«ДОСЛЕДОВАНИЕ»
В 1955 году меня перевели в Зорянск, небольшой город, каких много в центральной полосе России, на должность помощника прокурора района. Я ещё толком не успел освоиться на новом месте, как вызывает меня прокурор Алексей Платонович Звянцев и говорит:
— Еду, Захар Петрович, в Москву. Останетесь исполнять обязанности за меня. — Он вздохнул. — На пенсию уже пора, а вот посылают учиться. Двухмесячные курсы… Кажется, вы уже осмотрелись?
— Да вроде бы, — ответил я.
Званцев обратил внимание на то, чтобы жалобы и заявления рассматривались в срок, и вообще дал немало советов. В том числе — постараться избегать конфликтов. И ещё он просил меня участвовать в судебном процессе по делу об убийстве, на котором должен был выступать сам, но из-за поездки в Москву не мог.
Прокурор уехал, а я тут же засел за изучение дела: до процесса оставалось всего два дня.
Обстоятельства были таковы. 20 мая 1955 года два приятеля Дмитрий Краснов и Иван Хромов, студенты 2-го курса Зорянского строительного техникума, пошли утром на Голубое озеро, расположенное на окраине города. Место красивое. Укромные уголки для рыбалки, берёзовая роща, изумрудные поляны, ручные белки. И в то же время беседки, скамеечки, где можно отдохнуть. Ребята прихватили с собой удочки, еду и выпивку.
Вот эта самая выпивка и привела к трагедии.
Из материалов предварительного следствия выходило, что оба приятеля сначала удили рыбу, а затем расположились недалеко от берега на небольшой полянке в роще, разожгли костёр и распили бутылку водки. Затем пытались играть в волейбол с незнакомой компанией ребят, где чуть не подрались с одним из парней. Вернувшись к костру, Краснов и Хромов выпили бутылку вина, после чего Краснов почему-то стал насмехаться над Хромовым, говоря, что его ни одна девушка не полюбит. И назвал его «гусаком».
Дело в том, что Хромов в детстве попал под машину и получил перелом правого плеча, ключицы и нескольких рёбер. В результате травмы у него деформировалась грудь.
Хромов схватил нож и нанёс приятелю пять ран в грудь, живот и плечо. Одна из них — в сердце — оказалась смертельной. Это случилось около шести часов вечера.
На место происшествия выехала оперативная группа милиции Зорянска во главе с начальником уголовного розыска капитаном Василием Егоровичем Жгутовым.
Допрошенный на месте Хромов сказал, что его товарища убил какой-то незнакомый человек. Но его путаные, сбивчивые объяснения показались работникам милиции подозрительными, и Хромова решили задержать. Капитан Жгутов продолжил допрос в милиции. В конечном счёте Хромов признался в убийстве друга.
22 мая, то есть через день, дело принял к своему производству следователь прокуратуры Вадим Борисович Рожковский. На первом допросе у него Хромов дал такие же показания…
Преподаватель техникума в своих показаниях отметил, что из-за своего физического недостатка Ваня Хромов сторонился сокурсников, был замкнут и очень остро воспринимал любое упоминание о своём увечье. Сокурсники характеризовали Хромова как скрытного и вспыльчивого.
Знакомясь с делом, я почувствовал, что администрацию техникума очень волновала судьба ученика. По просьбе директора ему было устроено на третий день после ареста свидание с Хромовым в присутствии капитана Жгутова. Директор пытался поговорить с парнишкой по-отечески, выяснить, как же могло случиться такое. Хромов ответил ему грубостью.
Вот этого я не мог понять. Впрочем, в состоянии Хромова, когда, возможно, он сам казнил себя, любое участие порой бывает невыносимым.
Папка с делом — сама аккуратность. Протоколы написаны следователем прямо-таки каллиграфическим почерком. Вообще педантичность во всем поражала меня в Вадиме Борисовиче с самого первого нашего знакомства. Вероника Савельевна, секретарь прокуратуры, сказала мне, что у Рожковского отец, дед и прадед были провизорами. А Вадим Борисович неожиданно для своей семьи подался в юристы. Вот откуда, наверное, в натуре у следователя такая страсть к аккуратности.
Фотографии в деле, правда, были выполнены не самым лучшим образом. Не было панорамного снимка места происшествия. Хотя съёмка и велась поздним вечером, это не могло служить оправданием.
Зал суда. Впервые я сидел за столом гособвинителя. Напротив — защитник Хромова Белопольский.
Я окинул взглядом переполненный зал — притихшие подростки, вихрастые и нескладные. Студенты техникума. На первой скамейке — четыре скорбных лица. Мать и отец убитого, а также мать и брат Хромова. Женщины были в тёмных платочках.
Ввели подсудимого. Стриженный наголо невысокий паренёк, с крупным ртом, широко расставленными глазами. Дефект его грудной клетки под пиджаком был почти незаметен.
Хромов сел, положив сцепленные руки на барьер, отделяющий его от зала. Рядом застыли два конвоира.
Вышли судьи. Председательствующий Кондратин, с седым ёжиком волос, и двое народных заседателей, обе женщины — пожилая и молодая.
После выполнения всех формальностей суд решил начать с допроса подсудимого.
Хромов рассказывал обстоятельства дела, глядя в пол, монотонно, словно заученный надоевший урок. Когда он закончил, судья спросил, есть ли вопросы у прокурора. Я задал несколько уточняющих вопросов. Хромов повторил то, что было в материалах предварительного следствия. Ничего нового.
Зато защитник долго и скрупулёзно выяснял, какие выражения и слова предшествовали трагической развязке, где находились убитый и убийца во время ссоры. Но больше всего Белопольского интересовало, куда подсудимый дел орудие убийства.
На предварительном следствии Хромов сказал, что бросил нож возле костра, который они разожгли с приятелем. Правда, на другом допросе он показал, что не помнит места, где обронил нож. Кстати, на месте происшествия он так и не был найден, хотя работники милиции прочесали весь парк у озера с магнитом и металлоискателем.
Но по-настоящему адвокат развернул атаку на следующий день. И опять вокруг орудия убийства.
На допросе у следователя Хромов сказал, что, идя на озеро, захватил с собой самодельный нож, сделанный братом, который работал слесарем.
На квартире Хромовых изъяли нож, который по внешнему виду напоминал тот, что, по рассказу Ивана Хромова, был с ним на озере 20 мая; он имел форму небольшого кортика: лезвие заточено с двух сторон и отделяется от наборной рукоятки из цветного плексигласа своеобразным узорчатым эфесом, служащим упором для руки при сильном ударе. Брат Хромова признался, что сделал два одинаковых ножа — для себя и для брата. И полосы из легированной стали для клинков отрезал ровные. Размер и формы тоже одинаковые.
И все же нож, изъятый на квартире Хромовых, был приобщён к делу в качестве вещественного доказательства, ибо следствие не исключало, что убийство совершено именно им. Длина лезвия равнялась 13 сантиметрам, что соответствовало глубине нанесённых ран.
— Давно у вас был нож, взятый 20 мая на озеро? — спросил у своего подзащитного Белопольский.
— Года три, — ответил Хромов.
— Что вы им делали? — продолжал адвокат.
— Строгал. Удочки делал. И вообще…
— И он никогда не ломался?
Хромов, помолчав, как бы нехотя ответил:
— Как-то раз обломился кончик. Я попросил Женю, — он кивнул в зал, где сидел его брат, — он заточил…
— И большой кусок обломился? — дотошно расспрашивал адвокат.
Иван Хромов показал пальцами:
— Сантиметра два.
Потом защитник спросил у свидетеля Евгения Хромова: не помнит ли тот, чтобы его младший брат просил заточить сломанный конец ножа. Свидетель в категорической форме подтвердил, что такой случай был.
— И насколько укоротился нож после того, как вы его заточили?
— Миллиметров на двадцать — двадцать пять, — ответил брат подсудимого.
И я подумал, что так мог ответить человек, привыкший иметь дело с обработкой металла. Другой бы сказал в сантиметрах.
И вот суд приступил к допросу судмедэксперта Марии Михайловны Хлюстовой.
Когда адвокат спросил у неё, какой глубины была смертельная рана Краснова, она ответила:
— Тринадцать сантиметров.
— Выходит, если лезвие ножа моего подзащитного укоротили на два сантиметра, а первоначальная длина его была тринадцать сантиметров, то он не мог быть орудием убийства? — уточнил Белопольский.
— Не мог, — ответила Хлюстова.
В зале послышался гул.
— У вас будут ещё вопросы? — обратился к адвокату председательствующий.
Белопольский встал и после серьёзной аргументации заявил суду ходатайство о направлении дела на дополнительное расследование.
Народный судья о чем-то тихо переговорил с заседателями.
— Какое мнение у прокурора по поводу ходатайства адвоката подсудимого?
— повернул ко мне голову председательствующий.
Честно говоря, этот вопрос застал меня врасплох. Я, кажется, слышал даже дыхание сидящих в зале, слышал, как за окном у перекрёстка затормозила машина. И в эти считанные мгновения вряд ли успел взвесить до конца, что стоит за моим ответом, в котором я не возражал против ходатайства адвоката.
— Суд удаляется на совещание, — провозгласил судья.
В зале заговорили, закашляли. Я поймал на себе несколько удивлённый, но в то же время изучающий взгляд Белопольского. И пока судьи находились в совещательной комнате, думал: «А что скажет по этому поводу прокурор города? Ведь он утвердил обвинительное заключение…»
Оправданием служило то, что в деле действительно есть, как говорится, сучки и задоринки, которые я заметил, ещё знакомясь с делом, но был уверен, что в процессе судебного разбирательства удастся устранить возникшие сомнения и противоречия. Но, увы, надежды не оправдались.
Когда председательствующий объявил определение суда о направлении дела для проведения дополнительного расследования, я вспомнил слова уехавшего на курсы прокурора: «Постарайтесь, чтобы все было гладко». И вот надо же было такому случиться.
Ещё будучи следователем, я хорошо знал, что возвращённые судами дела на доследование портят статистические показатели качества и следствия и прокурорского надзора: мол, брак в работе. Виновников склоняют на собраниях, совещаниях, в различного рода обзорах, а то и в приказах прокурора области о них прочитать можно. Вообще-то действительно приятного мало. Но если вдуматься, так нет худа без добра. В самом деле, а если бы сейчас адвокат не обратил внимания на столь существенные противоречия между показаниями подсудимого и его брата, с одной стороны, и заключением судебно-медицинской экспертизы, с другой? Бог весть чем все это могло обернуться в будущем…
…Пришло из суда возвращённое дело. Я вызвал следователя Рожковского и капитана Жгутова, ознакомил их с определением суда.
— Ну, вот что, товарищи, — начал я по-деловому. — Давайте спокойно разберёмся в ошибках, допущенных в следствии.
— Я сделал все, что было нужно, — обиделся Рожковский. — Даже больше. Допросил столько людей, докопался, можно сказать, до самой подноготной преступника. Его личность как на ладони…
— И споткнулись на самом главном — орудии убийства! — резко сказал я. — Предъявить в качестве вещественного доказательства другой нож! Вы сами поставили себя под удар.
— Позвольте, позвольте, — запротестовал Рожковский. — Пожалуйста… — Он взял дело, нашёл нужный лист. — Свидетель Евгений Хромов, то есть брат обвиняемого, слесарь, причём высокого разряда, явно показывает, что сделал совершенно одинаковых два ножа. Я подчёркиваю: совершенно одинаковых, из равных полос стали.
— На этом ноже я и расколол Хромова, — вставил Жгутов. — Он как увидел его, вначале отпирался, мол, это другой нож, а потом ручки-ножки опустил и перестал барахтаться — Капитан усмехнулся. — А все эти штучки с поломкой и заточкой — адвокатская выдумка…
— А если не выдумка? — спросил я.
— Так почему же Иван Хромов раньше об этом не вспомнил? — сказал капитан.
— Да, — подхватил Рожковский. — Обвиняемый ни разу не заикнулся о том, что нож был укорочен. А времени у него было достаточно.
— Вы лично спрашивали его об этом? — поинтересовался я.
— Мне и в голову не пришло. Мало ли что он делал с ножом. Ведь не это существенно. И, уверяю вас, Захар Петрович, если бы на самом деле нож ломался, уж такое Хромов сообщил бы следствию сразу. Взрослый парень, отлично все понимает… Лично я уверен, что изъятый на квартире нож и является орудием убийства. Крови на нем нет? Просто отмыли. К сожалению, нам не удалось установить, каким образом этот нож вновь оказался в доме Хромовых. Заявление Евгения Хромова о якобы втором таком же ноже — легенда, придуманная с целью облегчения участи брата.
— Значит, вы тоже?..
— Категорически поддерживаю мнение Василия Егоровича, — кивнул в сторону капитана Рожковский. — И, вы знаете, мне даже нравится этот Белопольский. — Он с улыбкой посмотрел на Жгутова. — В отличие от товарища Жгутова я ценю находчивых людей. Но ведь у вас, Захар Петрович, были все возможности разбить доводы защиты. — Следователь положил растопыренную пятерню на папку с делом. — Вот здесь…
— Здесь, увы, Вадим Борисович, и без ножа хватает противоречий, — ответил я ему.
Рожковский помрачнел.
— Хотя бы о самой ссоре, — сказал я. — Вот тут Хромов показывает… — Я нашёл нужное место. — «Я ударил его ножом в бок, и Краснов крикнул: „Ну и сволочь ты!“ А в другом месте, — я перелистал дело. — „Я ударил Краснова ножом в живот, он сказал: «Подлец ты, Ванька!“ Или ещё. Здесь обвиняемый говорит, что ударил Краснова ножом, и тот упал на колени. А тут — Краснов пятился от Хромова, и последний наносил ему удары ножом…
— Что же тут противоречивого, — еле сдерживаясь, произнёс Рожковский. — Хромов находился в состоянии аффекта. Детали у него выпали из памяти.
— На допросах он не был в состоянии аффекта, — возразил я. — И сообщал детали довольно чётко. Но почему-то по-разному…
— Ну, знаете! — развёл руками следователь. — У нас не аптека.
— А точность нужна не меньшая, — сказал я. И обратился к Жгутову. — Василий Егорович, как же так получилось, что на место происшествия не был вызван работник прокуратуры?
— Мы звонили, — спокойно ответил капитан. — Никого не было.
— Дежурила Гранская, — пояснил Рожковский. Гранская — это наш второй следователь. — Она в это время была вызвана на другое происшествие.
— Могли позвонить Званцеву.
— Его не было в городе, — опять за Жгутова сказал следователь.
— А вам? — посмотрел я на Рожковского.
— Меня не было дома. Ведь в конце концов я имею право на отдых…
Замечу, что в дальнейшем я твёрдо взял за правило: о каждом происшествии, требующем присутствия работника прокуратуры, меня ставили в известность в любое время дня и ночи. И, если не выезжал из города, в прокуратуре и в милиции всегда знали, где меня найти…
— Я уверен, — сказал Рожковский, — что дополнительное расследование ничего нового не даст. — Он подумал и добавил: — Существенного. Лишняя трата времени и сил. А времени у меня и без того в обрез. Сами знаете, какие трудности в деле об ограблении базы…
— По-моему, Вадим Борисович, с таким настроением вам не стоит снова заниматься делом Хромова, — сказал я.
Рожковский закашлялся, смотря куда-то вбок.
— Значит, другому поручите? — Голос его дрогнул.
— Да, Вадим Борисович. Это моё право, и я им воспользуюсь.
— У меня тоже есть права обжаловать ваши действия, — сказал следователь, поднимаясь.
Дополнительное расследование я поручил Инге Казимировне Гранской, молодому следователю, проработавшей к тому времени в прокуратуре всего год с небольшим.
После первого посещения Хромова Гранская пришла ко мне взволнованная.
— Захар Петрович, — устроилась она на стуле возле моего стола и нервно закурила сигарету, — ничего не могу понять. Хромов совершенно не хочет со мной разговаривать.
Гранская была, прямо скажем, очень красива. Кто-то в шутку назвал её «мисс прокуратура». Одевалась она хоть и строго, но со вкусом, и даже форменная одежда красила её. Уже одно это, казалось, должно было располагать к разговору с ней.
— Прямо так и отказывается? — удивился я.
— Говорит, все и так ясно, зачем опять эти допросы. Лучше, мол, дали бы срок и отстали.
— А может, он боится кого-нибудь или покрывает? — высказал я предположение.
— Не исключено.
— Хорошо, Инга Казимировна, давайте попробуем провести допрос вместе.
…Хромов вошёл в следственную камеру насторожённый. И, увидев, что Гранская не одна, растерялся.
— Присаживайся, Ваня, — сказала Инга Казимировна. — Захара Петровича ты знаешь по суду. Понимаешь, товарища прокурора, как и меня, интересуют кое-какие неясности. Было бы все ясно, не сидели бы мы тут с тобой.
Мне понравилось, что следователь нашла тон с обвиняемым: он был серьёзный, доверительный, без тени заигрывания.
Хромов сел. Инга Казимировна начала допрос издалека: как он подружился с Красновым, что их связывало. По односложным и отрывистым ответам было очевидно — парень скован. А когда Гранская подошла к главному, к событиям на Голубом озере, Хромов разволновался.
— Что тут говорить, — произнёс он, глядя, как на суде, в пол, — Димы уже нет. Как подумаю об отце и матери Димы — ужас берет. Не знаю, что бы с собой сделал.
— Да, им очень худо, Ваня, — кивнула Гранская. — И ещё сознание того, что их сына убил его лучший друг…
Хромов молча сглотнул слюну.
— У нас сложилось впечатление, что ты о чем-то недоговариваешь, — вступил в разговор я. — Подумай о родителях Димы. Они относились к тебе, как к родному. Им ведь тоже не безразлично, как и почему все произошло.
— Я хотел с ними встретиться, — поднял на меня глаза Хромов. — Объяснить хотел. Но следователь сказал, что отец Димы разорвёт меня на части.
— Здесь что-то не так, — сказала Гранская. Она нашла в деле недавний допрос отца Краснова, в котором тот показывал, что не верит в виновность Хромова и просит устроить с ним очную ставку.
Хромов прочёл протокол, потом перечёл ещё раз. Растерянно перевёл взгляд с Гранской на меня.
— А почему следователь говорил, что все наоборот? — с каким-то отчаянием произнёс Хромов. — Почему? Если бы я знал! Значит, их я тоже обманул…
— В чем? — спросила Гранская.
— Не убивал я! Поверьте, не убивал! Честное слово!
— Хорошо, Ваня, успокойся и расскажи, как было дело, — сказала Инга Казимировна.
— Я расскажу, все расскажу… Вы только верьте мне… Это было уже почти в шесть вечера. Мы нарыбалились по горло. Да какая там рыбалка, вот такие окуньки, — показал он пол-ладони, — несколько плотвичек… Дима хотел их домой взять, коту… Ну, замёрзли мы у воды. Пошли в рощу, развели костёр. Допили вино… Я люблю с огнём возиться. Полез на дерево за сухими сучьями, а Дима куда-то отошёл. Сухая ветка попалась крепкая. Провозился я с ней, чуть на землю не ухнул. Вдруг слышу, Дима с кем-то базарит. Глянул вниз, а он с каким-то мужиком. Я стал спускаться. Ветка, что я отломил, за другие цепляется. Спрыгнул я, смотрю, Дима держится за живот и грудь и кричит мне: «Ваня, он меня зарезал!» А по рукам и ногам у него кровь течёт…
Хромов замолчал.
— Дальше, — сказала Гранская.
— Я бросился к Диме, хотел подхватить. Он упал. Куда делся тот мужчина, не знаю. Мне все почему-то казалось, что Диме мешают комары и он не может их отогнать. Я накрыл его рубашкой… Побежал туда, сюда, никого нет. Выскочил на тропинку, какие-то люди идут. Я крикнул: «Друга моего зарезали!» А дальше все смутно… Какая-то девушка успокаивала меня: «Ты же мужчина, возьми себя в руки…» Потом милиция приехала, меня увезли…
Он опять замолчал.
— Описать того мужчину можешь? — спросила Гранская.
— Я его не разглядел. Помню только, борода у него. В галифе, кажется. Пожилой. Вот и все.
— А куда ходил Краснов, когда ты был на дереве? — спросил я.
— Не знаю.
— Почему ты обо всем этом не говорил раньше следователю и на суде? — Я постарался спросить это мягко, но в то же время и требовательно.
— Я говорил капитану Жгутову и следователю. Но они не поверили. А один со мной в камере сидел, Колёсник его фамилия, посоветовал не тянуть волынку и признаться. Ну, я решил: раз так, зачем время тянуть, лучше в колонии вкалывать, чем мучиться в камере и на допросах…
На следующий день Инга Казимировна ещё раз подробно допросила Хромова. Потом встретилась с родителями Краснова и говорила с матерью и братом обвиняемого.
Теперь были две версии: первая (старая) — убийство Краснова совершено Хромовым на почве ссоры, и вторая (новая) — убийство совершено незнакомым человеком в галифе и с бородой.
Гранская пришла ко мне посоветоваться насчёт составленного ею плана оперативно-следственных мероприятий. В нем предусматривался тщательный допрос работников райотдела милиции, которые выезжали на место происшествия, проверка всех документов, составленных по этому случаю; надо было ознакомиться с лицами, доставленными 20 мая в медвытрезвитель, поговорить с отдыхающими в тот день в профилактории машиностроительного завода, расположенного неподалёку от Голубого озера, а также с пенсионерами, обычно посещающими берёзовую рощу возле озера, не видели ли они человека, описанного Хромовым. Запланировано было также допросить некоего Колёсника, с которым находился в одной камере 20 и 21 мая обвиняемый Хромов. Правда, Колёсник месяц назад был осуждён народным судом и теперь отбывал срок наказания в одной из колоний, но разыскать его не представляло большой сложности.
Всего в плане было 24 пункта. К расследованию был подключён инспектор уголовного розыска младший лейтенант Юрий Александрович Коршунов, который оказался весьма толковым, объективным и принципиальным.
Едва только Гранская и Коршунов приступили к выполнению намеченного плана, как приехал прокурор следственного отдела областной прокуратуры Владимир Харитонович Авдеев. По письму Рожковского и Жгутова, в котором они оспаривали мои действия.
Я уже ждал проверки, потому что ей предшествовал звонок прокурора района. Званцев обвинил меня в горячности и скоропалительных решениях и предложил, пока не поздно, направить кассационный протест в областной суд, чтобы отменить определение нарсуда. Я сказал, что сам поддержал ходатайство защиты.
— Неужели вы не понимаете, — возмутился Алексей Платонович, — что рубите сук, на котором сидите! А авторитет прокуратуры?..
— Авторитет прокуратуры только повысится, если мы исправим свою же ошибку, — сказал я. Так меня учил профессор Арсеньев в институте, так учил и Руднев, первый прокурор, с которым мне пришлось работать в Ростовской области. Ведь прокуратура осуществляет высший надзор за строгим соблюдением законов.
— Эх, Захар Петрович, — невольно вырвалось у Званцева. — Я же вас предупреждал… Ладно, Захар Петрович, может быть, все ещё уладится. Честно говоря, мне хотелось бы с вами сработаться.
Эта заключительная фраза поставила меня в тупик: что он хотел сказать? На всякий случай оставил возможность «простить» мне всю эту историю?
В одном я мог согласиться с прокурором: возвращение дела на доследование — это ЧП. И за такие вещи начальство, естественно, спасибо не скажет. Но ведь это и сигнал, что в прокуратуре ослаблен надзор за следствием. Наши ошибки касаются прежде всего людей! И такие ошибки слишком дорого стоят — чьих-то судеб…
Владимиру Харитоновичу Авдееву было тридцать пять лет. Худощавый, с внимательными серыми глазами, но в то же время несколько стеснительный, он не производил впечатления грозного областного начальника, приехавшего казнить или миловать. Впрочем, казнить или миловать — это будет решаться потом, после его проверки. Он так и подчеркнул, что приехал разобраться.
Авдеев ознакомился с делом и вызвал всех одновременно — Рожковского, Жгутова, Гранскую и Коршунова. Меня, естественно, тоже. Разговор происходил в кабинете прокурора.
Рожковский и Жгутов снова настаивали на том, что следствие, проведённое до суда, представило исчерпывающие факты и материалы, изобличающие Хромова в убийстве.
— Вместо того чтобы заниматься сомнительными догадками, — добавил Жгутов, — суду надо было вынести частное определение в адрес дирекции строительного техникума. Учащиеся пьянствуют, в общежитии случаются кражи…
— Мне кажется, Василий Егорович, — сказала Гранская, — разговор у нас о другом. И скажу я нелицеприятно. Можно? — посмотрела она на Авдеева.
— Слушаю вас, — кивнул Владимир Харитонович.
— По-моему, ошибка была допущена, потому что расследование сразу велось только по одной версии.
— А к чему другая? — усмехнулся Жгутов. — Если все сразу очевидно…
— Вам Хромов говорил о том, что убийство совершил другой человек? — спросил у капитана Авдеев.
— Ну, говорил.
— Так почему вы не проверили его первую версию? — сказала Инга Казимировна.
— Хромов просто выдумал её, — ответил за Жгутова Рожковский. — Он уже на следующий день отказался от неё. Потому что понял: факты — упрямая вещь.
— Или растерялся, — заметила Гранская. — А вы постарались воспользоваться этим.
— Зачем вы так говорите! — возмутился Рожковский. — Он и сокамернику признался в том, что убил… — Следователь взял дело. — С ним сидел Колёсник, — пояснил он Авдееву. — Вот послушайте: «Хромов сказал, что он убил своего друга за то, что тот обозвал его „гусаком“. — Следователь положил дело на стол и повернулся к Гранской. — Может быть, вы скажете, что я и этого Колёсника подговорил дать мне нужные показания?
— Что бы там ни было, — ответила Гранская, — но у меня сложилось впечатление, что все поскорее хотели закончить дело и передать его в суд. Не дать парню опомниться…
— Инга Казимировна, вы сколько лет в следственных органах? — спросил Рожковский.
— Зелёная ещё, хотите сказать? — с вызовом посмотрела на него Гранская.
— Но ведь мало-мальски грамотному юристу станет ясно, что следствие велось однобоко!
— Я прошу, — гневно сказал Авдееву Рожковский, — я требую доказательств! И беспочвенные обвинения отвергаю.
— Чего мы только не применяли! — поддержал его Жгутов. — Всю, можно сказать, современную науку. Фотосъёмку, выход с обвиняемым на место происшествия с магнитофоном. И так далее, и тому подобное…
— Технику тоже надо с умом применять, — не сдавалась Гранская. — Опять же возьмём выход на место происшествия. — Инга Казимировна взяла дело. — Получается, что Хромов только подтверждал ваши выводы… И вообще ошибок в первоначальном следствии и оперативных действиях милиции было много.
— Факты? — потребовал Жгутов.
— Например, схема, которая была составлена на месте происшествия. Тут сам черт голову сломит. Плохо сориентирована даже по частям света. Расстояния между предметами указаны приблизительно. Бутылка, лежащая на земле, сфотографирована не полностью… Я не права? — спросила она капитана. Тот промолчал. — Дальше… Понимаете, — обратилась Гранская к Авдееву, — оперативная группа приехала со служебно-розыскной собакой, но без проводника. Тот в это время отлучился из райотдела, и его роль выполнял шофёр. Собака довела его до соседнего дома неподалёку, а зайти в дом шофёр побоялся. Потому что никакого прикрытия не было…
— Это действительно промашка, — согласился Жгутов.
— И, к сожалению, не единственная, — продолжила Гранская. — Грубейшим просчётом было то, что такое важное вещественное доказательство, как хлеб, не было изъято с места происшествия. А ведь по нему можно было определить особенности ножа, который потерялся. Кстати, ещё одно ваше упущение.
— Мы его искали, — ответил Жгутов. — Но там столько перебывало народа…
— Теперь о личности обвиняемого и убитого… — Гранская стала говорить более спокойно.
— Ну, уж это, простите, выявлено досконально! — развёл руками Рожковский.
— А я говорю, что нет, — возразила Инга Казимировна. — Отец и мать Краснова в один голос заявили: они не верят, что их сына убил Иван Хромов. Вы знаете, почему Хромов дружил с Красновым? И только с ним? Да потому что Дмитрий его жалел. Из-за его физического недостатка.
— А я понял так, что Хромов был у Краснова на побегушках, — сказал Жгутов.
— Понимаете, — обратилась Гранская к Авдееву, — как увидела я у Красновых кошку без ноги… — Инга Казимировна покачала головой.
— А при чем тут кошка? — буркнул Рожковский.
— Дима не мог пройти равнодушно мимо искалеченного животного… Скворец у них дома с поломанным крылом. Собаке пацанва выбила глаз — тоже подобрал… Нет, мне трудно поверить, чтобы у Краснова повернулся язык обидеть приятеля из-за физического недостатка. Просто невозможно! И поэтому…
— Простите, Инга Казимировна, — перебил её Рожковский, — вы себе противоречите.
— В чем?
— Обвиняете меня, что я увлёкся только одной версией. А сами? Насколько я понял, вас заворожил рассказ Хромова об этом мифическом бородаче в галифе.
— Нет, я не утверждаю, что это и есть убийца. Но надо проверить.
— А факты? Где они? — спросил Рожковский.
— У Юрия Александровича есть, — кивнула Гранская на молчавшего до сих пор Коршунова.
Жгутов с любопытством посмотрел в его сторону.
Младший лейтенант смутился.
— Я с одними пенсионерами беседовал. Два старых грибка… Они в тот вечер сидели на скамеечке неподалёку от той самой полянки, где произошло убийство. Их излюбленное место отдыха… Они показали, что какая-то женщина, проходя мимо них, сказала: «Там поссорились какой-то мужик с парнем. Выпившим. Не было бы беды». Они глянули, куда она показала: на тропинке стояли два человека. Один в плавках, другой одетый… А через некоторое время паника: убийство…
— Фотографию Краснова им предъявляли? — вырвалось у меня. Этого обстоятельства я ещё не знал. Инга Казимировна не успела рассказать.
— Старички точно сказать не могут, все-таки было не рядом…
— А что это за женщина, которая обратила внимание стариков на ссорящихся? — спросил я.
— Приметы есть. Ищу, — коротко ответил Коршунов.
— Какой-то одетый вёл разговор с кем-то раздетым, — иронически заметил Рожковский. — Так можно что угодно за волосы притянуть. На озере в этот день были сотни людей. Между прочим, и в плавках, и в одежде…
— Возможно, это и напрасный ход, — согласился Коршунов. — Но проверить мы обязаны…
Проспорили часа три, так друг друга и не переубедив.
Авдеев в заключение сказал:
— То, что Измайлов передал дело другому следователю, — это его право. Может быть, товарищ Гранская найдёт более убедительные доказательства и факты, подтверждающие виновность Хромова. — Владимир Харитонович помолчал и добавил: — Или его невиновность…
После разговора с Авдеевым Гранская и Коршунов с головой окунулись в работу. Ими были опрошены десятки людей, направлено множество запросов, просмотрена масса документов, которые могли бы пролить хоть какой-нибудь свет на личность предполагаемого преступника. Ивану Хромову предъявляли для опознания фотографии подозрительных лиц, но среди них не было человека, который, по его словам, убил Краснова.
Не оставляла Гранская без внимания и первоначальную версию. По ней тоже велись следственные и оперативные действия.
Инга Казимировна нервничала, однако старалась не показывать этого. И все-таки не выдержала и как-то пришла поделиться.
— Мне даже стали сниться бородачи, — с грустью призналась она. — Я, наверное, знаю теперь всех мужчин в городе, которые носят бороду. Вообще-то их раз-два и обчёлся.
— А как насчёт той женщины, которая подходила к пенсионерам и сообщила о ссоре? — поинтересовался я.
— В том-то и дело, Захар Петрович, никак не можем её найти. Ведь невозможно же опросить всех жителей Зорянска! — сокрушённо произнесла Гранская.
И тут я вспомнил, как, расследуя своё первое дело, рассказал о нем на лекции в клубе, и, на моё счастье, объявился очень важный свидетель. Правда, в данном случае требовалось довести информацию до более широкой аудитории.
— Что, если попробовать через газету? — предложил я.
— Это было бы здорово! — загорелась Инга Казимировна.
Я тут же набрал номер телефона редактора нашей местной газеты «Знамя Зорянска» и изложил ему просьбу. Он в очень деликатных выражениях попытался убедить меня, что подобная публикация вряд ли возможна. Во-первых, в его практике такого не случалось, а во-вторых, правильно ли будет использовать печатный орган в этих целях…
— Каких? — спросил я напрямик, чувствуя, что редактор боится взять на себя ответственность.
— Возможно, где-нибудь за рубежом такой материал и привлёк бы газетчиков… А нам, по-моему, ложная сенсационность не к лицу…
Однако он дал понять, что, если будет указание свыше, тогда другой разговор.
Я решил не сдаваться. Позвонил в райком партии Железнову, заведующему отделом пропаганды и агитации. Он назначил встречу в тот же день.
— А как насчёт Колёсника? — продолжил я беседу с Гранской.
— Вы о том, что сидел в одной камере с Хромовым?
— Да. Нашли?
— Разыскать разыскали, а вот съездить… Сами видите, сколько здесь дел.
— Берите командировку, Инга Казимировна. Поезжайте.
Я отправился в райком. Егор Исаевич Железнов выслушал меня внимательно и мою идею обратиться через газету к общественности в принципе одобрил, пообещав согласовать этот вопрос с первым секретарём райкома.
Дня через два раздался звонок от Железнова. Он сообщил, что первый секретарь дал своё «добро». Гранская в это время была уже в командировке: уехала в колонию, где отбывал наказание Колёсник. Время терять не хотелось, и мы вместе с младшим лейтенантом Коршуновым составили сообщение для газеты. В нем просили дать любые сведения в прокуратуру об убийстве на Голубом озере, а также привели описание внешности женщины, беседовавшей с пенсионерами о ссоре неподалёку от места происшествия, с тем, чтобы помогли её разыскать.
Звонков было много. Приходили и лично. Однако ничего интересного не сообщили. Во всяком случае такого, что ещё не было бы известно по делу.
На четвёртый или пятый день, уже не помню точно, в моем кабинете появилась старушка.
— Не нашу ли Ульяну разыскиваете? — спросила она. — Мне соседка сказывала, что про неё в газете пропечатали. Как одета, волосы, все сходится.
Я попросил старушку представиться.
— Фокина я. А Ульяна — моя сноха.
— Почему она сама не пришла?
— К родным поехала, в Калининскую область. Мать у неё захворала, а присмотреть некому. Когда паренька на Голубом озере зарезали, Ульяна там вместе с мужем, то есть моим сыном, была.
Я спросил у Фокиной, где работает её сын, и позвонил ему на работу. Тот пришёл в прокуратуру.
— Да, — подтвердил Фокин, — в тот день, 20 мая, мы были на озере. Купались. Примерно в шесть часов вечера решили вернуться домой. Ульяна пошла в рощу переодеться. Когда вернулась, сказала, что там спорят двое. Мол, может дойти до драки… Мы сели на велосипед, я за руль, она на багажник. И надо же, зацепились за корягу. Свалились в яму. И смех и грех. Ульяна платье запачкала, а у меня штанина порвалась. Вернулись на берег. Ульяна смыла грязь. Тут послышались крики: парня убили. Пока мы с женой провозились, пока добрались до того места, там уже милиция. Народищу! У жены платье мокрое, у меня брюки порваны. Неудобно. Ну, мы и поехали домой…
— Она вам не описывала тех двоих, что ссорились?
— Нет. Сказала только: старый с малым связался.
Я взял у Фокина адрес родителей жены в Калининской области.
Оперуполномоченный Коршунов выехал туда с фотографией Дмитрия Краснова.
— Ну, рассказывайте, — попросил я Гранскую, когда она вернулась из командировки в колонию.
— Этот Колёсник, что сидел в камере с Хромовым, тёртый калач. Третья судимость. Говорит, всегда рад помочь следственным органам. — Инга Казимировна улыбнулась. — В его устах это звучало довольно забавно.
— И что же он сообщил нового?
— Кое-какие подробности. Говорит, Хромов вёл себя в камере заносчиво. Якобы пригрозил Колёснику, что в случае чего он, мол, разделается с ним.
— По какому поводу?
— У них произошла какая-то стычка. По словам Колёсника, Хромов сказал ему: «Я одного уже порешил, так что мне ничего не стоит отправить на тот свет и тебя».
— А помните, что Хромов сообщил нам? Якобы признаться в убийстве посоветовал ему Колёсник. Что он сказал об этом?
— Колёсника по его делу допрашивал тоже Жгутов. Колёсник и рассказал капитану о том, как угрожал ему Хромов. Тогда, по словам Колёсника, Жгутов сказал: «А нам он не хочет признаваться. Себе же делает хуже». Колёсник вернулся в камеру и посоветовал Хромову сознаться. Да, одна деталь. Колёсник попросил перевести его в другую камеру.
— Почему?
— Говорит, боялся. Вдруг Хромов действительно что-нибудь сделает ему?
— Перевели?
— Да.
— Что же получается, Инга Казимировна?
— Приходится пока признать, что у моего коллеги Рожковского, несмотря на просчёты, позиция весьма убедительная…
— Значит, Иван Хромов все придумал? И откуда он взял такие подробности
— борода, галифе? Нафантазировал?
— Я тоже об этом думала. Допустим, Хромов действительно убил. Попробуем проследить ход его мыслей и линию поведения. Ему нужно сочинить правдоподобную ситуацию. Врать ведь тоже надо умеючи, не путаться, не плавать в своих показаниях. Значит, надо придумать точные, легко запоминающиеся детали. Борода и галифе — это крепко западает в память.
— Все-таки не отказываетесь окончательно от мысли, что Жгутов и Рожковский правы?
— Помните, что сказал Авдеев? Если мы со всей очевидностью докажем, что убийца Хромов, то наша задача и в этом случае будет выполнена…
Вернулся Коршунов. Ульяна Фокина опознала по фотографии Краснова и показала:
«Этот высокий и симпатичный паренёк был в плавках. По-моему, выпивши. Он стоял на тропинке с пожилым мужчиной, и оба сильно спорили. Парень в плавках сказал что-то вроде: „Тебе, дедушка, надо манную кашку лопать“. А тот ему в ответ: „Я тебе покажу, сосунок! Кровавой юшкой умоешься!“ Мужчина был с бородой и в галифе…»
Совпадало и время скандала — около шести вечера, незадолго до убийства.
— Значит, бородач был! — торжествовала Гранская. — И это не плод воображения Хромова.
Мы обсуждали привезённые младшим лейтенантом сведения втроём.
— А более подробное описание внешности этого мужчины Фокина привела? — спросил я Коршунова.
— Какие глаза, нос, волосы — не помнит, — ответил Коршунов.
— Что же, у него только одна борода и была?
— Самая яркая примета забивает все остальные, — пояснила Гранская.
— А борода, говорит, знатная. Окладистая, густая, до груди.
— Все это хорошо, — сказал я. — Но пока только установлено, что мужчина, описанный Хромовым, тоже был в тот день на озере. Но вот убийца ли он?
— А ссора? — сказала Гранская. — Угрожал он Краснову недвусмысленно.
— Ну и что? Ребята выпили. И ещё других задирали. Я вот что думаю: а мог ли Хромов раньше увидеть этого бородача?
— Мог, конечно, — пожала плечами Гранская.
— Вот именно. Как себя люди ведут на отдыхе? На пляже, в парке? Глазеют друг на друга. Увидел Хромов мужчину с бородой, и его образ запомнился. А когда выдумывал версию, кто убийца, память и подсунула его… Логично?
— Вполне, — согласилась Гранская. — Но слишком рядом два события — скандал и убийство.
— Совпадение. Разве не бывает?
— Бывает, Захар Петрович, все бывает… Но почему я не должна верить Хромову?
— Не о доверии идёт речь. Просто нам нельзя ошибаться, — сказал я. И добавил: — Во второй раз. Мне не хочется, чтобы эти каверзные вопросы задавали вам другие. Подумайте сами, если тот мужчина поднял нож на молодого человека, значит, у него было отчаянное состояние.
— Он тоже мог быть выпивши. У некоторых, к сожалению, как считается: отдых без пьянки — не отдых…
— Фокина сказала, что, по её мнению, мужчина с бородой был трезвый, — сказал Коршунов.
— Видите, Инга Казимировна, тоже не в вашу пользу. Мало вероятно, что пожилой трезвый человек ни с того ни с сего пошёл на убийство. Ну, оскорбил его подвыпивший молокосос. Ругнул бы он его и пошёл дальше, не стал бы связываться…
— Смотря из-за чего ссорились…
— Пока могут быть только догадки. Ищите, ищите настойчиво. Время ещё есть. Но не очень много, — предупредил я следователя.
Что и говорить, дело было сложное, а время упущено. Положение Гранской усугублялось тем, что над ней довлели ошибки и просчёты прежнего следствия. Но все-таки упорный труд Инги Казимировны и Коршунова начал приносить плоды. Первой победой было то, что удалось отыскать Фокину. Правда, большую роль тут сыграла помощь прессы. Кстати, редактор позвонил мне и сообщил, что благодаря прокуратуре интерес к газете «Знамя Зорянска» резко повысился. И каждый экземпляр того номера, где было наше сообщение, ходил по рукам…
Вторую победу можно было целиком отнести на счёт стараний оперуполномоченного уголовного розыска Коршунова.
Как-то ко мне пришли две взволнованные женщины. Обе в слезах.
— Товарищ прокурор, помогите отыскать наших пацанов, — сказала одна из них.
— И просим строго наказать этого Коршунова, — добавила вторая.
— Да вы присядьте, — сказал я. — И говорите по очереди. Кто вы? Какие жалобы?
— Я Прошкина, — сказала первая.
— А я — Семячко. Такая моя фамилия. Это все он, Коршунов, их настропалил. Совсем мальцам головы вскружил. Целыми днями где-то пропадали, все шушукались, сходки под обрывом устраивали. А теперь вот и вовсе пропали…
— Может, их какие бандиты зарезали? — залилась слезами Прошкина.
— Если милиции что нужно, пусть сама ищет. Это же дети малые, их любой может обидеть, — подхватила Семячко и тоже заплакала в голос.
В комнату заглянула встревоженная секретарша. С её помощью мне кое-как удалось успокоить женщин.
Из их рассказа я понял: в посёлке Вербном (так называется район города, примыкающий к Голубому озеру) последнее время часто бывал Коршунов, о чем-то беседовал с тамошней детворой. И вот вчера сыновья этих двух мамаш, двенадцатилетний Витя Прошкин и десятилетний Костя Семячко, пропали. Соседские ребята не знают, где они.
Я сказал двум родительницам, что мы разберёмся, отпустил их и вызвал младшего лейтенанта.
— Вот незадача, Захар Петрович, — огорчился Коршунов. — А Витю и Костика я запомнил. Шустрые ребята.
— О чем это вы с ними беседовали?
— Нож, товарищ прокурор. Я как рассуждал: принадлежащий Ивану Хромову нож не нашли. Ведь поисками наши товарищи занимались на следующий день после убийства. Возможно, нож подобрал кто-нибудь из мальчишек. Ну, поговорил с местной пацанвой. Показал им нож, который изъяли у брата Хромова, они ведь одинаковые. Спросил у ребят: есть ли у кого-нибудь такой же. Если увидят, пусть сообщат мне.
— А родителей поставили в известность, кто вы и что вы?
— Конечно. Но я не могу понять, почему они связывают исчезновение мальчиков с моими оперативными действиями? — удивился младший лейтенант.
— Напуганы. Говорят, у мальчишек только и было разговоров, что о ноже. Боятся, как бы их дети не пострадали от руки того, кто убил Краснова.
— Надо же выдумать такое!
— Как бы там ни было, Юрий Александрович, если вы эту кашу заварили, то вы её и расхлёбывайте.
— Постараюсь, Захар Петрович.
На ноги была поднята милиция. Двух путешественников отыскали на следующий день в деревне Желудево, что километрах в десяти от Зорянска. Доставили их ко мне. И пока машина ездила за родителями, Юрий Александрович угощал мальчуганов лимонадом с пряниками. Костя Семячко (а он действительно походил на семечко — кругленький, черненький), хотя и был моложе, но оказался бойчее своего товарища.
— Мы узнали, — рассказывал он с набитым ртом и со стаканом в руке, — что такой ножик, какой показывал дядя милиционер, — Костя кивнул на Коршунова, — видели у Борьки, у которого мать буфетчица. Он нашёл его на Голубом озере. Ну, мы двинули к Борьке. А он говорит, что махнулся, сменял этот ножик на зажигалку, длинная такая, крышка откидывается. Борька сказал, что с Лопухом. Это Лешка Крысин. А он сейчас в пионерлагере «Сокол», около Желудева… Дядя милиционер ведь говорил, что это очень важно. Мы с Витькой поехали на автобусе. А Лешка говорит, что сменял нож на фонарик, дать бы ему как следует… А пацан тот из Желудева, Семка его звать. Он только вчера вечером приехал, — тараторил Костя. — К бабке ездил, в Житный.
— Какой Семка? — уже запутался Коршунов.
— У кого ножик теперь был. Мировой пацан. Ничего за него не взял, положил нас спать на сеновал и молока с оладиками принёс.
— А утром мы пошли на дорогу, чтобы домой ехать, и милиция приехала, — продолжал Прошкин, потому что Семячко откусил слишком большой кусок пряника.
— И хорошо, — завершил Костя. — А то у нас на автобус денег не было.
Венцом подвига двух мальчишек было то, что они привезли нож, оставленный Хромовым в берёзовой роще возле Голубого озера.
Нож этот в числе других предъявили обвиняемому, а затем его брату Евгению. Они его опознали. Потом оба ножа — приобщённый к делу и тот, который отыскали Костя и Витя, — были направлены на экспертизу. Она установила, что лезвия и наборные ручки обоих выполнены из аналогичных материалов и одним мастером.
Пожалуй, самым важным обстоятельством явилось то, что нож, который Иван Хромов брал с собой 20 мая на Голубое озеро, был действительно укорочен почти на три сантиметра. После повторной судмедэкспертизы Хлюстова дала категорическое заключение: убийство совершено другим ножом, с более длинным лезвием, или ножом, у которого между лезвием и рукояткой нет ограничителя, какой имелся у найденного ножа, принадлежащего обвиняемому.
Гранская вынесла постановление об освобождении Ивана Хромова из-под стражи и прекращении против него уголовного преследования. Я его утвердил (хотя прокурор Званцев, который позвонил из Москвы и поинтересовался, как идут дела, сделал мне замечание: настоящий преступник ещё не найден, и вообще обстоятельства не совсем ясны…).
И вот у меня в кабинете Хромов вместе с Гранской.
— Скажи, Ваня, откуда все это: и твоё «признание» в убийстве, и эта якобы ссора с Красновым из-за того, что он обозвал тебя «гусаком»? — спросила Гранская.
— Колёсник… Ой, противный мужик! Когда меня привели в камеру, стал бахвалиться, что он «вор в законе» и я должен уважать его и слушаться. Не то разговор со мной будет короткий. Я сначала струсил. Слышал, что в тюрьме есть паханы, которым надо подчиняться. Колёсник мне на голову и сел, помыкал мной. Говорю — ругается, молчу — тоже недоволен. Половину еды отбирал… В камере жарко было, я расстегнул рубашку. Он увидел, какая у меня грудь, и обозвал «гусаком». Тут я не стерпел и говорю ему просто так, для устрашения: «За такие слова я своего дружка послал на тот свет, а тебя тем более не пожалею…» Он и отстал. Верно говорят, что в тюрьме берет верх тот, кто силу покажет.
— Насчёт «вора в законе» он тебя на пушку брал, — сказала Гранская. — Нет уже таких. Давил, как говорится, на психику. Выходит, он тебя пугал, а ты его.
— А что мне оставалось делать?.. Ну вот, значит, когда следователь сказал мне, что отпираться бесполезно, я решил: все равно мне никто не поверит. И взял на себя вину. А когда следователь спросил, из-за чего мы поссорились, я вспомнил, как Колёсник обозвал меня, и приписал эти слова Диме.
Итак, теперь оставалось только одно предположение — убийцей Краснова мог быть неизвестный мужчина с бородой и в галифе. Но кто он?
Оставались неизвестными и мотивы преступления. Может, какая-то старая обида или сведение счётов?
Выяснили, что в прошлом году Краснова ограбили — отняли часы и стипендию. Стали разрабатывать эту версию, но она оказалась бесперспективной. Потом Иван Хромов вспомнил, что Дима одно время дружил с девушкой, брат которой водился с сомнительной компанией. И эта линия не дала результатов.
Каждое воскресенье Иван Хромов, по просьбе Коршунова, ходил в клубы, кинотеатры, на стадион, короче, в те места, где бывает много народу. Авось случайно встретит и опознает убийцу. Но все было впустую.
— Не знаю, Захар Петрович, но, кажется, что-то забрезжило, — зашла как-то ко мне Гранская. — И с чего все началось? Сижу я на днях в парикмахерской, жду свою очередь. Из мужского зала выходит парень. Заходил с усами, а вышел без них…
— Осенило, как Архимеда в бане?
— Почти, — улыбнулась следователь. — Понимаете ход моих мыслей?
— Да. Хотите сказать, сам факт, что преступник сбрил бороду, даёт возможность…
— Вот-вот, — кивнула Гранская. — Но прежде ещё нужно узнать, кто был с бородой, а кто нет. Каждый мужчина хоть раз в два месяца бывает в парикмахерской. И, как правило, у одного мастера. Мы с Коршуновым обошли все мужские парикмахерские, и в той, что напротив универмага, один мастер нам сообщил, что его клиент в конце мая вдруг сбрил шикарную бороду. А до этого отращивал и холил её несколько лет…
— Нашли этого человека?
— Кажется, да. Парикмахер сказал только, что его называли «философ». Мы стали гадать, что могла бы означать эта кличка. Может, кто из наших городских интеллектуалов? Но оказалось, что он работает на машиностроительном заводе. Некто Решетников. Пётр Касьянович.
— Кем работает?
— Тут, правда, кое-какие неясности. Или, скорее, административные хитрости. Оформлен токарем, а на самом деле художник в клубе завода. Решетникову 42 года. Но, судя по фотографии, выглядит старше своих лет.
— На фотографии он с бородой?
— К сожалению, нет, уже после того, как он расстался с ней.
— Хромову предъявляли?
— Да. Перед этим подрисовали бороду. На опознании Ваня сказал, что это он, тот самый мужчина. И добавил: кажется.
— Все-таки колеблется?
— Это понятно. Хромов видел его мельком да ещё с дерева. Но я послала фотографию в Калининскую область. Если и Фокина опознает…
— Что удалось узнать о Решетникове?
— На заводе говорят, что он считает себя непризнанным гением. Окончил художественное училище. Женат третий раз. Жена тоже работает на заводе. Моложе его на двадцать лет. Чертёжница в конструкторском отделе. Участвовала в художественной самодеятельности заводского клуба, в танцевальном кружке. Там и сошлись с Решетниковым. Как вышла замуж, кружок бросила.
— Дети есть?
— Нет. Женаты всего полтора года.
— Я бы начал с неё.
Инга Казимировна улыбнулась, посмотрела на часы.
— Через час у меня с ней встреча. Коршунов попросил вызвать её в завком.
На следующее утро Инга Казимировна положила мне на стол протокол допроса свидетельницы Решетниковой Алевтины Степановны. Вот выдержка из него:
«20 мая мы с мужем Петром Касьяновичем Решетниковым отдыхали в заводском профилактории на Голубом озере. Приехал завклубом с женой и предложил устроить пикник на берегу озера, так как в самом профилактории распивать вино запрещается. С нами пошли ещё двое человек. Взяли с собой еду и трехлитровую банку вина, у нас называют такую „долгоиграющая“. Мой муж пил мало, он вообще не любит выпивку. Около шести часов вечера Пётр захотел вернуться домой, потому что стало прохладно. Но остальные решили ещё посидеть, и мы ушли одни. В парке нам встретился парень, молодой человек в плавках. Он стал заигрывать со мной. А когда муж обругал его, то с издёвкой произнёс: „Тебе, дедуля, на печи бы лежать. Будешь за своей внучкой по пятам ходить, так она и замуж не выйдет“. Пётр сказал мне, чтобы я шла вперёд, он догонит. Парень был выпивши, но я не боялась: муж мог за себя постоять. Я пришла в профилакторий. Скоро подошёл и Пётр. Я спросила, что с парнем. Муж ответил, что ничего особенного, просто „пьяный воробышек“. Так он говорил, когда видел подвыпивших подростков. Я заметила, что у мужа платком перевязана рука. Платок в крови. Я поинтересовалась, что это такое. Муж ответил, что споткнулся и поцарапал об сучок. Мы взяли свои вещи и поехали домой…
Вопрос: Когда вы узнали об убийстве на озере?
Ответ: На следующий же день, то есть 21 мая, когда пришла на завод. Там все об этом говорили.
Вопрос: А знает ли об этом ваш муж?
Ответ: Он узнал 21 мая тоже из разговоров на заводе.
Вопрос: 8 августа в газете «Знамя Зорянска» было опубликовано сообщение, обращённое к свидетелям убийства. Вы читали его?
Ответ: Нет, мы не выписываем «Знамя Зорянска» и ничего об этой заметке не слышали…»
— Ну а дальше? — спросил я Ингу Казимировну.
Она дала мне протокол опознания. Решетникова признала на фотографии парня, что приставал к ней на Голубом озере. Это был Краснов.
Гранская попросила утвердить постановление о взятии Петра Касьяновича Решетникова под стражу в качестве меры пресечения.
— Погодите, Инга Казимировна, — сказал я. — Понимаю, вам не терпится, но мне хотелось бы все-таки сначала допросить Решетникова. Ведь прямых улик у нас пока ещё нет.
Согласившись со мной, Гранская вышла, но тут же вернулась растерянная.
— Он здесь, Захар Петрович.
— Кто? — не понял я.
— Решетников… Говорит, пришёл с повинной…
У него было осунувшееся сосредоточенное лицо. И хотя глаза смотрели молодо, на лбу, на шее и возле глаз залегли морщины. Я представил его с бородой. Да, она, видимо, набавляла Решетникову ещё лет десять, не меньше.
— Когда жена вчера рассказала мне, что её допрашивал следователь, я все понял. И решил прийти в прокуратуру сам. Признаюсь в убийстве того парня. Кажется, его фамилия Краснов? — спросил Решетников.
— Дима Краснов, — подтвердила Гранская.
— Да, жаль. — Он посмотрел в окно отсутствующим взглядом и продолжил: — Честное слово, жаль. Это какой-то рок. Надо же было ему вылезти из леса и нарваться на нас, Извините, мне трудно собраться с мыслями. Но прошу об одном: поверьте мне… В тот день, 20 мая мы пошли на озеро. Были ещё завклубом с женой и его брат с товарищем. Ребята молодые, естественно, приударили за моей женой. Хиханьки да хаханьки. Я как на иголках. Тащу Алевтину домой — куда там. Порезвиться ей хочется. Чуть не влепил ей пощёчину. Пошли. И надо же тебе — этот парень! Понимаете моё состояние? Меня всего трясёт, а он — в самое больное место. Дедушкой обозвал. Я говорю жене: иди, мол, догоню… Честное слово, сначала у меня и мысли не было о ноже. Я бы и так его отколотил. Парень в чащу, я за ним. Думаю, пару горячих ему будет достаточно. Выскочили на полянку. Там костёр горит. Парень, гляжу, осмелел. Поднял я голову, а его дружок на дереве дубину отламывает. Ну, думаю, двое на одного да ещё с палкой… Плюс ко всему этот Краснов, что к Алевтине приставал, схватил откуда-то нож и на меня. Я защищался как мог. Он полоснул по запястью. И опять что-то обидное сказал. Дальше я не помню себя. Выхватил свой нож… Но поверьте, убивать я его не хотел…
Решетников замолчал.
— Ну а дальше? — сказала Гранская.
— Дальше? — Он потёр лоб. — Рука в крови, нож тоже. Вернулся к озеру, обмылся, завязал руку платком. Догнал Алевтину…
— Неужели вы не поняли, что подросток все это спьяну, по глупости? — спросил я.
— Периандр, древнегреческий философ, как-то заметил: «Наказывай не только за поступок, но и за намерение», — вздохнул Решетников.
Я, кажется, понял, почему его называли «философом».
— Ну, раз вы так любите древние мудрости, — сказал я, — то неплохо бы помнить и Пифагора: «В гневе ничего не говори и не делай».
— Я себя казню. Все дни и ночи…
— Когда вы 21 мая услышали об убийстве, вы связали это с тем, что произошло с вами на озере? — спросила Инга Казимировна.
— Связал. Да что там, все стало ясно сразу. А потом в газете прочёл.
— С женой делились?
— Она не подозревала. До вчерашнего дня… А вообще я ждал, что это вот-вот раскроется. Но все не хватало силы воли пойти к вам…
