Часть III

Книга: Сборник "Чарли Паркер. Компиляция. кн. 1-10

Вопрос: В кого вы стреляли?

Ответ: В неприятеля, сэр.

Вопрос: В людей?

Ответ: В неприятеля, сэр.

Вопрос: Это даже не были человеческие существа?

Ответ: Так точно, сэр.

Вопрос: Это были мужчины?

Ответ: Не знаю, сэр…

Свидетельские показания лейтенанта Уильяма Келли на заседании военного трибунала по событиям в Милай в 1970 году.

Глава 23

Озерный край Рейнджли лежит к северо-западу от Портленда, восточнее границы со штатом Нью-Гемпшир и чуть южнее канадской границы. Не могу сказать, что знаком с ним очень хорошо. С девятнадцатого века его называют раем для спортсменов. Причин бывать там как-то не находилось, хотя одно неясное воспоминание все же сохранилось: мы едем в любимом отцовском «Ле сейбр», и родители сидят впереди. Ехали мы, скорее всего, в Канаду – представить, что отец мог просто так отправиться в восточный Нью-Гемпшир, я не мог. К Нью-Гемпширу он всегда относился с недоверием по причине мне не совсем понятной; было это давно, родителей моих уже нет, и спросить не у кого.

С Рейнджли связано и еще одно воспоминание: о приятеле моего деда, старике по имени Финеас Арбогаст, который иногда ходил на охоту и жил с семьей в бревенчатом доме. Обосновались там Арбогасты в незапамятные времена и, возможно, были потомками тех кочевников, что двенадцать тысяч лет назад пришли в Северную Америку по перешейку, где позже образовался Берингов пролив, или по крайней мере потомками упрямого пилигрима, укрывшегося в северных лесах от строгостей пуританизма. Мне, тогда мальчишке, речь Финеаса представлялась почти непонятной. Он ухитрялся растягивать даже слова без единой гласной. Может, его родным языком был польский.

Мой дед питал к нему теплые чувства, поскольку Финеас, если его усадить и постараться понять, был неиссякаемым источником исторических и географических знаний. Ближе к старости знания эти начали, что естественно, протекать наружу, и он пытался, пока не вытекли совсем, занести их в тетрадь, но такая задача требовала терпения, которого ему недоставало. Финеас был частью древней устной традиции: он рассказывал свои истории, чтобы другие могли запомнить их и передать дальше, но единственными его слушателями были люди почти столь же преклонного возраста, как и он сам. Молодежь внимать старику не желала, а когда из университетов стали приезжать собиратели фольклора, Финеас уже развлекал своими байками соседей по церковному кладбищу.

В памяти у меня сохранилась такая картина: Финеас и мой дед сидят у костра, первый рассказывает, второй слушает. Мой отец к тому времени уже умер, мать была где-то еще, так что в компании нас осталось только трое. Дед спросил, почему Финеас не приезжает в хижину почаще, и старик, прежде чем ответить, долго молчал. Обычно он брал паузу, чтобы перевести дух и собраться с мыслями, прежде чем двинуться по неверной тропинке с очередным анекдотом, но тогда в его молчании чувствовалась неуверенность и даже – что совсем уж невероятно – нежелание продолжать разговор. Заинтригованный, мой дед терпеливо ждал, я тоже ждал, и в конце концов Финеас Арбогаст поведал нам, почему больше не ездит в хижину.

Охотиться на белку он отправился со своей собакой Мисти, дворнягой, родословная которой представлялась столь же запутанной, как и родословная некоторых королевских семейств. Она и вела себя как незаконнорожденная принцесса. Охотясь на белок, Финеас не преследовал какой-то практической цели – ему вообще было на них наплевать. Мисти, как обычно, сломя голову унеслась в чащу, и по прошествии некоторого времени Финеас обнаружил, что не только не видит ее, но и не слышит. Он посвистел – она не вернулась. Дама манерная, Мисти была вместе с тем послушной собакой, так что Финеас отправился на поиски, все больше углубляясь в лес и удаляясь от хижины. Приближались сумерки, но он не спешил возвращаться, потому что не хотел оставлять ее одну в чаще. Снова и снова Финеас звал Мисти, но та не откликалась. Он уже начал подумывать, что она попала в лапы медведю или рыси, когда услышал тявканье, и пошел на звук, довольный, что в свои семьдесят три сохранил и зрение, и слух.

Финеас вышел на поляну. В небе уже появилась луна, и Мисти он разглядел не сразу. Собачонка попала в вересковый куст, и все ее попытки освободиться приводили только к тому, что она запутывалась еще сильнее и могла только тихонько тявкать. Финеас достал нож и уже собирался освободить бедняжку, но тут его внимание привлекло какое-то движение справа. Он посветил туда фонариком.

На краю полянки стояла девочка лет шести-семи. Темноволосая и очень бледная. В черном платье из простой, грубой ткани и черных ботинках. Когда свет ударил ей в лицо, она не моргнула, не прищурилась, не прикрыла рукой глаза. Финеасу даже показалось, что она вообще не отреагировала на свет, словно и не заметила его; казалось, ее кожа поглощает свет, потому что она как будто светилась изнутри.

– Милая, что ты здесь делаешь? – спросил Финеас.

– Я заблудилась, – сказала девочка. – Помоги мне.

Голос ее звучал странно, словно шел из пещеры или пустотелого дерева. А еще он отдавался эхом, чего на поляне быть не могло.

Финеас направился было к девочке, снимая на ходу куртку, чтобы набросить ей на плечи, но тут увидел, что Мисти снова заворочалась в кусте. Поджав хвост, собака отчаянно пыталась вырваться из плена, хотя эти усилия явно причиняли ей боль. Не достигнув желаемого результата, Мисти повернулась к девочке и зарычала. Присмотревшись, Финеас увидел, что дворняга дрожит, и шерсть у нее на загривке встала дыбом. Он оглянулся – девочка отступила на пару шагов, чуть глубже в лес.

– Помоги мне, – повторила она. – Я одна, и я заблудилась.

Сам не зная почему – других причин, кроме странной реакции собаки на присутствие девочки и необычной бледности последней, не было, – Финеас насторожился. Тем не менее он направился к ней, а она сделала еще несколько шажков назад, так что поляна оказалась у него за спиной, а впереди был только лес. Лес и неясная фигурка девочки между деревьев. Финеас опустил фонарик, но девочка не растворилась в тенях леса, а продолжала тускло светиться. Он видел белые облачка своего дыхания, но ничего такого у нее изо рта не вырывалось, даже когда она говорила.

– Пожалуйста, я одна, и мне страшно. Идем со мной.

Она подняла руку, подзывая его, и он заметил у нее под ногтями грязь, как будто она выбралась из какого-то темного подземелья, кишащего червями и жуками.

– Нет, милая, никуда я с тобой, пожалуй, не пойду.

Не сводя с девочки глаз, Финеас отступил к кусту, в котором запуталась Мисти, опустился на корточки и принялся рубить вереск. Ветки поддавались плохо и были липкими на ощупь. Рубя одни, он чувствовал, что другие обвивают его ноги; позднее он убедил себя, что то была лишь игра воображения, пытавшегося этой мелкой деталью отвлечь его от трюка куда более изощренного – мерцающей девочки, завлекавшей старика в лесную чащу. Финеас ощущал ее злость, ее отчаяние и, да, ее печаль, потому что она и впрямь была одинока и напугана. Но девочка не хотела, чтобы ее спасли, она хотела разделить страх и отчаяние с другим, и Финеас не знал, что хуже – умереть в лесу в компании девочки и вместе со всем миром раствориться во тьме или умереть и проснуться, став таким, как она, и блуждать по лесу в поисках других, чтобы разделить с ними печальную долю.

Мисти наконец освободилась и помчалась прочь, но потом остановилась и оглянулась, проверяя, следует ли за ней хозяин. Как он не оставил ее, так и она не хотела оставить его в этом месте. Финеас медленно шел за дворнягой, ни на секунду не сводя глаз с девочки, не выпуская ее из виду, пока она не растворилась на фоне леса, а он не оказался на знакомой территории.

Вот почему Финеас Арбогаст перестал приезжать в свою хижину, руины которой, опутанные цепкими, клейкими побегами, все еще можно найти где-то между Рейнджли и Лэнгдоном. Природа забирает свое.

Природа и маленькая девочка с бледной, мерцающей кожей, тщетно ищущая товарища для игр.

У меня осталась подаренная Финеасом старая брошюра «Мэн приглашает». Информационное агентство Мэна издало ее то ли в конце 1930-х, то ли в начале 1940-х годов со вступительным словом губернатора Льюиса О. Бэрроуза, занимавшего этот пост с 1937 по 1941 год. Бэрроуз был республиканцем старой школы, встретив которого некоторые из его нынешних наиболее фанатичных однопартийцев перешли бы на другую сторону улицы: он добивался сбалансированного бюджета, улучшил финансирование школ и восстановил выплату пособий, сокращая при этом дефицит. Раш Лимбо назвал бы его социалистом.

Брошюра – трогательная дань памяти ушедшей эпохе, когда можно было снять уютный домик за тридцать долларов в неделю, а цыпленок на обед обходился в доллар. Упомянутые в ней заведения по большей части давно исчезли – отель «Лафайет» в Портленде, «Ивы» и «Дом Чекли» в Праутс-Нек, – и те, кто это писал, ухитрились сказать что-то доброе почти обо всем, даже о городишках, сами жители которых не понимали, зачем остались здесь, и не могли представить, как кому-то может прийти в голову приехать сюда в отпуск.

Городку Лэнгдон, что на полдороге между Рейнджли и Стрэтоном, отвели в брошюре целую страничку, и что бросалось в глаза, так это частое повторение в рекламе имени Проктор. Кроме прочего там был кемпинг Проктора, ресторан «Лысая гора» с управляющими И. и Э. Прокторами и еще один ресторан – «Озерный вид», принадлежавший Р. Х. Проктору. Похоже, в те дни Прокторы прибрали Лэнгдон к рукам, а городок сумел привлечь туристов – или Прокторы рассчитывали, что сможет, – только этим и можно было оправдать присутствие дорогих рекламных объявлений с фотографиями заведений.

Какими бы прелестями Лэнгдон ни зазывал когда-то туристов, теперь они в глаза не бросались; впрочем, возможно, все это существовало только в воображении амбициозных Прокторов. Теперь от городка осталась кучка невзрачных домов и из последних сил держащихся на плаву заведений; он находился ближе к Нью-Гемпширу, чем к канадской границе, но попасть в него было одинаково просто с обеих сторон. Ресторан «Лысая гора» стоял на своем месте, но выглядел так, словно в нем уже лет десять ничего никому не подавали. На единственном сохранившемся магазине висело объявление, уведомлявшее всех, что он закрыт по причине «тяжелой утраты» и откроется через неделю. Объявление было датировано 10 октября 2005 года; столь затянувшийся траур обычно ассоциируется со смертью особы королевских кровей. Еще здесь были парикмахерская, мастерская по набивке чучел и бар под названием «Белль Дэм», что могло быть либо изящным намеком на местные дамбы, либо, что стало казаться более вероятным при внимательном изучении, результатом утраты последней буквы. На улице никого не было, хотя пара машин и стояла у тротуара. Признаки жизни, как ни странно, обнаружила лавка таксидермиста. Передняя дверь была открыта, и когда я ступил под яркие огни Лэнгдона, оттуда вышел мужчина в комбинезоне. Я бы дал ему лет шестьдесят, но он вполне мог быть и старше и просто успешно отражал наскоки лет. Возможно, это было как-то связано с консервантами, среди которых он работал.

– Тихо тут у вас, – сказал я.

– Наверное, – ответил он, как человек, не вполне уверенный, что так оно и есть, а если даже и так, то он ничего против не имел.

Я огляделся. Спорить вроде бы было не о чем, но, возможно, он знал что-то, чего не знал я, относительно того, что творилось за всеми этими закрытыми дверями.

– Жарче, чем в методистском аду, – добавил он и был прав. В машине я этого не замечал, но едва выйдя, начал потеть. Таксидермист же просто обливался потом. Над нами вился гнус.

– Ваша фамилия случайно не Проктор? – спросил я.

– Нет, Станден.

– Можно несколько вопросов, мистер Станден?

– Вы уже их задаете.

Он усмехнулся, криво, но беззлобно. Мое появление было для него всего лишь шагом в сторону от монотонной рутины. Оторвавшись от дверного косяка, Станден кивком пригласил меня войти. Внутри было темно. Оленьи рога, пронумерованные и снабженные ярлычками, лежали на полу и свисали со старых балок. Слева от входа, на холодильнике, обосновался большеротый окунь, на полках справа, возле банок с химикатами и красками, лежали парами разнообразные стеклянные глаза. На стенке холодильника разъедала металл засохшая струйка крови. Центральное место занимал стальной рабочий стол с разложенной шкурой оленя и скребком с круглым лезвием. Под столом, на полу, лежали куски мяса. Я сразу понял, что дело свое хозяин знает: шкуру он выскребал тщательно, не оставляя ни следа жира, который мог бы окислиться и стать причиной неприятного запаха или выпадения шерсти. Неподалеку стояла пенопластовая оленья голова. Мертвечиной воняло так, что я невольно поморщился.

– Простите за запах, – сказал Станден. – Сам я его уже не замечаю. Поболтал бы с вами снаружи, да надо с этой вот шкурой управиться, а потом еще пару уток сделать для того же парня.

Он кивнул в сторону двух чистых контейнеров, заполненных очищенными кукурузными початками, в которых лежали утиные тушки.

– Утку скрести нельзя – шкурку испортишь.

Поскольку сама идея заняться обработкой утки никогда не казалась мне привлекательной, я отделался замечанием о том, что охотничий сезон еще не наступил.

– Олень умер по естественным причинам, – сказал Станден. – Споткнулся и упал на пулю.

– А утки?

– Утонули.

Работая скребком, он обливался потом еще обильнее.

– Похоже, дело нелегкое, – заметил я.

Станден пожал плечами.

– С оленями тяжело. С водоплавающими птицами полегче. С уткой можно управиться за пару часов, да еще и дать место воображению. С красками надо быть поосторожнее, иначе все испортишь. За этих я получу пятьсот долларов. Знаю парня, который готов заплатить, а так не всегда бывает. Времена сейчас нелегкие. Приходится брать аванс, чего я никогда раньше не делал.

Он продолжал скрести. Звук при этом получался не самый приятный.

– Так что привело вас в Лэнгдон?

– Ищу человека по имени Гарольд Проктор.

– У него неприятности?

– А почему вы спрашиваете?

– Без обид, но, по-моему, выглядите вы как человек, от которого стоит ждать неприятностей.

– Меня зовут Чарли Паркер. Я частный детектив.

– Вы не ответили на мой вопрос. У Гарольда неприятности?

– Может быть, но не от меня.

– Деньги светят?

– Опять-таки может быть, но я тут ни при чем.

Станден оторвался от работы.

– Живет около семейного мотеля, в миле к западу отсюда. Если не знать дорогу, найти его не легче, чем снежную змею.

– Мотель еще работает?

– Единственный живой бизнес здесь – мой, но я сам не знаю, сколько еще продержусь. Мотель закрылся лет десять назад, если не больше. Раньше там был кемпинг, но Прокторы решили, что с мотелем дела пойдут лучше. Управляли там папа и мама Гарольда, но потом они умерли, и мотель закрылся. Больших денег он в любом случае никогда не приносил. Место для мотеля не совсем удачное – в чаще. Гарольд был последний из Прокторов. Даже не верится. Когда-то они управляли половиной города, а другая половина платила им ренту. Только вот по части потомства не мастера, и женщины у них все такие невзрачные, простоватые.

– А мужчины?

– Ну, к мужчинам я и не присматривался, так что судить не могу. – Глаза блеснули в полумраке, и я подумал, что мистер Станден разбил в свое время немало сердец, если, конечно, кроме простушек из Прокторов в Лэнгдоне водились и другие, на ком он мог испытать свои чары. – Как они начали вымирать, так с ними и городок стал чахнуть. Мы теперь только за счет Рейнджли и перебиваемся, подбираем то, что от них остается, а это немного.

Я подождал, пока Станден закончит со шкурой. Он выключил скребок и, взяв хозяйственное мыло, принялся отмывать от жира руки.

– Должен предупредить, Гарольд – парень не слишком общительный. Особым дружелюбием никогда не отличался, но после Ирака – первой войны, не этой, – совсем замкнулся. Живет один, из дома почти не выходит. Я, когда проезжаю мимо, вижу его по воскресеньям у «Богоматери озер» в Окуассоке, но это и все. Кивнет иногда, а большего от него не дождешься. Раньше, хоть он и молчун, бывало, всегда останавливался перекинуться парой слов о погоде. Заглядывал порой в «Белль дэйми» – именно так он произнес, – а под настроение и поговорить мог. – На случай, если интересно, тоже мое хозяйство. В сезон охоты немного баксов приносит. А в остальное время так, разве что забредет кто вечерком.

– Он вам про Ирак рассказывал?

– Вообще-то, предпочитал выпивать в одиночку. Выпивку берет в Нью-Гемпшире или за границей, в Канаде, и привозит домой, но раз в неделю вылезает из берлоги и немного расслабляется. Там ему сильно не понравилось. Говорит, по большей части то скука смертная, то страшно до усрачки. Но, знаете…

Станден оборвал себя и, продолжая мыть руки, оценивающе посмотрел на меня.

– Прежде чем я продолжу, почему бы вам не сказать, в чем ваш интерес к Гарольду?

– А вы, похоже, его оберегаете.

– Городок у нас маленький. Если мы о своих не позаботимся, то кто ж еще?

– Однако ж поговорить с чужаком вы готовы, значит, что-то вас беспокоит.

– Кто сказал, что меня что-то беспокоит?

– Иначе б вы со мной не разговаривали, я это по вашим глазам вижу. Ничего плохого я ему не хочу. Если уж на то пошло, работаю на отца одного бывшего солдата, служившего недавно в Ираке. Его сын покончил с собой после возвращения домой. За несколько недель до смерти у парня резко изменилось поведение, и отец хочет выяснить, с чем это может быть связано. Гарольд, как я понимаю, парня знал. Потому что пришел на похороны. Вот я и хочу задать ему несколько вопросов.

Станден печально покачал головой.

– Да, бремя нелегкое. У вас дети есть?

На этот вопрос у меня никогда не получалось ответить сразу. Да, у меня есть дочь. А когда-то была и еще одна.

– Есть. Девочка.

– У меня два мальчишки, четырнадцать и семнадцать. – Он, должно быть, увидел что-то в моем лице, потому что добавил: – Поздно женился. Думаю, слишком поздно. У меня уже были свои привычки, свое понимание жизни. Ребята живут сейчас со своей матерью в Скоухегане. В армию я бы им не советовал. Если кто-то соберется, я свое мнение выскажу, но удерживать не стану. А если б случилось, что мой парень попал бы в Ирак или Афганистан, я бы только и молился каждый час, чтобы с ним ничего не случилось. Наверное, нескольких лет жизни это бы мне стоило.

Он прислонился к столу.

– Как я уже сказал, Гарольд изменился. Не только из-за войны и ранения. Думаю, он болен. Здесь. – Станден постучал себя по голове. – Когда в последний раз приходил в бар… э… должно быть, недели две назад… вид у него был не очень… как будто не высыпается. И я бы сказал, что он был испуган. Это было очень заметно, так что я даже спросил, все ли у него в порядке.

– И что?

– Он уже прилично набрался, хотя до бара еще не дошел, но сказал, что к нему приходят призраки. – Последнее слово повисло в воздухе, словно ожидая, пока мертвая плоть и старые шкуры накроют его и придадут ему форму. – Сказал, что слышит голоса, что они не дают ему уснуть. Я ему посоветовал обратиться к военному врачу, мол, может, у него это от стресса. Посттравматическое там что-то.

– И что же говорили эти голоса?

– Он их не понимал. Говорили не по-английски. Вот тогда я и подумал, что это с ним там что-то случилось. Мы еще поболтали немного, а потом он сказал, что, может, позвонит кое-кому.

– Позвонил?

– Не знаю. В баре Гарольд больше не появлялся. Я забеспокоился и где-то неделю назад поехал к нему посмотреть, как он там. Около дома стояла машина. Я подумал, что у него гости, и решил не мешать. Только начал сдавать назад, дверь открылась. Вышли четверо. В том числе и Гарольд. Остальных я не узнал. Стояли, смотрели, как я уезжаю. А потом та троица заявилась сюда. Пришли, стали вот там же, где вы сейчас. Поинтересовались, что я делал возле дома Гарольда. Цветной, который, собственно, и говорил больше всех, держался вежливо, но был сильно недоволен. Я объяснил все, как есть: мол, Гарольд мой друг, я за него беспокоюсь, что он последнее время как будто не в себе. Цветного это вроде успокоило. Сказал, что они – армейские приятели Гарольда, что у него теперь все в порядке.

– И вы им поверили?

– Что они были военные, это точно. Выправка сразу видна. Один немного прихрамывал. У него еще двух пальцев не было, вот здесь. – Станден показал на левую руку. – Я так понял, это у него на войне случилось.

Джоэл Тобиас.

– А третий?

– Отмалчивался. Здоровый парень. Бритый наголо. Неприятный тип.

Баччи, подумал я, припоминая помеченную Роналдом Стрейдиром фотографию. Карен Эмори он тоже не понравился. Не он ли первым пригрозил изнасиловать меня в «Голубой луне»?

– Этот бритый еще спросил, могу ли я сохранить тело человека, и отпустил пару шуточек насчет моих экспонатов. «Хаджи»… Он это слово несколько раз повторил. Мол, вот бы их на стену как трофеи. Я так понял, это он про террористов. Другой, тот, что с искалеченной рукой, сказал, чтоб он заткнулся.

– И с того вечера в баре вы с Гарольдом не разговаривали?

– Нет. Видел раз или два мимоходом, но в бар он точно не приходил.

Больше Стандену сказать было нечего. Я поблагодарил его за потраченное время. Он попросил не говорить Гарольду про наш разговор, и я пообещал, что не буду. Мы уже подошли к двери, когда Станден сказал:

– Тот парень, что покончил с собой… Говорите, его отец думает, что он изменился перед смертью?

– Да.

– Как именно изменился, не скажете?

– Перестал встречаться с друзьями. Плохо спал. Стал немного параноиком.

– Как Гарольд.

– Да, как Гарольд.

– Может, я съезжу потом, когда вы с ним поговорите. Проведаю, посмотрю, как он там. Может, получится убедить его показаться кому-нибудь, пока…

Он не договорил.

Я пожал ему руку.

– Вы сделаете доброе дело, мистер Станден. Я постараюсь позвонить вам до отъезда, дам знать, как все прошло.

– Буду признателен.

Он рассказал мне, как проехать к дому Проктора, и на прощание помахал рукой. Я ответил тем же. По салону распространился запах мыла, которым Станден отмывал жир: я принес его с собой. Запах был сильный, но все же не настолько сильный, чтобы перебить другой, животный запах мяса и жженой шерсти. Несмотря на жару и мошкару, я опустил стекло, но вонь не исчезала. Она впиталась в кожу, и ее запах сопровождал меня до самого мотеля Проктора.

Глава 24

Несмотря на подробное объяснение Стандена я ухитрился пропустить поворот к мотелю. Он сказал, что ориентироваться надо на большой указатель, который виден с дороги, но разросшийся лес скрыл знак, и лишь случайно, сквозь просвет в листве, я разглядел его, когда, развернувшись, ехал в обратном направлении. Стершиеся красные буквы и нечто похожее на оленьи рога едва виднелись на рассыпающейся деревянной дощечке, а зеленая стрела, выделявшаяся когда-то на белом фоне, теперь казалась серой полоской, чуть отличающейся более темным тоном.

На то, что здесь когда-то был кемпинг, указывало расположение мотеля на изгибе проселка, проложенного через густой лес на запад. Придорожные кусты давно не вырубали, и они хлестали по моей ныряющей по рытвинам машине, но я заметил и примятую местами траву, и сломанные ветки, и отпечатавшиеся на земле следы какого-то тяжелого транспортного средства, напоминавшие отпечатки лап динозавра.

В конце концов я все же выбрался на поляну. Справа стоял бревенчатый домик с наглухо закрытыми, несмотря на жару, окнами. Скорее всего, хижина сохранилась со времен кемпинга. Выглядела она для этого достаточно древней. Сзади виднелась часть чего-то, что могло быть более современной пристройкой, продолжением приспособленного для длительного проживания помещения. Между домиком и тем местом, где я припарковался, стоял красный грузовик «Додж».

Еще один проселок вел от хижины к мотелю, стандартному строению L-образной формы с конторой на стыке двух корпусов и вертикальной неоновой вывеской «МОТЕЛЬ», давно не горевшей и указывающей в небо. Заведение находилось в небольшой естественной ложбинке, и у меня появилось сомнение, что знак виден с дороги. Возможно, содержание домиков обходилось слишком дорого, и Прокторы решили, что их клиенты сохранят верность им, даже если они, идя в ногу со временем, сменят кемпинг на мотель, но Станден был прав: идея со строительством мотеля оказалась неудачной. Теперь окна и двери домиков были заколочены, через щели на парковке лезла трава, по стенам и крышам ползли стебли плюща. В не столь уж далеком будущем это место ждала судьба других призрачных городов и заброшенных поселений, уже ставших привычной картиной для штата.

Я посигналил. Подождал. Ни из хижины, ни из леса никто не показался. Что там Станден говорил о Прокторе? Ветеран, живущий на отшибе, скорее всего, держит при себе оружие, и если Станден не ошибается в оценке его состояния, он вполне может принять меня за угрозу. Грузовик здесь – значит, и хозяин где-то недалеко. Я посигналил еще раз, потом вышел из машины и направился к домику. Проходя мимо грузовика, я мельком заглянул в кабину. На пассажирском сиденье лежал раскрытый пакет с пончиками. По пончикам ползали муравьи.

Я постучал в дверь, оглянулся – а ну как из лесу, потрясая ружьем и проклиная призраков, вылезет раздраженный Проктор – и подергал ручку. Дверь открылась. Зажужжали потревоженные мухи. По застеленному линолеумом полу побежали муравьи. В воздухе держался стойкий, застарелый запах сигаретного дыма. Я проверил холодильник. Срок годности молока еще не истек, но это был единственный продукт, не угрожающий здоровью, потому что все остальное содержимое холодильника привело бы в отчаяние любого диетврача: пакеты с дешевой готовой едой, бургеры для микроволновки, мясные продукты. Ни фруктов, ни овощей, зато по меньшей мере половина пространства занята бутылками с колой. Стоявшая в углу мусорная корзина была забита коробками из-под картошки фри, ведерками из-под куриных крылышек, обертками от бургеров из киосков фастфуда, сплющенными банками «Ред булл» и пустыми бутылочками из-под сиропа от кашля. На полках, кроме банок с супом и бобами, лежали конфеты и печенье. Я также нашел пару больших банок с кофе и с полдюжины бутылок дешевого джина и водки. В спальне – еще несколько бутылочек из-под сиропа, упаковка антигистаминных средств и коробка соминекса. Проктор определенно жил на стимулянтах – сахар, энергетические напитки, кофеин, никотин – и при этом пользовался безрецептурными средствами для решения своих проблем со сном. Лежавшая здесь же пустая упаковка из-под клозапина, выписанного недавно местным врачом, означала, что он, отчаявшись, искал профессиональной помощи. Клозапин, антипсихотик, использовался как седативное средство, а также применялся при лечении шизофрении. Мне припомнился разговор с сестрой Берни Крамера, ее упоминание о том, что перед самоубийством Крамер слышал голоса. Интересно, какие голоса слышал Гарольд Проктор?

На кровати лежали ключи от грузовика и пустая кобура.

От осмотра я перешел к обыску и обнаружил конверт с деньгами. Он был спрятан под матрасом, незапечатанный, и в нем 2500 долларов, двадцатками и пятидесятками, аккуратно сложенными лицевой стороной вверх. Хранить деньги таким вот образом, пусть даже и здесь, вдалеке от посторонних глаз, было по меньшей мере неосторожностью и даже безрассудством. Впрочем, логикой здесь вообще не пахло. Проктор давно уже не заглядывал ни в трейлер, ни в грузовик. Если бы он собирался уехать, то забрал бы и деньги, и грузовик. И даже если бы с грузовиком возникли какие-то проблемы, деньги он взял бы в любом случае. Я осмотрел конверт. Чистый и новый. Под матрас его определенно положили недавно.

Я вернул деньги на место, туда, где нашел, и направился к мотелю. Незаколоченным остался только офис. Дверь была приоткрыта. Я заглянул. Проктор определенно использовал помещение как кладовую: в углу лежали банки с консервами – по большей части бобы, чили и рагу, – упаковки туалетной бумаги и несколько старых противомоскитных оконных сеток. Откуда-то доносилось слабое жужжание. Дверь за регистрационной стойкой вела, судя по всему, в кабинет. Я подошел ближе. Жужжание стало слышно более отчетливо. Я толкнул дверь ногой.

Передо мной находилась деревянная консоль с шестнадцатью маленькими лампочками, расположенными по четыре в ряд и пронумерованными. Звук шел из динамика над консолью. Судя по всему, это была система внутренней связи старого образца, позволявшая гостям связываться с портье, не пользуясь телефоном. Я такую видел впервые, но, может быть, Прокторы, открывая мотель, не стали заморачиваться установкой телефонов во всех номерах, а потому сохранили интерком как забавную диковинку. Название фирмы производителя на консоли отсутствовало; возможно, Прокторы собрали ее сами. Пока что ясно было одно: электричество в мотеле есть.

Жужжание действовало мне на нервы. Какая-то неисправность? Но почему именно сейчас? Есть электричество или нет, но после стольких лет система просто не могла работать. С другой стороны, раньше вещи делали на совесть; прискорбно, что мы теперь так удивляемся, встречая настоящее качество.

Я проверил консоль, постучал по лампочкам.

Лампочка под номером пятнадцать от прикосновения замигала красным.

Я вынул пистолет, вышел из офиса и направился по правой стороне коридора. Дверную панель в четырнадцатом номере отвинтили от рамы и просто приставили к косяку. Дверь пятнадцатого номера была на месте, но именно за ней слышался звонок.

Я прислонился к стене между двумя комнатами.

– Мистер Проктор? Вы там?

Никто не ответил. Я быстро убрал панель перед четырнадцатым номером, но дверь за ней была заперта. Попробовал ручку – повернулась. Проникавшего в комнату дневного света вполне хватало, чтобы увидеть поставленную на попа и прислоненную к стене кровать и голый пол. В углу – две прикроватные тумбочки. И ничего больше, никакой мебели. На ковре – какие-то белые нитки, в воздухе – запах плесени. Я подобрал одну нитку и поднес к свету – это была древесная стружка. Возле тумбочек лежали несколько пенопластовых комочков. Я провел ладонью по ковру и нащупал вмятины, оставленные какими-то ящиками. Осторожно подошел к ванной – пусто. Двери между четырнадцатым номером и пятнадцатым не было.

Я уже собирался уходить, когда увидел отметины на стене, и посветил на них фонариком, чтобы рассмотреть получше. Они напоминали отпечатки ладоней, но как будто выжженные в краске. Пепел и вспузырившаяся краска отвалились, когда я дотронулся до них пальцами. Мне стало не по себе, словно я перепачкался какой-то мерзостью. В комнате было сыро, и кровать стояла у стены голая, но меня не оставляло ощущение, что здесь недавно жили и что, если прислушаться, еще можно услышать слабеющее эхо разговора.

Я снова вышел в коридор и осмотрел дверь в пятнадцатый номер. Как и на других дверях, панель, должно быть, держалась на раме на шурупах, вот только головок этих шурупов я не обнаружил. Без особой надежды на успех я просунул пальцы в зазор между панелью и дверной коробкой и потянул.

Панель поддалась на удивление легко и, падая, едва не отправила меня в нокаут. Теперь я увидел, что держалась она на одном-единственном длинном шурупе, завернутом не снаружи, а изнутри. Я попробовал повернуть ручку, но на этот раз ничего не получилось. Ударил по двери ногой – безрезультатно. Я сходил к своей машине, взял из багажника ломик и вернулся в мотель. Но и с его помощью открыть дверь не получилось. Что-то крепко удерживало ее изнутри. Тогда я взялся за щит, которым было заколочено окно. Дело пошло лучше – его прибивали гвоздями. Щит наконец отвалился, и под ним открылось толстое замызганное стекло, треснувшее, но не расколовшееся от пары пулевых отверстий. Заглянуть в комнату мешали плотно сдвинутые шторы.

Приложив еще немного усилий, я разбил ломиком стекло и отступил к стене на случай, если некто притаившийся в комнате вздумает встретить меня свинцом, но не услышал ни звука. Причина тишины стала ясной, когда из номера пахнуло вонью. Я раздвинул шторы и забрался в комнату.

Деревянная кровать была разломана, доски прибиты к дверной коробке. Гвозди забивались под углом, и некоторые прошли мимо двери. Забивавший их понял, наверное, что промахнулся, и попытался исправить ошибку, но до конца работу не довел. А может быть, гвозди прошли насквозь, и кто-то снаружи загонял их назад молотком, хотя концы оставались острыми.

Мебели в этом номере было больше, чем в соседнем, – длинный комод, стойка под телевизор, двуспальная кровать и две прикроватные тумбочки. Все это было сдвинуто в угол, как сделал бы ребенок, устраивающий дома крепость. Я подошел ближе. В углу, за мебелью, прижавшись головой к кнопке интеркома на стене, лежал мужчина. За головой – пятно крови с частицами черепа. В правой руке – «браунинг». Тело распухло, а обосновавшиеся в нем насекомые и черви создавали впечатление движения и жизни. Первой их добычей стали глаза, от которых остались лишь пустые глазницы. Я накрыл ладонью рот, но запах был слишком крепок. Я отвернулся к окну, выдохнул и постарался сдержать тошноту. Потом, немного оправившись, снял пиджак, прижал его к лицу и осмотрелся повнимательнее. Рядом с телом стоял ящичек с инструментами. Тут же лежал пневматический молоток. Ни крошки еды, ни капли воды. Я провел пальцами по металлической обшивке двери и нашел несколько пулевых отверстий. Включил фонарик, посветил на стены, посчитал. Получилось двенадцать. В обойме «браунинга» тринадцать патронов. Последний он приберег для себя.

В «Лексусе» нашлась бутылка воды. Я прополоскал рот, избавляясь от привкуса гнили, но запах уже впитался в одежду. Теперь от меня воняло мылом, дохлым оленем и мертвецом.

Я набрал 911 и подождал, пока соединят с полицией.

* * *

Их названия накрепко засели у него в голове. Газалия, один из самых опасных районов Багдада; Дора и Садия, места, где убили всех уборщиков мусора, и улицы утонули в грязи, так что жить там стало невозможно. Мечеть Ум-аль-Кура в западном Багдаде, штаб повстанцев-суннитов, которую, в идеале, стоило бы просто стереть с лица земли. Ипподром Амирия, где продавали и покупали похищенных людей. От ипподрома дорога вела прямиком в контролировавшуюся мятежниками Гарму. Кого увезли в Гарму, тот, считай, пропал.

В аль-Адамии, суннитском оплоте в Багдаде, рядом с Тигром, переодетые полицейскими шиитские смертники установили фальшивые контрольно-пропускные пункты, на которых ловили своих соседей-суннитов. Шииты были как бы на нашей стороне, но на самом деле на нашей стороне не было никого. По его мнению, различие между шиитами и суннитами заключалось в способе убийства. Сунниты врага обезглавливали. Однажды вечером он с парой ребят смотрел сцену обезглавливания на DVD-диске, который дал им переводчик. Посмотреть хотели все, но о том, что попросил, он пожалел сразу, как только пошла запись. На экране был дрожащий мужчина – не американец, потому что никто не хотел видеть, как умирает свой, а какой-то бедолага-шиит, свернувший не там, где следовало бы, и остановившийся, когда надо было давить на газ, рискуя погибнуть под пулями. Больше всего зрителей поразила отстраненность палача, та будничность, с которой он выполнил свою работу. Отрезание головы было проведено методично, сурово и незатейливо, как ритуальный забой скотины. Жуткая, отвратительная смерть, но без садизма в самом акте убийства. Потом все говорили одно и то же: не допустите, чтобы они меня взяли. Если возникнет такая ситуация, убейте меня. Убейте всех.

Шииты предпочитали пытки. Особой симпатией у них пользовалась электродрель: колени, локти, пах, глаза. Да, вот так – сунниты обезглавливали, шииты мучили, но и те, и другие поклонялись одному богу. Разделил их религиозный спор о том, кому следовало принять наследие Мухаммеда после его смерти, и потому теперь они отрезали головы и сверлили кости. Кисас – воздаяние, месть. В этом все и дело. Он не удивился, услышав в первый раз от переводчика, что по исламскому календарю идет пятнадцатый век, и что он прибыл в Ирак в 1424 году или что-то в этом роде. Да, правильно, они и вели себя как в Средние века.

Но теперь они были частью современной войны, войны с применением приборов ночного видения и тяжелого вооружения. Они били из РПГ и минометов, закладывали бомбы в дохлых собак. Не имея в своем распоряжении ни того, ни другого, они использовали камни и ножи. На новое они отвечали старым – старым оружием и старыми именами: Нергал, Ниназу и тот, чье имя затерялось. Они устроили засаду и стали ждать.

Глава 25

Первыми к мотелю подъехали двое полицейских из Скоухегена. Я их не знал, но один из них слышал кое-что обо мне. Задав несколько коротких вопросов, они разрешили мне посидеть в «Лексусе», подождать прибытия детективов и оставили в покое. Детективы появились примерно через час. Солнце к тому времени уже садилось, и им пришлось достать фонарики.

Оказалось, с одним из них я встречался раньше. Звали его Гордон Уолш, и больше всего он походил на боксера-тяжеловеса. Когда Гордон, в огромных солнцезащитных очках, вышел из машины, казалось, оттуда вылез огромный жук, эволюционировавший до такой точки, что смог надеть костюм. В колледже он играл в футбол и с тех пор держал себя в форме. Его преимущество надо мной выражалось в четырех или пяти дюймах и добрых сорока фунтах. На подбородке у Гордона красовался шрам – след от удара бутылкой, полученный еще в те времена, когда он был простым патрульным. О том, что случилось со злосчастным хулиганом, не хотелось даже думать. Бутылку оттуда, куда засунул ее Гордон, извлекли, наверное, хирургическим путем.

Второго, пониже ростом, помельче и помоложе, я не знал. Держался он с напускной суровостью, которая не могла скрыть неуверенности и выдавала новичка, старающегося не отставать от породившего его жеребца. Уолш посмотрел на меня, но ничего не сказал и проследовал за одним из патрульных в комнату, где лежало тело Проктора. Перед тем как войти, он помазал под носом вапорабом, но задерживаться все равно не стал, а когда вышел, несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул. Потом детективы прошли в дом, где задержались на какое-то время, и, продолжая делать вид, что меня не существует, осмотрели грузовик. Уолш нашел ключи и проверил зажигание. Мотор завелся с первого раза. Он заглушил двигатель, сказал что-то напарнику, и они оба наконец решили потратить какое-то время на меня.

– Чарли Паркер. – Уолш пососал дужку очков и поцокал языком. – Как только услышал это имя, сразу понял, скучать не придется.

– Детектив Уолш. Преступный элемент дрожит – значит, вы рядом. Вижу, от сырого мяса так и не отказались.

– Mens sana in corpore sano. И наоборот. Это латынь. Одно из преимуществ католического образования. Мой напарник детектив Сомс.

Сомс кивнул, но ничего не сказал. Губы поджаты, подбородок выпячен, как у Дадли Справедливого. Я бы дал голову на отсечение, что по ночам он скрипит зубами.

– Ты его убил? – спросил Уолш.

– Я его не убивал.

– Черт, я-то думал, ты сознаешься, и мы к полуночи закруглимся. Я бы наконец упрятал тебя за решетку и, может, даже получил бы медаль.

– А мне казалось, детектив, что я вам нравлюсь.

– Нравишься, в том-то и дело. А теперь представь, что говорят о тебе те, кому ты не нравишься. Ладно, если не готов признаться, может, хочешь сообщить что-то полезное?

– Зовут его Гарольд Проктор. По крайней мере, я так полагаю. Раньше не встречал, так что наверняка сказать не могу.

– Тебя-то что к нему привело?

– Занимаюсь самоубийством одного парня из Портленда, бывшего солдата.

– На кого работаешь?

– На его отца.

– Кто такой?

– Отца зовут Беннет Пэтчет. У него ресторан в Скарборо, «Дюны».

– Какое отношение к нему имеет Проктор?

– Дэмиен Пэтчет, сын Беннета, возможно, был знаком с ним. Проктор присутствовал на похоронах Пэтчета. Я думал, у него есть какие-то мысли относительно психологического состояния Дэмиена перед самоубийством.

– Психологического состояния, вот как? Красиво излагаешь, этого у тебя не отнять. Есть сомнения насчет того, как тот парень умер?

– Ничего определенного. Он застрелился в лесу возле мыса Элизабет.

– Тогда с какой стати его отец платит тебе за расследование?

– Хочет выяснить, что подвигло сына на самоубийство. Неужели так трудно понять?

Позади нас, на дороге, появилась машина судмедэкспертов. Уолш тронул напарника за руку:

– Элиот, введи их в курс дела, проводи к месту.

Сомс послушно отправился исполнять указание, но безукоризненно гладкий лоб прорезала морщинка недовольства, как у мальчишки, которого не допустили к разговорам взрослых. Может, он и не был таким размазней, как мне показалось.

– Новенький? – спросил я.

– Хороший парень. Честолюбивый. Хочет раскрывать преступления.

– Ты себя таким помнишь?

– Я таким никогда не был. И честолюбием не отличался, а то был бы сейчас где-нибудь еще. Но преступления раскрывать мне по-прежнему нравится. Придает жизни хоть какой-то смысл. Хотя бы понимаешь, за что тебе зарплату дают, а без этого человеку нельзя. Но давай вернемся к этому твоему Пэтчету. – Он оглянулся через плечо – Сомс разговаривал с каким-то мужчиной, натягивавшим на себя белый защитный костюм. – Напарник мой любит все по правилам делать. Отчет составляет по ходу работы. Аккуратист. – Уолш повернулся ко мне. – Я же печатаю, как та обезьянка у Боба Ньюхарта, и отчет предпочитаю составлять в конце, а не в начале. Картина у меня складывается такая. Ты расследуешь самоубийство ветерана, и расследование приводит тебя сюда, к другому ветерану, который вроде бы тоже покончил с собой, но прежде чем выстрелить себе в голову, выпустил почти весь магазин в кого-то снаружи. Я правильно понимаю?

Снаружи. Я задумался. Если опасность угрожала снаружи, почему Проктор стрелял в стены? Бывший военный – плохой стрелок? Это не объяснение. Но ведь комната была закрыта изнутри, и, следовательно, источник опасности находиться там не мог.

Или мог?

Оставив эти мысли при себе, я согласно кивнул:

– Пока – да.

– Сколько было тому парню, Пэтчету?

– Двадцать семь.

– А Проктору?

– Около пятидесяти, я бы сказал. Пятьдесят с небольшим. Участвовал в первой иракской.

– Ты бы назвал его общительным?

– Не имел удовольствия быть знакомым.

– Но он жил здесь, а Пэтчет в Портленде?

– В Скарборо.

– Расстояние немаленькое.

– Пожалуй. Это допрос, детектив?

– Допрос – это свет в глаза, потные парни с закатанными рукавами, адвокаты. Мы просто разговариваем. Я вот к чему: как Проктор и Пэтчет могли познакомиться?

– Это так важно?

– Важно, потому что ты здесь, а они оба мертвы. Давай, Паркер, колись.

Смысла отмалчиваться я не видел, но кое-что решил все же попридержать на удачу.

– Сначала я думал, что Проктор, может быть, из тех ветеранов, которым поручают встречать возвращающихся домой солдат, и что вот так он познакомился с Пэтчетом. Но теперь у меня другая версия: возможно, эти двое участвовали в некоем совместном предприятии.

– Пэтчет и Проктор. Похоже на название юридической фирмы. И что же это за предприятие?

– Точно не знаю, но отсюда до границы рукой подать, а мотель недавно использовали как склад. В номере, соседнем с тем, где застрелился Проктор, на полу деревянные стружки и кусочки пенопласта. Думаю, остались от упаковочных ящиков. Может, стоит поискать с собакой.

– Предполагаешь наркотики?

– Возможно.

– В дом заглядывал?

– Посмотрел, там ли он, и только.

– Обыскал?

– Это было бы незаконно.

– На вопрос ты не ответил, но предполагаю, что обыскал. Я бы так и сделал, а ты ничем меня не лучше. Поскольку дело свое ты знаешь, то и конверт с деньгами под матрасом нашел.

– Разве? Как интересно.

Уолш прислонился к моему капоту, посмотрел на трейлер, перевел взгляд на грузовик, потом на мотель. Лицо его посерьезнело.

– Итак, деньги у него есть, продукты в холодильнике, выпивки и сладкого хоть отбавляй, да и грузовичок вроде бы на ходу. Однако ж человек баррикадируется в комнате, палит в окно и в дверь, а потом сует ствол в рот и спускает курок.

– Телефон, телевизор и радио – все разбито.

– Видел. Чьих рук дело, его самого или кого-то еще?

– Трейлер цел. Книги на полках, одежда в шкафу, матрас на кровати. Если бы кто-то хотел тут все разгромить, деньги бы нашел.

– При условии, что они ему нужны.

– Я разговаривал в Лэнгдоне с одним парнем, Станденом. Он таксидермист, но еще и бар держит.

– Любишь ты такие городишки, – сказал Уолш. – Открыл бы твой знакомый еще и похоронную контору, ему б цены не было.

– По словам Стандена, у Проктора были проблемы. Призраков видел.

– Призраков?

– Именно это слово Проктор и употребил. Станден, похоже, думает, что это симптом посттравматического расстройства как следствие иракского опыта. Если так, то он не первый солдат, вернувшийся домой не только с физическими, но и с психологическими шрамами.

– Как сын твоего клиента? Два самоубийства, жертвы знакомы. Тебе это странным не кажется?

Я не ответил. Интересно, сколько времени понадобится Уолшу, чтобы связать самоубийства Проктора и Дэмиена с более ранними – Берни Крамера в Квебеке и Бретта Харлана? Как только это случится, он, вероятно, выйдет и на Джоэла Тобиаса. Надо бы попросить Беннета Пэтчета не упоминать имя Тобиаса в разговоре с полицией. По крайней мере, в ближайшее время.

Четыре солдата, трое из одного взвода и один косвенно связанный с остальными, – все покончили с собой. Да еще жена, имевшая неосторожность столкнуться с мужем, когда у того был штык в руке. Я поднял газетные сообщения об убийствах, где между строк легко читалось, что у Бретта и Маргарет Харлан был ужасный конец.

Я все больше и больше укреплялся во мнении, что – даже если Сандерс и отказывалась это признать – в Ираке с солдатами подразделения «Страйкер Си» случилось что-то страшное, и этот страх они принесли с собой. Я все еще не понимал, как это может быть связано с подозрениями Джимми Джуэла в отношении Джоэла Тобиаса: контрабанда под прикрытием грузоперевозок. Но были отметины на полу четырнадцатого номера, были следы от упаковочных материалов и еще то, что незадолго до смерти Проктора навестили парни из «Страйкер Си», если Станден не ошибся, конечно. Был конверт с деньгами под матрасом, из чего можно предположить, что Проктору заплатили за что-то, скорее всего, за хранение в мотеле какого-то груза. Если так, то следующий вопрос – что это за груз? Самый очевидный ответ – наркотики. Но в этом сомневался Джимми Джуэл, да и надо слишком много наркотиков, чтобы оставить те вмятины на ковре. К тому же, по моим представлениям о международном наркотрафике, следовало, что основным поставщиком наркотиков является скорее Афганистан, чем Ирак, а взвод Тобиаса служил не в Афганистане.

Сомс позвал Уолша, и детектив ушел, оставив меня со своими мыслями. Интересно, что там в Бангоре? Если Бобби Жандро не заговорит в ближайшее время, придется оказать серьезное давление на Джоэла Тобиаса.

Темнело, но вечер не принес прохлады. Мошкара не давала покоя, а из леса донеслись звуки, свидетельствовавшие о том, что ночные хищники вышли на охоту. Приехал судмедэксперт, и в мотеле зажглись прожекторы. Тело Гарольда Проктора вынесли, чтобы погрузить в машину и отправить в службу судмедэкспертизы штата, в Огасту. В одиночестве оно будет там недолго, скоро у него будет большая компания.

Глава 26

Они пришли к ночи. Легкий ветерок уносил шорохи в сторону леса, помогая маскироваться, но Ангел и Луис знали, что они придут, и ждали. Чтобы не терять бдительности, позициями менялись каждый час, и когда гости появились, за «Мустангом» наблюдал Ангел. Его острые глаза уловили легкое изменение в тени, отбрасываемой деревьями. Он тронул напарника за рукав, и тот сразу же переключился с дома на машину. Притаившись, они наблюдали за двумя вышедшими из тьмы людьми, чьи руки казались неестественно длинными из-за пистолетов с глушителями, которые напоминали готовые лопнуть нарывы.

А ребята хороши, подумал Луис. Где-то неподалеку, должно быть, бросили машину, но ни он, ни Ангел не слышали, как они подъезжали, да и заметили они их, только когда те чуть ли не на крышу «Мустанга» влезли. Поняв, что в «Мустанге» никого нет, гости снова растворились во тьме, и Луису пришлось напрячься, чтобы не упустить их из виду. Судя по отсутствию масок, проблема свидетелей их не беспокоила, а значит, оставлять кого-то в живых не планировалось.

Между тем ситуация в доме Жандро осложнилась, так как пару часов назад здесь появилась его подружка Мэл Нельсон. Поразительно, но совет наладить отношения неожиданно возымел действие. Оставаясь в засаде, Луис бесстрастно наблюдал за тем, как пара сначала разговаривала в гостиной, после чего Мэл медленно подошла к Бобби, опустилась на колени и обняла его. Потом они переместились, по всей вероятности, в спальню, и с тех пор видно их больше не было.

Еще несколько бесшумных теней возникли у задней стороны дома, где их не мог увидеть ни случайно выглянувший в окно сосед, ни любитель ночных прогулок с собачкой. Двое встали по обе стороны от двери. Кивнули друг другу. Звякнуло разбитое стекло. Один просунул руку, чтобы отпереть дверь изнутри, второй замер с пистолетом на изготовку, прикрывая товарища. В доме обозначилось движение. Кто-то вскрикнул. В спальне хлопнула дверь.

Луис снял первого тремя выстрелами – два в спину и третий, контрольный, в основание черепа. Ни предупредительного окрика, ни команды поднять руки и повернуться, ни предложения сдаться. Такие жесты – для хороших парней в вестернах, тех, что носят белые шляпы и в конце получают в награду девушку. В реальной жизни, если хороший парень дает шанс злодею, то получает пулю. Луис никогда не думал о том, хороший он или плохой парень, и, сказать по правде, ему было на это глубоко наплевать, но умирать ради соответствия некоему романтическому идеалу он не собирался. Уложив первого, Луис мгновенно сместил пистолет чуть вправо. Второй незнакомец еще пытался вынуть просунутую в разбитое окно руку и, зацепившись за острый выступ рукавом, не успел отреагировать должным образом. Поняв, что против двоих у него нет шансов на спасение, он замер и тут же ощутил острую боль, услышал хлопок выстрела и свалился на землю, держа руку над головой с торчащим из рукава осколком стекла. Ему еще хватило сил поднять оружие, но оно уже смотрело в никуда, а потом все исчезло.

Дверь в спальню была закрыта. Луис начал оттаскивать парня со стеклом в руке от двери, а Ангел обратился к Жандро:

– Бобби, ты меня слышишь? Меня зовут Ангел. Мы с напарником были здесь днем, сопровождали Чарли Паркера.

– Я тебя слышу, – отозвался Бобби. – И я вооружен.

– Вот и отлично. У нас здесь два трупа, так что ты со своей подружкой жив только благодаря нам. Так что делай, что скажем, потому что нам надо вывезти вас отсюда.

Изнутри донесся взволнованный шепот, потом дверь открылась, и в проеме возник Бобби Жандро. Ветеран сидел в каталке в одних трусах и с «береттой» в руке. Он посмотрел на державшего наблюдение Ангела и перевел взгляд на Луиса, оттаскивавшего в сторону первое тело. На сосновом крыльце оставался кровавый след.

– Нам нужны мешки для мусора и клейкая лента, – сказал Луис. – А еще швабра и вода, если, конечно, ты не хочешь сохранить кровь как элемент декора.

Из-за спины Бобби выглянула Мэл. Она, похоже, была голая, если не считать прикрывавшего стратегически важные места полотенца.

– Мэм… – кивнул Ангел. – Вам бы лучше накинуть на себя что-нибудь. Игры кончились…

* * *

К тому времени как Бобби Жандро и Мэл Нельсон оделись и положили в сумку туалетные принадлежности и кое-что из вещей, трупы были упакованы в черные мусорные мешки и обмотаны лентой. Смерть исказила черты убитых, но Бобби опознал обоих без колебаний: Твайзел и Гринэм, бывшие морпехи.

– НЗЦ. Наблюдение и захват цели. Военно-учетная специальность 8451.

Ангел непонимающе на него уставился.

– Снайперы-разведчики, – пояснил Луис.

– Они были первой из двух снайперских команд, внедренных в Аль-Адамию, – продолжал Жандро. – Непосредственно перед тем…

Ну вот. Его вдруг охватило желание все рассказать, желание поделиться своей историей, потому что его приятели повернулись против него, но Ангел посоветовал приберечь откровения на потом. Мэл Нельсон приехала на большом старом грузовике, так что ее попросили подъехать к дому сзади, чтобы погрузить тела. Парочку усадили в «Мустанг», и Ангел, выключив предварительно джи-пи-эс, отвез их в мотель, расположенный около Бакспорта, а Луис, следуя указаниям Жандро, отогнал грузовик к заброшенному гранитному карьеру неподалеку от Франкфорта. При помощи веревок и цепей из гаража ветерана он перевязал оба трупа и бросил их в темную воду. Луис уже собирался отправить туда же и маячок, но передумал. Вещица была ценная, сам он такую сделать бы не смог. Луис бросил ее в кузов грузовичка Мэл и отправился в мотель.

И вот там, поскольку делать больше было нечего, они и выслушали историю Бобби Жандро.

Глава 27

Я просидел с Уолшем, пока не увезли тело Проктора. Думаю, детектив наказывал меня за недостаточную откровенность, но, с другой стороны, он по крайней мере разговаривал со мной и не пытался под надуманным предлогом отправить на ночь в камеру. Дорога до Портленда заняла бы часа три, а так как я устал и хотел принять душ, то решил поискать место поближе. Впрочем, принять такое решение мне помогли. Эксперты-криминалисты хотели отложить полноценный осмотр до утра, после чего ожидалось прибытие собак-нюхачей. Уолш предложил, чтобы я, в духе доброй воли и сотрудничества, оставался до утра где-нибудь поблизости, на тот случай, если завтра утром, а может быть, и ночью у него возникнет какой-нибудь вопрос.

– Специально для такой цели даже держу под рукой блокнот, – сообщил он, прислоняясь к машине.

– Неужели? На тот случай, если вдруг возникнет необходимость задать мне неудобный вопрос?

– Точно. Ты бы удивился, узнав, сколько копов могли бы сказать то же самое.

– А знаешь, не удивился бы.

Он покачал головой с выражением безнадежности на лице, какое бывает у кинолога, столкнувшегося с особенно упрямым псом, который не отдает мяч. Стоявший неподалеку Сомс с несчастным видом наблюдал за нами. Было ясно, что он с удовольствием принял бы участие в нашем разговоре, но Уолш намеренно исключил его из числа участников. Интересно, почему? Я уже сообразил, что в их отношениях возникнет напряженность. Будь они семейной парой, Уолш спал бы в эту ночь в комнате для гостей.

– Кто-то может сказать, что у нас, полицейских, которым вечно недоплачивают, зуб на тебя, особенно учитывая историю с Хансеном, – продолжал он, и я тут же вспомнил Хансена, детектива из полиции штата, и заброшенный дом в Бруклине, где погибли моя жена и дочь. Подгоняемый каким-то неуместным миссионерским пылом, он последовал туда за мной, за что его и наказал неизвестный убийца, целью которого был я, а Хансен просто попал под руку.

– Работать он уже вряд ли будет, – добавил Уолш. – А я вот так и не понял, что он делал той ночью у тебя в доме.

– Хочешь знать, что случилось той ночью?

– Нет. Я же знаю, что ты в любом случае не расскажешь, и кроме того, я читал официальный отчет. Дыр там больше, чем у бродяги в штанах. Ты в любом случае соврешь, частично или полностью, как всегда, как и сегодня вечером, я имею в виду то, что ты рассказал.

– Тем не менее мы здесь дышим ночным воздухом, ведем беседу.

– Все так. И ты, наверное, хотел бы знать, с чего это.

– Давай послушаю.

Уолш оторвался от моей машины, достал сигареты и закурил.

– Ты, конечно, тот еще хрен, и считаешь себя умней других вопреки многочисленным свидетельствам обратного. Но ты сражаешься за справедливое дело. Поговорим завтра. Может, за ночь у меня появятся блестящие идеи, может, у криминалистов возникнут вопросы – ты ведь мог наследить на месте преступления, – но потом тебя уже никто задерживать не станет. Взамен я жду, что в ближайшее время ты позвонишь и облегчишь душу, рассказав все, что уже знаешь или узнаешь. После этого у меня будет ответ на вопрос, что именно здесь произошло, и я, может быть, даже получу повышение за успешное расследование. Как тебе такой вариант?

– Вполне разумно.

– Хотелось бы так думать. А теперь залезай в свой пижонский «Лексус» и катись отсюда. Кое-кому еще надо поработать за сверхурочные. Кстати, никогда бы не подумал, что ты пересядешь на «Лексус». Насколько помнится, в последнее время у тебя был «Мустанг», как у Стива Макуина.

– «Мустанг» в мастерской, – соврал я. – Этот на замену.

– На замену? «Лексус» с нью-йоркскими номерами? Ты лучше не давай мне повода проверить эти номера. Не найдешь комнату в Рейнджли, поспишь в машине. Места хватит. Езжай, да поосторожнее.

Я поехал в Рейнджли и нашел номер в «Рейнджли инн». Главный корпус, вестибюль которого украшали головы оленей и чучело медведя, еще не открылся, и мне дали комнату в домике на второй линии. Поблизости стояли две машины, в одной из которых на пассажирском сиденье лежала карта местности, а на приборной доске красовалась наклейка с рекламой телестанции Бангора и самодельным знаком с надписью «Не снимать с места!». Я принял душ и сменил рубашку на футболку, которую купил на автозаправке. Запах из мотеля Проктора сохранился, но уже не реальный, а только воображаемый. Больше беспокоило ощущение тревоги и дискомфорта, возникшее у меня в комнате, соседней с той, где застрелился Проктор. Чувство было такое, словно я вошел туда в конце какого-то спора и услышал эхо последних слов, напитанных злобой и ядом. Не их ли слышал перед смертью Гарольд Проктор?

Перекусить я отправился в паб «Сeржант». Выбирать не приходилось, поскольку из всех заведений открыто было только это. Из пяти телевизоров по четырем шли разные спортивные программы, а по пятому, самому дальнему – местные новости. Звук на спортивных каналах приглушили, и несколько мужчин молча смотрели новости. Главной темой была смерть Проктора, как в силу особенностей сопутствовавших ей обстоятельств, так и благодаря тому, что день выдался небогатым на события. Обычно самоубийства не удостаиваются такого внимания, и, кроме того, местное телевидение старается оберегать чувства родных и близких покойника, но некоторые детали смерти Проктора явно выходили за привычные рамки: человек забаррикадировался в пустом номере заброшенного отеля и, судя по всему, покончил с собой. В репортаже ничего не говорилось о том, что перед самоубийством он стрелял по кому-то, кто находился вне комнаты.

Усаживаясь за стол в стороне от бара, я услышал негромкие реплики, и пара человек повернулись в мою сторону. Одним из них был Станден, таксидермист. Я попросил у официантки бургер и бокал вина. Вино прибыло быстро, и за ним почти сразу же подтянулся Станден. Я тихонько чертыхнулся, потому что совершенно забыл о данном ему обещании. Его внимание к Проктору и информация, которой он поделился со мной, заслуживали того, чтобы я зашел к нему лично и рассказал, что там произошло.

Теперь все присутствующие в баре смотрели на меня. Станден виновато улыбнулся и быстро посмотрел на них через плечо, как бы говоря: ну вы же знаете, каково оно в таких вот городишках. Сидевшие за стойкой, надо отдать им должное, пытались уравновесить любопытство смущением, но первое явно перевешивало.

– Извините за беспокойство, мистер Паркер, но мы так поняли, что это вы нашли Гарольда.

Я кивком указал ему на стул напротив. Он сел.

– Не извиняйтесь, мистер Станден. Мне бы следовало отплатить вам любезностью и навестить вас, но день выдался долгий, и я забыл об этом. Прошу прощения.

Глаза у него были красные. Станден прилично выпил, но мне показалось, что он еще и плакал.

– Понимаю. Для нас всех это стало шоком. Я даже не смог открыть бар. Поэтому и пришел сюда. Думал, кто-нибудь что-то знает, а тут вы…

– Многого сказать не могу, – предупредил я, и он сразу уловил подтекст.

– Вы только расскажите, что можете, и достаточно. То, что о нем здесь говорят, правда?

– А что здесь о нем говорят? И кто?

Станден пожал плечами.

– По телевизору. Полиция никаких официальных заявлений не делала. У нас здесь только пограничный патруль. Говорят, что Гарольд покончил с собой.

– Похоже, что так.

Будь у Стандена кепка, он уже мял бы ее смущенно.

– Тут у нас парень из патрульных… Бен… – Он кивнул в сторону полного мужчины в камуфляжной рубашке с ремнем, увешанным ключами, ножами, телефонами и фонариками, сползшим почти на бедра, – говорит, что, мол, подозрительное какое-то самоубийство, а что в нем такого подозрительного, не говорит.

Ну вот, опять это слово. Подозрительный. Джоэл Тобиас был подозрительный. Теперь вот смерть Гарольда Проктора подозрительная.

Между тем Бен и еще двое из компании у стойки подтянулись поближе, рассчитывая, наверное, узнать какие-нибудь подробности. Я прикинул варианты и пришел к выводу, что если буду молчать, ничего не выиграю. Рано или поздно все выйдет наружу; либо сегодня, когда сюда после смены пропустить стаканчик заглянет какой-нибудь патрульный, либо завтра, когда город задействует собственные информационные ресурсы. И еще одно. Мне были известны некоторые обстоятельства смерти Гарольда Проктора, о которых не знали они, но и они знали о его жизни что-то такое, о чем не знал я. Станден уже снабдил меня полезными сведениями. И его приятели могли добавить что-то еще.

– Перед смертью Проктор расстрелял все патроны. Последний оставил для себя.

На языке у всех вертелся должно быть один и тот же вопрос, но первым задал его Станден:

– В кого он стрелял?

– В кого-то снаружи. – Я не стал упоминать о следах от пуль на стене.

– Думаете, за ним кто-то гнался?

– Если бы за ним кто-то гнался, он вряд ли успел бы забаррикадироваться в комнате.

– Бедняга Гарольд спятил, – сказал Бен. – После возвращения из Ирака его было не узнать.

Все согласно закивали. Будь их воля, они бы высекли этот вердикт на его могильном камне: «Гарольд Проктор. Спятил».

– Ну вот, – сказал я, – теперь вы знаете столько же, сколько и я.

Они потянулись к стойке. Остался только Станден. Похоже, необычные обстоятельства смерти Проктора по-настоящему расстроили только его одного.

– Вы в порядке? – спросил я.

– Не совсем. В последнее время мы с Гарольдом уже не были так близки, как когда-то, но я все равно оставался его другом. Как подумаю, что он там… такой…

Станден замялся, не находя нужного слова.

– Напуганный?

– Да, напуганный. И одинокий. Такая смерть… здесь что-то не так.

Официантка принесла мне бургер, и я попросил принести еще бокал вина, хотя и к первому едва прикоснулся, показав на стакан Стандена.

– «Бушмиллз», – сказал он. – Без воды. Спасибо.

Я подождал, пока официантка принесет выпивку и удалится. Станден сделал глоток. Я взялся за еду.

– А еще, наверное, чувствую себя виноватым. Понимаете? Может быть, если бы я оставался с ним на связи, вытаскивал из этой его раковины, расспрашивал о проблемах, ничего такого не случилось бы.

Я мог бы ему соврать. Мог бы сказать, что смерть Проктора не имеет к нему никакого отношения, что судьба выбрала Проктору другую дорогу, ту, что в итоге и привела его к жуткой смерти в забаррикадированной комнате. Мог бы, но не стал. Ложь была бы унизительна для сидящего передо мной человека, благородного и порядочного.

– Так это или нет, сказать не могу. Но Гарольд сам ввязался во что-то странное, непонятное, так что вашей вины в этом нет. Вероятно, это его и убило.

– Странное? – переспросил Станден. – Что вы имеете в виду?

– Вам приходилось видеть, что к нему приезжали на грузовике? На фуре? Возможно, из Канады.

– Откуда же мне знать. Одно дело, если бы они шли из Портленда или Огасты, но если через Коберн-Гор, то к Гарольду они попадали раньше, чем в Лэнгдон.

– Может быть, их видел кто-то еще?

– Могу поспрашивать.

– У меня нет на это времени, мистер Станден. Послушайте, я – не полиция, и вы не обязаны предоставлять мне какую-либо информацию, но помните, что я говорил вам сегодня?

Станден кивнул.

– Насчет парня, который покончил с собой.

– Верно. Теперь и Гарольда Проктора нет. Похоже, еще одно самоубийство.

Я мог бы для убедительности упомянуть Крамера из Квебека и Бретта Харлана с женой, но тогда это стало бы предметом обсуждения всей компании, и в итоге дошло бы до копов. По ряду причин я этого не хотел. Мне лишь недавно удалось вернуть лицензию, и хотя возвращение сопровождалось туманными намеками на то, что аннулировать ее снова никто не собирается, я не хотел, чтобы у полиции появился повод предъявить претензии. В любом случае это не понравилось бы Уолшу, который, в общем, мне нравился, но, попади мы оба за решетку, оказаться с ним в одной камере я бы не хотел.

Но самое главное, во мне проснулся старый знакомый голод. Я хотел выяснить, что происходит, раскопать глубинные связи между смертью Гарольда Проктора, Дэмиена Пэтчета и других. Я знал теперь, что только называюсь частным сыщиком, что рутинные дела о мошеннических страховках, неверных супругах и вороватых служащих лишь позволяют мне оплачивать счета, но больше ничего не дают. Я понял, что мое желание работать в полиции и короткая бесславная карьера в полицейском управлении Нью-Йорка были не только стремлением как-то отыграться за отца. Прежде чем покончить с собой, он убил двоих, и этот его поступок чернил память о нем и бросал тень на меня. Я оказался плохим копом – не коррумпированным, не жестоким, не некомпетентным, но все равно плохим, потому что мне недоставало дисциплины и терпения и, может быть, честолюбия, что является обязательным для такой работы. Получение лицензии частного детектива представлялось мне приемлемым компромиссом, способом достичь некоей неясной цели в рамках законности. Я знал, что никогда больше не буду копом, но инстинкты остались при мне – целеустремленность, преданность делу, то, что отличает человека работающего не только ради выгоды, не ради абстрактного чувства товарищества или перспективы выйти в отставку через двадцать лет и открыть бар в Бока-Ратоне.

Я, безусловно, мог бы слить все, что знаю или подозреваю, Уолшу и отойти в сторонку. Ресурсами он располагал куда большими, чем я, и у меня не было оснований считать его менее целеустремленным. Но я хотел сделать все сам. А иначе, кто я такой? И раз так, то я буду рисковать, буду торговаться, когда надо торговаться, и собирать то, что можно собрать. В какой-то момент тебе ничего не остается, как только довериться собственным инстинктам и самому себе. За годы, прошедшие с тех пор, как у меня отняли жену и дочь и я нашел того, кто сделал это, я понял по крайней мере одно – я хорош в том, что делаю.

Почему?

Потому что ничего другого у меня нет.

Я смотрел на Стандена и молчал. Возможная связь между двумя самоубийствами висела перед ним как яркая приманка, и я рассчитывал, что он заметит ее и клюнет.

– Есть один парень, Гиган. Эдвард Гиган, – сказал Станден. – Живет недалеко от Гарольда. Найти его можно, только если искать, но он точно там. Как и большинство местных, живет один, компании не ищет, но никаких странностей за ним не замечалось. Просто тихий. Если кто-то что-то и знает, то это Эдвард.

– Я хочу поговорить с ним, пока до него не добрались копы. Телефон есть?

– У Эдварда? Я сказал, что он тихий, но не сказал, что он отсталый. Делает что-то по Интернету. Что-то связанное с маркетингом. Я, по правде сказать, и не понимаю толком, что это такое, но компьютеров у него там больше, чем в НАСА. И телефон есть.

– Позвоните ему.

– Я могу пообещать, что вы угостите его стаканчиком?

– Помните старые вестерны? Там герой всегда просит бармена оставить бутылку.

Станден моргнул.

– Я позвоню Эдварду.

* * *

Эдвард Гиган оказался типичным гиком. За тридцать, высокий, бледный, худой, с длинными, песочного цвета волосами, в очках без оправы, коричневых полиэстеровых штанах, дешевых коричневых туфлях и светло-коричневой рубашке. Наверное, что-то подобное могло получиться, если бы кто-нибудь надел парик на жирафа и прогнал его через программу обучения местного супермаркета.

– Это мистер Паркер, тот самый, о котором я говорил. У него к тебе несколько вопросов. – Станден как будто растолковывал что-то ребенку.

Гиган посмотрел на него, вскинув бровь.

– Стандс, ты почему разговариваешь со мной, как с идиотом? – спросил он без намека на враждебность, но с некоторым любопытством и ноткой нетерпения.

– Потому что ты и выглядишь так, будто вылез из МТИ, а не из нашего леса. Естественно, я должен за тобой присматривать.

Гиган ухмыльнулся ему, и Станден, впервые за вечер, ухмыльнулся в ответ.

– Придурок.

– Долдон.

Предложение оставить нас с бутылкой бармен отклонил, но согласился подливать до тех пор, пока Станден и Гиган будут в состоянии членораздельно оформить заказ. К несчастью для меня, алкоголь они переносили с такой же стойкостью, как и друг друга. Бар пустел примерно с такой же скоростью, как и бутылка за стойкой, и вскоре мы остались единственными клиентами. Поболтали о том о сем, и Гиган рассказал, как, устав от городской жизни в Бостоне, оказался в округе Франклин.

– Первая зима далась тяжело. Раньше я думал, как же хреново в Бостоне, когда идет снег, но здесь на тебя обрушивается лавина. – Он скорчил гримасу. – И женщин, конечно, недостает. В смысле, женской компании. Ох уж эти городишки. Остались только те, что не вышли замуж. Как будто в Иностранный легион попал.

– Вот туристы пойдут, веселее будет, – сказал Станден. – Не очень, но все-таки…

– Черт, я к тому времени от скуки умру.

Они посмотрели в стаканы, будто надеясь, что вот сейчас оттуда выглянет и призывно махнет хвостом русалка.

Я попытался повернуть разговор в нужном направлении.

– Насчет Гарольда Проктора…

– Я, в общем-то, удивился, когда услышал, – сказал Гиган. – Не из тех он был…

В последнее время эта фраза звучала слишком часто. Беннет Пэтчет отозвался так о своем сыне. Кэрри Сандерс сказала примерно то же самое о Дэмиене Пэтчете и Бретте Харлане. Если они правы, то получалось, что слишком многие попали в мертвецы без достаточных на то оснований.

– Почему вы так считаете?

– Крепкий парень. Никогда не сожалел о том, что там делал, а делал он там такое, что не везде можно рассказать. Ну, то есть, для меня это был хардкор, но я ведь никого не убил. Надеюсь, и не убью.

– Вы с ним ладили?

– Выпивал пару раз зимой. Гарольд помог, когда у меня генератор полетел. Жили по-соседски, но приятелями не были. Так здесь заведено. Потом он начал как-то меняться. Я говорил об этом со Стандсом, и он сказал то же самое. Стал всех сторониться, меньше общаться, хотя и болтуном никогда не был. Грузовик заводил в неподходящее время, иногда даже после полуночи. И фура к нему приходила. Большой тягач – по-моему, красный – с трейлером.

Красная фура. Как у Джоэла Тобиаса.

– Номер не помните?

Гиган назвал. По памяти. Все так, номер Тобиаса.

– У меня фотографическая память, – объяснил он. – Помогает в моих делах.

– Когда это было?

– Четыре или пять раз. Два раза в прошлом месяце, один раз в этом и последний – вчера.

Я подался к нему через стол.

– Фура приходила вчера?

Гиган заволновался, словно испугался, что мог ошибиться. Сосредоточился, прикидывая.

– Ну да, вчера утром. Я возвращался из города и видел, как она уезжает, так что когда приехала, не знаю.

Из того немногого, что сообщил Уолш, я знал, что Проктор был мертв дня два или даже три. Определить точнее мешала жара в комнате, ускорившая процесс разложения. Получалось, что Тобиас был в мотеле, когда Проктор уже умер, но даже не стал его искать. Либо он знал, что Проктор мертв, но не сообщил, что представлялось маловероятным. В кого бы ни стрелял Проктор, он стрелял не в Тобиаса.

– И это точно была та же фура, что и раньше?

– Да, я же и говорю. Та самая. Гарольд и тот другой парень, водитель, – нет, стоп, однажды их было вроде бы трое – сняли груз, и фура ушла.

– Вы с Гарольдом об этом говорили?

– Нет.

– Почему?

– Меня это не касалось, а Гарольду расспросы могли бы и не понравиться. Он, наверное, понимал, что я вижу их или слышу, но в здешних краях совать нос в чужие дела не принято.

– Не пытались понять, чем он занимается?

Гиган неловко заерзал.

– Думал, может, хочет снова открыть мотель. Гарольд говорил об этом иногда, но денег на восстановление у него не было.

– И?..

Гиган упорно не смотрел мне в глаза.

– Гарольд любил покурить «травку». Я тоже. Он знал, где ее достать, а я платил. Много не брал, ровно столько, чтобы пережить долгие зимние месяцы.

– Гарольд был дилером?

– Нет, не думаю. Просто у него был поставщик.

– Но вы считаете, что он мог хранить наркотики в мотеле, так?

– Возможно. Особенно если он хотел заработать на открытие мотеля.

– А взглянуть соблазна не возникало?

Гиган снова замялся.

– Разве что однажды. Когда Гарольда дома не было.

– И что вы увидели?

– Все комнаты были заперты, но некоторые недавно открывались. Древесные стружки, вся земля взрыта. И борозды на траве, как будто внутрь закатили что-то тяжелое.

– А вы никогда не видели, что они заносили?

– Фуру ставили так, чтобы легче было разгружать, то есть задом к мотелю. Что они там переносят, я так толком и не разглядел.

«Толком не разглядел».

– Но что-то все-таки разглядели?

– Вам это покажется странным.

– Поверьте, странным мне уже ничего не кажется.

– Ну, это была, наверное, статуя. Вроде тех, греческих. Белая, знаете, как в музее. Я сначала подумал, что это тело, но у нее не было рук. Как у Венеры Милосской. Только эта была мужская.

– Черт, – пробормотал я. Значит, не наркотики, а антиквариат. Джоэл Тобиас полон сюрпризов.

– Вы уже говорили с полицией?

– Нет. Они, наверное, и не знают про меня.

– Поговорите с ними завтра утром, только попозже. Расскажите то же, что и мне. И последнее. Полиция считает, что Гарольд покончил с собой три дня назад. Плюс-минус. Вы слышали в это время выстрелы?

– Нет. Я ездил в Бостон, навещал родных и вернулся позавчера. Наверное, Гарольд покончил с собой, когда меня не было. Он точно застрелился?

– Думаю, что да.

– Тогда почему он забаррикадировался в комнате? В кого стрелял перед смертью?

– Не знаю.

Я сделал знак бармену – повторить. За спиной у меня открылась дверь, но я не оглянулся. А вот Станден и Гиган встрепенулись, лица их изменились и даже просветлели после наших мрачных разговоров.

– Похоже, кому-то сегодня может подвалить удача. – Гиган поправил волосы. – Надеюсь, этим кем-то буду я.

Я осторожно обернулся, но женщина уже стояла рядом.

– Вас угостить, мистер Паркер? – спросила Кэрри Сандерс.

Глава 28

Гиган и Станден поднялись на выход.

– Похоже, опять ни черта не выйдет, – вздохнул Гиган. – Прошу прощения, мисс.

– Не извиняйтесь, – отмахнулась Сандерс. – И к мистеру Паркеру у меня вопрос профессиональный, а не личный.

– То есть я еще могу на что-то рассчитывать? – оживился Гиган.

– Нет.

Он огорченно вздохнул, а Станден утешительно похлопал его по спине.

– Пойдем, пусть поболтают о своих делах. У меня дома припасена бутылочка, попробуем решить твои проблемы.

– Виски?

– Нет. Спирт. Только его разбавлять чем-то надо.

Гиган бросил прощальный взгляд в направлении Сандерс, и парочка, извинившись, двинулась к выходу. Парень явно засиделся в лесу, и я подумал, что если он чего-нибудь не предпримет в ближайшее время, то станет угрозой для всей лесной живности.

– Ваш фан-клуб? – поинтересовалась Сандерс, когда официантка принесла ей бутылку «Микелоб ультра».

– Только часть.

– А у вас поклонников больше, чем я ожидала.

– Группа небольшая, но стабильная, в отличие от вашей клиентской базы, которая, похоже, сокращается день ото дня. Может, стоит подумать о смене профессии или заключить сделку с похоронной конторой.

Она нахмурилась. Один – ноль в пользу задиры.

– Гарольд Проктор не был моим пациентом. Медикаменты ему выписывал местный врач. Я связывалась с ним, предлагала принять участие в моем исследовании, но он не захотел и за профессиональной помощью ко мне не обращался. И мне не нравится ваше пренебрежительное отношение к тому, что я делаю, и к умершим бывшим военнослужащим.

– Не читайте мне нотаций, доктор Сандерс. Вы не спешили с предложением помощи при нашей последней встрече, когда у меня сложилось впечатление – как оказалось, ложное, – что мы хотим одного и того же.

– И чего же именно?

– Выяснить, почему члены небольшой группы, люди, знающие друг друга, кончают жизнь самоубийством. Вместо этого вы предложили общие слова и дешевый анализ.

– Выяснить вы хотели не это.

– Нет? Вас в вашей психической школе учили телепатии, или вы работаете над этим сами, на досуге, когда устаете от собственной надменности?

Сандерс посмотрела на меня в упор.

– Что-нибудь еще?

– Да. Почему вы не заказали настоящую выпивку? Мне даже неловко.

И тут она не выдержала. Улыбка у нее была милая, жаль, пользовалась она ею нечасто.

– Настоящая выпивка? Вроде бокала красного вина? У нас же не церковные посиделки. Остается только удивляться, что бармен не выволок вас на улицу и не побил палкой.

Я откинулся на спинку стула и поднял руку, признавая поражение. Сандерс отодвинула пиво и подозвала официантку.

– Мне то же, что у него.

– Кто-нибудь подумает, что у нас свидание, – заметил я.

– Такая мысль может возникнуть только у слепого, который к тому же еще и глухой.

Смотреть на нее было приятно, но желающему подкатить к ней на интимном уровне пришлось бы надеть броню для защиты от шипов. Официантка принесла вино. Сандерс пригубила и, не выказав активного неодобрения, сделала еще глоток.

– Как вы меня нашли? – поинтересовался я.

– Копы сказали, что вы в Рейнджли. Один детектив, Уолш, даже описал вашу машину. Он также порекомендовал мне проколоть вам шины, чтобы вы точно остались на месте. На всякий случай.

– Я остался не совсем по своей воле.

– Копы убедили? Они должно быть очень вас любят.

– Чувство это временное, но взаимное. Как вы узнали о Гарольде Прокторе?

– Полицейские нашли в доме мою визитку, а его врач сейчас вроде бы в отпуске, на Багамах.

– Неблизкий путь ради человека, которого вы не очень хорошо знали.

– Бывший солдат. Еще одно самоубийство. Это моя работа. Копы надеялись, что я смогу пролить свет на обстоятельства его смерти.

– Смогли?

– Я была у него дома только один раз. Гарольд жил один, много пил, судя по запаху, покуривал «травку», и у него не было достаточно прочной поддержки – или вообще не было.

– Другими словами, подходящий кандидат в самоубийцы?

– Он был очень уязвим психологически, вот и все.

– Но почему именно сейчас? Из армии Проктор ушел лет пятнадцать назад, а то и больше. Вы говорили, что посттравматический стресс может проявляться до десяти лет, но пятнадцать – это уж слишком.

– Этого я объяснить не могу.

– Как вы вышли на него?

– Консультируя бывших солдат, я просила назвать тех, кто, возможно, пожелает принять участие в программе, или тех, кому, по их мнению, требуется неформальный подход. Кто-то из них назвал Гарольда.

– Не помните, кто именно?

– Нет. Надо посмотреть записи. Может быть, Дэмиен Пэтчет, но наверное не скажу.

– А не мог это быть Джоэл Тобиас?

Она нахмурилась.

– Джоэл Тобиас психиатров не переносит.

– Так вы к нему обращались?

– Последний курс физтерапии он проходил в «Тогусе». В программу входила и психологическая помощь. Его приписали ко мне, но большого прогресса мы не достигли. – Сандерс пристально посмотрела на меня поверх бокала. – Он ведь вам не нравится, да?

– Я едва знаком с Тобиасом, но то, что знаю о нем, мне не нравится. У него большой грузовик с большим трейлером. Там можно много чего спрятать.

Она и глазом не моргнула.

– Вы, похоже, уверены, что там есть что скрывать.

– На следующий день после того, как я начал наводить справки о Джоэле Тобиасе, меня очень профессионально обработали – ни синяков не оставили, ни костей не поломали.

– Может, это и не имело к нему никакого отношения.

– Послушайте, я допускаю, что есть люди, которым я не нравлюсь, но большим умом они не отличаются и без небольшого кредита за такое дело не взялись бы. Это не какие-то анонимные доброжелатели. У них был мешок, они использовали воду как средство убеждения. Мне ясно дали понять, что я должен держаться подальше от бизнеса Джоэла Тобиаса.

– Насколько я знаю, большинство тех, у кого могли быть реальные трудности в общении с вами, уже не в состоянии устроить разборки, если только они не научились вести дела из могилы.

Я отвернулся.

– Это не совсем так.

Но она уже не слушала.

– При нашей первой встрече я не поверила, что мы хотим одного и того же, поэтому и отказала вам в помощи. Я вижу свою роль в том, чтобы помогать людям везде, где только можно. Некоторые, как Гарольд Проктор и Джоэл Тобиас, принимать эту помощь не хотят. Может быть, они и нуждаются в ней, но считают проявлением слабости рассказать о своих страхах психотерапевту, даже бывшему армейскому психотерапевту, которая была с ними в одном пылесборнике. В газетах много писали о самоубийствах среди военных, о том, что люди, пострадавшие физически и психологически, брошены своим правительством, и даже о том, что они могут представлять собой угрозу национальной безопасности. Они участвовали в непопулярной войне. Да, эту войну не сравнить с вьетнамской ни по потерям, ни по враждебному отношению к ветеранам дома, но нельзя порицать военных за то, что они защищались. Вас я сочла еще одним вот таким упрямцем, пытающимся что-то доказать.

– А теперь?

– Я и теперь считаю вас упрямцем, в чем со мной согласен и тот детектив, что работает в доме Проктора, но, возможно, наши цели не столь уж различны. Мы оба хотим выяснить, почему умирают эти люди.

Она отпила еще вина, и оно окрасило ее зубы красным, как у зверя, только что отведавшего сырого мяса.

– Послушайте, я отношусь к этому очень серьезно, поэтому и занялась исследованием. Моя тема – часть совместной инициативы с Национальным институтом психического здоровья, направленной на поиск ответов и решений. Мы изучаем влияние боевых действий на содат и их многократного участия в боевых действиях. Известно, что две трети самоубийств случаются во время или после ведения боевых действий. Проведя пятнадцать месяцев в зоне боевых действий, люди не успевают снять напряжение, а их снова отправляют воевать.

Понятно, что нашим солдатам нужна помощь, но они боятся обратиться за ней, боятся, что у них сложится опредеденная репутация. Но и военному руководству необходимо изменить отношение к солдатам, ибо психологический скрининг поставлен плохо, и командиры неохотно разрешают подчиненным обращаться к гражданским терапевтам. Они привлекают больше врачей общей практики, что, безусловно, хорошее начало, и психологов, но основное внимание уделяют войскам, ведущим боевые действия. Что происходит, когда они возвращаются домой? Из шестидесяти солдат, покончивших с собой в период с января по август 2008 года, тридцать девять сделали это после возвращения домой. Мы не обеспечиваем им должной поддержки. Они – раненные, но некоторые раны выявляются тогда, когда уже слишком поздно. С этим надо что-то делать. Кто-то должен взять на себя ответственность.

Она откинулась на спинку стула. Налет суровости исчез, и теперь она выглядела просто усталой. Усталой и, как ни странно, помолодевшей, словно ее стресс был и профессиональным, и почти детским в своей чистоте.

– Теперь вы понимаете, почему я насторожилась, когда частный детектив, причем имеющий репутацию человека, склонного к насилию, начинает интересоваться самоубийствами ветеранов?

Вопрос был риторический, а если и не был, то я предпочел считать его таковым и просигнализировал бармену, чтобы тот повторил. Мы помолчали, а когда официантка принесла по бокалу, Сандерс вылила недопитое из первого во второй.

– А вы? – спросил я. – Как это влияет на вас?

– Не понимаю вопроса.

– Нелегко ведь, наверное, выслушивать все эти мрачные истории и неделю за неделей видеть искалеченных людей. Это накладывает свой отпечаток.

Она поводила бокал по столу, наблюдая оставляемые им узоры, круги на кругах, как диаграммы Венна.

– Поэтому я и ушла из армии и стала гражданским консультантом. До сих пор себя виню, но там я часто чувствовала себя королем Канутом, пытающимся в одиночку сдержать прилив. В Ираке надо мной стоял командир, которому солдаты были нужны на поле боя. Нужды большинства перевешивают нужды меньшинства, и я могла лишь давать советы, воспользоваться которыми было невозможно. В «Тогусе» я ощущала себя частью стратегии, попытки увидеть общую картину, пусть даже эта общая картина представлена тридцатью пятью тысячами солдат, которым уже поставлен диагноз ПТСР.

– Вы не ответили на вопрос.

– Разве? То, что вы подразумеваете, называется вторичной травмой или «контактным дистрессом» – чем теснее терапевт контактирует с пострадавшим, тем вероятнее, что у него разовьется такая же травма. В настоящее время оценка психологического здоровья терапевтов практически отсутствует. Есть самооценка, и ничего больше. О том, что ты сломлен, узнаешь уже постфактум.

Она залпом выпила полбокала.

– А теперь расскажите мне о Гарольде Прокторе и о том, что вы там видели.

Я рассказал почти все, опустив только то немногое, что узнал от Эдварда Гигана, и умолчал о конверте с деньгами. Когда я закончил, она ничего не сказала, но продолжала смотреть в глаза. Если это был какой-то психологический трюк, рассчитанный на то, что я не выдержу и выложу все, что скрывал с самого детства, то он не сработал. Однажды я уже раскрылся больше, чем хотел, и повторять ошибку не собирался. Закрываешь дверь конюшни, а лошадь уже исчезла за горизонтом.

– А как же деньги? – спросила она. – Или вы просто забыли об этом упомянуть?

Значит, копы все же оказались более падки на ее хитрости, чем я. Придется, когда мы встретимся в следующий раз, посоветовать Уолшу все же сохранять твердость, а не растекаться в довольной улыбочке, когда симпатичная женщина похлопывает его по руке и отпускает комплимент его пистолету.

– С этим пока туман.

– Вы не идиот, мистер Паркер, и не принимайте за идиотку меня. Я сейчас скажу, к каким выводам пришли вы, а вы, когда я закончу, может со мной не согласиться. Итак, вы считаете, что Проктор хранил в мотеле какие-то вещи, возможно, даже наркотики. Вы думаете, что деньги – плата за услуги. Вы полагаете, что некоторые, или все, из покончивших с собой могли быть вовлечены в эти операции. Поскольку у Джоэла есть грузовик, и он совершает рейсы в Канаду, вы подозреваете, что он и есть самое вероятное транспортное звено. Я права?

Я промолчал, и она продолжила:

– Тем не менее полиции вы всего не сказали. Интересно, почему. Потому что у вас обязательства перед Беннетом Пэтчетом, и вы не хотите марать репутацию его сына без крайней на то необходимости? Возможно, отчасти так оно и есть. Вы – романтик, мистер Паркер, но иногда, как и все романтики, путаете романтику с сентиментальностью. Это объясняет, почему вы циничны в отношении мотивов других людей. Но вы также и крестоносец, и это соответствует вашей романтической жилке. В основе импульса крестоносца лежит эгоизм. Вы крестоносец, потому что это дает вам ощущение смысла жизни, а не потому, что служит требованиям правосудия или общества. Вообще, когда ваши собственные потребности входят в противоречие с потребностями общества, вы, как мне кажется, обычно отдаете предпочтение первому перед вторым. Это не значит, что вы плохой человек, – просто ненадежный. Ну, как вам?

– По Проктору и Тобиасу близко. По второй части бесплатного анализа комментариев дать не могу.

– Он не бесплатный. Вы заплатите за мое вино. Что я упустила по Проктору и Тобиасу?

– Я не думаю, что это наркотики.

– Почему?

– Разговаривал с человеком, который бы знал о новых поставках на местный рынок или о перевалочном пункте на территории штата. Пришлось бы разбираться с доминиканцами и, возможно, с мексиканцами. Джентльмен, о котором я говорил, тоже потребовал бы свою долю.

– А если бы новые игроки просто решили сыграть не по правилам?

– Тогда кое-какие люди с пушками могли бы поддаться соблазну сыграть не по правилам с ними. Есть еще и проблема снабжения. Если только они не выращивают «травку» сами, за границей, или не импортируют ее напрямую из Азии, то где-то на маршруте должны столкнуться с действующими здесь поставщиками. Провести такого рода переговоры тихо и незаметно очень трудно, особенно когда они угрожают нарушить статус-кво.

– Если не наркотики, то что тогда?

– Надо искать в их личных делах, – сказал я, уклоняясь от ответа.

– Я просматривала личные дела умерших. Там ничего нет.

– Посмотрите повнимательнее.

– Спрошу еще раз: чем они промышляют? Думаю, вы знаете.

– Скажу, когда буду уверен. Вернитесь к документам. Что-то должно быть. Если контрабанду с участием ветеранов раскроют копы, репутации военных это на пользу не пойдет. Будет лучше, если дело против них откроют сами военные.

– А вы что намерены делать?

– Всегда есть слабое звено. Вот его я и намерен найти.

Я расплатился за выпивку, теша себя тем, что проведу платеж как оправданные накладные расходы на том основании, что никакого удовольствия при этом не получил. Последнее в целом соответствовало действительности.

– Собираетесь вернуться в Огасту? – спросил я.

– Нет, переночую там же, где и вы.

Мы перешли через дорогу к мотелю.

– Где припарковались?

– Оставила на улице. Пригласила бы пропустить по стаканчику на ночь, но выпивки у меня нет. И, кстати, желания тоже.

– Я не стану принимать это на свой личный счет.

– А стоило бы, – сказала она и ушла.

Вернувшись, я первым делом проверил сотовый. Сообщение поступило только одно, от Луиса, – номер мотеля и комнаты. Я позвонил ему по обычному телефону. Главный корпус уже закрыли на ночь, так что прослушивать было некому. Тем не менее мы постарались обойтись без деталей.

– Была компания, – сообщил Луис, когда Ангел передал ему трубку. – Двое к обеду.

– До основного блюда дошло?

– Не дошло даже до закусок.

– А потом?

– Они поехали купаться.

– Хорошо, что на пустой желудок.

– Да, осторожность лишней не бывает. Так что нас теперь четверо.

– Четверо?

– Похоже, у тебя новая работа – консультирование по проблемам отношений.

– Не уверен, что со своими навыками смогу помочь даже вам.

– Если у нас возникнут трудности, мы сначала договоримся о совместном совершении самоубийства. А пока тебе бы лучше подойти сюда. Наш приятель оказался очень разговорчивым.

– Я обещал копам, что поболтаюсь здесь до утра.

– Им будет тебя не хватать, но, думаю, ты захочешь это послушать.

Я сказал, что доберусь к ним только через несколько часов, и он ответил, что они подождут. Выезжая со стоянки, я заметил свет в окне Кэрри Сандерс. Только горел он не для меня.

Назад: Глава 17

Дальше: Часть IV