Часть четвертая

Книга: Сборник "Чарли Паркер. Компиляция. кн. 1-10

Трое могут хранить секрет,

если двое из них мертвы.

Бенджамин Франклин (1706–1790)

Альманах бедного Ричарда

Глава 19

Джимми Галлахер, должно быть, следил за мной, когда я пришел, потому что дверь открылась еще до того, как я постучал. Я на мгновение представил себе, как он сидит у окна, его лицо отражается в сгущающихся за окном сумерках, пальцы барабанят по подоконнику, и он беспокойно высматривает того, кого ждет, но когда я посмотрел ему в глаза, то не увидел никакого беспокойства, никакого страха или озабоченности. Сказать по правде, он выглядел более спокойным, чем когда-либо. На нем была футболка навыпуск и заляпанные краской желто-коричневые брюки, поверх футболки – толстовка с капюшоном и надписью «Yankees», и завершала наряд пара старых кожаных туфель. Он выглядел человеком на третьем десятке, которого вдруг разбудили, и он обнаружил, что постарел на сорок лет, а приходится носить все то же. Я всегда считал, что для него внешность была всем, так как никогда не помнил его без пиджака и чистой накрахмаленной рубашки, часто с подобранным со вкусом шелковым галстуком. Теперь он стряхнул с себя всю официальность, и, пока наползала ночь, я, слушая лившиеся из него тайны, гадал, не добавил ли он эти строгости к своему костюму как часть защитных сооружений, чтобы защищать не только себя и свою личность, но и память и жизни тех, кого любил.

Сначала, увидев меня, он ничего не сказал, а просто открыл дверь и кивнул, после чего повернулся и провел меня в кухню. Я закрыл за собой дверь и пошел за ним. На кухне горели две свечи – одна на подоконнике, другая на столе. Рядом со второй свечой стояла бутылка хорошего – может быть, даже очень хорошего – красного вина, графин и два бокала. Джимми нежно притронулся к горлышку бутылки и погладил ее, как любимую кошку.

– Я ждал повода откупорить ее, – сказал он. – Но в эти дни было не слишком много причин для празднования. В основном я хожу на похороны. Доживешь до моего возраста, и у тебя будет так же. В этом году я уже был на трех похоронах. Все три копы, и все умерли от рака. – Он вздохнул. – Я не хочу уйти таким образом.

– Эдди Грейс умирает от рака.

– Я слышал. Думал сходить навестить, но мы с Эдди… – Он покачал головой. – Общего у нас было – только твой старик. Когда он умер, нам с Эдди было не о чем говорить.

Я вспомнил, что сказал мне Эдди перед моим уходом: что Джимми Галлахер проводит жизнь во лжи. Может быть, Эдди имел в виду, пусть косвенно, гомосексуальность Джимми, но теперь я узнал, что бывает и другая ложь, которую не следует раскрывать, даже если это ложь умолчания. И все же не Эдди было судить о жизни других, как он судил Джимми. Все мы поворачиваемся к миру одним лицом, а другое скрываем. Иначе не выжить. Когда Джимми облегчил свою душу и передо мной постепенно открылись тайны отца, я начал понимать, как Уилл Паркер гнулся под их тяжестью, и я ощутил только печаль по нему и по женщине, которой он изменил.

Джимми взял из ящика стола штопор и аккуратно срезал с бутылки фольгу, прежде чем вкрутить его в пробку. Два поворота, небольшое усилие – и пробка вышла с приятным воздушным хлопком. Джимми осмотрел ее, чтобы убедиться, что на ней нет следов гниения, и отбросил в сторону.

– Раньше я нюхал пробку, – сказал он, – но потом мне сказали, что это ничего не говорит о качестве вина. Стыд. А мне нравился этот ритуал, пока я не узнал, что он выставляет меня профаном.

Прежде чем перелить вино в графин, он поставил рядом свечу, чтобы видеть поднимающийся к горлышку осадок.

– Не нужно оставлять его долго стоять, – сказал он, закончив. – Такое только для более молодых вин. Это смягчает танины.

Он налил два бокала и сел, потом поднял свой бокал к свету свечи, чтобы проверить цвет, поднес к носу, понюхал, легонько поболтал, прежде чем понюхать снова, и обхватил стекло рукой, чтобы согреть. Потом, наконец, продегустировал, погоняв вино во рту, улавливая оттенки вкуса.

– Сказочно, – проговорил он и поднял бокал, чтобы произнести тост: – За твоего старика.

– За моего старика, – повторил я и пригубил вино. Вкус был богатый с земляным привкусом.

– «Домен де ла Романе-Конти», урожай девяносто пятого года, – сказал Джимми. – Это был неплохой год для бургундских вин. Мы пьем вино ценой шестьсот долларов за бутылку.

– Что мы празднуем?

– Окончание.

– Окончание чего?

– Лжи.

Я поставил бокал.

– Так с чего ты хочешь начать?

– С мертвого ребенка. С первого мертвого ребенка.

Никто из них в ту неделю не хотел работать с двенадцати до восьми, но так уж выпал жребий, так легли карты, – или какое еще клише можно применить для данной ситуации, так судьба распорядилась. В тот вечер окружное управление устраивало вечеринку в Украинском национальном доме на Второй авеню, там всегда пахло борщом, пирогами и перловым супом из ресторана на первом этаже, где режиссер Сидни Люмет вскоре будет репетировать сцены к своим фильмам, прежде чем начать снимать; так что через какое-то время Пол Ньюман и Кэтрин Хепберн, Аль Пачино и Марлон Брандо будут ходить вверх-вниз по тем же ступеням, что топтали копы из Девятого округа. Вечеринка устраивалась в честь того, что трое полицейских в этом месяце были награждены боевыми крестами – так называли зеленые нашивки, которые получали те, кто участвовал в какой-нибудь перестрелке. Девятый округ уже снова стал Диким Западом: копы погибали. Если на тебя и другого парня такое свалилось, сначала стреляй, а потом беспокойся о бумажной работе.

Тогда Нью-Йорк был не такой, как сейчас. Летом шестьдесят четвертого расовые трения в городе дошли до пика, когда один патрульный при исполнении служебных обязанностей убил в Гарлеме пятнадцатилетнего Джеймса Пауэлла. То, что начиналось как мирные протесты против убийства, вылилось в беспорядки восемнадцатого июля, когда в Гарлеме моментально собралась толпа, крича «Убийцы!» укрывшимся внутри участка полицейским. Джимми и Уилла послали на подмогу, в них полетели бутылки, кирпичи и крышки мусорных баков, мародеры расхватывали продукты, радиоприемники и даже оружие из ближайших магазинов. Джимми до сих пор помнил, как какой-то полицейский капитан уговаривал участников беспорядков разойтись по домам, а в ответ слышался смех и крики: «Мы и так дома, белый парень!»

Через пять дней беспорядков в Гарлеме и Бед-Стай один человек погиб, пятьсот двадцать были арестованы, и это было зловещим предзнаменованием для мэра Вагнера. Его дни были сочтены еще до беспорядков. При его администрации уровень убийств удвоился до шестисот в год, и еще до того, как застрелили Пауэлла, город будоражило убийство женщины по имени Китти Дженовезе близ Куинса, где жил средний класс. Она была заколота посли серии нападений, совершенных одним и тем же человеком, Уинстоном Мосли, и двенадцать человек видели или слышали убийцу в это время, но большинство решили не вмешиваться сами, а только вызвали полицию. Было такое ощущение, что город разваливается, и основная тяжесть вины ложилась на Вагнера.

Ничто из этих забот о состоянии города не было новостью для полицейских Девятого округа. Служившие там, а прочие и подавно, нежно называли Девятый округ «сортиром». Они не считались ни с кем кроме самих себя, полицейские этого округа, и охраняли свою территорию хорошо, держа в страхе не только плохих парней, но и некоторых хороших тоже, – так авторитеты в спокойный день выискивают, кого бы пнуть. Кто-нибудь мог сообщить по радио: «Муха в сортире», – и тогда копы какое-то время держались чуть приличнее, но не дольше, чем необходимо.

Тогда у Джимми и Уилла еще были некоторые амбиции, оба хотели как можно скорее стать сержантами. Конкуренция стала сильнее, чем раньше, после процесса Фелисии Спритцер в 1963 году, в результате которого женщины-полицейские впервые стали допускаться к экзаменам на повышение, и на следующий год Спритцер и Гертруда Шиммель были произведены в сержанты. Не то чтобы Джимми и Уилл очень уж об этом переживали, в отличие от людей постарше, которые имели свои представления, где женщине место, куда отнюдь не вписывалось ношение трех нашивок в их округе. Джимми и Уилл имели инструкцию по патрулированию, толстую, как Библия, перехваченную кольцом из синего пластика, и носили эту инструкцию с собой, чтобы в перерыве можно было проэкзаменовать друг друга. В те дни патрульному нужно было выполнять работу детектива в течение пяти лет, чтобы получить возможность стать детективом, но тебе не станут платить сержантские деньги, пока ты не получишь вторую ступень. Впрочем, они все равно не хотели быть детективами. Они были уличными копами. И потому решили, что оба попытаются сдать экзамены на сержанта, даже если для этого придется покинуть Девятый округ и, может быть, послужить в других округах. Это было бы тяжеловато, но они знали, что их дружба с этим справится.

В отличие от многих других копов, подрабатывавших вышибалами, гонявших бруклинских итальяшек из ночных клубов или скучавших телохранителями у знаменитостей, они не имели другой работы. Джимми был холостяком, а Уилл хотел проводить с женой больше, а не меньше времени. Тогда еще в органах была большая коррупция, но в основном по мелочам. Позже наркотики все изменят, и всякие комиссии серьезно примутся за нестойких копов. Но пока лучшее, на что можно было надеяться ради случайного лишнего доллара – это сопроводить менеджера кинотеатра к ночному сейфу с дневной выручкой и за это получить оставленные на заднем сиденье пару баксов на выпивку. Даже на обед «на халяву» скоро станут смотреть строго, хотя в большинстве заведений в Девятом округе все равно это не практиковалось. Копы платили за свои обеды, кофе и пончики. Большинство обедало в столовой участка. Там было дешевле, да и все равно в Девятом округе было не так много мест, чтобы поесть – по крайней мере, таких, где копам нравилось: бекон и чеддер с горячей горчицей у Мак-Сорли или, в более поздние годы, у Джека Рибберса на Третьей, хотя пообедав у Джека Рибберса, будешь остаток дня только потирать живот и стонать. Парням из Седьмого повезло, потому что у них было заведение Каца, но копам Девятого не разрешалось пересекать границы округа лишь на том основании, что через квартал болонская колбаса вкуснее. В Нью-Йоркском полицейском департаменте так было не принято.

В ночь первого мертвого младенца Джимми первую половину смены работал регистратором. Регистратор ведет все записи в течение смены, а водитель крутит баранку. Но на полпути до конца смены напарники меняются ролями. Джимми вел записи лучше. У него был острый глаз и хорошая память. А Уилл был достаточно лих, чтобы хорошо водить машину. Вместе они составляли хорошую команду.

Их вызвали на какую-то вечеринку по адресу авеню А, дом 10, квартира 50, соседи жаловались на шум. Когда они подъехали к дому, какую-то молодую женщину рвало в водосточный желоб, а ее парень придерживал ей волосы, чтобы не падали на лицо, и гладил по спине. Они так надрались, что даже не взглянули на двух копов.

Джимми и Уилл услышали музыку с верхнего этажа дома без лифта. Разумеется, они держали руки на пистолетах. Нельзя было понять, то ли это обычная вечеринка, немного чересчур разгулявшаяся, то ли что-то посерьезнее. Как всегда в таких ситуациях, Джимми ощутил сухость во рту, и его сердце заколотилось чаще. Неделей раньше какой-то парень во время вечеринки вроде этой совершил полет с верхушки многоквартирного дома и чуть не убил одного из прибывших копов, приземлившись в нескольких дюймах от него и забрызгав кровью, когда ударился о землю. Оказалось, что прыгун крышевал парней, чьи фамилии заканчивались на гласную, – итальянцев, проявлявших свой предпринимательский талант на недавно возродившемся рынке героина. Этот рынок спал с двадцатых годов, и итальянцы еще не поняли, что их время подходит к концу и их господству скоро бросят вызов черные и колумбийцы.

Дверь в квартиру была открыта, и из стереосистемы орала музыка, Джаггер пел о какой-то девушке. За дверью виднелся узкий коридор, ведущий в жилую комнату, в воздухе стоял запах табака, алкоголя и травки. Полицейские переглянулись.

– Давай, – сказал Уилл.

Они вошли в прихожую, Джимми первый.

– Полиция Нью-Йорка! – крикнул он. – Всем оставаться на месте, не двигаться!

Джимми осторожно заглянул в комнату, Уилл двигался за ним. Там было восемь человек в разной степени опьянения или наркотическом ступоре. Большинство сидели или лежали на полу, некоторые явно спали. Молодая белая женщина со светлыми волосами в фиолетовую полоску растянулась на кушетке у окна, из ее руки свисала сигарета. Увидев копов, она сказала:

– Вот дерьмо! – и попыталась встать.

– Оставаться на месте, – скомандовал Джимми, левой рукой сделав жест, чтобы она оставалась на кушетке. Теперь один или два из наименее пьяных участников попойки начали приходить в себя и выглядели испуганными. Пока Джимми присматривал за людьми в комнате, Уилл осмотрел всю квартиру. Там была спальня с двумя кроватями – пустой детской кроваткой и двуспальной со сваленными на ней пальто. В санузле он обнаружил молодого человека лет девятнадцати-двадцати едва ли в здравом уме, стоявшего на коленях и безуспешно пытавшегося смыть унцию марихуаны в унитаз со сломанным бачком. Обыскав его, Уилл нашел у него в кармане джинсов три пакетика героина.

– Ты что, идиот? – спросил Уилл.

– А? – не понял парень.

– Ты носишь на себе героин, а смываешь марихуану? В колледже учишься?

– Да.

– Но ученым тебе не стать. Ты хоть понимаешь, как ты вляпался?

– Но как же, мужик, – промямлил парень, уставившись на пакетики, – это дерьмо кучу бабок стоит!

Уиллу стало чуть ли не жаль его, так он был туп.

– Давай, олух, – сказал он, втолкнул его в комнату и велел сесть на пол.

– Ладно, – сказал Джимми. – Остальные – руки на стену. Если у вас есть что-то, о чем мне нужно знать, – говорите сейчас, и вам будет легче.

Те, кто был в состоянии, встали и заняли позицию у стены. Уилл пошевелил ногой одну коматозную девицу.

– Вставай, спящая красавица. Тихий час закончен.

В конце концов, все девять поднялись. Уилл обыскал восьмерых, так как девятого парня уже обыскал раньше. Кое-что нашлось только у девицы с волосами в полоску: три косяка марихуаны и пакетик героина. Она была одновременно пьяна и под кайфом, но уже прошла через худшую стадию.

– Что это? – спросил ее Уилл.

– Не знаю, – ответила она. Язык у нее слегка заплетался. – Дружок дал мне, чтобы я сохранила для него.

– Сказка. Как зовут твоего дружка? Ганс Христиан Андерсен?

– Кто это?

– Не важно. Это твоя квартира?

– Да.

– Как твое имя?

– Сандра.

– А фамилия?

– Хантингдон.

– Ну, Сандра, ты арестована за хранение с целью распространения. – Он надел на нее наручники и прочитал ее права, потом сделал то же с парнем, которого обыскал раньше. Джимми записал имена остальных и сказал, что они свободны остаться или уйти, но если он увидит их снова на улице, то арестует за праздношатание, даже если они в это время будут участвовать в забеге. Все опять уселись. Они были молоды и напуганы и начали постепенно осознавать, как им повезло, что на них не надели наручники, как на их товарищей, но еще не пришли в себя настолько, чтобы смыться.

– Ладно, пора уходить, – сказал Уилл двоим в наручниках. Он повел Хантингдон из квартиры, а Джимми за ним повел парня, которого звали Говард Мэйсон, но вдруг что-то как будто вспыхнуло у Хантингдон в голове и пробило туман.

– Моя малышка, – сказала она. – Я не могу оставить мою малышку!

– Какую малышку? – спросил Уилл.

– Мою девочку. Ей два годика. Я не могу оставить ее одну.

– Мисс, в квартире нет никакого ребенка. Я сам ее обыскал.

Но она продолжала вырываться.

– Говорю вам, моя малышка здесь! – кричала она, и он видел, что она не притворяется и не бредит. Ее тревога была искренней.

Один из оставшихся в комнате, негр лет двадцати пяти, недавно начавший отращивать шевелюру для афро, сказал:

– Она не врет, мужики. У нее в самом деле ребенок.

Джимми посмотрел на Уилла.

– Ты точно все осмотрел?

– Это же не Центральный парк.

– Черт. – Он развернул Мэйсона обратно в комнату. – Ты, сядь на кушетку и не двигайся. А ты, Сандра, говоришь, что у тебя дочка. Давай ее искать. Как ее зовут?

– Мелани.

– Хорошо. Мелани. Ты точно не попросила кого-нибудь приглядеть за ней сегодня вечером?

– Нет, она здесь. – Хантингдон уже плакала. – Я не вру.

– Ну, скоро мы это выясним.

Обыскивать было особенно нечего, но они все же стали звать девочку. Двое полицейских заглянули за кушетки, в ванну, в кухонные шкафы.

Нашел ее Уилл. Она была под кучей пальто на кровати. Он убедился, что девочка мертва, как только коснулся ее ноги.

Джимми отпил из бокала.

– Девочка, наверное, хотела полежать на кровати матери, – сказал он. – Может быть, она заползла под первое пальто, чтобы согреться, а потом уснула. На нее стали складывать прочие пальто, и она под ними задохнулась. До сих пор помню, какой звук издала ее мать, когда мы нашли дочку. Он исходил откуда-то из глубины. Как от умирающего животного. А потом рухнула на пол со сцепленными сзади руками в наручниках. Она на коленях подползла к кровати и стала зарываться головой в кучу пальто, чтобы быть ближе к своей дочурке. Мы не мешали ей. Мы просто стояли и смотрели.

Она не была плохой матерью. Работала на двух работах, и ее тетя присматривала за ребенком, пока она была на работе. Может быть, она приторговывала на стороне, но вскрытие показало, что ее дочь была здорова и получала хороший уход. Кроме той ночи, никто никогда не имел причин жаловаться на нее. То есть я хочу сказать, что такое может случиться с каждым. Это была трагедия, вот и все. Никто не виноват.

Но твой старик воспринял это тяжело. На следующий день он пошел на пьянку. Тогда еще твой отец позволял себе выпить. Когда ты узнал его, он почти полностью завязал с этим, кроме случайных вечеринок с ребятами. Но в прежние времена он это дело любил. Все мы любили.

Впрочем, тот день был не таким, как все. Я никогда не видел, чтобы он так пил, как после того, как нашел Мелани Хантингдон. Думаю, это из-за его собственных обстоятельств. Он и твоя мать отчаянно хотели ребенка, но, похоже, им это не светило. И тут он видит маленького ребенка под кучей пальто, и что-то в нем ломается. Он верил в бога. Ходил в церковь. Молился. В тот вечер ему, должно быть, показалось, что бог издевается над ним без всякой причины, заставляя человека, видевшего выкидыш своей жены, снова и снова находить тело мертвого ребенка. Хуже того, возможно, он на время перестал верить, как будто кто-то отогнул краешек мира и показал черную пустоту за ним. Не знаю. Во всяком случае, малышка Хантингдон изменила его – вот все, что я могу сказать. После этого он и твоя мать прошли поистине тернистый путь. Думаю, она хотела уйти от него или он хотел ее бросить, не помню точно. Но, наверное, это не важно. Конечный результат был бы тем же.

Он поставил бокал и дал огню свечи поиграть на вине, отбрасывая на поверхность стола красные блики, как рубиновые призраки.

– И вот тогда он встретил ту девушку.

* * *

Ее имя было Каролина Карр, или так она говорила. Они приехали по вызову в связи с попыткой проникновения в ее квартиру. Таких маленьких квартирок они еще не видели – здесь еле умещались односпальная кровать, шкаф, стол и стул. На кухне стояла газовая плита на две горелки, а санузел был такой крохотный, что даже не имел двери, его отгораживали только унизанные бусами нити. Было трудно представить, чтобы кто-то задумал сюда проникнуть с целью ограбления. Один взгляд вокруг говорил, что у этой девушки нет ничего, что стоило бы красть. Если бы было, она бы продала это, чтобы снять квартиру побольше.

Но, как ни странно, такое пространство ее устраивало. Она сама была миниатюрная – эдакая тень чуть выше пяти футов ростом, и соответственно худенькая. У нее были длинные черные очень тонкие волосы и прозрачно-бледная кожа. Джимми казалось, что она в любой момент может испустить последний вздох, но когда посмотрел ей в глаза, то увидел внутри настоящую силу и жесткость. Она могла казаться хрупкой, как кажется шелковая нить, пока не попытаешься ее порвать.

Впрочем, она была напугана, в этом он не сомневался. В тот раз он списал это на счет попытки проникновения в ее жилище. Кто-то явно пытался с пожарной лестницы открыть шпингалет окна. Она проснулась от шума и сразу бросилась к телефону в прихожей, чтобы вызвать полицию. Ее соседка миссис Рот, пожилая женщина, услышала ее крики и предложила убежище у себя до прибытия полиции. Как оказалось, Джимми и Уилл находились всего в квартале, когда пришло сообщение о вызове. Взломщик, вероятно, все еще был у окна, когда раздался сигнал полицейской сирены. Они заполнили форму 61, но больше ничем не могли помочь. Злоумышленник сбежал, никакого ущерба нанесено не было. Уилл предложил поговорить с владельцем квартиры, чтобы тот поставил на окно замок покрепче или, может быть, какую-нибудь решетку, но Карр только покачала головой.

– Я не останусь здесь, – сказала она. – Я уезжаю.

– Это большой город, – сказал Уилл. – Такие вещи случаются.

– Я понимаю. Но мне придется уехать.

Ее страх был осязаем, но не казалось, что ею управляет страх. Это не было безрассудной, чрезмерной реакцией на заурядный, хотя и тревожный инцидент. То, что ее пугало, отчасти относилось к событиям той ночи.

– Твой отец, должно быть, тоже ощутил это, – продолжал свой рассказ Джимми. – Когда мы уезжали, он был спокоен. Мы остановились выпить по чашечке кофе, и когда сели, он спросил:

– Что ты можешь сказать об этом?

– Полицейский код 10–31 – преступление не раскрыто. Вот и все.

– Но женщина была напугана.

– Она живет одна в обувной коробке. Кто-то попытался к ней проникнуть, и у нее не было большого выбора, куда бежать.

– Нет, что-то еще. Она не все нам сказала.

– Ты что, вдруг стал экстрасенсом?

Тут он повернулся ко мне. И ничего не сказал. А просто уставился на меня.

– Ладно, – сказал я. – Ты прав. Я тоже это ощутил. Хочешь вернуться?

– Нет, не сейчас. Может быть, позже.

Но мы так и не вернулись. По крайней мере, я. А твой отец – да, вернулся. Возможно, в ту же ночь после дежурства.

И с этого все началось.

Уилл сказал Джимми, что не спал с Каролиной до их третьей встречи. Он заявлял, что у него никогда не было намерения иметь с ней такие отношения, а просто в ней было что-то – что-то такое, от чего ему хотелось помочь ей, защитить ее. Джимми не знал, верить ему или нет, и не думал, что, так или иначе, это имеет значение. У Уилла Паркера была сентиментальная струнка, и Джимми любил повторять, цитируя Оскара Уайльда, что «сентиментальность – это выходной для цинизма». У Уилла были проблемы дома, и он все еще был под впечатлением от смерти Мелани Хантингдон, так что, возможно, в Каролине Карр он увидел возможность своего рода выхода, что ли. Он помог ей переехать. Подыскал жилье в Верхнем Ист-Сайде, более просторное и безопасное. На две ночи он поселил ее в мотеле, договорившись, что будет платить за нее, потом поехал в город на машине вместо электрички, забрал все ее пожитки, которых было не так много, и перевез ее в новую квартиру. Роман длился не дольше шести или семи недель.

В это время она забеременела.

Я ждал. Я допил свое вино, но когда Джимми попытался снова наполнить мой бокал, я прикрыл его рукой. Голова у меня шла кругом, но это не имело никакого отношения к вину.

– Забеременела? – переспросил я.

Он наполнил бокал до половины.

– В ней было нечто, в этой Каролине Карр, – сказал Джимми. – Даже я мог это заметить.

– Даже ты? – Я невольно улыбнулся.

– Она была не в моем вкусе, – улыбнулся в ответ он. – Думаю, нет нужды больше об этом говорить.

Я кивнул.

– Но это было еще не все. Твой отец был красивый мужчина, и многие женщины были бы рады облегчить часть его невзгод без каких-либо условий. Ему бы это стоило только расходов на выпивку. Но вот он ищет жилье для этой женщины и лжет своей жене, куда идет, когда помогает ей с переездом.

– Ты думаешь, он потерял голову от нее?

– Так я подумал сначала. Она была моложе его, хотя и ненамного, и, как я сказал, в ней было определенное обаяние. Думаю, это было связано с ее размерами и производимым ею ощущением хрупкости, хотя это ощущение было обманчивым. Так вот, конечно, я думал, он потерял голову, и, может быть, поначалу так оно и было. Но потом Уилл рассказал мне остальное – или часть остального, что хотел рассказать. И только тогда я начал понимать и начал беспокоиться.

Джимми насупил брови, и я понял, что даже теперь, спустя десятилетия, ему трудно рассказывать об этой части истории.

– Мы были у Кэла в тот вечер, когда Уилл сказал мне, что, по убеждению Каролины Карр, ее преследуют темные силы. Сначала я подумал, что он шутит, но он не шутил. Потом я начал задумываться, не опутала ли эта девица его своими сетями. Знаешь, девка в беде, на горизонте злодей: может быть, сволочной дружок или бывший муж-психопат. Но оказалось другое. Она была убеждена, что кто-то или что-то, преследующее ее, имело не человеческую природу. Она говорила о двоих, мужчине и женщине. Сказала твоему отцу, что они начали преследовать ее несколько лет назад. И с тех пор она убегает от них.

– И отец поверил ей?

Джимми рассмеялся.

– Ты смеешься надо мной? Он мог быть сентиментальным, но дураком не был. Уилл подумал, что она свихнулась. Решил, что совершил величайшую ошибку в жизни. У него были видения, как она подкрадывается к нему, приходит к нему в дом, забитый чесноком и распятиями. Твой старик, похоже, немного сошел с рельсов, но был еще в состоянии вести поезд. Так что нет, он не поверил ей и, думаю, попытался выпутаться из всей этой истории. Догадываюсь, он также осознал, что ему следует остаться с женой, что разрыв с ней не решит никаких проблем, а только вызовет массу новых.

Потом Каролина сказала ему, что беременна, и мир для него рухнул. После того как она сходила в клинику провериться, вечером у них был долгий разговор. Она даже не заикалась об аборте, и твой отец, что делает ему честь, тоже никогда не поднимал этот вопрос. Это было бы неправильно, потому что он был католик. Я думаю, он все еще помнил маленькую девочку под кучей пальто и выкидыши своей жены. Даже если рождение ребенка означало для него конец брака и жизнь в долг, он не собирался предлагать прервать беременность. А Каролина, знаешь, хранила полное спокойствие в этой ситуации. Конечно, не была счастлива, но сохраняла спокойствие, как будто беременность – это незначительная медицинская процедура или что-то вроде того, нечто беспокойное, но необходимое.

Ну а твой отец был потрясен. Ему был нужен воздух, и он оставил ее одну, чтобы пройтись. После тридцати минут наедине с собой ему захотелось поговорить с кем-то, и он остановился у телефона-автомата напротив ее квартиры и позвонил мне.

И тогда увидел их.

Они стояли у входа в магазин бытовых товаров, держась за руки, – мужчина и женщина, обоим за тридцать. У женщины были мышиного цвета волосы до плеч и никакой косметики на лице. Она была стройной, в старомодной черной юбке, облегавшей бедра и слегка расширявшейся ниже колена. Черный пиджак в тон к юбке прикрывал белую застегнутую до шеи блузку. На мужчине был черный костюм и белая рубашка с черным галстуком. Его волосы были коротко подстрижены сзади и оставались длинными спереди, зачесаны налево и нависали жирной челкой над одним глазом. Эти двое смотрели на окно Каролины Карр.

Странно, но именно их неподвижность и привлекла внимание Уилла. Они стояли, как поставленные в тень изваяния, как временная инсталляция на оживленной улице. Их внешность напомнила ему о сектах в Пенсильвании, где на пуговицы смотрели как на признак тщеславия. В их полной сосредоточенности на окне квартиры Уилл увидел фанатизм, граничащий с религиозным.

И пока Уилл наблюдал за ними, фигуры пришли в движение. Они перешли улицу, мужчина на ходу засунул руку под пиджак, а когда вытащил, Уилл увидел у него в руке пистолет.

Он побежал. У него был свой револьвер тридцать восьмого калибра, и он вынул его. Пара перешла улицу до половины, когда что-то в поведении приближающегося незнакомца привлекло внимание мужчины. Он заметил угрозу и повернул голову. Женщина продолжала движение, все ее внимание было поглощено только жилым домом перед ней и скрывавшейся внутри девушкой, но мужчина уставился на Паркера, и тот ощутил, что внутри у него все сжалось и похолодело, как будто кто-то скрутил ему кишки. Даже на расстоянии он мог увидеть, что с глазами мужчины что-то не так. Они вдруг неестественно потемнели, как две черные дыры на бледном лице, и стали неестественно маленькими, словно осколки черного стекла на позаимствованной коже, слишком туго натянутой на не по размеру большой череп.

Тут женщина обернулась и заметила, что спутника рядом нет. Она открыла рот, чтобы что-то сказать, и Паркер заметил у нее на лице панику.

Грузовик ударил мужчину с пистолетом в спину, подбросив вперед и вверх; его ноги оторвались от земли раньше, чем его потянуло под передние колеса. Когда шофер нажал на тормоза, тяжелый грузовик уже раздавил тело, и от незнакомца осталось лишь красно-черное пятно. От удара туфли с его ног соскочили и валялись рядом, одна вверх подошвой, а другая на боку. От переломанной фигуры под грузовиком к туфлям протянулась тонкая струйка крови, как будто тело пыталось восстановить себя, построить заново, начиная с ног. Кто-то закричал.

Когда Уилл подбежал к телу, женщина уже исчезла. Он заглянул под грузовик. Голова мужчины исчезла, раздавленная левым передним колесом. Уилл показал свой значок и сказал стоявшему рядом человеку с пепельно-серым лицом, чтобы тот сообщил об инциденте. Из кабины вылез, пошатываясь, шофер и попытался схватиться за него, но Уилл проскользнул мимо и даже не заметил, как тот рухнул на землю у него за спиной. Паркер побежал к дому Каролины, но входная дверь была по-прежнему заперта. Он вставил ключ и открыл дверь на ощупь: все его внимание было сосредоточено на улице, а не на скважине. Когда ключ повернулся, он проскользнул внутрь и захлопнул за собой дверь, а добравшись до квартиры, встал сбоку от двери, тяжело дыша, и постучал один раз.

– Каролина! – позвал он.

Сначала ответа не было, а потом тихо послышалось:

– Да.

– Милая, с тобой все в порядке?

– Думаю, что да.

– Открой.

Его глаза осматривали тени. Ему показалось, что в воздухе попахивает какими-то странными духами. Это был резкий металлический запах. Потребовалось несколько секунд, чтобы понять, что так пахла кровь погибшего мужчины. Уилл посмотрел вниз и увидел, что его туфли в крови.

Каролина открыла дверь, и он вошел. Когда он потянулся к ней, она отодвинулась.

– Я видела их, – сказала девушка. – Я видела, как они пошли ко мне.

– Я знаю, – ответил он. – Я тоже их видел.

– Тот, которого сбило…

– Он мертв.

Она покачала головой.

– Нет.

– Говорю тебе, он мертв. Ему раздавило череп.

Теперь она прислонилась к стене. Он схватил ее за плечи и сказал:

– Посмотри на меня.

Она посмотрела, и он увидел в ее глазах какое-то скрытое знание.

– Он умер, – повторил Уилл в третий раз.

Она издала глубокий вздох, и ее глаза метнулись к окну.

– Ладно, – проговорила она, и он понял, что она ему не верит, хотя не мог понять, почему. – А что с женщиной?

– Исчезла.

– Она вернется.

– Мы перевезем тебя.

– Куда?

– В какое-нибудь безопасное место.

– И это место считалось безопасным.

– Я ошибался.

– Ты не поверил мне.

Он кивнул.

– Ты права. Не поверил. Не знаю, как они тебя нашли, но я ошибался. Послушай, ты никому не звонила? Не говорила кому-нибудь – подруге, родственникам, – где находишься?

Ее глаза снова обратились к нему. Она выглядела усталой. Не испуганной или сердитой, а просто изнуренной.

– Кому мне звонить? У меня никого нет. Только ты.

И поскольку обратиться было больше не к кому, Уилл позвонил Джимми Галлахеру, и пока полиция опрашивала свидетелей, Джимми перевез Каролину в один мотель в Куинсе, но до этого поколесил по городу, чтобы стряхнуть хвост, если кто-то пытался проследить за ним. Когда ее благополучно зарегистрировали, он оставался с ней в комнате, пока, наконец, она не уснула, а потом до утра смотрел телевизор.

А в это время Уилл лгал появившимся копам. Он рассказал им, что пришел навестить друга и увидел, как улицу переходит человек с пистолетом в руке. Он окликнул его, и человек обернулся и поднял пистолет, и в это время его сбил грузовик. Никто из прочих свидетелей, похоже, не запомнил бывшую с ним женщину, да другие свидетели даже не могли вспомнить переходившего улицу мужчину. Получалось, что он материализовался прямо на том месте. Даже водитель грузовика сказал, что улица перед ним была пуста, а через секунду возник человек, которого потянуло под колеса. Водитель был в шоке, хотя вопроса о его вине не возникло: сигнал светофора разрешал ему движение, и грузовик не превышал скорости.

Дав показания, Уилл посидел в кафе, наблюдая за уже опустевшим жилым домом и суетой на месте гибели мужчины в надежде снова увидеть ту женщину с безликим лицом и темными глазами, но она не появилась. Если она и горевала об утрате спутника, то делала это где-то в другом месте. В конце концов, он сдался и присоединился к Джимми и Каролине в мотеле, а пока Каролина спала, рассказал обо всем Джимми.

– Он рассказал мне про беременность, про ту женщину, про погибшего мужчину, – сказал Джимми. – Он все время возвращался к внешности того парня, стараясь выделить, что в нем было… не так.

– И что же? – спросил я.

– Чужая одежда, – сказал Джимми.

– То есть как?

– Ты когда-нибудь видел кого-нибудь в чужом костюме, или пытающегося засунуть ноги в чужие туфли на номер больше или меньше, чем надо? Ну, вот, если верить твоему отцу, это и было не так в том человеке. Было похоже, что он позаимствовал чье-то тело, но оно не было ему впору. Твоего старика беспокоило это, как кость собаку, и через несколько недель он не смог найти лучшего объяснения, чем такое: как будто в теле того парня находилось что-то живое, но это был не он сам. Кем бы он ни был раньше и чем бы ни был, его больше не было. Это нечто все изгрызло изнутри.

Он посмотрел на меня, ожидая моей реакции, а не дождавшись, сказал:

– Меня подмывает спросить, не думаешь ли ты, что все это звучит бредом, но я слишком хорошо тебя знаю, чтобы поверить, если ты скажешь да.

– Вы выяснили его имя? – спросил я, пропустив мимо ушей последние слова.

– От парня не так много осталось, чтобы установить его личность. Впрочем, рисовальщику удалось добиться сходства по описанию твоего отца, и мы разослали портрет. И бац! Появляется какая-то женщина и говорит, что портрет похож на ее мужа, его звали Питер Аккерман. Он бросил ее пять лет назад. Встретил в баре какую-то девицу и был таков. О происшедшем жена сказала, что это было совершенно не в духе ее мужа. Он работал бухгалтером и все делал в соответствии с правилами. Любил ее, любил детей. У него был заведенный порядок, и он его придерживался.

Я пожал плечами.

– Он не первый, кто разочаровал жену в этом смысле.

– Да, думаю, не первый. Но мы еще не добрались до странной вещи. Аккерман служил в Корее, так что его отпечатки, в конце концов, проверили. Впрочем, и жена дала его подробное описание, поскольку лица уже не было: у него была татуировка морской пехоты на левой руке, шрам после удаления аппендикса на животе и выдрана часть икры, когда он поймал пулю в сражении при Чосинском водохранилище. Похоже, когда бросил жену и семью, он сделал еще одну татуировку. Ну, не то чтобы татуировку. Скорее клеймо.

– Клеймо?

– Оно было выжжено у него на правой руке. Трудно описать. Никогда раньше такого не видел, но твой старик докопался.

– И что это оказалось?

– Символ ангела. Падшего ангела. Имя начиналось как-то на «ан». Анимал. Нет, не то. Черт, потом вспомню.

Теперь я ступал осторожно. Я не знал, сколько Джимми известно о мужчинах и женщинах, с которыми я встречался в прошлом, и как некоторые из них разделяли странные верования и были убеждены, что являются падшими существами, блуждающими духами.

Демонами.

– Этот человек носил клеймо в виде оккультного символа?

– Именно так.

– Вилка? – Такую метку я видел раньше. Носившие ее называли себя «Верующими».

– Что? – Джимми прищурился, не понимая, потом выражение его лица изменилось, и я понял, что он знает обо мне больше, чем мне хотелось бы, и я задумался откуда. – Нет, не вилка. Другое. Оно было не похоже на что-то осмысленное, хотя во всем можно найти что-то, если хорошо присмотреться.

– А что с той женщиной?

Джимми встал, подошел к стойке для бутылок и взял еще одну.

– О, она вернулась, – сказал он. – Чтобы отомстить.

Глава 20

Эти двое постоянно перевозили Каролину, никогда не позволяя ей задерживаться на одном месте дольше недели. Они селили ее в мотелях и на съемных квартирах. Какое-то время она жила в лесной хижине на севере штата, близ маленького городка, куда переехал один бывший коп из Девятого, родственник Эдди Грейса, чтобы стать там начальником полиции. Хижину от случая к случаю использовали, чтобы прятать свидетелей или тех, кому надо было на время скрыться, пока особая ситуация не уляжется, но Каролина терпеть не могла тишины и уединения. От этого она только больше нервничала, потому что была городским жителем. За городом любой звук говорил ей о приближающейся опасности. Через три дня в хижине у нее сдали нервы. Она была так напугана, что даже позвонила Уиллу домой. К счастью, жены не было дома, но звонок потряс Уилла. Его роман с молодой женщиной уже подходил к концу по взаимному согласию, но иногда он останавливался у себя во дворе и задумывался, как же он умудрился так все испоганить. Его постоянно толкало признаться во всем жене. Ему даже снилось, что он признался, и, проснувшись, он удивлялся, почему она по-прежнему спит рядом. Он был уверен, что она что-то подозревает и только ждет подходящего момента, чтобы высказать свои подозрения. Она ничего не говорила, но ее молчание только усиливало его паранойю.

Он стал все яснее осознавать, что, по сути, почти ничего не знает о Каролине Карр. Она вкратце описала ему лишь самые общие подробности своей жизни: выросла в Модесто, штат Калифорния; мать умерла при пожаре, – и говорила, как все больше убеждалась, что те две фигуры преследуют ее. Пока что Каролине удалось оторваться от них, но она выросла беспечной и стала уставать от жизни в бегах. Ей уже чуть ли не хотелось, чтобы они отыскали ее, пока в ту ночь, когда они попытались проникнуть в ее квартиру, ее страх перед ними не пересилил нелепое желание закончить эту гонку. Она не могла ответить Уиллу, почему они нацелились именно на нее, так как уже сказала, что не знает. Но была уверена, что они представляют угрозу и хотят лишить ее жизни. Когда он спрашивал, почему она не обратилась в полицию, она только смеялась над ним, и ее насмешливость ранила его.

– Думаешь, я не обращалась? Я пошла к ним, когда умерла моя мама. Сказала, что пожар был устроен преднамеренно, но они только смотрели на встревоженную, убитую горем девочку и не слушали меня. После этого я решила, что могу рассчитывать только на себя. А что еще я могла сделать? Сказать, что за мной охотятся без всякой причины какие-то мужчина и женщина, которых никто не видит, кроме меня? Меня бы заперли, и я бы оказалась в ловушке. Я держала все это в себе, пока не встретилась с тобой. Я подумала, что ты не такой.

И Уилл не бросал ее и говорил, что он не такой, хотя сам порой задумывался, не слишком ли увлекся перепуганной молодой женщиной с изощренной фантазией. Но потом вспоминал мужчину с пистолетом и бледную женщину с мертвыми глазами и понимал, что в рассказах Каролины Карр была какая-то правда.

Он начал делать неофициальные запросы насчет клейма на руке у Питера Аккермана, и в конце концов его направили в Бруклин-Хайтс к молодому раввину по фамилии Эпштейн. За бокалом сладкого кошерного вина раввин рассказал ему об ангелах, о темных книгах, которые, насколько понял Уилл, остались вне Библии, потому что были слишком странными по сравнению с текстами, включенными в канон. Пока они беседовали, Уилл начал понимать, что раввин допрашивает его, так же как он сам допрашивает того.

– Значит, это секта, своего рода культ, в который вовлекли Питера Аккермана? – спросил Уилл.

– Возможно, – ответил раввин и спросил: – А почему этот человек так вас интересует?

– Я полицейский. Я был там, когда он погиб.

– Нет, тут что-то еще. – Раввин откинулся на спинку стула и потеребил бородку, не отрывая глаз от лица Уилла. И, похоже, наконец принял решение. – Можно звать вас Уиллом?

Тот согласно кивнул.

– Я хочу рассказать вам кое-что, Уилл. Если я угадал, то буду признателен, если вы подтвердите мою догадку.

Уилл решил, что у него нет другого выхода, кроме как согласиться. Позже он рассказал Джимми, что как-то увлекся этим обменом информацией.

– Этот человек был не один, – сказал Эпштейн. – С ним была женщина. Вероятно, примерно одних с ним лет. Верно?

Уилл подумал было солгать, но через секунду прогнал эту мысль.

– Откуда вы знаете?

Эпштейн вынул изображение символа, который был найден на теле Питера Аккермана:

– Вот почему. Они всегда охотятся парами. В конце концов, они любят друг друга. Мужчина, – он указал на символ Аккермана, а потом передвинул от себя другой листок, – и женщина:

Уилл рассмотрел оба рисунка.

– Значит, эта женщина принадлежит тому же культу?

– Нет, Уилл. Я вообще не верю, что это культ. Тут нечто гораздо хуже…

Джимми прижал ко лбу пальцы и тяжело задумался. Я не мешал ему. Эпштейн – я встречался с этим раввином по множеству поводов и помог ему выследить убийц его сына, и за все это время он ни разу не сказал мне, что знал моего отца.

– Их имена, – сказал Джимми. – Не могу вспомнить их имен.

– Каких имен?

– Имена, которые раввин назвал Уиллу. Мужчина и женщина, у них есть имена. Как я говорил, имя мужчины начинается с «Ан», но никак не могу вспомнить имени женщины. Их как будто вырезали из моей памяти.

Он все больше расстраивался и отвлекался.

– Пока это не важно, – сказал я. – Мы можем вернуться к именам потом.

– У них у всех есть имена, – повторял Джимми. Он казался озадаченным.

– Что?

– Раввин сказал Уиллу кое-что еще. Он сказал, что у них у всех есть имена. – Он посмотрел на меня словно с отчаянием. – Что это может значить?

А я вспомнил своего деда в Мэне, говорившего те же слова, когда Альцгеймер начал гасить его воспоминания, как пламя свечей между пальцами.

– У них у всех есть имена, Чарли, – говорил он, и его лицо горело от страшных усилий вспомнить. – У них у всех есть имена.

Я тогда не знал, что он хотел сказать. Только потом, когда встретился с существами вроде Киттима и Брайтвелла, я начал понимать.

– Это значит, что даже самому худшему можно дать имя, – сказал я Джимми. – И важно знать эти имена.

Потому что со знанием имени приходит понимание предмета.

А с пониманием приходит возможность его уничтожить.

Необходимость защищать Каролину Карр легла тяжелым грузом на обоих в то время, когда в городе были беспорядки и полицейские требовались непрестанно. В январе 1966 года забастовали транспортники, все тридцать четыре тысячи, они парализовали транспортную сеть и нанесли страшный ущерб экономике города. В конечном итоге мэр Линдсей, заменивший Вагнера в январе 1966 года, сдался перед общественным недовольством и насмешками Майкла Килла, профсоюзного лидера, который из-за решетки называл его сосунком и мальчиком в коротеньких штанишках. Однако, уступив работникам транспорта, Линдсей – который на протяжении многих лет был хорошим мэром, и пусть никто не скажет иного, – проложил дорогу для последующих серий забастовок муниципальных служащих, которые будут подрывать авторитет его администрации. Начинало подниматься движение против призыва на военную службу – горшок, который постоянно угрожал закипеть с тех пор, как четыреста активистов начали пикетировать призывной пункт на Уайтхолл-стрит, и двое из них даже сожгли свои повестки. Впрочем, сезон охоты на диссидентов был все еще открыт, так как в стране правил Линдон Бейнс Джонсон, несмотря на то, что численный состав вооруженных сил Соединенных Штатов возрос со 180 тысяч до 385 тысяч, американские потери утроились, а еще пять тысяч солдат погибнут только до конца этого года. Пройдет еще год, пока общественное мнение поистине начнет меняться, но пока активистов больше волновали гражданские права, чем Вьетнам, в то время как некоторые постепенно начинали понимать, что одно питает другое, что призыв на военную службу несправедлив, потому что большинство призываемых по белым повесткам были молодые чернокожие, которые не могли воспользоваться учебой в колледже как поводом для отсрочки прежде всего потому, что не имели шансов поступить в колледж. В Ист-Виллидже обреталась так называемая богема, и все более входили в моду марихуана и ЛСД.

А Уилл Паркер и Джимми Галлахер, сами еще молодые и неглупые ребята, каждый день надевали форму и гадали, когда их попросят разбить головы их ровесникам, с которыми они, или, по крайней мере, Уилл, были во многом согласны. Все менялось. В воздухе пахло переменами.

А Джимми жалел, что встретился с Каролиной Карр. После ее звонка Уиллу домой Джимми пришлось приехать и отвезти ее обратно в Бруклин, где она оставалась в доме его матери на Герритсен-бич, у залива Шелл-Бэнк. У миссис Галлахер было маленькое одноэтажное бунгало с островерхой крышей и без всякого дворика, оно стояло на Мелба-Курт, одной из перенаселенных пронумерованных по алфавиту улочек, когда-то использовавшейся как летний курорт для американцев ирландского происхождения, пока Герритсен не оказался так популярен, что дома утеплили для зимнего сезона, чтобы люди могли жить здесь круглый год. Спрятав Каролину в Герритсене, Джимми, а порой и Уилл, получили повод видеться с ней, так как Джимми приезжал навестить мать не реже раза в неделю. Кроме того, эта часть Герритсена была тесной и плотно набитой. Чужаков сразу замечали, и миссис Галлахер предупредили, что кое-кто разыскивает девушку. Это сделало мать Джимми еще более бдительной, чем всегда, а даже в минуты отдыха она бы посрамила обычного телохранителя из президентской охраны. Когда соседи спрашивали о жившей у нее молодой женщине, миссис Галлахер отвечала, что это подруга одного друга, которого она лишилась. Ужасный позор ожидает бедную девушку. Она дала Каролине тонкое золотое колечко, раньше принадлежавшее ее матери, и велела носить на безымянном пальце. Предполагаемая утрата вызвала еще худшее любопытство и внимание на побережье, и в редких случаях, когда Каролина вечером сопровождала миссис Галлахер в древний Орден ирландцев, к ней там относились с сочувствием и уважением, от чего она испытывала благодарность и чувство вины.

В Герритсене Каролине было хорошо: она жила у моря, рядом с пляжем Кидди-бич, открытом только для местных жителей. Возможно, она даже представляла, как играет на песочке со своим ребенком, в летние дни обедает под навесами на пляже, слушая музыкантов на сцене, а в День поминовения смотрит парад. Но если она и представляла такое будущее для себя и еще не рожденного ребенка, то никогда об этом не говорила. Может быть, она боялась сглазить, произнося желание вслух, а может быть, – и это сказала миссис Галлахер своему сыну по телефону, когда он однажды позвонил справиться о девушке, – она вообще не видела для себя никакого будущего.

– Она милая девушка, – сказала миссис Галлахер, – тихая и почтительная. Не курит и не пьет, и это хорошо. Но когда я пытаюсь заговорить с ней о ее планах, когда родится малыш, она только улыбается и меняет тему. И это не счастливая улыбка, Джимми. Она все время грустит. И более того – она напугана. Я слышу, как она кричит во сне. Ради бога, Джимми, почему эти люди преследуют ее? С виду она мухи не обидит.

Но у Джимми Галлахера не было ответа, как и у Уилла Паркера. Впрочем, у Уилла были свои проблемы.

Его жена снова забеременела.

Он смотрел, как она расцветает по мере того, как подходил срок. Несмотря на перенесенные выкидыши, она говорила, что на этот раз чувствует себя по-другому. Дома он качал ее на кресле у окна кухни, тихо напевая, а она прижимала правую руку к животу. Она могла оставаться в этом положении часами, глядя, как мимо несутся по небу облака, а в саду кружатся опадающие листья, по мере того как зима вступала в свои права. Это почти что забавно, думалось ему. Он переспал с Каролиной Карр три или четыре раза, и она забеременела. А теперь жена после стольких выкидышей уже семь месяцев вынашивает их ребенка. Она выглядела так, будто из нее исходит сияние. Он никогда не видел ее такой счастливой, такой внутренне удовлетворенной. Он знал, что она чувствует вину за прошлые неудачи. Ее тело подводило ее. Оно не делало того, что ему полагалось делать. Оно не было достаточно сильным. А теперь, наконец, она получила то, чего хотела, чего они оба так долго желали.

И это его мучило. Он ждал второго ребенка от другой женщины, и сознание своей измены терзало его. Каролина сказала ему, что ей от него ничего не нужно, кроме того, чтобы он защитил ее до той поры, когда родится малыш.

– А потом?

Но, как и в случае с матерью Джимми Галлахера, она уходила от ответа на этот вопрос.

– Посмотрим, – говорила она и отворачивалась.

Ее ребенок должен был родиться месяцем раньше, чем у его жены. Оба будут его детьми, и все же он знал, что ему придется одного бросить, если хочет сохранить брак – а он хотел, больше всего хотел этого, – и тогда он не сможет стать частью жизни своего первенца. Он даже не был уверен, что сможет предложить ему что-либо сверх минимальной финансовой поддержки со своим-то жалованьем полицейского, несмотря на заявления Каролины, что ей не нужны его деньги…

И все же он не хотел, чтобы этот его ребенок просто так исчез. Несмотря на свои слабости, он был порядочным человеком. Раньше он никогда не изменял жене и чувствовал свою вину за то, что спал с Каролиной, и эта боль была так сильна, что он терял почву под ногами. Больше чем когда-либо ему хотелось признаться, но как-то вечером за пивом у Кэла после дежурства Джимми Галлахер убедил его не делать этого.

– Ты с ума сошел? – сказал Джимми. – Твоя жена беременна. Она вынашивает ребенка, которого вы оба так желали столько лет. После всего случившегося у тебя может не быть другого шанса. Кроме того, потрясение может повлиять на нее и сломить, а вместе с ней и ваш брак. Твоя жизнь – это твои поступки. Каролина говорит, что не хочет, чтобы ты участвовал в жизни ее ребенка. Она не хочет твоих денег и не хочет твоей заботы. Большинство мужчин в твоей ситуации были бы счастливы этим. Если ты не рад, то эта утрата – расплата за твои грехи и цена за сохранение брака. Ты меня слышишь?

И Уилл согласился, понимая, что Джимми прав.

– Ты должен кое-что понять, – сказал Джимми. – Твой старик был порядочным, верным и храбрым человеком, но он был человеком. Он совершил ошибку и пытался найти способ жить с этим, жить и поступать правильно по отношению ко всем, но это было невозможно, и понимание этого разрывало его на части.

Одна свеча зашипела, собираясь погаснуть. Джимми встал, чтобы заменить ее, а потом, помолчав, сказал:

– Если хочешь, я могу включить свет.

Я покачал головой и сказал, что мне нравятся свечи.

– Так я и думал, – сказал он. – Почему-то не кажется правильным рассказывать такие истории при ярком свете. Это история не для яркого света.

Он зажег новую свечу и, снова усевшись, продолжил рассказ.

По просьбе Эпштейна ему устроили встречу с Каролиной. Она состоялась в задней комнате еврейской булочной в Мидвуде. Джимми и Уилл привезли Каролину тайно под покровом ночи, к этому времени она была уже на сносях и кое-как улеглась под несколькими пальто на заднем сиденье «Эльдорадо» миссис Галлахер. Двух мужчин не посвятили в то, что произошло между раввином и Каролиной, хотя те провели вместе больше часа. Когда они закончили, Эпштейн поговорил с Уиллом и спросил его о мерах, принятых в отношении родов Каролины. Джимми никогда раньше не слышал такой формулировки и встревожился, когда ему объяснили. Уилл дал Эпштейну фамилию акушера и название больницы, где Каролина собиралась рожать, а раввин сказал ему, что будут приняты альтернативные меры.

Через связи Эпштейна для Каролины нашли место в частной клинике в самом Герритсен-Бич, близ школы № 277, на другом берегу залива, напротив дома миссис Галлахер. Джимми всегда знал, что там есть клиника и что она оказывает услуги тем, для кого деньги не проблема, но не знал, что за ее дверьми рожают детей. Позже он узнал, что обычно такого и не бывает, но по просьбе Эпштейна сделали исключение. Джимми предложил одолжить Уиллу денег, чтобы покрыть часть медицинских расходов, и тот согласился при условии, что они оговорят строгий график выплат с процентами.

В тот день, когда у Каролины отошли воды, миссис Галлахер позвонила в участок и оставила сообщение для Джимми с просьбой позвонить ей, как только сможет. Джимми и Уилл были на дежурстве с восьми до четырех и, получив сообщение, вместе поехали в клинику. Уилл позвонил жене, собираясь сказать ей, что им с Джимми нужно кое в чем помочь миссис Галлахер, и в этой лжи была крупинка правды, но жены не было дома, и звонок остался без ответа.

Когда они приехали в клинику, в регистратуре им сказали:

– Она в восьмой палате, но вам туда нельзя. Дальше по коридору, налево, есть помещение с кофе и печеньем, где можно подождать. Кто из вас отец?

– Я отец, – сказал Уилл. Эти слова прозвучали странно в его устах.

– Ну, мы вам сообщим, когда все закончится. Начались схватки, но она не родит еще часа два. Я попрошу доктора поговорить с вами, и, может быть, он разрешит вам побыть с ней несколько минут. Можете идти. – Девушка сделала руками быстрый жест, который, наверное, демонстрировала тысячам бесполезных мужчин, настоятельно просивших или пытавшихся скандалить в ее отделении, где им было нечего делать.

– Не беспокойтесь, – добавила она, когда Уилл и Джимми отказались так долго ждать, – она там не одна. С ней приехала ее подруга, пожилая дама, а всего несколько минут назад к ней зашла ее сестра.

Оба полицейских окаменели.

– Сестра? – переспросил Уилл.

– Да, ее сестра. – Служащая взглянула на лицо Уилла и мгновенно заняла оборону: – У нее было удостоверение личности, водительские права. Та же фамилия – Карр.

Но Уилл и Джимми уже бросились по коридору – направо, а не налево.

– Эй, я же вам сказала, вам туда нельзя, – кричала вслед девушка из регистратуры, но, увидев, что они не обращают внимания, по телефону вызвала охрану.

Когда они добежали до палаты № 8, дверь оказалась заперта, и коридор был пуст. Они постучали, но ответа не последовало. Когда Джимми дернул за ручку, из-за угла вышла его мать.

– Что ты делаешь? – спросила она.

И тут увидела револьверы.

– Нет! Я только ходила в туалет. Я…

Дверь была заперта изнутри. Джимми отошел и два раза ударил в нее ногой, прежде чем замок сломался, и дверь распахнулась. Оттуда дунул холодный ветер. Каролина Карр лежала на каталке с подложенными под голову и спину подушками. Рубашка пропиталась кровью, но она была еще жива. В палате было холодно из-за открытого окна.

– Позовите доктора! – сказал Уилл, но Джимми уже звал на помощь.

Уилл подошел к Каролине и попытался помочь ей, но у нее начались судороги. Он увидел рану у нее на груди и животе. «Лезвие, – подумал он. – Кто-то зарезал ее и ребенка. Нет, не кто-то, а женщина, которая видела, как ее друг погиб под колесами грузовика». Глаза Каролины обратились к нему, ее рука ухватилась за рубашку, оставив кровавые следы.

А потом появились врачи и санитары. Его оттащили от нее, вывели из палаты, а когда дверь закрылась, он по-прежнему видел ее, неподвижно лежащую на подушках, и знал, что она умирает.

Но ребенок выжил. Его вырезали из тела Каролины, когда она умерла. Клинок прошел в четверти дюйма от его головки.

А пока врачи занимались этим, Уилл и Джимми охотились за женщиной, убившей Каролину Карр.

Выбежав из клиники, они услышали шум отъезжавшей машины, и через секунду со стоянки слева от них вылетел черный «Бьюик» и приготовился повернуть на Герритсен-авеню. Уличный фонарь выхватил лицо женщины, когда она взглянула на них. Первым среагировал Уилл; он сделал три выстрела, когда женщина, заметив полицейских, повернула налево, а не направо, чтобы ей не пришлось проезжать мимо них. Первый выстрел попал в окно со стороны водителя, второй и третий пробили дверь. «Бьюик», набирая скорость, устремился прочь, и Уилл, бросившись за ним, выстрелил в четвертый раз, в то время как Джимми побежал к их машине. Потом Уилл увидел, как «Бьюик» завилял и начал забирать вправо. Он наехал на поребрик рядом с лютеранской церковью, выехал на тротуар и остановился, упершись в ограду церковного двора.

Уилл продолжал бежать. Джимми уже был рядом, увидев, что черный автомобиль остановился, он забыл о своей машине. Когда преследователи приблизились, дверь со стороны водителя открылась, и оттуда вылезла женщина, явно раненая. Она оглянулась на них, держа в руке нож. Уилл не колебался ни мгновения, ему хотелось, чтобы она умерла. И выстрелил снова. Пуля пробила дверь, но женщина уже покинула машину и ковыляла, волоча левую ногу. Она нырнула налево на Бартлетт-стрит; ее преследователи быстро сокращали дистанцию. Когда они свернули за угол, она, повернув голову и тяжело дыша с открытом ртом, замерла под фонарем. Уилл прицелился, но женщина, даже раненая, оказалась слишком проворной. Она поковыляла направо к узкой аллее, которую называли Кантон-Курт.

– Она попалась, – сказал Джимми. – Это тупик. Там дальше залив.

Друзья подождали, пока она достигнет Кантон-Курт, а потом переглянулись и кивнули. Подняв оружие, они вошли в темное пространство между двумя коттеджами, которое вело к заливу.

Женщина стояла в лунном свете спиной к набережной, в руке у нее по-прежнему был нож. Пальто было длинновато для нее, и рукава доставали до вторых суставов пальцев, но не настолько, чтобы скрыть клинок.

– Опусти оружие, – сказал Джимми, но он говорил не с женщиной, еще не с ней. Не спуская с нее глаз, он положил ладонь на ствол револьвера Уилла и слегка надавил. – Не делай этого. Не надо.

Женщина повернула нож, и Джимми показалось, что он увидел на нем кровь Каролины Карр.

– Все кончено, – сказала она. Ее голос звучал на удивление мягко и нежно, но глаза на бледном лице были как два осколка обсидиана.

– Верно, – подтвердил Джимми. – А теперь брось нож.

– Не важно, что вы сделаете со мной, – сказала женщина. – Я выше ваших законов.

Она выронила нож, но одновременно приподняла левую руку, и рукав пальто отошел, открыв маленький пистолет, до того скрытый в одежде.

Ее убил Джимми. Он поразил ее дважды, прежде чем она успела выстрелить. Какую-то секунду она еще стояла, потом опрокинулась навзничь и упала в холодную воду залива Шелл-Бэнк.

Труп так и не опознали. Девушка из регистратуры подтвердила, что это та самая женщина, назвавшаяся сестрой Каролины Карр. В кармане пальто были обнаружены поддельные права штата Виргиния на имя Энн Карр и небольшая сумма наличных. Ее отпечатки пальцев не были нигде зарегистрированы, и не нашлось никого, кто бы опознал ее по портрету, показанному в сводках новостей и опубликованному в газетах.

Но это было потом. А пока были вопросы, на которые нужно было найти ответы. Приехали другие полицейские и заполнили клинику. Они перекрыли Бартлетт-стрит. Занялись репортерами, любопытствующими зеваками, обеспокоенными пациентами и их родственниками.

Тем временем в заднем помещении больницы собралась группа людей, в том числе директор, а также врач и медсестра, занимавшиеся Каролиной Карр, заместитель комиссара Нью-Йоркского полицейского департамента по юридическим вопросам и маленький тихий человечек чуть старше сорока – раввин Эпштейн. Уиллу Паркеру и Джимми Галлахеру было велено ждать за дверью, и они сидели на пластмассовых стульях, не разговаривая. Лишь один человек, кроме Джимми, выразил Уиллу соболезнование в связи со случившимся – это была девушка из регистратуры. Она присела рядом с ним и взяла за руку.

– Я так вам сочувствую, – сказала она. – И все мы.

Он молча кивнул.

– Не знаю, хотите ли… – начала она и запнулась. – Нет, я знаю, что это не поможет, но, может быть, вы хотите взглянуть на сына?

Она провела его в комнату со стеклянными стенами и показала на крохотного младенца, спавшего между двумя другими.

– Это он. Ваш мальчик.

Через несколько минут их вызвали в комнату, где проходило совещание. Им представили всех присутствующих, кроме одного, который вошел вслед за ними и теперь пристально смотрел на Уилла. Подошедший Эпштейн наклонился к уху Паркера и шепнул:

– Сочувствую.

Тот не ответил.

Официально прервал молчание Фрэнк Манкузо, заместитель комиссара нью-йоркской полиции.

– Мне сказали, что вы отец, – обратился он к Уиллу.

– Да.

– Какая неприятность, – с чувством проговорил Манкузо. – Нам нужно распутать эту историю. Вы, двое, слушаете?

Уилл и Джимми синхронно кивнули.

– Ребенок умер, – сообщил Манкузо.

– Что? – воскликнул Уилл.

– Ребенок умер. Он прожил пару часов, но, похоже, получил повреждение от ножа, убившего мать. Младенец умер, – он посмотрел на часы, – две минуты назад.

– Что вы несете? – крикнул Уилл. – Я только что видел его.

– А теперь он умер.

Уилл попытался выйти, но Эпштейн схватил его за руку.

– Погодите, мистер Паркер. Ваш ребенок жив-здоров, но пока об этом знают только люди в этой комнате. Его уже унесли.

– Куда?

– В безопасное место.

– Зачем? Это мой сын. Я хочу знать, где он.

– Подумайте, мистер Паркер, – сказал Эпштейн. – Просто задумайтесь на минутку.

Какое-то время Уилл молчал. Потом проговорил:

– Вы считаете, что кто-то собирается добраться до ребенка.

– Мы считаем, что такое возможно. Они не знают, что он выжил.

– Но они мертвы. И мужчина, и женщина. Я видел обоих мертвыми.

Эпштейн отвел глаза.

– Могут быть другие, – сказал он, и даже за его скорбью виделось замешательство, и коп в Уилле гадал, что Эпштейн пытается скрыть.

– Какие другие? Кто были эти люди?

– Мы пытаемся это выяснить, – сказал раввин. – Это займет время.

– Верно. А что тем временем будет с моим сыном?

– В конечном итоге его отдадут в какую-нибудь семью, – сказал Манкузо. – Это все, что вам следует знать.

– Нет, не все, – возразил Уилл. – Это мой сын.

Манкузо ощерился.

– Вы не слушаете, офицер Паркер. У вас нет сына. А если будете настаивать, это будет стоить вам карьеры.

Уилл посмотрел на стоявшего у стены незнакомца.

– Вы кто? Какое вы имеете отношение ко всему этому?

Тот не ответил и не дрогнул под злобным взглядом Уилла.

– Это друг, – сказал Эпштейн. – Пока что этого достаточно.

– Так мы договорились, офицер Паркер? – снова заговорил Манкузо. – Лучше скажите сразу. Я не буду таким добродушным, если это дело выйдет за пределы этих стен.

Уилл судорожно глотнул.

– Да, – ответил он. – Я понял.

– Да, сэр, – поправил его Манкузо.

– Да, сэр, – повторил Уилл.

– А вы? – Манкузо переключил внимание на Джимми Галлахера.

– Я заодно с ним. Как он скажет, так и будет.

Все переглянулись. Дело было сделано.

– Идите домой, – сказал Манкузо Уиллу. – Идите домой к своей жене.

И когда они прошли через комнату со стеклянными стенами, кроватка была уже пуста, и лицо девушки из регистратуры сморщилось от печали, когда они проходили мимо нее. Сокрытие правды уже началось. Без слов соболезнования человеку, который в одну ночь потерял ребенка и мать этого ребенка, она могла лишь, покачав головой, смотреть, как он исчезает в ночи.

Когда Уилл, наконец, вернулся домой, Элейн ждала его.

– Где ты был?

Ее глаза распухли. Он понял, что она проплакала несколько часов.

– Кое-что случилось, – ответил он. – Погибла одна девушка.

– А мне наплевать! – Это был вопль, не крик. Уилл никогда не слышал, чтобы она издавала такой звук. Эти три слова будто заключали в себе столько боли и муки, сколько он никогда не мог представить в женщине, которую любил. Потом она повторила эти слова, на этот раз тише, заставляя каждое слово выйти, как будто выдавливая их из себя.

– А мне наплевать. Тебя здесь не было. Тебя не было, когда ты был мне нужен.

Он опустился на колени рядом с ней и взял ее за руки.

– Что? – спросил он. – Что такое?

– Сегодня мне пришлось сходить в клинику.

– Зачем?

– Что-то не так. Я почувствовала внутри.

Он крепче сжал ее руки, но она не смотрела на него, не могла поднять на него глаза.

– Наш малыш умер, – тихо проговорила она. – Я ношу мертвого ребенка.

Он обнял ее и ждал, что она заплачет, но у нее не осталось слез. Она просто прижалась к нему, молча, и потерялась в своем горе. Он видел ее отражение в зеркале на стене у нее за спиной и закрыл глаза, чтобы не смотреть на себя.

Уилл отвел жену к кровати и помог лечь. Врачи в клинике дали ей какие-то таблетки, и он дал их ей выпить.

– Они хотели стимулировать, – сказала она, проглотив таблетки. – Хотели вынуть нашего малыша, но я не дала. Я хотела держать его в себе как можно дольше.

Он кивнул, но теперь не мог говорить. У него потекли слезы. Жена протянула руку и вытерла их большим пальцем.

Он сидел рядом с ней, пока она не уснула, а потом два часа сидел, уставившись в стену и держа ее за руку, пока медленно, осторожно, не отпустил и не дал руке упасть на простыни. Элейн слегка пошевелилась, но не проснулась.

Он спустился по лестнице и набрал номер, который ему дал Эпштейн при первой встрече. Ответил сонный женский голос, и когда Уилл попросил раввина, женщина ответила, что тот спит.

– У него была тяжелая ночь, – объяснила она.

– Я знаю, – ответил Уилл. – Я был там. Разбудите его. Скажите, что это Уилл Паркер.

Женщина явно знала это имя. Она положила трубку, и Уилл услышал ее шаги. Прошло пять минут, потом послышался голос Эпштейна.

– Мистер Паркер, я должен был сказать вам еще в больнице: нам не следует продолжать контакты таким образом.

– Мне нужно увидеться с вами.

– Это невозможно. Что сделано, то сделано. Мы должны оставить мертвых в покое.

– Моя жена носит мертвого ребенка, – сказал Уилл. Он с трудом выдавил из себя эти слова.

– Что?

– Вы расслышали. Наш ребенок умер в утробе. Предполагают, что пуповина каким-то образом обмоталась вокруг шеи. Он умер. Ей сказали вчера. Они собираются стимулировать роды и удалить его.

– Сочувствую, – сказал Эпштейн.

– Мне не нужна ваша жалость. Мне нужен мой сын.

Эпштейн молчал.

– То, что вы предлагаете, не…

Уилл перебил его:

– Не говорите мне этого! Это случилось из-за вас. Ступайте к своему другу, мистеру Спокойствие в хорошем костюме, и скажите, чего я хочу. Иначе, клянусь, я устрою такой шум, что у вас брызнет кровь из ушей. – И вдруг энергия начала иссякать в его теле. Ему захотелось залезть в постель и обнять жену, жену и их мертвого ребенка. – Слушайте, вы сказали, что о ребенке позаботятся. Я могу позаботиться о нем сам. Спрячьте его у меня. Спрячьте на видном месте. Пожалуйста.

Он услышал, как Эпштейн вздохнул.

– Я поговорю с нашим другом, – наконец проговорил он. – Дайте мне фамилию доктора, который наблюдал вашу жену.

Уилл сказал. Номер был в телефонной книге у телефона.

– Где сейчас ваша жена?

– Спит наверху. Она приняла таблетки.

– Я позвоню через час, – сказал Эпштейн и повесил трубку.

Через час и пять минут телефон зазвонил. Уилл, который сидел на полу рядом, схватил трубку сразу после первого звонка.

– Когда ваша жена проснется, мистер Паркер, вы должны сказать ей правду, – сказал Эпштейн. – Попросите простить вас, а потом скажите, что́ предлагаете.

В ту ночь Уилл не спал. Он скорбел по Каролине Карр, а на рассвете отложил свою скорбь по ней в сторону и приготовился к тому, что, он не сомневался, станет смертью их брака.

– В то утро он позвонил мне, – сказал Джимми, – и сказал, что собирается сделать. Ради возможности удержать у себя мальчика он приготовился поставить на карту все: свою карьеру, свой брак, счастье и даже рассудок своей жены.

Он хотел было налить себе еще вина, но остановился и сказал:

– Не могу больше пить. Это вино напоминает кровь. – Он отодвинул бутылку и бокал. – Все равно мы почти закончили. Я допью остаток, а потом мне нужно поспать. Мы можем поговорить завтра. Если хочешь, можешь остаться на ночь. Здесь есть гостевая комната.

Я открыл рот, чтобы возразить, но Джимми поднял руку.

– Поверь мне, сегодня я тебе рассказал достаточно, чтобы ты подумал. Ты будешь благодарен, что я остановился.

Он наклонился вперед, положив руки перед собой, и я увидел, что они трясутся.

– И вот твой старик ждал у постели твоей матери, а когда она проснулась…

Иногда я думаю о том, что же мои отец и мать вынесли в тот день. Не было ли в поступках отца своего рода безумия, подстегиваемого страхом, что ему суждено потерять двоих детей – одного не уберечь от смерти, а другого обречь на анонимное существование среди людей, чужих ему по крови. Должно быть, стоя над матерью, споря с собой, будить ли ее или дать еще поспать, оттягивая момент признания, он знал, что это охладит их отношения навеки. Он собирался нанести ей двойную рану: болью от своей измены и, возможно, еще большей мукой от знания, что ему удалось сделать то, чего она не смогла сделать для него. Она носила в себе умершего ребенка, в то время как ее муж, всего несколько часов назад, видел своего сына, рожденного умершей матерью. Он любил свою жену, и она любила его, а теперь он собирался нанести ей такой удар, от которого она никогда полностью не оправится.

Он не сказал никому, что тогда произошло между ними, даже Джимми Галлахеру. Я лишь знаю, что моя мать на время бросила его и уехала в Мэн – это стало прологом для другого перелета, который случился после смерти отца, и отдаленным эхом от моих собственных поступков после того, как меня лишили жены и ребенка. Она не была моей родной матерью, и теперь я понимаю причины нашей отстраненности до самой ее смерти, но мы были более схожи, чем оба могли себе представить. После убийства в Перл-Ривер она забрала меня на север, и ее отец, мой любимый дедушка, стал руководящей силой в моей жизни, но моя мать тоже стала играть в ней бо́льшую роль, когда я повзрослел. Иногда я думаю, что только после смерти отца она действительно нашла в сердце силы простить его и, возможно, меня за обстоятельства моего рождения. Постепенно мы становились ближе друг другу. Она говорила мне названия деревьев, растений и птиц, потому что это были ее края в северном штате, и хотя я до конца не ценил тогда те знания, что она пыталась передать, но, пожалуй, понимал, почему она хочет передать их мне. У нас обоих было горе, но она не давала мне потеряться в нем. И так каждый день мы гуляли вместе, независимо от погоды, и иногда разговаривали, а иногда нет, но нам хватало того, что мы были вместе и были живы. В те годы я стал ее сыном, и теперь каждый раз, когда я называю про себя дерево, или цветок, или маленькую букашку, это напоминает мне о ней.

* * *

Через неделю Элейн Паркер позвонила мужу, и они разговаривали целый час. Уиллу предоставили неоплачиваемый отпуск, санкционированный, к удивлению некоторых в окружном участке, заместителем комиссара по юридическим вопросам Фрэнком Манкузо. Уилл уехал на север к жене, а когда они вернулись в Нью-Йорк, то вернулись с ребенком и сказкой про тяжелые преждевременные роды. Ребенка они назвали Чарли в честь дядюшки его отца Чарльза Эдварда Паркера, который погиб при Монте-Кассино. Тайные друзья держались в отдалении, и прошло много лет, прежде чем Уилл услышал о них снова. А когда они дали о себе знать, то послали к нему Эпштейна, который рассказал ему, что то, чего они так долго боялись, нагрянуло снова.

Влюбленные вернулись.

Глава 21

У Микки Уоллеса было ощущение, что туман последовал за ним из Мэна. Волокна тумана проплывали мимо лица, реагируя на каждое движение, как живые, медленно принимая новую форму, прежде чем совсем уплыть прочь, как будто сама темнота колебалась вокруг, заключая его в свои объятия, пока он стоял перед маленьким домиком на Хобарт-стрит в Бэй-Ридж.

Бэй-Ридж был почти пригородом Бруклина, совсем по соседству. Первоначально его населяли в большинстве своем норвежцы, жившие там в XIX веке, когда место было известно как Йеллоу-Хук, а также греки и немногочисленные ирландцы, но открытие моста Верразано-Нэрроуз в 1970 году изменило его состав, люди стали переезжать на остров Статен-Айленд, и к началу девяностых годов XX века Бэй-Ридж стал постепенно превращаться в ближневосточный город. Мост господствовал над южным концом области, и Микки всегда ощущал, что он выглядит более реальным ночью, а не днем. Огни придавали мосту материальность, а днем, по контрасту, он выглядел нарисованной декорацией – серая масса, слишком большая для зданий и улиц внизу, как что-то нереальное.

Хобарт-стрит лежала между Марин-авеню и Шор-Роуд, где над парком Шор-Роуд высился ряд уступов – крутой трехъярусный склон, спускающийся к Белт-Парквэю и водам Нэрроуза. На первый взгляд Хобарт-стрит состоит словно из одних лишь многоквартирных домов, но на одной стороне был небольшой ряд особнячков на одну семью, и каждый отделялся от соседнего подъездной дорожкой. Только дом № 1219 имел признаки заброшенности и запущенности.

Туман напомнил Микки, что он пережил в Скарборо. А теперь он снова стоял перед домом, который считал пустым. Это был не его район, даже не его город, и все же он не чувствовал себя здесь инородным телом. В конце концов, это был ключевой элемент истории, которую он так долго отслеживал и которую уже скоро можно будет отдать в печать. Он стоял здесь много лет назад. Первый раз – после того, как жена и ребенок Чарли Паркера были найдены мертвыми, и их кровь была еще свежа на полу и стенах. Второй раз – когда Паркер нашел Странника, а репортеры получили концовку для своих статей и пытались напомнить обозревателям и читателям начало. На стенах и окнах тогда сияли огни, и соседи вышли на улицу посмотреть, близость к месту действия была хорошим индикатором их готовности поговорить или их желания ответить на вопросы о том, что здесь произошло. Даже те, кто не жил здесь в то время, имели собственное мнение, так как неосведомленность никогда не служила помехой для хорошей байки.

Но это было давно. Микки гадал, сколько человек теперь хотя бы помнят, что случилось за этими стенами, а потом сообразил, что тем, кто жил здесь во времена убийства и живет по-прежнему, трудно стереть из памяти случившееся. Некоторым образом дом требовал простить его прошлое. Это было всего лишь незанятое помещение на улице, и его внешний вид красноречиво говорил о его пустоте. Для знавших его историю было достаточно одного взгляда на него, самой его непохожести на остальные, чтобы вызвать воспоминания. Для них его стены всегда будут забрызганы кровью.

Исследовав документы, Микки обнаружил, что в годы после убийства в доме проживали три разных жильца, а в настоящий момент здание принадлежало банку, который получил права собственности, когда последние жильцы отказались выплачивать взносы за ипотеку. Ему было трудно представить, почему кому-то захотелось жить в доме, где произошло такое кровавое насилие. Правда, в первое время здание, вероятно, продавали значительно ниже рыночной стоимости, и те, кого наняли, чтобы отскрести все следы убийства, хорошо справились со своей задачей, но Микки был уверен, что что-нибудь да осталось – какие-то следы испытанных здесь мук. Физические? Да. В трещинах на полу могла остаться засохшая кровь. Ему говорили, что на месте преступления так и не был найден один ноготь с пальца Сьюзен Паркер. Сначала думали, что убийца забрал его на память, но теперь полагали, что он был содран, когда она цеплялась за половицы, и завалился между ними. Несмотря на повторные поиски, его так и не нашли. Вероятно, он где-то так и лежал среди пыли, мусора и потерянных монет.

Но Микки интересовала не физическая сторона. Он побывал на многих местах убийств и научился улавливать их атмосферу. Бывали такие места, где человек, не знающий заранее о совершенном здесь убийстве, не видел ничего необычного и не ощущал никакого беспокойства. В садах, где были похоронены убитые дети, росли цветы. Детская комната маленькой девочки, покрашенная в яркие оранжевый и желтый цвета, отгоняла все воспоминания о погибшей здесь старой женщине, задушенной во время неумелого ограбления, когда здесь еще была ее спальня. Новые пары занимались любовью в комнатах, где раньше мужья забивали насмерть своих жен или женщины были зарезаны во сне заезжими любовниками. Такие места не были загрязнены насилием, которое они видели.

Но бывали другие сады и другие дома, которые уже никогда не станут теми, что раньше, после пролитой в них крови. Люди чувствовали, что что-то здесь не так, как только ступали сюда. И не имело значения, что в доме было чисто, что за садом ухаживали, что дверь заново покрасили. Нет, здесь оставалось эхо, как затихающий предсмертный крик, и оно вызывало инстинктивный отклик. Иногда эхо было столь явственным, что даже разрушение здания и постройка другого, совсем не похожего на своего предшественника, не могли справиться с оставшимся зловещим воздействием. Микки как-то посетил жилой дом в Лонг-Айленде, построенный на месте здания, в котором сгорели пятеро детей и их мать, когда его поджег отец двоих из них. Старая дама, жившая на той же улице, сказала Микки, что в ночь, когда они погибли, пожарные слышали крики детей, звавших на помощь, но жар был так силен, что спасти их не удалось. Микки помнил, что в заново выстроенном доме пахло дымом и горелым мясом. Никто из жильцов не прожил там больше шести месяцев. В день, когда он осматривал его, все квартиры были свободны.

Возможно, потому-то дом Паркера и стоял до сих пор. Даже его снос ничего бы не изменил. Кровь пропитала его и землю под ним, и воздух наполняли сдавленные кляпом крики.

Микки никогда не был в доме № 1219 по Хобарт-стрит, но видел фотографии интерьера. Когда он стоял у ворот, у него были их распечатки. Их дал ему Тиррелл, занес утром в отель вместе с короткой запиской, в которой извинялся за некоторые слова, сказанные во время встречи. Микки не знал, откуда у Тиррелла эти фото, и предположил, что он, наверное, после увольнения из департамента завел собственное частное дело на Чарли Паркера. Микки сильно подозревал, что это было противозаконно, но не собирался жаловаться. Он посмотрел фотографии у себя в номере, и даже после всего, чего навидался будучи репортером, и несмотря на знание подробностей убийства Паркеров, они потрясли его.

Сколько там было крови!

Микки обратился в риелторскую контору, которой банк поручил разобраться с продажей этой недвижимости, и сказал отвечающей за это женщине, что хотел бы купить и отремонтировать этот дом. В телефонном разговоре она ничего не сказала про историю дома, чему вряд ли стоило удивляться, и изъявила готовность показать ему помещения. Но когда спросила его имя и он сказал, ее тон изменился.

– Не думаю, что мне стоит показывать вам эту недвижимость, сэр, – сказала она.

– Могу я спросить почему?

– Думаю, вы сами знаете почему. Я не верю, что вы всерьез собираетесь ее купить.

– Как это понимать?

– Видите ли, мы знаем, кто вы такой и чем занимаетесь. Я не думаю, что показ вам помещения поможет его продать.

Микки повесил трубку. Ему следовало это учесть, прежде чем называть настоящее имя, но он не ожидал, что Паркер помешает ему таким образом. Микки думал, что это Паркер позвонил риелтору, но потом вспомнил предположение Тиррелла, что у Паркера есть покровители. Если это правда, то риелтора мог предупредить о деятельности Уоллеса кто-то неизвестный. Однако это не имело значения. Следуя своим целям, Микки был готов слегка обойти закон, и проникновение в старый дом Паркера не казалось ему тяжким преступлением, что бы ни сказал об этом какой-нибудь судья.

Он был почти уверен, что в доме нет сигнализации. Помещение слишком долго пустовало, и он не думал, что риелтор хочет, чтобы его будили среди ночи из-за срабатывания сигнализации в пустом доме. Убедившись, что на улице никого нет, Микки подошел к воротам сбоку от дома, за которыми увидел лишенный зелени двор. Он попробовал открыть их, они не шевельнулись. На мгновение ему показалось, что они заперты, но не было видно никакого запора, если только они не были заварены. Он нажал ручку и одновременно навалился всем весом на ворота. Они поддались, металлическая ручка задела бетонный столб, и ворота открылись. Микки вошел и закрыл их за собой, потом свернул за угол дома, чтобы его не было видно с улицы.

Задняя дверь имела два замка, но дерево отсырело и прогнило. Он поковырял его ногтем, и на землю упали деревянные крошки. Микки достал из-под пальто фомку и начал работать. Через несколько минут он проделал щель достаточного размера, чтобы добраться до верхнего замка. Тогда он засунул туда как можно глубже фомку и надавил вверх и в сторону. Послышался треск, и замок сломался. Он перешел ко второму замку. Дверная рама быстро треснула, и засов проломился через дерево.

Микки встал на пороге и осмотрел кухню. Здесь все и произошло. Это было место, где родился Паркер – Паркер-мститель, Паркер-охотник, Паркер-палач. До смерти своих жены и дочери он был просто еще одним чуваком с улицы: копом, но не очень хорошим; отцом и мужем, но и в этих ролях был не очень хорош; пьяницей – он не столько пил, чтобы стать алкоголиком, пока еще нет, но достаточно, чтобы в ближайшие годы выпивать все раньше, чтобы в конце концов уже начинать, а не заканчивать день выпивкой; никчемный человек, существо без цели в жизни. Потом, в одну декабрьскую ночь, на сцену вышла тварь, известная под кличкой Странник, и лишила жизни женщину и ребенка, в то время как мужчина, который должен бы был их защитить, сидел в баре, жалея себя.

Эти смерти дали ему цель в жизни. Сначала это была месть, но она высвободила нечто более глубинное, более любопытное. Одно желание отомстить уничтожило бы его, съело, как раковая опухоль, так что даже когда он нашел бы выход тому, чего жаждал, болезнь уже поселилась бы в его душе, постепенно зачерняя его человечность, пока, сморщившись и прогнив, та не пропала бы навсегда. Нет, Паркер нашел более высокую цель. Это был не тот человек, который легко отворачивается от страданий других, потому что в глубине себя он ощущал те же страдания. Его терзало сопереживание. Более того, он стал магнитом для зла, или было бы правильнее сказать, что осколки зла внутри него самого резонировали в присутствии еще большей мерзости и влекли его к ней, а ее к нему.

Все это родилось от пролитой здесь крови.

Микки закрыл дверь, включил свой фонарик и прошел через кухню, не глядя ни вправо, ни влево, не запоминая ничего, что видел. Он хотел совершить визит в эту комнату, как раньше это сделал Странник. Ему хотелось пройти путем убийцы, увидеть этот дом так, как видел его убийца и как видел Паркер в ту ночь, когда вернулся домой и нашел то, что осталось от жены и ребенка.

Странник вошел через переднюю дверь. Не было никаких следов взлома. Сейчас прихожая была пуста. Микки сравнил ее с первой из взятых с собой фотографий. Он аккуратно сложил их, пронумеровав с обратной стороны на случай, если рассыплет. На первой была прихожая, какой она была когда-то: справа книжный шкаф и вешалка. На полу подставка красного дерева для цветов, а рядом разбитый горшок и какое-то растение с оголенными корнями. За растением нижняя ступенька лестницы, ведущей на второй этаж. Там три спальни, одна из них не больше чулана, и маленькая ванная. Микки пока не хотел подниматься туда. Когда убийца вошел, трехлетняя Дженнифер Паркер спала на кушетке в гостиной. У нее было слабое сердце, и это спасло ее от мучений. Между временем, когда убийца вошел и когда вышел, она испытала сильный выброс адреналина в организм, что вызвало фибрилляцию сердечного желудочка. Иными словами, Дженнифер Паркер умерла от испуга.

Ее матери повезло меньше. Она боролась, вероятно, около кухни. Ей удалось вырваться от нападавшего, но только на время. Он догнал ее в прихожей и оглушил, ударив лицом о стену. Микки перешел к следующей фотографии: кровавое пятно на стене слева от него. Он нашел это место и провел по нему рукой. Потом опустился на колени и осмотрел половицы, водя рукой по дереву, как делала Сьюзен Паркер, когда ее волокли назад в кухню. Прихожая была лишь частично застелена половиком, оставляя открытыми половицы по бокам. Где-то здесь Сьюзен и потеряла ноготь.

Была ее дочь уже мертва тогда, или вид оглушенной и окровавленной матери вызвал сердечный приступ, приведший к смерти? Может быть, она пыталась спасти мать. Да, вероятно, так и было, подумал Микки, уже складывая самый подходящий рассказ, самую захватывающую версию, какую мог найти. На запястьях и лодыжках девочки остались следы веревки, и это говорило, что на каком-то этапе ее связали. Она проснулась, поняла, что происходит, и начала кричать и сопротивляться. Убийца ее ударил, сбил на пол, и повреждение было зафиксировано в акте вскрытия. Утихомирив мать, убийца связал дочь, но к тому времени девочка уже умирала. Микки заглянул в гостиную, где теперь была только пыль, бумажный мусор и дохлые насекомые. Еще одна фотография, на этот раз кушетки. На ней лежала кукла, прикрытая одеялом.

Микки двинулся дальше, пытаясь воссоздать картину, которую увидел Паркер. Кровь на стенах, прикрытая дверь в кухню; в доме холодно. Он глубоко вздохнул и обратился к последней фотографии: Сьюзен Паркер в сосновом кресле, руки связаны за спиной, ноги привязаны к передним ножкам, голова опущена, лицо скрыто под волосами, так что повреждений лица и глаз в этом ракурсе не видно. Дочь лежит у матери на коленях. На ней не много крови. Убийца перерезал девочке горло, как и ее матери, но к тому времени Дженнифер уже была мертва. Легкое сияние сквозь что-то, напоминавшее тонкую накидку, лежащую на предплечьях Сьюзен Паркер, но Микки знал, что это ее собственная содранная кожа, довершающая жуткую композицию пьета.

С ясным образом в голове Микки открыл дверь в кухню, готовый наложить старое видение на пустую комнату.

Только сейчас комната была не пуста. Задняя дверь была приоткрыта, и в сумерках за ней стояла фигура, наблюдающая за ним.

Микки от неожиданности попятился и инстинктивно схватился за сердце.

– Боже! Что…

Фигура двинулась вперед, и на нее упал лунный свет.

– Минутку, – проговорил Микки, еще не осознав, что последние песчинки его жизни сыплются сквозь пальцы. – Я вас знаю…

Назад: Часть третья

Дальше: Глава 22