Подлец и есть подлец.
— Так разговаривать нельзя! — Рехина обратилась к Паутову: — Афанасий Матвеевич, она ведь не по существу. Вы хоть свое слово скажите.
— Повторяю: мое слово последнее, — сказал Паутов. — А по существу действительно надо. — Он посмотрел на часы. Все его планы на сегодняшний день рушились. Он собирался сходить к врачу, потому что ревматизм допек его окончательно. Надо было еще съездить в хозяйственный магазин, там шифер привезли. Жена договорилась насчет машины, но вряд ли теперь он что-нибудь успеет. Придется перенести заботы по дому на завтра. — Вы сами придете к какому-нибудь знаменателю? — спокойно спросил он у народных заседателей.
— Что здесь думать — не виновен, — поспешно отозвалась ткачиха. — Я хоть сейчас подпишу оправдательный приговор.
— Опять за свое! — сердито проговорила фининспектор. — Факт преступления есть? Есть!
— Но состава преступления нет!
— Да за одну халатность ему положено по статье.
Паутов улыбнулся:
— Да, выучил я вас на свою голову, теперь так просто не договоришься…
— И правильно! — обрадовалась Савельева. — Ведь вы только посмотрите на доказательства. Все улики — косвенные. Вот вы скажите мне, — обратилась она к Рехиной, — хоть одну конкретную улику, показывающую, что яд взял Азаров!
— А деньги? Это раз.
— Врет Клинычев.
— Зачем ему врать? — удивилась Рехина.
— Рыльце у него в пушку, вот почему. Под следствием он.
— Вот именно, теперь ему скрывать нечего. И проходит он по другому делу. Между прочим, подсудимый сам признал, что дал деньги Клинычеву.
— Всего триста рублей, что ему дала Рославцева.
— Это нам не известно, — сказала Рехина.
— Значит, надо допросить Рославцеву, — подытожила Савельева.
— Только время оттягивать, — возразила Рехина.
— Афанасий Матвеевич! — взмолилась Савельева. — Помогите нам разобраться!
— Пишите, что виновен, — настаивала инспектор райфо.
— Я такой приговор подписывать не буду! — заявила ее противница. — Докажите, докажите мне!
Афанасий Матвеевич примирительно поднял руку:
— Спокойней, спокойней. Вы вот о чем подумайте: все ли сделано следствием? Нет ли прорех, неувязок? Лично мне многое так и осталось неясным. Я согласен, что надо допросить Рославцеву. Действительно ли она давала деньги Азарову?
— Вы хотите сказать, что надо послать. Дело на дополнительное расследование? — спросила Савельева.
— А вы другого мнения? — в свою очередь задал вопрос Паутов, поглядев на женщин.
— Я не знаю, что там и как, но Азаров не виноват! — убежденно отрезала Савельева.
— Виноват, моя милая, еще как виноват! — с улыбкой проговорила Рехина. — Подумайте сами, кому еще быть виноватым, и нечего без нужды возвращать на доследование.
Спор между ними вспыхнул с новой силой.
38
Василий свернул в лес и, не обращая внимания на безнадежно раскисшую колею, гнал машину вовсю, то и дело рискуя врезаться в толстенный ствол какого-нибудь столетнего кедра.
Видавший виды ГАЗ-51 отчаянно буксовал, скрипел, как несмазанная телега, ныряя из одной колдобины в другую, на поворотах выписывал такие загогулины, что дух захватывало, но окончательно из повиновения водителя не выходил.
Транзисторный приемник, бессменный друг Василия, орал на полную мощность, раскачиваясь под потолком кабины. Закончили передавать спортивные новости, и Пузырев хотел выключить приемник, но не было возможности оторвать руку от руля. Затем диктор объявил следующую передачу — обзор утренних центральных газет.
Пузырев словно слился с рулем и дорогу скорее угадывал, чем видел сквозь заляпанное грязью ветровое стекло, по которому судорожно скользили, размазывая красноватую глину, «дворники».
Вдруг до сознания Василия долетела знакомая фамилия «Рославцева». Он вслушался в ровный далекий голос диктора.
«…В своем очерке специальный корреспондент «Комсомольской правды» рассказывает об опасном и благородном труде герпетологов. В статье также поднимается вопрос о бережном отношении к природе, к ее богатствам, затрагивается проблема разумного и научного подхода к сохранению редких и полезных для человека животных. Под рубрикой «Вести с полей» газета помещает корреспонденцию…»
Вася пожалел, что не все услышал, но его мысли были заняты только тем, чтобы ни в коем случае не застрять. Встать на секунду означало завязнуть надолго. Здесь, в глухомани, рассчитывать на чью-либо помощь нечего. Какой дурак полезет в эту непролазную хлябь…
Каково же было его удивление, когда он заметил продирающийся ему навстречу «козел».
«Повышенной проходимости, подлец…» — с завистью подумал Вася, увидев, как уверенно и ровно шла машина с высоко поднятым над землей кузовом.
Разминуться на размокшей дороге было делом трудным. Вася решил не уступать и не снижал хода. Он чувствовал за собой это право, так как спешил по очень важному делу. Потом, он здесь как-никак хозяин, так что пусть малый посторонится.
«Козел» предупредительно мигнул фарами, давая понять, что тоже не собирается уступать путь. Остановились радиатор к радиатору. Вася высунулся из кабины и так ярко сформулировал свое мнение о шофере «козла», что тот и его машина должны были от стыда провалиться сквозь землю. Пузырев начал было развивать свою мысль, но осекся, увидев, что рядом с водителем сидит… Ольга Рославцева.
Ее голова показалась над приоткрытой дверцей.
— Вася, друг Пузырек, здравствуй! Как там, Вася? Уже? — крикнула она, стараясь перекрыть шум двух моторов.
— Привет! — Вася смутился. Ему было стыдно за историю с полозом, за ругань. — Нет еще, — покачал он головой.
— А ты куда? — спросила Оля.
— На базу за теплыми вещами для него… И назад.
Она сразу поняла, для кого «него».
— Я с тобой, — немного поколебавшись, сказала журналистка. Она нагнулась к шоферу, сунула деньги и решительно выскочила из машины.
В брючном костюме, в красивых туфлях, она стояла по щиколотку в мокрой траве, прижимая к себе большой желтый портфель, и растерянно озиралась, не зная, как пробраться в кабину грузовика через жирную вязкую грязь.
Вася спрыгнул на землю и протянул ей руку:
— Давайте через мое место.
Пока «козел» пятился задом, Пузырев наскоро вытер тряпкой стекло.
Он почувствовал себя страшно неловко из-за того, что рядом сидела знаменитость, которой он причинил столько хлопот в последний вечер пребывания в экспедиции. Он нетерпеливо следил за разворачивающейся машиной и, как только дорога открылась, с силой нажал на акселератор.
Визжа двигателем, разбрасывая вокруг себя веер грязи, ГАЗ-51 сорвался с места.
Оля накинулась на Пузырева с расспросами:
— Неужели действительно так серьезно, как мне рассказывал отец? Что Степану инкриминируют? Он хоть в чем-нибудь виноват?
— Шьют ему дело, это точно. — Вася хмуро вглядывался в дорогу. — Надо же на кого-то повесить… А Степан не виноват.
— Я тоже так думаю, — быстро согласилась Ольга. — Но какая у них зацепка против него?
— Триста рублей. — Шофер посмотрел на Рославцеву. — Вначале Степан не говорил, откуда они у него взялись. А потом сказал, что вы ему дали, а прокурор не верит.
Оля схватилась за голову:
— Боже мой, из-за этих несчастных денег! Неужели мои триста рублей сыграли такую роль?
— И они тоже.
— Боже, как глупо! Я его попросила достать при случае несколько шкурок на шубу… Всего-навсего… А еще?
— Нашли какой-то пузырек со Степановыми отпечатками. Из-под яда.
— Ну, и…
— Ерунда. Яд Степан давно пересыпал в другой флакон. Потом, во время следствия, к вам хотел лететь в Москву. Сцапали на аэродроме.
— Понимаю, понимаю, — поспешно сказала Рославцева. — А явных доказательств у них нет?
— Дисциплину расшатал… — усмехнулся Вася. — В город отлучался. Мало при нем гадов ловили…
— Нелепость какая-то! — воскликнула Оля. — Вы-то всё могли объяснить! Азаров, наверное, не мог все-таки похитить яд!
Василий сердито посмотрел на Рославцеву:
— «Наверное»! И вы так можете говорить о нем?
Оля растерялась:
— Ну, я его не знаю так хорошо, как вы…
— А он вас знает! — резко бросил Пузырев. — И верит. А между прочим, на вас Холодайкин тоже собирался вначале дело завести! И если бы не Степан…
Оля кивнула:
— Ты прав, Вася. Я сказала не подумав. Давай не будем ссориться.
— А, что теперь… — махнул рукой Пузырев. — Как вот Степе помочь?
— А вы писали куда-нибудь? В Москву, например?
— Писали. Адвоката столичного оплатили… Шеманский. Может, знаете?
— Нет. А он что?
— Здорово сказал о Степане. Дал очкарику прикурить.
— Какому очкарику?
— Прокурору.
Оля понимающе кивнула. Два желтых вагончика теперь были видны издалека, потому что листья с густого кустарника, окружавшего полянку, облетели.
— Легко вы одеты. — Вася заметил, что Рославцева зябко поеживается. — Может, прихватить какую-нибудь кофточку?
— Если можно. Да, кстати, если моя куртка цела. Синяя, с вязаным воротником.
— Конечно, цела. Висит себе, как оставили. — Пузырев остановил машину, не заглушая мотора. — Вы посидите, я сам сбегаю, — сказал он, спрыгивая на землю.
Через минуту он вернулся, держа в руках узел с вещами Азарова и Олину куртку, тщательно вытер сапоги о траву и залез в кабину.
— Она?
— Да, спасибо. — Рославцева накинула куртку на плечи. — Подумать только: вот так решается судьба человека! Как все глупо, до безумия глупо…
Василий тревожно посмотрел на часы:
— Надо успеть. — Он тронул машину. — Я эту дорогу как свои пять пальцев знаю, так что вы не бойтесь…
— Я и не боюсь, — кивнула Оля.
Снова натужно, на последней ноте заныл мотор, грузовик помчался по лесу, повторяя изгибы дороги, принимая на себя все превратности и опасности коварного пути.
Вася изредка поглядывал на Рославцеву, замечая каждый раз ее тревожный и настороженный взгляд вперед.
Люди и машина словно вздохнули, выбравшись наконец на шоссе. Дождь перестал. Но от этого стало почему-то холоднее.
— Вы самолетом? — спросил Вася, но Оля поняла, что его интересует, зачем она приехала.
— Да, самолетом. Как только узнала про ваши дела, сразу на аэродром… И, как назло, такая погода. В течение полутора суток просидели в Омске. Как сюда прорвались, просто не знаю!
— А мне еще поезд встречать, — сказал шофер. — Начальство едет.
— Какое?
— Замдиректора института. По Анванину душу. Зверь, говорят, а не человек… Короче, веселого мало. Закроют нас, это точно…
— Какая обида! И как все глупо получилось! А ведь такие люди, как Анван, редко встречаются, — вздохнула журналистка. — Надо поднять всю общественность.
— Недавно по радио передали. — Василий кивнул на транзистор, болтающийся у них перед глазами и издающий вкрадчивые вздохи блюза. — Ваша статья… Как будто о нашей экспедиции.
— Вышла? — радостно встрепенулась Ольга.
— Я не все услышал. Дорога, сами видите, какая…
— Все-таки дали!
— Обзор центральных газет…
— Столько времени тянули! Я ведь ее еще до отъезда в Италию сдала. В самолете, в основном, и набросала, когда от вас летела. У нас ведь тоже волокитчики есть, — как бы оправдываясь, сказала Рославцева. — Пока согласовали, проверили, выслушали мнение…
— Понятно, — кивнул Пузырев. — Так вы все как есть описали? — Он с любопытством глянул на Ольгу.
Она, уловив незаметный упрек в его словах, подумав, спросила:
— Обижаются на меня ребята… ну, что я сказалась Гридневой?
— Как сказать, — уклончиво ответил Вася. — Видать, у каждого своя работа. Если бы не эта история…
— Мне чертовски не по себе. Стыдно перед вами, — сказала Оля. — Честное слово!
Василий пожал плечами и ничего не ответил.
— Зареклась! Больше никаких водевилей с переодеваниями.
— Вас как-то один человек спрашивал, не назвался. — Пузырев переменил тему разговора.
— Какой?
— Я не видел. Степан видел. И этот, Клинычев, чтоб ему пусто…
Ольга задумалась, вспоминая.
— А! Так это Сикорский. Наш корреспондент. Он тоже здесь был по заданию. Не хотел меня раскрыть, вот и не назвался.
— Понятно… — кивнул Вася. — Вам не холодно? А вы в рукава куртку наденьте. Все теплее.
— Верно, — улыбнулась Оля. Она надела куртку в рукава, застегнулась на все пуговицы.
Пузырев осторожно обогнул две телеги, груженные мешками с картофелем, и свернул в узкую улочку, в конце которой возвышалась башня из красного кирпича с конической железной крышей.
— Вася! Вася! Гони что есть силы! — вдруг крикнула Ольга, схватив его за рукав. Машина сделала опасный зигзаг.
Шофер недоуменно глянул на изменившееся лицо Рославцевой.
— Что случилось?
— Не понимаешь, что ли? Скорей! Я виновата! Умоляю, скорей! В суд быстрее! — Голос у Ольги сорвался. — Что я наделала, что я наделала! Все из-за меня, дуры…
Василий выжал педаль газа до упора. Испуганно кудахтали куры, разлетаясь в разные стороны перед самым радиатором, зашедшиеся в истошном лае собаки преследовали по пятам взбесившуюся машину.
Еле удерживая грузовик на поворотах, Пузырев отчаянно гнал его к зданию суда. Оля выскочила из кабины и побежала в зал заседаний, в котором по-прежнему сиротливо томился Клинычев.
— Где они? — на ходу спросила Рославцева у девушки, секретаря суда.
— Кто? — удивилась та, рассматривая сверхмодно одетую корреспондентку, взволнованную, с растрепанной прической.
— Судьи.
— Совещаются. А вы, гражданка, обождите лучше в коридоре… Постойте, постойте! Туда нельзя!
— Как нельзя? Мне нужно! Ведь я виновата…
Девушка бросилась за Рославцевой, опрокинув стул, но корреспондентка уже прорвалась в святая святых народного суда — в совещательную комнату.
39
— Что с тобой? — остановил Веня Чижак Василия, бегавшего по зданию суда в поисках Оли.
— Не знаю… — Вася был сам до того ошеломлен, что только часто-часто моргал глазами. — А где она?
— Что такое? — подошла встревоженная Анна Ивановна.
— Кто она? — спросил Чижак.
— Ну, Гриднева, то есть Рославцева. Сюда забежала, только с другого хода… Кричит — жми на всю железку, я виновата, все из-за меня… — Вася сунул Чижаку узел с вещами Азарова и добавил: — Может, она того? — Он повертел пальцем около виска.
Члены экспедиции в недоумении переглянулись.
— Поезд! — спохватилась Кравченко. — Вася, поезд!
Совершенно сбитый с толку Вася побежал к своей машине.
Остальные бросились в зал суда.
У Васи не выходило из головы странное поведение московской журналистки. Он машинально вел машину к железнодорожному вокзалу, автоматически соблюдая все правила дорожного движения. Он даже снизил скорость у соответствующего знака на совершенно пустом шоссе, чего с ним не случалось за последнее время.
Перед небольшим зданием станции одиноко стоял милицейский мотоцикл с коляской, пышно цвели хризантемы и георгины на запущенной клумбе, и на стене призывно блестела свежевыкрашенная дощечка с указателем: «Буфет».
Ноги Пузырева сами собой повели его в буфет. В мозгу совершалась самостоятельная работа без участия сознания и воли: кружка пива — пять минут, бутерброд с селедкой — две минуты. Итого семь минут. Поезд подойдет через одиннадцать минут.
В голове мучительно ворочался вопрос: что за очередной фокус собралась выкинуть Ольга Рославцева?
Буфет по случаю дождя и будней встретил его пустыми столиками. Сиротливость этого обычно людного и веселого заведения особенно подчеркивали три ряда начисто вымытых пивных кружек, переложенных алюминиевыми подносами, возвышающимися на стойке возле грустной буфетчицы.
Завидев Васю, она радостно крутнула ручку, и тяжелая струя ударила в давно уже стоявший под краном граненый сосуд.
— Подожди, смотри, какой быстрый! — пожурила она Пузырева, потянувшегося к кружке. — Пеной не напьешься.
— Спешу, Тося, — буркнул шофер экспедиции.
— Успеешь. — Буфетчица обнажила в улыбке ряд крепких редких зубов. — Женишься — поспешай.
— Владивостокский встречаю, — сказал Вася, сдувая с кружки тягучую пену.
— Опаздывает на полчаса.
— Не врешь? — недоверчиво посмотрел на нее Василий, припадая к пиву.
— Врать мне выгоды нет. Еще одну или две?
Вася, не отрываясь, докончил пиво и только тогда откликнулся:
— Две. И селедочки. Пару бутербродов.
Тося обиженно стала вытирать посуду: Вася явно ее игнорировал, а ей страсть как хотелось расспросить его про суд. Выждав минуту-другую, она не выдержала и, налив еще кружку, подошла к нему.
— Угощаю, — сказала буфетчица, подсаживаясь к столу.
— Я сам кого хошь угощу, — ответил Василий с полным ртом.
— Ишь какой купец гороховый выискался! — Тося поднялась, забирая кружку.
— Садись. А кружечку поставь. — Вася подумал и добавил: — Выпей со мной.
— Не уважаю. Какой срок-то дали? — поспешила с вопросом Тося.
— Пусть только посмеют! — Вася сжал ручку кружки. — Мы до самого товарища Руденко дойдем.
— До какого Руденко? Что в облпотребсоюзе?
— Эх, глухая окраина России! — с интонацией Чижака протянул Вася. — Генеральный Прокурор Союза! Понимать надо!
Тося с уважением посмотрела на Пузырева и понимающе кивнула головой.
— Значит, суд еще не кончился? — осторожно спросила она.
— Может, кончился, может, нет. Разве это важно? — философски заметил Василий. — Обидно, понимаешь, что всякая дрянь на свободе гуляет, а человек… ты усекаешь? Человек! Настоящий человек!.. «Природа-мать, когда б таких людей ты иногда не посылала миру…»
Пузырев забыл, что хотел сказать, махнул рукой и залпом допил кружку.
В буфет зашли два молодых парня в засаленных комбинезонах. Тося с неохотой направилась к прилавку.
После двух кружек мысли в голове Василия обрели острую направленность.
Он вспомнил Рославцеву в модном костюме: брюки, как у морячка, клеш, длинный не то пиджак, не то сюртук с широким поясом и бляхой… Чудно́! А давеча, в первый раз, скромненькая бабеночка, в дешевеньком спортивном костюмчике, как все нормальные девчонки… Хорошо, что сама теперь понимает, что незачем ей было театр устраивать. Отрапортовалась бы, кто есть на самом деле, так встретили бы еще лучше. А там пиши себе на здоровье, свой хлеб с маслом зарабатывай. Нам не жалко.
Может быть, журналистка в Степу Азарова влопалась? По-настоящему? А яд на самом деле умыкнула она… А то с какой стати она бы кричала, что виновата?
Эта идея показалась Василию интересной. Да, ее надо было обмозговать.
Пузырев отпил еще полкружки. А что? Почему бы и нет. Сухой яд — своего рода валюта. Мало ли маменькиных и папенькиных сынков в этом деле замешаны. Тем более в Москве. В какой-то картине даже показывали. Вот только название он забыл. Но совесть, видать, в девке заговорила. Как представила Степана в тюрьме, не выдержала. Сейчас, наверное, в суде исповедуется. Наломают дров не думая, а когда очухаются, готовы до любого унижения дойти, лишь бы воротить прежнее…
Василий прикончил третью кружку и закурил, не обращая внимания на плакатик «У нас не курят». Какой-то умник карандашом внизу добавил: «Только фраера».
Буфет стал потихонечку наполняться народом: закончился рабочий день. Тося только успевала наливать. Пару раз она бросала в сторону шофера свой улыбчивый взгляд, но, увидев, что Василий сосредоточенно пьет пиво, забыла о нем.
Когда последняя кружка опустела, Пузырев пришел к выводу, что Ольга Рославцева яд не крала. Да и не могла она сама это сделать, потому как человек она видный и ей это ни к чему — срок получать. Папа все-таки адмирал, а мама — о маме и говорить нечего, весь Советский Союз знает.
Но она, то есть Ольга, могла сболтнуть кому-нибудь, что у них в экспедиции можно легко стибрить махонький флакончик, который стоит четыре тысячи с гаком. Журналисты вообще болтливый народ. Благо Степан вообще, кажется, не запирал свой несгораемый ящик. И вот нашелся какой-нибудь хмырь и увел из сейфа яд. И база частенько оставалась без присмотра. А ворюга, наверное, тот самый, что Ольгу спрашивал.
Уборщица убрала перед Васей стол и составила на поднос пустые кружки. Пузырев закричал:
— Куда, бабуся! Мне, может, повторить надо.
— Ну и повторяй. А то расселся барином, а людям не хватает…
Шофер огляделся вокруг и тут только заметил, что в помещении много народу. Возле Тоси выстроился длинный шумный хвост мужиков.
Выхватив из рук уборщицы пару кружек, Вася пробился к самому прилавку.
Очередь зашумела.
— Две, — коротко бросил он.
— Тось, кончай без очереди отпускать! — возмутился один из парней.
— Человек повторяет! — накинулась на того буфетчица. — Ты, когда сам повторяешь, обратно в очередь становишься или нет?
Вася, принимая полные кружки, подмигнул ей и устремился за свой столик. На его месте уже сидел сухонький мужичишка и сосредоточенно отбивал маленькую, в пол-ладони, воблу о подоконник. Закончив это занятие, он оторвал от рыбешки голову и молча протянул шоферу, как самый дорогой и редкий подарок.
Вася машинально принял угощение, пристроился рядом и снова погрузился в мысли.
Да, именно так! Московская краля, то бишь корреспондентка, была наводчицей. Для своего дружка… Северцева, что ли? Вольной или невольной наводчицей. Вот почему она так заорала в машине и как чокнутая побежала к судьям. Вспомнила, кому натрепалась… Теперь понятно, куда делся совсем новенький электромоторчик из операционной, бензонасос и манометр. Впрочем, манометр, кажется, Вася сам загнал шоферу больницы…
Вдруг на Васино плечо легла рука. Он обернулся и увидел над собой улыбающееся лицо Семена Трудных.
— Здорово, Вася, не помешал?
У Васи сработал рефлекс: он незаметно отодвинул от себя початую кружку, словно она была не его.
— Да нет вроде бы, вот, закусываю маленько… — Вася вцепился зубами в рыбью голову.
Младший лейтенант посмотрел на пиво, потом на шофера.
— Понимаешь, теща приехала… Не подкинешь домой? Я на мотоцикле, а у нее чемоданов целый воз, растрясет.
Пузырев отрицательно покачал головой:
— Не могу. — Первый страх перед мундиром прошел, и в нем вдруг всплыла обида на милиционера за то, что тот задержал Степана в аэропорту. Вася считал Семена одним из виновников ареста бригадира.
Трудных растерялся:
— С машиной что?
— Бензонасос, — подтвердил шофер и демонстративно приложился к пиву.
— Не сосет? — недоверчиво спросил младший лейтенант.
— Ни в какую. — Вася принялся за вторую кружку; Семен Трудных посуровел. Вася это заметил и, чтобы смягчить свой отказ, пояснил: — Подумай сам, стал бы я пить за рулем?
Младший лейтенант пожал плечами и начал пробираться к выходу.
Пузырев, подмигнув соседу: знай, мол, наших, с нескрываемым торжеством наблюдал в окно, как Трудных загружал в коляску чемоданы, а сердитая пожилая женщина что-то выговаривала ему, кружа около мотоцикла, как наседка вокруг цыплят.
Несколько человек с чемоданами сели в небольшой рейсовый автобус, который лениво двинулся в город вслед за мотоциклом. Площадь снова опустела.
И вдруг до Васи дошло: поезд-то пришел! Он сорвался с места, сильно напугав своего соседа по столу, и выбежал на улицу.
От перрона медленно отходил пассажирский состав.
Василий обежал все комнаты и закоулки станции. Замдиректора института нигде не было. Вероятно, он уже уехал в город автобусом.
«Так ему и надо! — решил Вася. — И мне тоже так и надо! За семь бед один ответ», — думал он про себя, забираясь в кабину грузовика и со злостью нажимая на стартер. Только бы ему успеть в суд. Поглядеть на Степана. Когда теперь приведет господь свидеться? Экспедицию разгонят, это как пить дать. Степану срок припаяют… Эх, ну и жизнь, действительно, пошла! Опять искать другую работу. А ведь хорошие ребята попались.
Настроение у Васи было паршивое. Он подумал: «Тося — девушка стоящая… Эх, бросить бы пить, остаться здесь, в Талышинске, жениться на Антонине… Дело стоящее. Но как справиться с собой, поставить крест на «пузырьках»?»
Василий вспомнил свою жизнь в армии и удивился: не пил же ведь! Ну разве что самый чуток, на праздники, в общежитии у девчонок с камвольного комбината… Да, было время. И уважал себя. А теперь частенько стыдно в свою душу заглядывать…
Пузыреву стало почему-то жаль себя, жаль за то, что какая-то сила сильней его, та самая сила, которая навалила столько бед на Степана Азарова, которого он уважал, как никого больше.
Нет, что ни говори, а справедливости в жизни мало. Справедливость для Пузырева существовала в образе спокойной чистой речки, что петляла возле их деревни, в образе родной хаты, вымытой и выскобленной перед большими праздниками, в запахе запеченной в печи в горшке с молоком картошки, утреннего осеннего холодного леса.
И вдруг, как бы обращаясь ко всему этому, словно желая вернуть эти самые запахи, краски, дорогой и щемящий душу мир, Вася решил: если Степана оправдают, он бросит пить. И обязательно женится на Тосе. Уж он знает, как подойти к ней. Здесь мудровать не надо: женщины чуют, где верняк… А уж с Тосей он не позволит себе ничего постороннего.
С этими мыслями Пузырев подъехал к зданию суда, поставил машину и, пройдя по пустому коридору, с бьющимся сердцем приоткрыл дверь в зал.
Все стояли. Он незаметно прошмыгнул в помещение.
Ольга Рославцева была рядом с Анной Ивановной. Заплаканная, с потекшими ресницами.
Председательствующий зачитывал приговор.
Пузырев невольно вытянулся в струнку у двери.
— …«Азарову предъявлено обвинение в том, что он, будучи бригадиром герпетологической экспедиции Дальневосточного отделения Академии наук СССР, присвоил находившийся у него в подотчете сухой змеиный яд стоимостью в четыре тысячи двести сорок три рубля, — раздавался в полной тишине четкий спокойный голос Паутова. — В ходе дополнительного судебного следствия установлено следующее. Гражданка Рославцева, Ольга Никитична, работавшая в вышеуказанной экспедиции в качестве лаборантки, вечером 24 июля сего года занималась взвешиванием и фасовкой сухого гадючьего яда. В это время в лабораторию зашел шофер и механик экспедиции Пузырев. Желая пошутить над Рославцевой, он надел ей на шею небольшого живого ужа. Рославцева, решив, что это ядовитая змея, упала в обморок и находилась в состоянии глубокого шока до тех пор, пока находившиеся рядом сотрудники не привели ее в чувство. В момент сильного испуга Рославцева машинально положила флакончик с сухим ядом в карман своей куртки с вязаным воротником и, будучи в шоковом состоянии, забыла про него. В силу сложившихся обстоятельств Рославцева на следующий день, 26 июля, рано утром была вынуждена вылететь в Москву. Куртку с флакончиком яда она оставила в жилом вагончике экспедиции, и флакончик обнаружила сразу по приезде на базу и предъявила на настоящем судебном разбирательстве.
Показания Рославцевой подтверждены показаниями свидетелей, вещественным доказательством — флакончиком с ядом, предъявленным суду, и заключением экспертизы. На основании вышеизложенного, руководствуясь статьями 301 и 319 Уголовно-процессуального кодекса РСФСР, народный суд Талышинского района приговорил:
Азарова Степана Ивановича оправдать и из-под стражи немедленно освободить».
