* * *
Луис сделал звонок сразу после того, как получилось избавиться от трупов (чистоплотность превыше всего). Свое имя он оставил телефонистке, попутно отметив, что ее голос по тембру точь-в-точь похож на голос секретарши, отвечающей на звонки в фирме «Лерой Франк». Может, их где-то выводят, как цыплят в инкубаторе?
Ответ на звонок последовал через десять минут. «Мистер де Анджелис передает, что будет доступен завтра по двенадцать двадцать шесть, в районе семь плюс», – сообщил бесстрастный женский голос.
Луис поблагодарил и сказал, что все досконально понял. Стоило повесить трубку, как в памяти всколыхнулись воспоминания о прежних встречах, и губы Луиса тронула чуть заметная улыбка. Де Анджелис: «от ангелов». Так сказать, с легкой опечаткой – точнее, оговоркой.
Назавтра в восьмом часу вечера Луис стоял на углу Лексингтон-авеню и 84-й улицы. Уже стемнело. Тротуары на этом небольшом отрезке магистралей города были сравнительно тихи. Основная суматоха с закрытием большинства заведений (отдельные бары и рестораны не в счет) уже улеглась. На Манхэттен опускался влажный туман, предвещая дождь и придавая городскому пейзажу дымчато-легкую, струистую иллюзорность миража. Слева по-прежнему светилась реликтовая вывеска аптеки «Ласкофф», и если прищуриться, то можно было представить себе этот отрезок Лексингтон-авеню в том виде, как он смотрелся больше полувека назад.
Лексингтонская кондитерская и буфетная служили живым напоминанием о той эпохе. А корни этих заведений уходили еще глубже, в 1925 год, когда старик Сотериос основал здесь шоколадную мануфактуру и поставил автомат с газировкой, а затем передал их во владение своему сыну Питеру Филису, от которого они в свою очередь перешли к его сыну, наследнику и нынешнему владельцу Джону Филису. Джон и по сей день священнодействовал за кассовым аппаратом и приветствовал своих давних клиентов по именам. В окнах красовались бутылки «кока-колы» эксклюзивного выпуска, а с ними пластмассовая железная дорога, фотографии ряда знаменитостей и бейсбольная бита, подписанная легендарным форвардом «Метс» Расти Стобом.
Уже многим поколениям детей это место известно как «Газированный леденец», поскольку именно эта надпись красовалась над входом в заведение, а его фасад не менялся уже столько, что и самые старые старики не упомнят. Снаружи было видно, как внутри все еще суетятся двое работников в белых лапсердаках, хотя передняя дверь уже заперта. Часы работы Лексингтонской кондитерской – строго с семи утра до семи вечера, с понедельника по субботу. Тем не менее зеленый капроновый коврик при входе на ночь еще не убран. На нем значился номер строения, где располагался «Газированный леденец»: 1226.
Луис пересек улицу и постучал в оконное стекло. Один из прибирающих по-птичьи резко глянул влево, после чего вышел из-за прилавка и впустил Луиса, поздоровавшись с ним лишь кивком. Дверь он закрыл и запер на ключ у гостя за спиной, после чего вдвоем с напарником они закруглились с работой и скрылись за еще одной дверью с табличкой «Вход только для персонала».
Здесь все было таким же, как помнилось Луису, хотя он не захаживал сюда уже много лет. Все тот же зеленый прилавок с отметинами, оставленными за десятилетия горячими тарелками и кружками; зеленые вращающиеся стульчики с виниловой обивкой – источник бесконечных развлечений для ребятни. За прилавком две газовых кофеварки, зеленая солододробилка «Гамильтон-Бич» образца 1942 года, а с ней ее ровесники – дозатор «Борден» и автоматическая соковыжималка.
«Газированный леденец» славился своим лимонадом, который готовился по заказу. Лимоны выжимались на ваших глазах, затем их сок смешивался с сахарным сиропом и наливался в стакан с колотым льдом. Сейчас два стакана с этим самым лимонадом стояли перед человеком, согбенно сидящим в угловой отсечке. Перед уходом работники пригасили светильники, и сейчас ощущение у Луиса было такое, будто ждущий его старик каким-то образом впитывал в себя освещение, словно некая черная дыра в человеческом обличии; трещина во времени и пространстве, вбирающая в себя все вокруг – хорошее и плохое, свет и его противоположность, – подпитывая собственное существование за счет всего, что оказывалось в зоне досягаемости.
С человеком по имени Гэбриел Луис не пересекался вот уже несколько лет, и вместе с тем их жизни, некогда связанные столь тесно, были в каком-то смысле неразделимы. Фактически для жизни Луиса раскрыл именно Гэбриел. Это он заприметил паренька с неоспоримыми задатками, взял и выковал из него мужчину, которым можно было действовать как оружием. И заказы от людей, желавших воспользоваться услугами Луиса, приходили именно через Гэбриела. Он являлся фокусной точкой контакта, своеобразным фильтром. Конкретный статус этого человека был весьма расплывчат. Он выступал куратором, посредником. На его руках не было крови, во всяком случае, ее никто не видел. Луис ему доверял – отчасти, а по большей части нет. Слишком уж многое в Гэбриеле казалось неизвестным; более того, непостижимым. И вместе с тем Луис осознавал в себе нечто, напоминающее трогательную привязанность к своему старому покровителю.
В сравнении с прошлым разом Гэбриел как будто убавился в размерах (усох от возраста, что ли). Волосы и борода были теперь снежно-белыми, а тело словно утопало в складках просторного черного пальто. Правая рука при поднятии стакана слегка дрожала. Старик поднес напиток к губам и отпил, при этом несколько капель выплеснулись на столешницу.
– Для лимонада чуть холодновато, вам не кажется? – поинтересовался Луис.
– Холод меня не заботит, – ответил Гэбриел. – Тем более что нынче на каждом углу можно согреться кофе, который здесь, кстати, особенно хорош. Подозреваю, что это из-за кофеварок на газу. Но отменный лимонад в отличие от кофе нынче мало где встретишь, так что нужно хвататься за такую возможность, когда она предоставляется.
– Как скажете, – сдержанно сказал Луис, усаживаясь напротив.
При этом он старался удерживать в поле зрения и входную, и служебную двери. На середину стола Луис положил принесенную газету. К стакану не притронулся.
– А ты знаешь, что здесь снимались сцены «Трех дней Кондора»? Кажется, Редфорд сидел как раз на том самом месте, где сейчас сидишь ты.
– Вы мне об этом рассказывали, – напомнил Луис. – Когда-то давно.
– Правда? – В голосе Гэбриела сквозило огорчение. – Значит, в тогдашних обстоятельствах я счел нужным про это упомянуть. – Он кашлянул. – Давно это было: лет десять тому назад, если не больше. Примерно с той поры, как ты стал обнаруживать в себе присутствие совести.
– Вообще-то она присутствовала всегда. Просто до этого я как-то не уделял ей особого внимания.
– Я понял, что теряю тебя, еще задолго до того, как наши пути разошлись.
– Каким образом?
– Ты начал спрашивать: «Зачем?»
– Значит, это стало казаться уместным.
– Уместность – понятие относительное. В нашем деле есть такие, кто вопрос «зачем?» считает прелюдией к вопросу: «как глубоко ты бы хотел быть закопанным?» или: «тебе венок из роз или лилий?».
– Но ведь вы ж были не из их числа?
Гэбриел пожал плечами.
– Я бы так не сказал. Просто я не был готов скормить тебя собакам. И вообще старался смягчить твои тревоги, прежде чем позволил отправиться в свободное плавание.
– Позволили? Мне?
– Ты уж дай старику малость поблажить, польстить самому себе. К тому же ты знаешь: не все из нашего дела уходили своими ногами.
– На момент моего ухода там оставались немногие.
– А таких, как ты, не было и вовсе.
Луис комплимент не принял.
– Так что, как видишь, – сказал Гэбриел, – мой моральный компас оказался вернее, чем ты, видимо, полагал.
– Вы уж не обижайтесь, но что-то мне в это не особо верится.
– Никаких обид. Хочешь – верь, хочешь – нет, но тем не менее это так. Я всегда щепетильно относился к той работе, которую тебе поручал. Бывали случаи, когда я шагал по тонкой грани, но не считаю, что когда-либо переступал ее охотно, а уж тем более по своей воле. Во всяком случае когда речь заходила о тебе.
– Ценю. Просто думаю, та грань со временем становилась все тоньше.
– Может быть, – задумчиво согласился Гэбриел. – Может быть. Так что там произошло вчера ночью? Я так понимаю, ты принимал визитеров?
Осведомленность Гэбриела о давешнем происшествии Луиса не удивила. По поступлении звонка от своего бывшего подопечного он мог как минимум навести справки, хотя вполне возможно и то, что Гэбриел узнал о происшедшем еще до того, как сам звонок был сделан. Кто-то мог ему сообщить. Таков принцип работы старых систем, и это, кстати, одна из причин, отчего молчание насчет смерти Детки Билли так сильно Луиса настораживало.
– Так, вылазка практикантов, – попытался отшутиться Луис.
– Возможно. А вот с вылазкой в автомастерскую все достаточно странно. На вид примитивно и бессмысленно, если только кто-то не пытался этим дать знак. Иначе зачем было одновременно целиться и в твою резиденцию?
– А вот здесь я не знаю, – пожал плечами Луис. – Да и в газеты попало. Уилли такая публичность совсем ни к чему. Мне она тоже не нравится: привлекает внимание. Уже привлекла.
Гэбриел с успокоительной незначительностью махнул рукой:
– Газетам нет дела до того, кому принадлежат здания. Им интересно только, кто в них умирает и занимается сексом, причем необязательно в этом порядке.
– С репортерами я не разговаривал.
Гэбриел глянул в окно, словно ожидая, что из сумрака неожиданно материализуются детективы штата. Не заметив их там, он как будто даже разочаровался. Интересно, насколько Гэбриел отдалился от своей прошлой жизни. Своры наемных убийц (Жнецов, как он их называл) при нем больше нет, однако уйти втихую на покой он никак не мог. Гэбриел уже и без того слишком много знал, но при этом всегда стремился знать больше. Он, может, уже и не отряжал убийц делать грязную работу на заказ, но, безусловно, оставался частью того мира.
Луис аккуратно постучал по газете. Там внутри лежала расплющенная свечка с отпечатками налетчика и копиями фотоснимков с мобильника Арно плюс отпечатки тех двоих лжекурьеров, которым хватило глупости сунуться в дом.
– Я тут кое-что принес, что попалось мне на глаза. Хотел бы, чтобы вы взглянули.
– Так ведь и полиция наверняка тоже на все взглянет?
– Может, у вас получится быстрее. Скажем, услуга от ваших друзей.
– Они не из тех, кто оказывает услуги безвозмездно. С ними всегда баш на баш.
– Тогда с вас этих «башей» два, потому что я хочу попросить еще об одной.
– Озвучь.
– У Уилли на работе что-то вынюхивали два федеральных агента. Выспрашивали насчет «Лероя Франка».
– Насчет расследования я ничего не слышал. Может, нашли ниточку где-нибудь еще, а от нее что-то начало разматываться. Опять же, в последние годы эти черти стали такими усердными. Я бы сказал, упертыми. Было время, когда терроризм легко прятался под личиной бизнеса. А нынче все очень усложнилось: малейший намек на подозрительный платеж, и пошли мурыжить и выпытывать, даже таких безобидных в этих делах, как Лерой Франк.
– Думаю, многим, когда их тянут за эти ниточки, становится щекотно. А щекотку мало кто любит.
– Уверен, что с этим можно что-то сделать, – сказал Гэбриел. – Ну а пока у нас есть более насущные вопросы: кто это сделал и как нам застраховаться от того, чтобы такое повторилось?
– «Нам»?
– Представь себе. Даже спустя все эти годы я чувствую за тебя определенную ответственность. К тому же в некотором смысле твои проблемы – это мои проблемы, особенно если они как-то соотносятся с тем, что имело место при моей опеке. Хотя все это могло быть связано и с какими-то твоими делами. Взять твоего друга Паркера: у него есть особенность обзаводиться интересными врагами.
– Уилли сказал, что агент Паркера ни разу не упомянул. С языка у него не сходил только я.
– Это хорошо.
– Что значит «хорошо»?
– Сужает поле. Я не слышал, чтобы кто-то назначил цену за твою голову, да и вылазка была, как ты сказал, практикантская. Любой, кто бы выставил насчет тебя метку, позаботился б нанять кого-нибудь профессиональнее. На твоем месте я бы даже обиделся, что кому-то взбрело в голову иметь с тобой дело в такой грубой, неотесанной манере.
– Да, я весь испереживался. Кстати, о птичках: надеюсь, вы выслали веночек для Детки Билли?
– Такой исход нельзя было исключать, – скорбно вздохнул Гэбриел. – Его болезнь все более прогрессировала. Требовалась радикальная хирургия. И кто-то, очевидно, взял операцию на себя.
– Уверен, он бы одобрил альтернативное мнение.
– Лечение было выбрано самое лучшее: быстро и весьма эффективно.
– Я бы сказал, Блисс-тяще.
Лицо Гэбриела болезненно покривилось.
– Можно было хотя бы поставить меня в известность, – укорил Луис.
– Что ты по этому поводу слышал?
– Так, слухи. Только и всего.
– С ним уже давно никто не сталкивался. Его списали со счета: полагали, что его нет в живых.
– Мечты-мечты.
– Он тебя пугает? – уже с прежним спокойствием и лукавинкой спросил Гэбриел.
– У меня есть причина пугаться?
– Не то чтобы я знал какую-либо конкретику. Хотя в отношении этого джентльмена можно лишь теряться в догадках. Он уже долгое время как исчез из поля зрения, но вам двоим и правда есть что вспомнить. И если он действительно возвратился, то может оказаться в настроении возобновить старые знакомства.
– Меня это как-то не очень утешает. Да и вас, наверное.
– Я старый больной человек.
– Ему доводилось убивать и больных, и старых.
– Я немного другой.
С этим можно было согласиться.
– С давешним вторжением вы с партнером сладили весьма успешно. Так что если он что-то и задумает, то совладать с тобой ему будет все так же непросто, как и в прежние годы. Как ты поступил с мусором?
– Как и положено, утилизовал. На свалку.
– А с пожилой леди?
– Купили ей шоколадный торт.
– Если б всех можно было так легко умаслить. Как там твои друзья из автомастерской?
– Порядком выбиты из колеи. Я им посоветовал на несколько дней закрыться. Сейчас они гостят в отеле.
Гэбриел допил лимонад и, поднявшись, подтянул к себе газету и сунул в карман пальто.
– Через денек-другой что-нибудь появится, – обозначил он срок.
– Буду признателен.
– Нехорошо, чтобы все это затягивалось. От этого страдают все.
– И потому нам нельзя с этим мириться.
– Определенно. Ну что, ступай с миром. И не забывай поглядывать по сторонам.
С этим напутствием Гэбриел удалился.
Глава 7
Двумя днями позже, утром, Гэбриел присутствовал на еще одной назначенной им встрече, теперь уже в Центральном парке. После хмурой погоды предыдущих дней голое хрустально-синее небо было совершенно свободно от облаков, а воздух казался чистым до скрипа, как будто за ночь из него, пускай и ненадолго, каким-то волшебным образом выпарили миазмы и грязь большого города. Это было словно утро из детства. Хотя с возрастом Гэбриел уже не без труда припоминал, каким он был в те далекие годы. Фрагменты оставшейся памяти рисовали некоего другого человека, никак не связанного с теперешним, и вместе с тем смутно знакомого. Ощущение сродни просмотру старого фильма, когда припоминаешь: да, где-то ты видел картину и что-то такое при этом чувствовал, но когда это все было?
Гэбриел ненавидел стареть. Ненавидел быть старым. Вид Луиса напоминал ему обо всем, кем и чем он когда-то был сам; о силе и влиянии, которым некогда обладал. Из этого не все еще ушло, кое-что да осталось. Да, у Гэбриела больше нет в распоряжении Жнецов, готовых за мзду выполнять его или чужую волю, но ему все еще причитались отдельные благодеяния за оказанные некогда услуги, за поддержание конфиденциальности, за разруленные проблемы и вовремя оборванные жизни. Свои секреты Гэбриел хранил надежно и бережно, ибо знал: от них напрямую зависит его существование. Они были его безопасностью, а если надо, то и оборотным капиталом.
В парке к нему как бы невзначай пристроился человек несколько моложе. Ростом выше Гэбриела на голову, зато Гэбриел превосходил его тремя десятилетиями опыта, отчасти горького. Этот человек носил кличку Меркурий, в честь бога-покровителя торговли и воровства, однако Гэбриелу он был известен как Милтон. Вполне вероятно, что это его настоящая фамилия. Несмотря на общую образованность, знания Милтона совершенно не простирались на литературу. Когда в начале их знакомства Гэбриел, помнится, как-то сослался на «Потерянный рай», его встретил абсолютно пустой, лишенный всякого смысла взгляд. Хотя опять же, кто их знает, всех этих агентов, тем более с таким послужным списком, как у Милтона. Ему, казалось, можно было поверять самые интимные детали своих сексуальных наклонностей и предпочтений – прямо вот так, с фотографиями и даже видеосъемками бывших партнеров, – а в ответ видеть все тот же бессмысленный взгляд. Пустой – в данном случае как нельзя более подходящее слово.
Все в Милтоне предполагало человека, зачатого и созданного в какой-нибудь лаборатории для полной бесприметности: самый типичный рост, самая типичная внешность, типичные волосы, типичная одежда. В нем не было совершенно ничего заметного. Более того, при такой заурядности взгляд соскальзывал по нему, как вода по тефлону, и, не успев зафиксировать его присутствие, человек тут же о нем забывал. Пожалуй, для индивидуума в этом даже есть некая исключительность: проходить сквозь жизнь абсолютно незамеченным.
Милтон с Гэбриелом прогуливались возле озерца – достаточно медленно, чтобы их обгоняли бегуны трусцой, и в то же время подвижно настолько, что за их спиной никто не мог пристроиться незаметно для глаз. На Милтоне были серое шерстяное пальто с серыми брюками и серым же шарфом, а черные ботинки поблескивали под светом осеннего солнца. Рядом с ним Гэбриел с его белоснежными сединами, неопрятно торчащими из-под шерстяной шапочки, напоминал благодушного бродягу. После нескольких минут прогулки первым заговорил Милтон.
– Приятно снова тебя видеть, – сказал он голосом столь обыденным, что даже Гэбриел, знавший этого человека уже много лет, не мог толком разобрать, идут эти слова от сердца или нет.
Может, и в самом деле от сердца: таких фраз от Милтона на памяти было немного.
– И мне тебя, – соврал Гэбриел, на что Милтон улыбнулся: уязвленность чужой неискренностью компенсировалась у него радостью того, что он ее уловил. Видимо, Милтон из тех людей, что чувствуют себя без напряга лишь тогда, когда мир их разочаровывает, а значит, вторит их ожиданиям. – Не ожидал, что ты явишься лично.
– Не так-то часто мы нынче встречаемся. Пути-дороги уже не столь близки, как когда-то.
– Я старый больной человек, – сказал Гэбриел, и это сразу напомнило ему о контексте, в котором он несколькими днями ранее произнес эти же самые слова.
Неизвестно, прав ли он был тогда и могут ли возраст и былой статус действительно, если что, уберечь его от лютости Блисса. Мысли закрадывались тревожные. Ответственность за содеянное с Блиссом отчасти лежала и на нем, Гэбриеле, что, в общем-то, не являлось для этого зверюги таким уж откровением: что посеешь, то и пожнешь. Хотя вражда между Блиссом и Луисом носила более глубокий, личностный характер. Нет, все-таки если Блисс возвратился, то в перекрестье его прицела вряд ли старик Гэбриел.
– Не такой уж и старый, – отреагировал между тем Милтон: сейчас врать настал его черед.
– Стар достаточно, чтобы различать туннель в конце света, – вздохнул Гэбриел. – И вообще, это уже новый мир с новыми правилами. Мне все труднее находить себе в нем место.
– Правила-то все те же, – рассудил Милтон. – Просто их стало меньше.
– Я чувствую в тебе чуть ли не ностальгию.
– А что, может, и так. Я тоскую по делам с себе равными, такими, что мыслят, как я. Я больше не понимаю наших врагов. Их цели слишком размыты. Спроси – так они их и сами вряд ли обозначат. В них нет идейности. Только слепая вера.
– Людям нравится биться за свою религию, – заметил на это Гэбриел. – В ней достаточно постулатов, чтобы взывать к их душам, и вместе с тем обтекаемости.
Милтон в ответ ничего не сказал. Лично Гэбриел подозревал, что Милтон верующий; причем не просто верующий, а активный прихожанин. Не иудей, нет. Может быть, католик, хотя вряд ли: для хорошего католика у него маловато воображения. Скорее протестант неясной окраски. Член какой-нибудь особенно занудной конгрегации, где в фаворе жесткие скамьи и длинные проповеди. Образ Милтона в церкви спровоцировал Гэбриела на догадку, как могла бы выглядеть миссис Милтон, если такая существует на самом деле. Обручальное кольцо Милтон не носил, но это еще ни о чем не говорит. Краеугольное свойство этих людей – как можно меньше выказывать что-либо о себе наружу. Ведь из такой, казалось бы, мелочи, как колечко, можно нарисовать целую картину существования. Гэбриелу жена Милтона рисовалась эдакой мымрой, настолько черствой и косной в своей набожности, что даже слово «любовь» у нее не произносится, а буквально сплевывается.
– Ну так что, у тебя был контакт с нашей заблудшей овечкой? – сменил тему Милтон.
– Да. У него, похоже, все хорошо.
– За исключением того, что его кто-то пытается вроде как убить.
– Пожалуй что.
– По первому набору отпечатков у полиции ничего нет, – сообщил Милтон. – И у нас тоже. Расплющенная свечка: оригинально. По данным полиции, найденный в гараже пистолет тоже чист. Прежде не использовался.
– Удивительно.
– Почему?
– Они были любителями. А у непрофессионалов ошибки обычно маленькие, до крупных они дорастают потом.
– Но бывает и иначе. Может, эти джентльмены опрометчиво решили сразу взять быка за рога и с нуля перескочили сразу на минус единицу.
Гэбриел покачал головой. Не встраивается. Этот довод он задвинул подальше, оставив его томиться в глубине ума, словно горшок в духовке.
– А вот со вторыми отпечатками нам повезло больше, – обрадовал Милтон. – Странно, что их владельцы до сих пор не всплыли на поверхность.
– Так ведь они на свалке, – сказал Гэбриел. – Всплывешь тут, когда над тобой десяток метров грунта, мусорного.
– Да уж. Те отпечатки принадлежат некоему Марку Ван Дер Саару. Необычное имя. Голландец. В этой части света Ван Дер Сааров не так уж много. Так вот, этот конкретный Ван Дер Саар отбывал трехлетний срок в исправительном учреждении имени Гавернира за преступления, связанные с огнестрельным оружием.
– А сам он откуда?
– Из Массены. Там рядом.
– Под кем он ходил?
– Сейчас выясняем. А одним из его известных сообщников является – точнее, являлся, учитывая недавний переход мистера Ван Дер Саара в покойники, – некто Кайл Бентон. Личность тоже известная. Отсидел четыре года в тюрьме Огденсбурга, и тоже, случайно иль нарочно, за преступления с огнестрельным оружием. Огденсбург, если ты не знаешь, расположен в северной части штата.
– Спасибо за урок географии. Пожалуйста, продолжай.
– Бентон работает на Артура Лихагена.
Гэбриел на секунду сбился с шага, после чего снова размеренно зашагал.
– Имечко из прошлого, – буркнул он. – Это все, что у тебя есть?
– Пока. Я думал, ты будешь под впечатлением: до встречи со мной ты знал меньше.
Какое-то время они прогуливались в молчании: Гэбриел размышлял над услышанным, складывая и перекладывая в уме фрагменты мозаики. Луис. Артур Лихаген. Детка Билли. Все это было так давно… Постепенно мозаика складывалась, фрагменты подходили друг к другу. От наметившейся взаимосвязи Гэбриел ощутил прилив тихой отрады.
– Тебе не известны двое агентов ФБР – работают в паре, фамилии Брюс и Льюис? – удовлетворившись своими выводами, спросил он.
Милтон посмотрел на часы: явный признак того, что встреча близится к завершению.
– Мне это надо?
– Они живо интересовались делами нашего общего друга.
– Не уверен, что слово «друг» здесь очень уж подходит.
– Ему хватало дружелюбия все эти годы держать язык за зубами. Я склонен считать это поведение более дружеским, чем то, к которому привык ты.
Милтон возражать не стал, и Гэбриел понял, что набрал очко.
– Какого рода интерес они проявляют?
– Похоже, они не прочь порыться в его риелторских инвестициях.
Милтон вынул из кармана руку в перчатке и пренебрежительно ею махнул:
– Это все та херь, что началась с одиннадцатым сентября.
Гэбриел напрягся: бранными словами Милтон бросался лишь в минуты редкого душевного волнения.
– У них инструкция – распутывать бумажные следы, – продолжил собеседник. – Необычные бизнес-вложения, кажущиеся подозрительными финансовые сделки, нестыковки в делах с акциями и недвижимостью. Они мне вот уже где с этим своим ярмом.
– Но он не террорист.
– А ну и что. Террористов среди таких раз-два и обчелся, зато в процессе можно иной раз выудить интересную информацию, потянуть за ниточку, вынюхать след. Возможно, до этих самых агентов дошел какой-то звон, вот они и любопытничают.
– Они не просто любопытничают. Похоже, они кое-что знают о том, что за ним стоит.
– Это вряд ли можно назвать гостайной.
– Полностью да. А частично? – со значением посмотрел Гэбриел.
Оба остановились, щурясь на ярком свету. На сухом холодном воздухе парок от их дыхания сливался воедино.
– У него одиозная репутация, – сказал Милтон. – Он водится с дурной компанией – если такое человечески возможно, учитывая его собственную натуру.
– Ты, видимо, имеешь в виду того частного детектива?
– Да, Паркера. И детектив он, похоже, бывший. Лицензия у него отозвана.
– Возможно, он нашел себе какие-нибудь иные, более мирные способы времяпрепровождения?
– Сомневаюсь. Из того немногого, что мне известно о Паркере, он бедой просто живет и дышит.
– Не уверен, намного ли больше знаю о нем я, но похоже, что Луис ему чуть ли не симпатизирует.
– До такой степени, что готов ради него убивать. И кто знает, может, внимание он не привлек к себе, а перенаправил. Удивительно лишь то, что ФБР понадобилось столько времени, чтобы постучаться к нему в дверь.
– Все это замечательно, – сказал Гэбриел, – но неизвестного в нем никак не меньше, чем известного, и я уверен, что ты предпочел бы этот расклад не тревожить.
– Надеюсь, это не угроза?
Шаткой старческой дланью Гэбриел притронулся к руке своего более молодого спутника и легонько ее потрепал.
– Ты слишком хорошо меня знаешь, – произнес он. – Я имею в виду одно: всякое расследование в конце концов упрется в стену. В стену из кирпичей, возведенную тобой и твоими коллегами. Но такие барьеры не сказать чтобы неодолимы, и нужные вопросы, заданные в нужных местах, способны выявить информацию, которая может оказаться неудобной для обеих сторон.
– Избавиться от него мы могли бы в любое время, – улыбнулся Милтон, что, однако, не умерило настороженности во взгляде Гэбриела.
– Если б вы думали это сделать, вы бы это давно уже осуществили, – заметил он. – А от меня вы бы тоже избавились?
Милтон снова тронулся с места, Гэбриелу пришлось несколько шагов его нагонять.
– С большим сожалением, – ответил Милтон.
– Меня это, можно сказать, утешает, – сказал Гэбриел.
– Что конкретно ты от меня хочешь? – задал вопрос Милтон.
– Отзови собак.
– Думаешь, это легко? ФБР ох как зубом цыкает, когда другие агентства лезут в его дела.
– Я думал, вы все на одной стороне.
– Мы да: каждый на своей собственной. Ну да ладно, кое с кем поговорю, посмотрю, что можно сделать.
– Моей благодарности не будет границ. Тебе ведь придется опекать ценного кадра.
– Когда-то ценного, – уточнил Милтон. – Хотя, конечно, если б его можно было задействовать для какой-нибудь работы…
– К сожалению, он, похоже, выбрал себе другую стезю.
– Жаль, очень жаль. Он был хорош. Один из лучших.
– Кстати, ты мне напомнил. – Гэбриел словно бы невзначай набрел на мысль, которая на самом деле не давала ему покоя с того самого момента, как он прознал о смерти Детки Билли. – Ты что-нибудь знаешь о Блиссе?
– В смысле о блаженстве? – как будто бы не понял Милтон. – Знаю, и даже очень. Для меня это прежде всего аромат элитного виски, хорошая сигара. Или ты о чем-то другом?
– В некотором роде.
– Мы потеряли с ним контакт много лет назад. Начать с того, что он у нас никогда не был в списке на рассылку рождественских открыток. У меня он не вызывал ничего, кроме гадливости. И я не лил слез, когда он впал у нас в немилость.
– Но ведь вы же его использовали.
– Раз или два, и то через тебя. При этом я задерживал дыхание, а потом мыл руки с мылом. Насколько я понимаю, вы с твоим так называемым другом замышляли положить его карьере конец?
– Успех был умеренный, – скромно заметил Гэбриел.
– То-то и оно, что умеренный. Надо было класть больше взрывчатки.
– Мы хотели, чтобы сгинул только он, а не половина народа, которая на тот момент могла стоять рядом.
– В определенных кругах такой гуманизм сочли бы за слабость.
– Оттого я и извел столько времени и сил, чтобы этих кругов поубавилось. Как и ты, наверное.
Милтон в знак согласия мимолетно усмехнулся.
– Вместе с тем есть основания полагать, что Блисс может снова всплыть в поле зрения. Не исключено.
– В самом деле? – Милтон впервые за все время посмотрел на Гэбриела открыто, в упор. – Надо же. К чему бы это?
За долгие годы Гэбриел научился считывать лица и интонации, соразмерять слова и сопровождающие их жесты, по тончайшей модуляции голоса безошибочно улавливая, правда произносится или ложь. Слушая сейчас Милтона, он с уверенностью определял: собеседник выдает о происходящем явно не все, что знает.
– Может, если ты что-нибудь на этот счет разузнаешь, то найдешь возможность мне перезвонить? – ненавязчиво предложил он.
– Может быть, – туманно улыбнулся Милтон.
Гэбриел протянул руку и в момент рукопожатия неуловимым движением сунул Милтону под рукав бумажку.
– Мелкая благодарность, – пояснил он. – Тележка. Не подмажешь – не поедешь.
Милтон поблагодарил кивком.
– Увидишь нашу заблудшую овечку – передавай от меня привет.
– Передам, отчего ж не передать. Я знаю, он очень тепло о тебе думает.
– Вот уж да, – скорчил гримасу Милтон. – Как бы не обжечься.
* * *
В тот же вечер и так же через операторов Гэбриел связался с Луисом. В этот раз встреча была короткой – буквально несколько минут на заднем сиденье такси, которое отвозило Гэбриела на Бродвей. Шофер всю дорогу был погружен в нескончаемую и оживленную беседу по телефону, протекавшую почти исключительно на урду. В начале пути Гэбриел развлекался тем, что пытался уловить в разговоре хоть какие-нибудь знакомые слова.
– Мне был звонок, – сообщил Гэбриел. – От одного джентльмена, что работает у Николаса Хойла.
– Хойл? Который миллионер?
– Миллионер, отшельник – называй его как хочешь.
– И что он сказал?
– Мистер Хойл выразил желание с тобой встретиться. Он говорит, что располагает информацией, которая может оказаться тебе полезной и которая имеет отношение к событиям последних дней.
– Встреча на нейтральной территории?
Гэбриел ерзнул на сиденье.
– Нет. Хойл никогда не покидает своего пентхауса. Живет в нем безвылазно. По всем отзывам, человек с большими странностями. Тебе придется отправиться к нему.
– Так дела не делаются, – нахмурился Луис.
– К тебе он обратился через меня, а потому дела именно что делаются. И он должен осознавать все последствия, которые могут наступить в случае несоблюдения им всех необходимых церемоний.
– Кстати, он и мог послать тех двоих разобраться со мной.
– Если б он нацеливался на это, то попросту нанял бы подспорье понадежней и закончил все прямо на том месте. Однако у него нет резона иметь на тебя зуб – во всяком случае, мне о том неизвестно, – если только ты не успел его разозлить в ходе каких-нибудь своих недавних дел. А?
Гэбриел вопросительно воздел бровь.
– Я за собой ничего такого не помню, – сказал Луис.
– Но даже если и так, – продолжил рассуждать Гэбриел, – то мне не кажется, что вы с этим твоим другом из Мэна оставляете за собой множество концов. Легче выжить на последней стадии рака, чем затевать с тобой вражду. А потому я думаю, что у Хойла на уме какое-то предложение, причем взаимовыгодное. Впрочем, выбирать тебе. Я лишь передаю его слова.
– А ты бы на моем месте как поступил?
– Я бы все-таки составил с ним разговор. Пока мы ни на шаг не приблизились к тому, кто именно был во всем этом задействован и кто за этими людьми стоял.
Гэбриел мельком взглянул на Луиса. Ложь прошла незамеченной. Это хорошо. У Луиса надо будет вызнать, что скажет Хойл. А тем временем можно начать расспрашивать насчет Артура Лихагена. Распространяться Луису о том, что сказал Милтон, Гэбриел пока не готов. Во всех своих делах он прежде всего прикрывает себя. И какая бы симпатия к Луису ни жила в сердце, он скорее скормит его живьем диким псам, чем подвергнет риску себя.
– Может, они были дилетантами, а их босс нет? Смысл опять же неясен, если только не вернуться к варианту, что кто-то хочет вытянуть меня на свет.
– Вряд ли тебя так уж сложно выявить, как тебе кажется. Недавние события – тому доказательство. Нам здесь чего-то недостает, и может статься, что как раз Хойл и сможет нас на этот счет просветить. Учти, он вот так запросто приглашений в свою берлогу не рассылает. При иных обстоятельствах это бы расценивалось как большая честь.
Луис отрешенно смотрел, как за окном мелькает город. Словно бы все – и такси, и люди, и огни – вдруг разом обрело дар неуправляемой скорости и пустило ее в ход. Обычно Луис контролировал все сам, но сейчас эти тончайшие нити как будто перешли в руки других: Гэбриела, его неизвестных контактеров, а теперь вот этого Николаса Хойла.
– Ладно, давайте расклад.
– Изволь. Туда ты идешь безоружным. Хойл запрещает наличие оружия у себя в пентхаусе.
– Час от часу не легче.
– Брось. Такой, как ты, наверняка справится с любым оборотом обстоятельств. К тому же я, к твоему сведению, затеял возню федерального масштаба кое с какими потенциально заинтересованными сторонами. И полагаю, что все разрешится в твою пользу и к твоему удовлетворению.
– Что это, хотелось бы знать, за стороны, да еще заинтересованные?
– Тебе ли об этом спрашивать. А сейчас, с твоего позволения, я выйду. Так сказать, покидаю кров. И кстати, заплати за такси. Это самое скромное, чем ты можешь воздать за то, что я для тебя сделал.
* * *
Блисс ехал на север – безымянная фигура на безвестном шоссе; не более чем две белесые шпажки фар, тающие в темноте. Скоро, уже скоро он оставит дорогу и найдет себе приют для ночного отдыха. Не сна, а именно отдыха, передышки. Нормального сна у Блисса не было уже много лет, и от этого он жил в постоянном мучении. Полного и мирного забвения он желал себе как мало чего на свете, но научился обходиться и несколькими часами чуткой прерывистой полудремы, в конце концов перебарывающей негасимые муки. Залечивание ран и усилие оставаться впереди своих преследователей истощало Блисса не только физически, но и финансово. Он был вынужден снова всплыть на поверхность, но своего плательщика на этот раз выбрал тщательно. В Лихагене Блисс нашел того, кто утолял одновременно и его финансовую, и его личную потребности.
Бутылочка с кровью Детки Билли лежала в коробке с мягким подбоем, на дне чемоданчика. Лихаген требовал, чтобы Билли был убит на его земле, но Блисс ему в этом отказал: слишком опасно. Однако, убирая нож и видя на лице умирающего Детки Билли признаки осознавания, Блисс сделал вывод, что жизнь пусть и редко, но все-таки по-прежнему отпускает подарки. И это придавало уверенности в том, что должно произойти.
А потому той ночью, лежа на кровати скромного опрятного мотеля, Блисс тихо напевал, думая о Луисе с томным вожделением влюбленного, после долгой разлуки держащего наконец путь к своей избраннице.
Глава 8
Резиденция Хойла находилась в каком-нибудь полукилометре от квартала ООН, и ближайшие улицы здесь являли собой подлинное вавилонское столпотворение дипломатических номеров. В этой буче и без того напряженные отношения между странами-антагонистами усугублялись еще и вынужденным соседством по парковке, само собой, как и везде, далеко не резиновой. Высотка Хойла внимание к себе не привлекала. Будучи старее и мельче большинства из примыкающих к ней модерновых башен, она стояла на восточной оконечности зоны общего пользования, которая частично вдавалась в соседние кварталы и протягивалась на север, юг и запад, создавая таким образом подобие нейтральной полосы между обиталищем Хойла и величавыми громадами зданий, что высились вокруг.
Спустя сутки после встречи с Гэбриелом Луис с Ангелом набросали примерный план цитадели Хойла, и сейчас Ангел в компании скучливого Уилли Брю и чуть менее скучливого Арно осуществляли за ней слежение. Проще говоря, торчали день-деньской поблизости в машине. Это была некая мера предосторожности, попытка установить ритм жизни здания: кем и как сюда производится доставка того или другого, как проходят смены дежурства и отлучки на обед у охраны. Времени, безусловно, недостаточно, чтобы точно измерить степень риска при проходе в здание, но все же лучше, чем вообще ничего.
Для Уилли это было, пожалуй, хуже, чем ничего. Бездельничать он мог и в сравнительном уюте своей квартиры – все лучше, чем делать что-то нелюбимое вообще вне всякого комфорта. Арно на протяжении вахты почитывал книжку – то есть, получается, фактически помножал на ноль их главную цель: следить за зданием. Иными словами, сачковал. Но опять же: кто может заставить человека заниматься нелюбимым делом? Вот Арно сейчас и сидит, убивает время. Луис пока не хотел, чтобы они возвращались к себе в мастерскую, а значит, Уилли оставалось или запереться у себя в квартире и пялиться в ящик, что не вызывало у него никакого энтузиазма, или же торчать в машине и следить за зданием, что тоже абсолютно безынтересно. Достойным был разве что вывод: согласен Луис или нет, но они с Арно скоро снова выходят на работу. Пары дней вынужденного безделья для Уилли оказалось достаточно, чтобы ощутить, как внутри него что-то словно отмирает.
Пентхаус Хойла занимал в высотке три последних этажа. Остальное было отдано под его офисы. Бизнес-интересы Хойла простирались в различные сферы – горнодобывающую промышленность, недвижимость, страхование, исследования в области фармацевтики, – но, несмотря на всю эту разносторонность, средоточие, живое сердце его деловой активности крылось за неброским фасадом манхэттенской цитадели. Это была материнская компания, и именно в ней обретались вся власть Хойла и сила. На протяжении дня в вестибюль здания и обратно втекала и вытекала небольшая, но стабильная вереница людей. Между двенадцатью и двумя часами пополудни движение нарастало, а после пяти обретало характер фактически одностороннего движения. Ничего предосудительного за время дежурства ни Ангел, ни Уилли с Арно не заметили. Людей с гранатометами за столбами не наблюдалось, а меж растений в горшках не проглядывали стволы тяжелой артиллерии.
Опять же, как подчеркнул Гэбриел, Хойл вышел на Луиса через определенные каналы. Можно сказать, поистине старосветская куртуазность в наш модерновый век; такая, что своей неукоснительностью обязана репутации Гэбриела и услугам, что ему до сих пор причитаются. Любое нарушение Хойлом негласного протокола, скорее всего, чревато последствиями. Так что, исходя из понятий Гэбриела, волноваться сверх нормы у Луиса нет необходимости. Иными словами, входя в девятом часу вечера в здание, Луис с Ангелом были оба предельно насторожены.
За стойкой дежурил единственный охранник, который при их проходе едва заметно кивнул. Лифт в вестибюле был всего один, без кнопок изнутри и снаружи. В кабине везде зеркала. Никаких камер, во всяком случае на виду. Ангел прикинул: значит, их как минимум три – по одной за каждым стенным зеркалом плюс четвертый глазок где-нибудь за экранчиком, где появляются цифры с указанием этажей. Наверняка в лифте имелся еще и микрофон, так что Луис с Ангелом ехали молча, глядя на свои отражения в медно поблескивающих дверях: одно спокойно-отстраненное, другое несколько скептическое. Ангел зеркала недолюбливал. Луис как-то сказал, что они его тоже не любят: «У тебя даже отражение как будто меченое, оставляет за собой пятна».
Когда на дисплее показались литеры «ПХ», лифт мягко остановился. Бесшумно разъехались створки дверей, открыв взору пустое фойе все с теми же зеркалами на стенах и с вазой свежесрезанных цветов на небольшом мраморном постаменте. Помимо вазы там находились еще и двое охранников в траурно-черных костюмах и с галстуками в тон (тоже какими-то похоронными). Охранники держали наготове металлодетекторы. Ими они прошлись по Ангелу с Луисом, приостанавливаясь на ременных пряжках, карманной мелочи и часах, после чего кивнули: «Проходите».
Дальше виднелась массивная, восточного вида двустворчатая дверь из дерева, с явно старинной резьбой. За ней обнаружился еще один человек, по счету третий. Этот был одет сравнительно непринужденно: черные брюки и черный шерстяной жакет поверх белой рубашки с открытым воротом. Волосы, не длинные и не слишком короткие, зачесаны за уши как бы наспех, на ходу: главное, не смотреться растрепой, а остальное и неважно. Глаза карие, а на лице Ангел различил тонкую смесь смешливости, скрытого отчаяния и профессиональной зависти. Телосложение пловца: широк в плечах и мускулист, а торс гибкий и поджарый. Расстегнутый жакет висит свободно и вполне может скрывать под собой ствол.
Чувствовалось, как Луис рядом слегка расслабился, но у него эта реакция была всегда противоположна ожидаемой. Когда он вроде бы расслабляется, это явный признак того, что рядом угроза и что он готовится действовать. Примерно так может вести себя лучник, делая выдох одновременно с теньканьем тетивы, когда все его внутреннее напряжение сосредоточено уже непосредственно на полете пущенной стрелы. Несколько секунд Луис и тот человек, оба словно натянутые пружины, с молчаливой цепкостью смотрели друг на друга, после чего человек сказал:
– Меня зовут Симеон. Я личный помощник мистера Хойла. Спасибо, что пришли. Мистер Хойл будет с минуты на минуту.
Было не вполне ясно, какие именно обязанности выполнял Симеон в качестве помощника, но явно не печатание и не прием звонков. Не был он и простым охранником, как те двое, что занимались досмотром. Таких, как Симеон, Ангел на своем пути уже встречал, равно как и Луис. Это, безусловно, специалист. Оставалось лишь гадать, для чего бизнесмену, пусть даже такому денежному и скрытному, как Николас Хойл, понадобился в услужение некто со способностями, которыми, несомненно, владел Симеон.
Взгляд помощника ненадолго охватил Ангела. Видимо, решив, что задерживаться особо не на чем, Симеон возвратился к Луису. Уходя спиной вперед в зал, из которого явился, правую руку Симеон вытянул в жесте гостеприимства – разом и респект, и проявление разумной осторожности.
Они вошли в неярко освещенное жилое помещение – обширное, распахнутое глазу, со стеллажами от пола до потолка, где в разнообразных комбинациях располагались книги, скульптуры и старинное оружие – клинки, топоры, кинжалы – все на прозрачных стеклянных подставках. Здесь стоял такой холод, что у Ангела на коже высыпали мурашки. Половицы были из красного дерева, а темные диваны, кушетки и кресла манили уютом, словно говоря при этом: вот оно, обиталище человека чести, безупречного вкуса и тонкого обращения, из безвозвратно ушедшей эпохи. Помещение и вправду взялось как будто из прошлого или даже позапрошлого века, если бы не стеклянная стена, выходящая на закрытый бассейн, легкая рябь воды в котором отбрасывала на стены интерьера зыбкие, переливчато-извилистые блики. Подобный контраст поначалу приводил в замешательство, но затем возникала мысль, что здесь это очень даже к месту и интерьер от этого только выигрывает. Если не стоять вблизи стеклянной стены, откуда видно голубую впадину бассейна, то взгляд различает лишь призрачную пятнистую игру теней на стенах. Ощущение такое, будто находишься в каюте какого-нибудь лайнера посреди океана.
– Ого, синь какая, – непроизвольно заметил Ангел, глядя на воду.
И в самом деле: в воду бассейна как будто добавили краситель, настолько бирюзовой она была. Ангел даром что любил поплавать, но в эту лужу окунаться бы не рискнул. Смахивает на емкость с химикатами.
– За бассейном раз в неделю осуществляется профессиональный уход, – пояснил Симеон. – Мистеру Хойлу импонирует чистота.
В его голосе чувствовался оттенок приглушенного сарказма. Луису доводилось встречать людей, которых с работодателями сближало нечто большее, чем просто охрана, но меньшее, чем дружба. Они напоминали эдаких сторожевых псов, проникшихся любовью к хозяевам за то, что те дают им кормиться объедками со своего стола. Такое же немое обожание, умильно-преданное виляние хвостом, а если хозяин, бывает, гневается, то это только их, собачья, вина: недоглядели, недоработали. Симеон, впрочем, таким не казался. Судя по всему, он соблюдал простую, сугубо финансовую договоренность, и до тех пор, пока Хойл продолжал начислять на его счет оплату, Симеон продолжал оберегать Хойлу жизнь. Обе стороны прекрасно отдавали себе в этом отчет и, похоже, были этим обоюдно довольны.
– А Симеон – это имя или фамилия? – полюбопытствовал Ангел.
– Вас это как-то волнует?
– Да нет. Я просто так, беседу поддержать.
– У вас это не очень получается, – усмехнулся Симеон.
– Мне часто доводится такое слышать, – вздохнул Ангел.
На одной из стеллажных полок Луис изучал наконечник древнего копья – не притрагиваясь, а лишь бережно повернув к себе стеклянную подставку, чтобы оглядеть оружие спереди, словно оно было направлено ему в лицо.
– Это часть копья гиксоса, – подсказал Симеон. – Примерно в семнадцатом веке до нашей эры их племена вторглись в Египет и сформировали там Пятнадцатую династию.
– Вы об этом где-то прочли? – поинтересовался Луис.
– Не я. Мистер Хойл. Ну и по доброте поделился этим знанием со мной, а я вот с вами.
– Интересно. – Луис обернулся к Симеону. – Вам бы экскурсии водить. Вы давно на него работаете?
– Да уж не первый день.
– Это можно истолковать двояко.
– Видимо.
– А служили где? В каких войсках?
– Почему вы думаете, что я бывший военный?
– Глаз наметан.
Симеон, что-то взвесив, выдал ответ:
– Морпех.
– Позвольте угадать: из разведки.
– Не попали. Антитеррор, из Норфолка.
Значит, КБА: Команда безопасности антитеррора при морской пехоте. Подразделение, сформированное в конце восьмидесятых как добавочное звено кратковременной охраны, когда угроза превосходила возможности обычных сил безопасности. Значит, Симеон проходил подготовку по оценке угроз, разработке обеспечения безопасности, охране и защите ВИП-персон. Хочешь того или нет, а впечатляет.
– Для вас это, наверное, приятный контраст, – присоединился к их диалогу Ангел. – Теперь вам ничего тяжелей волшебной палочки и поднимать не надо, – простецки улыбнулся он. – Живете считай что у Христа за пазухой.
Луис переместился к какой-то странной комбинации кинжала и топора со зловещим треугольным лезвием.
– А это ко, что-то вроде алебарды времен династии Инь, – неожиданно произнес чей-то голос.
Из двери, что справа, появился еще один человек – в красной спортивной рубашке с длинным рукавом и бежевых слаксах. На ногах у него были коричневые домашние туфли – мягкие, разношенные и удобные. Ухоженные седины контрастировали с легким загаром. При улыбке хозяин помещения (это был, несомненно, он) обнажал не совсем ровные и не вполне белые зубы. Голубые глаза за стеклами очков казались увеличенными в размерах. Внешне в этом человеке не наблюдалось ни рисовки, ни напыщенности – последняя ему, очевидно, уже прискучила по жизни. Единственная уступка, которую он ей, возможно, делал, – это белые перчатки на руках.
– Я Николас Хойл, – степенно склонил мужчина голову. – Милости прошу, джентльмены, милости прошу.
Хойл подступил к стоящему у полки Луису, явно наслаждаясь возможностью козырнуть перед гостем своей коллекцией.
– Это у нас десятый, если не одиннадцатый век до нашей эры, – сказал он, поднимая ко так, чтобы Луис мог как следует его рассмотреть. – В походе против Западного Чжоу такое оружие было грозной силой, но конкретно этот экземпляр происходит из Шаньси.
Хойл положил ко на место и тронулся дальше.
– Вот тоже интересный образец. – Он нежно поднял с подставки кривой кинжал. – Поздний Шан, где-то тринадцатый-двенадцатый век до нашей эры. Гляньте, на конце рукояти здесь гремучка. Слышите? – Николас осторожно потряс лезвием. – Я так понимаю, не для бесшумного убийства.
Наконец он продвинулся к грубого вида топору, стоящему в одиночестве на отдельной полке.
– Вот, едва ли не самое древнее оружие, что у меня имеется, – поделился Николас. – Хуншань, долина реки Ляо-хэ на северо-востоке Китая. Неолит. По меньшей мере три, а то и все четыре тысячи лет. Можете подержать, если желаете.
Он протянул топор Луису. Было видно, как стоящий у Хойла за спиной Симеон несколько напрягся. Даже спустя тысячелетия эта вещь явно не утратила своей боевой силы. Вообще топор смотрелся гораздо моложе своего истинного возраста – свидетельство мастерства и опытности, вложенных в его изготовление. Оголовок был высечен так, чтобы напоминать по форме орла. Луис пальцем провел по кромке лезвия.
– Вообще эта вещь имеет и религиозную подоплеку, – сказал Хойл. – По древним поверьям, первыми посланцами Небесного Правителя были птицы. Орлы, в частности, передавали человеческие желания богам. В данном случае можно предположить, что сокровенным желанием была смерть врага.
– Внушительная у вас коллекция, – заметил Луис, возвращая топор.
– Собирать ее начал еще с детства, – разоткровенничался Хойл. – Мальчишкой разыскивал пули Минье на поле сражения у горы Кеннесо. Мой отец живо интересовался тематикой Гражданской войны и охотно брал нас с собой на места боев, когда был в отпуске. Хотя мать, помнится, энтузиазмом в этом плане не горела. Я даже создал свою «фирменную» смазку – смесь жира и пчелиного воска, как у солдат, что смазывали стволы своих винтовок, чтобы те не засорялись осадком дымного пороха. Иначе…
– … пуля застревает в стволе, – закончил за него Луис. – Знаю. Сам их собирал.
– Вот как? – встрепенулся Хойл. – Интересно, где?
– Да так, – пожал плечами Луис. – Давно это было.
– Ну-ну.
В глазах у Хойла мелькнуло замешательство: он понял, что, задав вопрос Луису насчет его прошлого, тем самым переступил некую грань. Было видно, что к подобным ситуациям он не привык. Чтобы скрыть свой дискомфорт, Хойл нарочито гостеприимным жестом указал на пару кресел и две кушетки, расположенные вокруг низенького, красного дерева столика. Луис сел в одно из кресел, в другом разместился Хойл, а Ангел занял место на кушетке. На предложение выбрать что-нибудь из спиртного Ангел с Луисом ответили отказом. Тогда был подан зеленый чай с какими-то японскими постряпушками, что липли к зубам и наполняли рот вкусом хрена с лимоном – не то чтобы неприятно, а просто непривычно.
– Прошу меня простить, что не предлагаю вам обменяться рукопожатиями, – произнес Хойл учтиво, хитро выдавая свое единоличное решение за просьбу, которую надлежит благосклонно воспринять остальным. – Я, даже будучи в перчатках, отношусь к столь деликатным вопросам с известной долей осторожности. Человеческие руки, как известно, служат домом всевозможным бактериям, и своим, и чужим. Да что там домом – сущей выгребной ямой микробов! Особенно следует опасаться тех, что передаются через прикосновение и воздушно-капельным путем. Моя иммунная система уже не та, что была когда-то, – врожденная, понимаете ли, слабость, – так что с некоторых пор я больше не рискую покидать стены своей резиденции. И хотя на здоровье я отнюдь не жалуюсь, но принимаю, как видите, определенные меры предосторожности, особенно в отношении посетителей. Надеюсь, вас это не обижает.
Ни Ангел, ни Луис обиженными не выглядели. У Луиса вид был все такой же непроницаемый, а у Ангела – слегка растерянный. Он осторожно посмотрел себе на руки: вроде бы чистые. Хотя представление о выгребных ямах Ангел имел. Он пригубил зеленый чай, на редкость безвкусный: хоть полощи в нем руки.
– Я слышал, вы испытываете некоторые трудности, – сказал Николас.
Свои реплики он адресовал исключительно Луису. Ангел к такому поведению привык. Оно его не задевало. Более того: если вдруг что-то пойдет не так, то у Ангела перед такими, как Симеон и его хозяин, есть преимущество, поскольку они его недооценивают.
– Я вижу, вы хорошо информированы, – заметил Луис вслух.
– На этом строится мой бизнес, – ответил Хойл. – Вышло так, что в данном конкретном случае наши с вами интересы совпали. Я знаю, кто наслал тех людей на ваш дом и на ту автомастерскую в Куинсе. Знаю, зачем они были посланы. Известно мне и то, что ситуация, скорее всего, ухудшится, если только вы не проявите должную оперативность.
Луис выжидательно молчал.
– В восемьдесят третьем году, – продолжал мысль Хойл, – вы ликвидировали некоего Лютера Бергера. Выходя с деловой встречи в Сан-Антонио, он был с близкого расстояния застрелен в затылок. За выстрел вам заплатили пятьдесят тысяч долларов – неплохая сумма по тем дням, даже при учете дележки с шофером, на машине которого вы скрылись с места происшествия. Согласно протоколу, о мотиве устранения Бергера вы не спрашивали.
К сожалению, на самом деле его имя было не Лютер Бергер. Его звали Джон Лихаген, или Джонни Ли, как он иногда именовался. А отцом ему приходился Артур Лихаген. Который смерть своего старшего сына принял очень близко к сердцу. И долгое, очень долгое время пытался вызнать, кто же стоял за тем убийством. За истекший год у него в этом поиске, надо сказать, наметился существенный прогресс. Неделю назад не стало человека – звали его Баллантайн, – который через Гэбриела нанял для ликвидации вас. Он был убит, а его останки скормлены свиньям. Лихагену, помимо прочего, удалось установить и вашу личность, а еще того шофера, что увез вас тогда с места происшествия. Вам он, скорей всего, известен как Детка Билли. Он, как и Баллантайн, оказался убит: по моим данным, зарезан в туалете, хотя об обстоятельствах его кончины вам, возможно, известно больше, чем мне.
Людей, что напали на ваш дом и на ту автомастерскую в Куинсе, подослал Лихаген. За ними наверняка будут и другие. Вам, несомненно, хватит сноровки сладить с большинством из них, но, как и всяким террористам, этим людям достаточно того, чтобы им повезло хотя бы единожды, в то время как вам обоим везение, а с ним и сноровка, будут требоваться постоянно, из раза в раз. Логично также предположить, что вы бы предпочли остаться в стороне от чрезмерного внимания к вашим бизнес-операциям – если оно и есть, то пусть будет по минимуму. А значит, вам надлежит действовать. Причем лучше раньше, чем позже.
– И откуда же вам все это известно?
– Известно потому, что я нахожусь с Артуром Лихагеном в состоянии войны, – ответил Хойл. – И о его намерениях и действиях я обычно стремлюсь знать как можно больше.
– Предположим, что кое-что из вами сказанного действительно правда. Но почему вы так охотно делитесь всем этим с нами? – задал вопрос Луис.
– Лихаген – мой заклятый враг. И вражда у нас идет издавна. Мы росли невдалеке друг от друга, но с какой-то поры наши пути кардинально разошлись. Несмотря на это, судьба в очередной раз свела нас вместе. Так вот, я бы хотел пережить своего врага, и желательно как можно скорее.
– Должно быть, вражда действительно сильная, – рассудил Луис.
Вместо ответа Хойл сделал кивок Симеону, и тот выставил на стол миниатюрный ДВД-плеер. С нажатием кнопки «play» после некоторой паузы появилось зернистое, некачественное изображение.
– Это пришло пару месяцев назад, – прокомментировал Николас.
На экран он не смотрел, созерцая лишь змеистые изменчивые блики на стене.
Объектом съемки выступала приятной наружности блондинка – молодая, лет тридцати или тридцати с небольшим. Похоже, она лежала бездыханная, а лицо и волосы перепачкались в грязи. Она была обнажена, но ее тело в основном загораживали массивные, с оплывшими брыльями головы хряков, хлопотливо кормящихся ее плотью.
Ангел отвернулся. Симеон нажал кнопку «пауза», застопорив изображение.
– Кто это? – задал вопрос Луис.
– Лоретта, моя дочь, – ответил Хойл. – Она встречалась с оставшимся в живых сыном Лихагена, Майклом. Делала это нарочно, мне назло. Она винила меня во всем, что складывалось в ее жизни не так. Спать с сыном человека, которого я ненавидел всеми фибрами, для нее, как видно, было чем-то вроде мести мне, родному отцу. Но она недооценивала способность семейки Лихагенов на изуверское насилие и жестокость.
– Зачем они так поступили? – тихо спросил Луис.
Не в силах сносить на себе взгляд Луиса, Хойл отвел глаза.
– Да какая теперь разница, – вяло отмахнулся он, из чего следовало сделать недвусмысленный вывод: то, что спровоцировало такой ответный ход, было не менее гнусным.
– Почему вы не обратились в полицию?
– У них нет доказательств, что это дело рук именно Лихагена. Я знаю, что эта запись пришла именно от него – нутром это чувствую, – но даже если б мне удалось убедить полицию, что за все в ответе Лихаген, я уверен: у него они бы не нашли ни следа пребывания моей дочери, даже при условии, что отыскали бы ту свиноферму. А тут еще вопросы нашей обоюдной непримиримости. Мы с Лихагеном оба не агнцы, но теперь этого уже не остановить: слишком далеко зашло.
Николас сделал знак Симеону, и тот, убрав ДВД-плейер со стола в неприметную темную нишу, скрылся в одной из задних комнат.
– Добавлю, что вы для меня в этом вопросе не первый, так сказать, порт захода, – поведал Хойл. – До вас я нанимал другого человека. Звали его Кандич – серб, которому я поручил убить того самого отпрыска, Майкла, а если получится, то и Артура Лихагена. По моим сведениям, Кандич в своем ремесле был самым умелым.
– И что из этого получилось? – поинтересовался Луис.
Возвратился Симеон. С собой он нес стеклянную колбу, а в колбе лежала человечья голова – роговица глаз обесцвечена бальзамирующим составом, кожа выбелена до цвета кости. Неопрятными рямками свисала внизу у шеи плоть.
– Получилось не очень, – сухо ответил Хойл. – Вот это мы получили с неделю назад. Я или чересчур доверился мнению о безупречности Кандича, или же это символическое предупреждение каждому, кто дерзнет пойти его путем.
– И теперь вы хотите, чтобы Лихаген поплатился за то, что произошло с вашей дочерью?
– Я просто хочу, чтобы все это закончилось. А закончиться оно сможет только со смертью одного из нас. Разумеется, как я уже сказал, для меня предпочтительней, чтобы Лихаген отправился на тот свет первым.
Луис поднялся с кресла – движение, заставившее двоих охранников у двери потянуться за оружием. Симеон взмахом велел им остановиться.
– Что ж, – обратился Луис к Хойлу, – все это очень интересно. Не знаю, откуда вы черпаете сведения, но вам не мешает серьезно поговорить со своим источником. У меня впечатление, что он снабжает вас некачественной информацией. Никакого Лютера Бергера я знать не знаю, а оружия никогда в руках не держал. Я бизнесмен, только и всего. И еще я б на вашем месте поостерегся говорить все эти вещи вслух. Так недолго и на проблемы с законом нарваться.
Луис направился к двери, Ангел следом. Остановить их не пытались. Никто не произнес ни слова, пока гости проходили по фойе и стояли в ожидании лифта.
– Спасибо, что нашли для меня время, джентльмены, – напутствовал их Хойл. – Уверен, что скоро вы дадите о себе знать.
Створки лифта раздвинулись, и Луис с Ангелом, ступив внутрь, в молчании поехали вниз, где скрылись в хитросплетении улиц.
С самого отъезда от здания Хойла Луис не проронил ни звука. Город вокруг двигался согласно своему собственному внутреннему биению; ритму, что, варьируясь из часа в час, увязывал движения населяющих его обитателей таких образом, что иногда сложно было сказать, то ли это город диктует стиль и график их жизни, или же это, наоборот, они влияют на жизнь города.
– Мне кажется, перчатки смотрелись особенно экстравагантно, – нарушил молчание Ангел. – Эдаким финальным штрихом. Будь у него загар чуточку потемней, то Эл Джолсон в сравнении с ним выглядел бы бледно.
Ответа не последовало. Впереди сменился зеленый свет светофора, но Луис, утопив педаль газа, проскочил на красный. Обычно нарываться на внимание копов он не стремился, но сейчас отчего-то рискнул. Заметно было и то, что при езде Луис зорко поглядывает в зеркала, следя за машинами, едущими сзади и по бокам.
Ангел из своего окна смотрел, как мимо проносятся витрины магазинов.
– Так что теперь будем делать? – поинтересовался он.
Тон, даром что непринужденно-нейтральный, тем не менее показывал, что какой ни на есть ответ сейчас не возбранялся.
– Кое-кого пообзваниваю. Выясню, многое ли из сказанного Хойлом соответствует действительности.
– Ты ему не доверяешь?
– Я не доверяю никому с таким количеством денег.
– Та голова в колбе смотрелась очень убедительно. Ты в самом деле ничего не слышал о парне, которого он нанял?
– Нет, ничего.
– Значит, не так уж он хорошо и работал, раз ты ничего о нем не слышал.
– В поддержку этого говорит уже сам факт, что его голова в банке.
– Ну и… что?
– Если в словах Хойла есть хоть доля правды, то нам придется выдвинуться против этого Лихагена, – сказал Луис. – И делать это следует быстро. Иначе он узнает, что мы высматриваем того, кто пытается нас спалить. А ему необходимо добраться до нас раньше, чем мы его вычислим. Так что, как я сейчас тебе сказал, надо сделать кое-какие звонки – от них и будем плясать.
– Опять плясать, – вздохнул Ангел. – А я уже начинал наслаждаться безмятежностью тихой жизни.
– Ну да. Только для наслаждения тишиной необходимо наличие шума.
Ангел посмотрел на своего партнера:
– Ты у нас часом не Будда?
– Да нет. Просто где-то вычитал, наверное.
– Ага, в печеньице с предсказанием.
– Ты знаешь, у тебя душа – как фунт изюма.
– Рули давай. Моей изюмной душе нужны мир и покой.
Ангел возобновил наблюдение из окна, но глаза не вбирали в себя ничего из того, что видели.
Глава 9
Ангел в одиночестве сидел у себя перед верстаком. Перед ним были раскиданы компоненты различных бесключевых систем входа: кнопочные устройства, проводные клавиатуры; засовы, приводимые в действие с пультов, даже бесконтактный кард-ридер и считыватель отпечатков пальцев (в одном лишь последнем электроники, теперь уже разобранной, напихано на пару тысяч долларов). Ангелу нравилось идти в ногу с достижениями в этой области технической мысли. Оборудование, которое он изучал, можно использовать и в коммерции, и в быту, хотя домовладельцам и подрядчикам, судя по всему, еще лишь предстояло охватить весь спектр новых технологий. То же самое и в отношении специалистов по замкам: они пока только приноравливались иметь дело с замками без ключей. Многие к новым системам относились с подозрительностью, считая их легко подверженными порче и поломкам. В действительности же электронные системы, имея в себе меньше подвижных частей, гораздо менее уязвимы в плане взлома, чем традиционные механизмы. Так, с пятиштырьковым сейфовым замком Ангел мог сладить с помощью отвертки и булавки. Биометрический же считыватель – совсем иной разговор.
Обычно вид разобранного оборудования зачаровывал Ангела примерно так же, как энтузиаста-анатома бередит возможность поизучать внутренние органы какого-нибудь особо ценного экземпляра человеческой природы, однако сейчас мысли Ангела блуждали где-то далеко. Нападение на их жилище тревожило, а вчерашняя аудиенция в апартаментах Хойла не привносила никакого успокоения. По следам нападения они с Луисом обсудили вариант временно залечь на дно, но быстро от него отказались. Начать с того, что наотрез отказалась куда-либо переезжать миссис Бондарчук, заявив, что это чревато для здоровья ее шпицев. Она также сказала, что ее дед в свое время отказался бежать из большевистской России, хотя сам воевал на стороне белых, а отец сражался под Сталинградом с фашистами. Они не бежали, так что не побежит и Эвелин. Ну а тот факт, что и отец ее, и дед в ходе противостояния врагу погибли, на ее решение никак не повлиял.
В свою очередь Луис не считал, что враги попытаются снова взять штурмом их квартиру. В том происшествии, а также во время стычки в автомастерской противники потеряли троих. Сейчас они по меньшей мере будут зализывать раны. Так что отыграна небольшая фора, которую лучше всего использовать, находясь у себя дома, а не в какой-нибудь времянке или в ненадежном отеле. Ангел молча согласился, но что-то в поведении Луиса его настораживало.
Он как будто сам хочет, чтобы враги пришли. Рассчитывает на это, желает продолжения. Ему это нравится.
Ангел ни одной живой душе не сознавался в том, что Луис его иногда пугает. Не говорил он об этом и Луису, хотя иной раз задумывался, не догадывается ли тот об этом сам. Дело не в опасении, что друг когда-нибудь может напуститься на него. Такого страха Ангел не испытывал никогда. Разумеется, бывают случаи, когда Луиса иначе как «бритвоязыким» не назовешь (и это еще мягко сказано), но насилие, на которое он способен, никогда не обращалось на Ангела. На самом деле Ангела втайне тревожило то, что Луис к этому испытывает тягу – некий внутренний голод, насыщаемый исключительно насилием; неутоленность, источник которой Ангел досконально не понимал. Безусловно, о прошлом Луиса он знал очень многое. Но однако не все: определенные части того прошлого оставались сокрыты даже для него. Признаться, Ангел и сам не выдавал насчет себя Луису все начистоту. Если разобраться, то под бременем абсолютной честности не функционируют и не выживают любые, даже самые безоблачные, отношения.
Хотя деталей Луисова прошлого не хватало для объяснения сущности человека, каким он стал. Не хватало во всяком случае для Ангела.
Столкнувшись с угрозой своей безопасности и безопасности женщин, с которыми он обитал, юный Луис предпринял быстрые и действенные шаги по устранению этой угрозы. Он решительно и совершенно хладнокровно настроился разделаться с человеком по имени Дебер. Мальчик подозревал его в убийстве своей матери – убийстве, после которого тот как ни в чем не бывало возвратился в дом, где она жила вместе со своей матерью, сестрами и подростком-сыном. Вернулся и на место той, что погибла от его рук, наметил себе другую. Луис чуял на этом человеке материну кровь.
Дебер же, в свою очередь, звериным чутьем распознавая скрытно зреющую опасность, видел, как кипит в этом молчаливом, безмятежном на вид мальчике желание отомстить. Их укромный мир не мог вместить двоих, и в Дебере крепла уверенность, что, когда настанет черед действовать, этот парнишка поступит так, как свойственно любому юному сорвиголове. Выпад будет дерзким и прямым: перо, заточка или дешевый ствол, добытый единственно для этой цели. Все это Дебер явственно, в деталях себе представлял. Осуществив содеянное, мальчишка непременно пожелает смотреть умирающему в глаза, поскольку именно так выглядит месть в представлении ребенка. А иначе, на расстоянии, подлинного упоения расплатой нет – так считал Дебер.
Но паренек оказался не таков. С самых ранних лет в нем крылось нечто, к чему прикасаться было нельзя. Старая душа, обитающая в молодом теле. Дебер был хитер и жесток, но мальчик – умен и хладнокровен. Дебер умер не от пулевого ранения и не от ножа в груди или животе. Приближения своей кончины он не разглядел, поскольку она прибыла замаскированной – под видом дешевенького металлического свистка; изделия, к которому Дебер испытывал безотчетную привязанность. Он свистел в него, подзывая мальчика к столу, требуя внимания от своей женщины или же организуя оравы людей, за работой которых надзирал. В то роковое утро, поднося свисток к губам, Дебер, вероятно, все же обладал каким-то мизерным запасом времени, чтобы обратить внимание: свисток как будто забит, нет того привычно свербящего, пронзительного отзыва на дуновение. Но эта секунда канула, и комочек самодельной взрывчатки рванул, снеся свистуну лицо и часть черепа.
Последнее воспоминание о Дебере, осевшее у паренька в памяти, – это образ невысокого франтика, усаживающегося в машину ехать на работу, а на шее неразлучный свисток на шнурке. И не было необходимости смотреть, как тот свисток поднимается, подносится к губам; лицезреть, как туго хлопает черно-рыжий всполох, а затем взирать сверху вниз на убогое покалеченное существо, издыхающее на нищенской подстилке. Удовольствие от созерцания этого было бы, скажем прямо, небольшое.
Убийство Дебера далось Луису легко и естественно, хотя нельзя сказать, что на путь, сделавший его тем, кем он в итоге стал, мальчика толкнул именно этот фатальный поступок. Способность на подобные деяния была ему присуща всегда, а катализатор, приведший его своей вспышкой в мир насилия, был не столь уж и принципиален. Но, грянув раз, все это вошло Луису в нутро, потекло по жилам естественно, как кровь.
Убивал и Ангел, хотя причины тех убийств были не так глубинны и сложны, как те, что двигали по жизни Луисом. Ангел убивал преимущественно из-за того, что был попросту вынужден этим заниматься, иначе погиб бы сам; а еще потому, что на тот момент убийство казалось единственно оптимальным выходом или решением. При этом те, кого Ангел таким образом устранял из жизни, его потом не преследовали и не истязали. Иногда он недоуменно прикидывал, значит ли это, что с ним что-то обстоит не так. Кто его знает – может, и вправду.
Дело в том, что Ангел не ощущал в себе позыва убивать; не выискивал лихих людей для того, чтобы противостоять им или проверять себя на стойкость духа. Скажи ему кто-нибудь: «С этого дня, Ангел, не брать тебе в руки ствола: будешь отныне тешиться одним лишь взломом замков да жрачкой из фастфуда», и он бы остался этим доволен, лишь бы Луис оставался рядом. Но беда в том, что такая жизнь для Луиса неприемлема, а завязать с ней значило поступиться своим партнером. Насилие для Ангела являлось делом обстоятельств, у Луиса же оно было чем-то непреложным, идущим изнутри.
Вероятно, этим частично и объяснялось то, отчего напарники все эти годы оставались близки с Чарли Паркером. Ангел чувствовал себя в долгу перед этим частным детективом, который еще в бытность свою в полиции делал все возможное, чтобы защитить Ангела во время отсидки от тех, кто мог ему чем-то навредить. До сих пор так и не ясно, почему Паркер решил поступить именно так. Ангел время от времени пособлял ему с информацией, если только при этом не требовалось называть чересчур много имен. Кроме того, он уверен (хотя и не заговаривал об этом вслух), что Паркер в курсе насчет его, Ангела, прошлого; что ему ведомо о том насилии, которое мальчику пришлось перенести в детстве.
Хотя, если вдуматься, тяжелое детство выпало на долю многих и многих преступников – кое-кому досталось еще хуже, чем Ангелу, – а потому одной лишь жалостью и состраданием не объяснить, отчего Паркер решил помогать именно ему, а в итоге с ним еще и сдружился. Чарли как будто заранее знал о том, что им всем предначертано. Так что дело здесь в чем-то ином. В Паркере крылось что-то неординарное, подчас на грани сверхъестественного, хотя ясновидцем он себя не считал. Скорее речь можно вести о чем-то достаточно простом, таком как встреча с еще одним человеком и понимание, внезапное и глубокое, что ему-то и есть место в твоей жизни, по причинам или уже очевидным, лежащим на поверхности, или таким, которым лишь предстоит проявиться.
Луис понял, а тем более принял это с трудом, во всяком случае на первых порах. Он не хотел в своей жизни присутствия копов, неважно, нынешних или бывших. Вместе с тем он знал, что Паркер сделал для Ангела. Знал, что Ангела не было бы в живых, если б не этот странный, неспокойный частный детектив, который, казалось бы, вот-вот сломается под бременем своего горя и утраты, но каким-то чудом продолжает держаться. Со временем Луис узрел в этом человеке частицу себя самого. Взаимность их уважения друг к другу постепенно переросла в подобие дружбы, и дружбы крепкой, хотя за эти годы она не единожды подвергалась испытанию на прочность.
Но более всего, по мнению Ангела, Луиса и Паркера роднило не это, а некая темнота натуры. В Паркере горело подобие сумрачного Луисова огня. Чуждый и вместе с тем несколько более тонкий голод, чем тот, что снедал Луиса, бытовал и в Чарли. Оба они в каком-то смысле использовали друг друга, но обязательно со взаимного ведома и согласия.
Хотя в последние месяцы все стало меняться. Паркер уже не был лицензированным частным детективом. Он чувствовал, что за ним пристально следят те, кто отобрал у него лицензию, и что любой неверный шаг может обернуться для него тюрьмой или привлечь внимание к его друзьям: Луису и Ангелу. Ангел не мог взять в толк, как им до сих пор удавалось избегать этого самого внимания. Да, они были осмотрительны и действовали профессионально. Нельзя сбрасывать со счетов и удачу, которая им временами сопутствовала, но этих факторов самих по себе, понятное дело, недостаточно. Оставалось лишь гадать.
И вот вышло так, что с лишением Паркера лицензии у Луиса оказался перекрыт один из каналов выхода его внутренних позывов. И он опять начал поговаривать о приемке заказов. Тот выпад против русской мафии произошел не столько из-за экстренной необходимости отреагировать на угрозу Паркеру, сколько из-за желания Луиса размять мышцы. Теперь же ощущение складывалось такое, будто напарники претерпевают атаку сил, которые сами толком не могут выявить. И Ангела более всего настораживало подозрение, что Луиса такое развитие ситуации втайне радует.
Затем был еще и Гэбриел. На нем тоже лежала определенная ответственность за происходящее, поскольку, если Хойл сказал правду, это именно он в свое время отрядил Луиса убить сына Лихагена, с чего все и началось. Старика Лихагена Ангел не встречал ни разу, но знал о нем предостаточно. Отношения, что связывали Гэбриела с Луисом, были донельзя запутанны. Луис, судя по всему, полагал, что чем-то Гэбриелу обязан, хотя тот, похоже, в свое время вертел Луисом как хотел и, не исключено, совращал его в угоду каким-то своим умыслам. И вот теперь этот человек, пускай и поверхностно, но вновь возвращался в жизнь Луиса, как какой-нибудь старый паук, выдернутый из спячки теплом солнышка и вибрациями насекомых вблизи его пыльных тенет. У Ангела складывалось впечатление, что какие-то эпизоды прошлого Луиса, аспекты прежней жизни, начинали просачиваться в настоящее, при этом отравляя его своим воздействием.
Если Луис Ангела иногда страшил, то сам Ангел для своего партнера, как это ни досадно, оставался иной раз вне понимания. Несмотря на все то, чего ему по жизни пришлось хлебнуть, в своем сердце он сохранил нежность, которую в определенных обстоятельствах можно было истолковать чуть ли не как слабость. Ангел чувствовал; вживую ощущал сострадание, сопереживание, сердечную печаль. Все эти чувства он испытывал по большей части к тем, кто был подобен ему, а в особенности к брошенным детям.
Луис знал: каждый ребенок, над которым надругались в детстве, навсегда сохраняет в своем сердце душу того поруганного ребенка и никогда, ни за что от нее не отрешается. Впрочем, от этого его эмоции не теряли своей восхитительности, и Луис отчетливо осознавал, что годы, проведенные бок о бок с этим чудаковатым растрепой, изменили его самого и некоторым образом, как бы это сказать, расцветили. Ангел сделал его более человечным. Однако то, что в Ангеле было благом и добродетелью, для Луиса становилось трещиной в доспехах. Вдобавок к этому, с того момента как он проникся к Ангелу чувством, Луис пожертвовал существенной составляющей своей защиты.
Силы Луиса в каком-то смысле разделились. Раньше ему приходилось беспокоиться лишь за себя самого, что в основном обусловлено сутью его профессии, а теперь он вынужден противостоять еще и страхам за своего близкого человека. И когда Ангела у него однажды чуть не отняли (некая семейка изуверов умыкнула его, покалечила, да еще и назначила за освобождение выкуп, хотя на самом деле даже не собиралась отпускать живым), Луис впервые со всей определенностью понял, кем он может стать без своего партнера: одержимой мщением фурией, творением из чистой, бело-огненной ярости, заживо поглощаемой собственным горением.
Впрочем, Ангелу Луис потом не сознался, что некая его часть истово желала такого поглощения.
Изменил его, признаться, и Паркер: в этом детективе проглядывало сочетание черт Луиса и Ангела. От Ангела в нем было сострадание, желание не допустить того, чтобы слабые были окончательно задавлены сильными и жестокими; но в нем же проглядывало и что-то от желания (даже, можно сказать, нужды) Луиса наносить удары, судить и карать. Не секрет, что между Паркером и Луисом соблюдался деликатный паритет: Паркер сдерживал в Луисе наихудшие проявления, а вот Луис как раз допускал выплески наихудшего в Паркере. Ну а что же Ангел? А Ангел был центровой поворотной точкой, вокруг которой происходило вращение этих двоих. Он был наперсником обоих, содержа в себе своего рода эхо и Луиса, и Паркера. А впрочем, разве не то же самое можно сказать и в отношении всей их троицы? Именно это спаивало их воедино; это, а также все крепнущее ощущение, что Паркер неудержимо движется в сторону конфронтации, частью которой суждено сделаться и им.
Луис просто не представлял, что когда-нибудь окажется привязан к такому человеку, как Ангел. Казалось бы, удивительно, но долгие годы он предпочитал не сознаваться в своей интимной ориентации даже себе самому. Когда Луис был молод, это казалось чем-то постыдным, и такого рода позывы он подавлял в себе так тщательно, что любое изъявление собственной чувственности наружу для него с годами становилось все трудней.
А затем в его жизни взялся этот странноватый персонаж. Знакомство началось с того, что Ангел оказался пойман при попытке обчистить Луисову квартиру. Да уж хоть бы делал это как надо, а то смех один. Кончилось тем, что Луис глумливо его окликнул и навел ствол, остановив тем самым неуклюжую попытку воришки умыкнуть через окно телевизор. Ну сами вдумайтесь: какой болван проникает в квартиру, где все явно ухожено и обставлено с изысканным вкусом, где всюду стоят небольшие (и между прочим, легко транспортабельные) предметы искусства, а он, дуралей, кладет глаз на габаритный, да еще и тяжеленный телик? Неудивительно, что Ангел кончил тюрягой. Вор из него в силу общей эксцентрики был так себе, но зато взломщик… вот здесь-то в его натуре и крылась гениальность. Здесь Ангел одарен донельзя. Видимо, так уж подсмеялся над ним Всевышний: снабдил навыками, дающими возможность проникать в любое запертое помещение, но одновременно лишил коварства, необходимого для применения такого дара на практике. Если только кардинально не сменить поприще и не стать, скажем, специалистом по замкам с честным заработком по итогам честного рабочего дня. Концепция, которую Ангел с негодованием отметал.
Почти с таким же негодованием Луис отрицал специфическое чувство вкуса своего партнера. Особенно это касалось манеры Ангела одеваться. Поначалу Луис полагал, что виной тому все та же жеманная эксцентричность или же элементарная дешевизна. Ангел с азартом недокормленной ищейки вынюхивал полки с уцененным товаром где-нибудь в «Филен», «Ти Джей Макс» или «Маршаллз» – везде, где все оттенки цвета были меж собой перемешаны в самых неудобоваримых комбинациях. Большие шопинг-моллы его не интересовали – во всяком случае, если там в магазинах тоже не встречались полки или рейки, на которых шмотки висели с такой уценкой, что, казалось, магазин сам доплачивает покупателям, лишь бы они поскорей все это добро разобрали. Впрочем, нет, в шопинг-моллах добыча все-таки давалась излишне легко. Ангел же обожал именно охотиться, преследовать свою цель и упиваться моментом, внезапно ухватив в бутике какую-нибудь попугайски-зеленую сорочку «Армани» с десятикратной уценкой, а в пару к ней какие-нибудь неимоверные штаны «в тон» (то есть «чтобы аж глаза слезились»). Именно в такие моменты Ангел непередаваемо, от всей души гордился и покупкой, и своим охотничьим чутьем.
Луису же потребовались годы, чтобы осмыслить, отчего всякий раз, когда он отпускает насчет прикида своего партнера колкость, Ангел как будто съеживается – ни дать ни взять ребенок, который хотел порадовать родителей своей стряпней, да все попутал и вместо похвалы за свои старания схлопотал нагоняй. Дело не в том, что в отношении одежды Ангел вел себя как форменный дальтоник – к тому же одежда была вполне приличная, для повседневной носки, с вполне достойным лейблом, да еще и доставалась считай что за гроши. Но, очевидно, ребенком Ангел мечтал, что когда-нибудь будет носить красивую одежду, иметь какие-нибудь дорогие вещи, а став наконец взрослым, никак не мог приравнять к себе дороговизну этих самых вещей. Своей добротностью и статусностью они как будто предназначались для других, а не для него. Он не считал себя достойным их. Но можно было смухлевать: купить их по дешевке. И тогда не надо перед собой оправдываться. Напяливай и носи.
Луис однажды купил Ангелу в подарок красивый пиджак от «Бриони», который потом несколько лет чах ненадеванный в шкафу. Когда Луис наконец не выдержал и спросил, в чем дело, Ангел объяснил, что та вещь для носки слишком дорогая, а он не из тех, кто носит на себе предметы роскоши. Тогда Луис этого ответа не понял (нет уверенности, что он досконально понимал его и сейчас), но с той поры научился прикусывать себе язык, когда Ангел демонстрировал ему свои новые покупки, если только налицо не было чего-нибудь совсем уж не от мира сего, чего не вынести никому из смертных. Ангел со своей стороны тоже сделал вывод, что удачная покупка – это все-таки не та, на которую невозможно смотреть, не приняв предварительно средство от тошноты и головокружения. Таким образом было достигнуто что-то вроде паритета.
Как раз когда Ангел сидел у себя в мастерской, отстраненно глядя куда-то поверх разложенных на столе электронных деталей, в десяти кварталах отсюда, в укромном офисе, сидел Луис и в призрачно-белесом свете компьютерного экрана размышлял, не лучше ли будет заняться Лихагеном самому, без привлечения Ангела. Впрочем, эта мысль длилась не дольше, чем жизнь жучка в печи. Ангел дома не останется: не такой он по натуре. Хотя инициатива в этом деле принадлежала не ему, а именно Луису: пробираться охотничьей тропой, резким ударом вышибать дух из существующей проблемы. Все это доставляло ему несказанное удовольствие.
С самого возникновения угрозы со стороны Лихагена Луис ощущал себя живее, чем за весь последний год. Затекшие мышцы возвращались к жизни; просыпались, привычно навостряя уши, былые инстинкты. Ему самому, его укладу и близким людям угрожала опасность, но Луис чувствовал в себе силы встать наперекор угрозе и совладать с ней. Ангел, безусловно, будет стоять с ним плечом к плечу, хотя и не разделяя удовольствия от этого процесса. Он же, Луис, будет как можно тщательней скрывать от друга свое собственное блаженство. В самом убийстве удовольствия нет. Оно в отраде, которую мастер получает от применения навыков своего ремесла. Без возможности их реализации он так, просто человек, а вот быть «просто кем-то» Луиса по жизни никак не устраивало.
Он пододвинул кресло поближе к компьютеру и занялся пробивкой Артура Лихагена.
* * *
Гэбриел сидел в наблюдательной комнате у Вустера. Паренек был рослый; слегка худоват, но это изменится. Он уже входит в возраст. Весьма симпатичный, а со временем станет еще красивее. В нем читалось безмолвное спокойствие, и это предвещало хорошую будущность. Несмотря на то что допрос длился уже несколько часов, парень не сникал и голову держал прямо. Глаза яркие, взгляд пристальный. И не моргает почем зря.
Через пару минут поза паренька претерпела небольшое, но все же изменение. Он напрягся, голова чуть накренилась, как у животного, смутно учуявшего приближение кого-то чужого, но еще не решившего, представляет он угрозу или нет. Паренек знал, что на него смотрят и что сейчас за ним наблюдает не один только Вустер.
Гэбриел на своем стуле подался вперед и поводил пальцами по контурам головы юноши – лбу, скулам, подбородку, – словно коннозаводчик, проверяющий качество породистого жеребчика. «Да, – подумал он, – в тебе заложен потенциал того, что мне надо. В тебе есть Жнец».
Гэбриел знал: из людей подавляющее большинство не предрасположено убивать. Многие, понятно, считают, что при необходимости способны на убийство. Можно создать и условия, при которых человек становится убийцей, однако немногие появляются на свет с уже врожденной способностью отнимать жизнь у других. Сама история свидетельствует, что в ходе военных действий многие из сражающихся демонстрируют явное нежелание убивать, даже если речь идет о сбережении собственной жизни или жизни товарищей. По оценкам, в годы Второй мировой войны только пятнадцать процентов от общей численности личного состава американской армии вызывалось стрелять во врага. Большинство если и спускали курок, то целились куда-нибудь вверх или вбок. Остальные предпочитали вспомогательные задания: связь, снабжение боеприпасами или даже доставка из-под огня раненых, иной раз куда с большим риском для своей жизни, чем стрельба по врагу из окопа. Иными словами, дело здесь не в трусости, а во врожденном неприятии умерщвления себе подобных.
Разумеется, все это подвержено изменению за счет бездушной неукоснительной муштры, когда солдат готовят к убийству. Однако муштра муштрой, а попробуйте-ка найти человека, для которого муштра при этом совсем необязательна, и речь пойдет уже о чем-то совсем ином. В минуты страха или гнева человек перестает мыслить своим передним мозгом, являющимся, по сути, первым интеллектуальным фильтром на пути убийства, и начинает соображать уже своим средним, животным мозгом, действующим как второй фильтр. Тем, кто считает, что на этой стадии включается рефлекторный механизм «дерись или удирай», можно возразить: диапазон задействованных рефлексов здесь все еще слишком сложен. А потому драться или удирать – это уже совсем последний выбор, когда взаимосвязь «команда – подчинение» отпадает за ненадобностью.
Одной из исконных целей муштры всегда было преодоление того второго фильтра, но при этом среди испытуемых подчас находились такие, в ком фильтр среднего мозга как таковой отсутствовал. Это психопаты. Ну а цель муштры – выдрессировать своего рода псевдопсихопата, такого, чтобы дрался и убивал, но при этом был подконтролен и подчинялся приказам. Психопаты, как известно, приказам не подчиняются, а следовательно, контролю не подлежат. Должным же образом вымуштрованный солдат сам представлял собой орудие.
Разумеется, в ходе такой подготовки терялось что-то доброе, человечное, может, даже лучшее, что содержится в человеке: понимание того, что мы существуем не просто как отдельные обособленные сущности, но являем собою часть некоего коллективного целого, которое с каждой смертью уменьшается, убывает, а значит, по логике, убываем и мы сами. По законам военной муштры такое понимание извечно подлежало вытравливанию, а сознание купировалось и прижигалось. Проблема состояла в том, что, как при самых первых хирургических операциях древних, процесс купирования основывался на искаженном представлении о внутреннем устройстве человека.
Страх смерти или увечья в бою – не главные причины умственных сломов; они-то, как выяснилось, как раз второстепенны. То же касается и изнеможения – оно хотя и вносит определенную лепту, но не это главное. А главное – это бремя умерщвления, убийства вблизи, а также знание, что это именно твоя пуля или твой штык оборвали ту или иную жизнь. Возьмем военных моряков: у них уровень психических сломов во время боя гораздо меньше. То же самое у экипажей бомбардировщиков: они сбрасывают свой смертоносный груз с огромной высоты над городами, которые с их точки обзора кажутся подчас даже никем и не населенными. Разницу составляет близость; интимность, если угодно. Смерть, которую видишь, слышишь, ощущаешь на вкус и запах. Нахождение лицом к лицу с чужой агрессией и враждебностью, направленной непосредственно на тебя, и вынуждает реагировать, встречно возбуждать в себе такую же агрессию и ненависть. Уяснение и приятие того, что ты потенциально и палач, и жертва. Отрицание человеческой сущности в себе и в других.
Мальчик по имени Луис был необычен. Вот вам конкретный индивидуум, отзывающийся на враждебный раздражитель передним мозгом, воспринимающим угрозу как проблему, которую надлежит устранить. И дело не в том, что при этом подавляется второй, средний мозг. Впечатление такое, будто импульс до этого уровня просто не доходит. Налицо исключительно хладнокровное, досконально продуманное убийство. Что указывает на значительный потенциал. Сложность, по мнению Гэбриела, крылась в физическом дистанцировании паренька от объекта его смертельной охоты. Гэбриел, безусловно, понимал взаимосвязь между физической близостью и травмой от убийства. Сложнее прикончить человека вблизи посредством ножа, чем застрелить издали из снайперской винтовки. Аналогично эйфория, нередко возникающая в момент убийства, как правило, тем короче, чем ближе киллер находится от жертвы, потому как в этой ситуации вина находится столь же близко, что и тело. Гэбриелу известны случаи, когда солдаты в ближнем бою утешали поверженного и умирающего от их рук врага, шепотом винясь за содеянное.
В действительности та легкость, с которой паренек совершил убийство, могла означать возможное отобщение, нежелание или неспособность осознать последствия своих действий. Это или же рассудочное понимание, что он кого-то убил, но вкупе с эмоциональным отрицанием содеянного, а значит, и отрицанием своей ответственности. Надо будет заняться дальнейшей проверкой, чтобы проступила его истинная сущность. Не выказывал паренек и какого-либо чрезмерного стресса, спокойно держась даже на фоне достаточно жесткого допроса. Молодец, не сломался. И не ищет возможности исповедаться, покаяться в своем прегрешении. Стресс, само собой, может проявиться позже, но пока вид у него сравнительно невозмутимый. Парень явно не обеспокоен содеянным.
Вообще существует лишь небольшой процент людей, какие-то несчастные пара процентов, которые при определенных обстоятельствах готовы без жалости и покаяния совершить убийство. Причем эти обстоятельства не обязательно сопряжены с персональным риском и даже риском для жизни других. На каком-то уровне это опять-таки вопрос муштры и контекст самой ситуации. В определенный момент мальчика надо будет поместить в нужное окружение, чтобы увидеть, как и чем он на него отзовется. Если реакция не будет правильной, на замыслах можно поставить крест. А также, по всей видимости, и на жизни этого убийцы-недоростка.
Еще вопрос, как он будет реагировать на указания сверху. Одно дело – убивать по своим собственным соображениям и совсем иное – по чьей-то указке. Солдаты по большей части ведут огонь, когда рядом дежурит начальство, и действуют более эффективно в связке со своим командиром, к которому испытывают уважение. У Гэбриела положение во многом другое: его «бульдоги» должны поступать так, как им сказано, даже если он сам, давая команду «фас», находится при этом где-то далеко. Гэбриэл походил на генерала, но без подчиненных на поле боя, обеспечивающих безукоризненное выполнение его приказаний. Те же полевые командиры имели некую легитимность, дарованную им их статусом в иерархии подчинения; положение же Гэбриела куда более расплывчатое.
С учетом всех факторов те, кого Гэбриел брал к себе, отбирались очень тщательно. Явные психопаты ему не годились, поскольку не признавали над собой авторитетов. Вообще, чем моложе «бульдоги», тем лучше: они более управляемы, открыты для манипулирования. И Гэбриел выискивал слабости, через которые можно воздействовать; находил способы заполнять бреши, зиявшие в тех молодых пустоватых жизнях. Пареньку Луису не хватало фигуры отца, но он был не настолько одержим ее поиском, чтобы признать над собой верховенство Дебера, и избавился от него, когда почувствовал, что тот видит в нем угрозу. Тут нужен тонкий, осмотрительный подход. Завоевать доверие Луиса будет непросто.
Постепенно Гэбриел выявил, что Луис к тому же природный одиночка. Сколь-либо близких друзей у него нет, а ребенком он рос единственным мужчиной в окружении женщин. По характеру он не из тех, кто тянется к коллективу, а значит, если направить его инстинкты в нужное русло, он не будет заниматься самокопанием и испрашивать оправдания своим поступкам у других. Оправдания, отпущение грехов – этого Гэбриел предложить не мог, а потому предпочитал держать в деле тех, кто не особо заморачивается чувством вины.
Не нужны ему и такие, кто имеет свойство ассоциировать себя с жертвой. Для выполнения его требований необходимо эмоциональное дистанцирование, и Гэбриел при случае охотно разнообразил свой подход в использовании социальных, моральных и культурных различий между Жнецами и их жертвами. Однако и сопереживание в своих питомцах окончательно не истреблял, потому как его полное отсутствие – признак все той же психопатии. Сопереживание – необходимый фактор сдерживания откровенно буйного и садистского поведения. Необходимо сохранять деликатный баланс. В этом разница между готовностью причинять кому-то боль по необходимости и изуверствовать по своей прихоти.
Незадолго до своего визита в тот захолустный полицейский участок Гэбриел вызнал и то, что характер у Луиса бойцовый – если надо, парнишка без колебаний пускает в ход кулаки. Это хорошо: указывает на крайне важную предрасположенность к агрессии; более того, на тягу при случае ее проявлять. Убийственный дебют с Дебером запустил в Луисе определенный процесс, хотя, образно выражаясь, оружие было заряжено еще задолго до этого. Ходили также слухи, что мальчонка гомосексуалист – если не практикующий (все-таки возраст еще не тот), то во всяком случае с наклонностями, позволяющими подобной молве гулять по округе.
Как и во многих других областях, Гэбриел был сведущ и в вопросах гомосексуальности. Ее, как правило, можно разделить на два аспекта – один девиантный, с отклонением в сторону насилия (скажем, тяга надругаться над малолетними), другой нет. Девиантное сексуальное поведение указывает на некоторую нестабильность, которая может проявляться и в иных сферах, так что люди с такими наклонностями для целей Гэбриела не годились.
Сам Гэбриел гомосексуалистом не был, но понимал природу полового влечения, а с ней природу агрессии и враждебности, поскольку обе соседствуют меж собой теснее, чем кому-то, возможно, хотелось бы. В человеке наряду с чертами поведения, которые можно изменять и контролировать, существуют и другие, неподвластные этому. К их числу принадлежит и сексуальная ориентация. Что до Гэбриела, то его сексуальность Луиса интересовала лишь в той части, в какой ее можно было использовать для его уязвимости и поддержания в нем духа противоречия, – слабости, которые можно эксплуатировать.
И вот Гэбриел наблюдал за Луисом через зеркальное стекло, а тот неотрывно смотрел на него с той стороны. Так прошло минут пять, после чего Гэбриел с явным удовлетворением кивнул сам себе и вышел из комнатки наблюдения для очной встречи с пятнадцатилетним убийцей.
Как и всякий умелый вожак, Гэбриел по-своему любил этих людей, хотя, разумеется, при необходимости всегда готов был ими пожертвовать. За годы, что последовали, Луис не просто оправдал, а превзошел ожидания Гэбриела, за исключением, пожалуй, одного: он упорно отказывался убивать женщин (видимо, издержки воспитания в их среде). И Гэбриел делал ему в этом плане послабление, ведь он действительно любил Луиса. Юноша стал для него как сын, а Гэбриел, в свою очередь, в чем-то заменил ему отца.
Сейчас он ступил в допросную и разместился от Луиса через стол. В комнате пахло потом и другими еще менее приятными вещами, но Гэбриел не подал виду. Лицо юноши матово блестело от испарины.
Первым делом Гэбриел выдернул из розетки штепсель магнитофона, после чего, сложив на столешнице руки, доверительно подался к Луису.
– Меня зовут Гэбриел, – сказал он приветливо. – А ты, наверное, Луис.
Паренек не ответил. Он все так же молча глядел на немолодого визитера, ожидая, что будет дальше.
– Ты, кстати, можешь идти, – сообщил Гэбриел. – Никто тебя ни в каком преступлении больше не обвиняет.
На этот раз паренек отреагировал: рот у него чуть приоткрылся, а брови приподнялись. Он поглядел на дверь.
– Да-да, – кивнул в подтверждение Гэбриел. – Уходи хоть сейчас, если пожелаешь. Задерживать тебя никто не посмеет. Там снаружи ждет твоя бабушка, забрать тебя обратно в вашу хибарку. Сможешь опять спать на своей кровати, среди всех знакомых тебе вещей. Все пойдет как прежде.
Он улыбнулся. Паренек не тронулся с места.
– Ты что, не веришь?
– Чего вы хотите? – избегая глядеть в глаза, спросил Луис.
– Чего хочу? Я хочу тебе помочь. Потому что считаю, что ты очень необычный молодой человек. Я бы даже сказал, одаренный, хотя дар твой в здешнем захолустье вряд ли оценится по достоинству.
Он плавно описал рукой полукруг, вбирающий в себя допросную, участок, стерегущего за стенкой Вустера, далекий отсюда закон…
– Я могу тебе помочь обрести место в этой жизни. А за это твои таланты смогут найти себе применение, которого им здесь точно нет. Понимаешь, в чем дело: если ты останешься в этом городишке, тебе кранты. Рано ли, поздно, ты обязательно перейдешь грань. Тебя здесь будут травить, угрожать. Кто угодно: полиция, какая-нибудь шпана – все равно. Ты на это поддашься, ответишь, а им только того и надо. Ты для них уже меченый, и второй раз тебе это с рук не сойдет: сживут со свету, так и знай. За такое вообще смерть полагается.
– Не пойму, о чем вы говорите.
– Ах ловкач, ну ловка-ач. – Гэбриел с шутливой одобрительной укоризной погрозил пальцем и хохотнул, и только после затяжной паузы продолжил: – Позволь тебе сказать, что будет дальше. У Дебера остались друзья – точнее будет сказать, дружки – такие же, как он, а иные и похлеще. Так вот они не могут допустить, чтобы его смерть прошла неотомщенной. Это подмочит их собственную репутацию. Те, у кого на них зуб, сочтут: слабаки, мол, ату их. Им уже всяко известно, что тебя здесь насчет Дебера пытали. А они не полиция, которой все поровну; у них на тебя душа горит. Так что, если ты вернешься домой, они тебя найдут и как пить дать укокошат. А заодно, может статься, пройдутся и по женщинам, среди которых ты живешь. Даже если ты сделаешь ноги, они пустятся следом: ты ж все равно далеко не спрячешься.
– А вам-то какая забота?
– Мне? Абсолютно никакой. Могу уйти хоть сейчас и оставить тебя наедине с твоей участью, а заодно и твою родню. Так что заботы мне никакой и огорчений ни на понюх. Или же ты прислушаешься к моему предложению, и мы, может статься, придем к какому-нибудь взаимовыгодному результату. Проблема для тебя в том, что ты меня не знаешь, а потому не можешь мне довериться. Я полностью понимаю это твое затруднение. Понимаю, что тебе понадобится время пораздумать над тем, что я предлагаю…
– Я не знаю, что вы мне предлагаете, – сказал Луис. – Вы ж не говорите.
«Да он еще и паясничает, – мысленно отметил Гэбриел. – Зрел, зрел не по годам».
– Я предлагаю дисциплину, выучку. Предлагаю тебе канал для выхода твоего гнева, в нужном направлении и с использованием твоих талантов.
– Крышу, что ли?
– Прежде всего над самим собой. С этим я берусь помочь.
– А моя семья?
– Они рискуют ровно настолько, насколько здесь задержишься ты, и только если будут знать, где ты находишься.
– То есть мне остается или идти с вами, или выйти отсюда?
– Верно.
Луис задумчиво поджал губы.
– Спасибо вам за потраченное время, сэр, – сказал он после некоторой паузы. – А сейчас я, наверное, пойду.
Гэбриел, кивнув, сунул руку во внутренний карман пиджака. Оттуда он вынул конверт и протянул юноше. Конверт был не запечатан. После секундной нерешительности Луис принял его и раскрыл. При виде того, что там внутри, он попытался сохранить невозмутимость, но не получилось: выдали ошарашенные глаза.
– Здесь тысяча долларов, – уточнил Гэбриел. – А еще визитка с телефонным номером. По этому телефону со мной можно связаться в любое время дня и ночи. Подумай хорошенько над моим предложением, но помни мои слова: возвращаться домой тебе нельзя. А надо, наоборот, отсюда убраться, и чем дальше, тем лучше. И тогда прикинуть, что ты будешь делать, когда за тобой явятся те люди. Потому что они это обязательно сделают.
Конверт Луис закрыл, спрятал и вышел из комнаты. Гэбриел за ним не пошел: не было смысла. Он знал, что паренек из городка уедет. Если нет, значит, он просчитался и Луис ему все равно без пользы. Деньги здесь ни при чем: Гэбриел полагался прежде всего на свои суждения. А деньги вернутся еще многократно.
Выйдя на вольный воздух, Луис вместе с бабушкой возвратился домой, к их лесной лачуге. Дорогой они не разговаривали, хотя шагать пришлось три с лишним километра. Дома Луис собрал в сумку одежду, кое-что из милых сердцу воспоминаний о матери – фотографии, парочка оставшихся от нее брошек. После этого взял конверт и рассовал наличность – не только по карманам, но и по укромным местам: под стельки туфель, во вшитый под брючный пояс гомонок. Остаток разделил на две неравные стопки: ту, что поменьше, сунул в передний карман джинсов, а остальное упрятал обратно в конверт. Затем Луис по очереди обнял и расцеловал на прощание всех женщин, которые его растили, а бабушке помимо этого вручил конверт с пятьюстами долларами, после чего на грузовичке мистера Отиса отправился на автобусную станцию.
По дороге он попросил сделать всего одну остановку. Мистеру Отису этого не очень-то хотелось, но он видел, что усмотрел в этом мальчике шериф Вустер, а затем углядел приезжий Гэбриел, и потому понял, что ему лучше не перечить ни в этом, ни в чем-либо другом. Так что мистер Отис притормозил поблизости от бара Маленького Тома и, укрыв свой грузовичок в придорожном кустарнике, с опаской наблюдал, как Луис шагает через грунтовую площадку и скрывается из виду.
Плавясь от пота и волнения, мистер Отис дожидался в кабине.
Маленький Том поднял глаза от расстеленной на стойке газеты. Посетителей в баре пока не было (час еще не настал), а потому нечем было особо и заняться. По радио шел футбол. Тому нравились эти спокойные моменты, он их смаковал. Потому как потом весь вечер порхать-жужжать ему пчелой – сновать меж столов с напитками, тут и там останавливаться перекинуться словцом с сидельцами. Разговоры шли в основном о спорте, погоде, о перипетиях мужичья со своим бабьем (женщины бар Маленького Тома, слава богу, отягощали своим присутствием не чаще цветных, так что он был прибежищем сугубо для «своего» контингента). Линию бара Маленький Том соблюдал вполне исправно: не поднимать чересчур серьезных тем, не заводить чересчур глубоких разговоров. Никаких, боже упаси, разборок (Маленький Том этого не терпел) или откровенной пьяни (этого он тоже не одобрял). Выпил свою меру, и хватит: пожалте в путь-дорогу, да не вздумайте по пути лихачить или устраивать дома ссоры – насчет этого хозяин бара, прежде чем выпроводить клиента, давал ему наставление. Полиция в заведение Маленького Тома наведывалась редко: у отцов города он был на хорошем счету.
Ко всему этому можно с уверенностью добавить, что, как и многие приверженцы обывательской трактовки пресловутой «нормы жизни среднего американца», Маленький Том был по сути своей животным, обуреваемым неуемными и разнузданными аппетитами, сексуальным недержанием, а также отвращением ко всему, что отличалось от него самого: к женщинам, в особенности тем, что брезговали к нему прикасаться, если только любовь была не за деньги; к евреям, которых он по жизни и не встречал; к церковникам любых нестандартных оттенков и воззрений; к полякам, ирландцам, немцам и многим прочим, кто разговаривал с нездешним акцентом и носил имена, которые Тому было трудновато произносить; ну и, само собой, ко всем без исключения цветным.
И вот сейчас на пороге заведения стоял молодой темнокожий, молча взирая, как Маленький Том читает газету. Неизвестно, как долго этот цветной успел здесь простоять, но, сколько бы оно ни длилось, все равно непозволительно много.
– Топай отсюда, малый, – указал Маленький Том. – Здесь вашим не место.
Юнец не шевельнулся. Маленький Том сменил позу и тронулся в сторону откинутой крышки барной стойки. По пути он прихватил бейсбольную биту, лежавшую под стойкой на полочке. Там был еще и дробовик, но Маленький Том решил, что одного вида биты будет достаточно.
– Ты меня слышал? А ну брысь по своим делам.
– Я знаю, что ты сделал, – неожиданно промолвил юнец.
Маленький Том остановился. Хладнокровие парнишки вызывало некоторую оторопь. Тон голоса был ровный, а сам цветной с того самого момента, как Том его заметил, ни разу не моргнул. То есть вообще. Пристальный взгляд паренька словно проникал сквозь череп и, казалось, полз пауком прямо по извилинам: растеряешься тут.
– Ты что такое мелешь?
– Я знаю, что ты сделал с Эрролом Ричем.
Маленький Том осклабился – ухмылка разрасталась медленно, криво, растекалась, как мазут. Ах вон оно что: цветной молокосос, нигер, осмеливается дать волю своему пылкому нраву. Совсем, видать, нюх потерял. Ну да ладно: уж мы-то знаем, как сделать так, чтобы цветные прикусывали язык перед белым человеком.
– Он сам напросился, – сказал Маленький Том. – Считай, что и ты тоже.
Быстрым движением он махнул битой снизу, а не сверху, метясь наглецу в ребра, но тот с неуловимым проворством шатнулся вперед навстречу удару, а не от него, так что бита грянула по дверной притолоке одновременно с тем, как юнец с неожиданной цепкостью схватил Тома за горло и пригвоздил к стене. От удара по притолоке руку Тома простегнула тугая ознобистая боль. Пальцы ослабли, и в это мгновение наглец вдарил по ним левой рукой, отчего бита со стуком выпала на пол.
От изумления Маленький Том потерял реакцию. Цветные к нему никогда прежде не прикасались – даже их женщины, поскольку Маленький Том не смешивался с другими расами, ни силком, ни даже по их согласию. Сейчас он чувствовал у себя на шее прохладное дыхание этого нигера. Пальцы на горле неумолимо сжимались, было уже тяжко дышать, и тут в баре приоткрылась задняя дверь и послышался веселый мужской окрик. Хватка приослабла, а в следующее мгновение наглец с силой пихнул Маленького Тома вбок, прямо на табурет, через который он со всего маху бухнулся на пол.
– Эй! – уже не весело, а грозно окликнул голос, судя по сипу, Уилларда Хоуга. – Ты, мать твою, чё там вытворяешь, малый?
Паренек подхватил биту и рывком обернулся к новой угрозе. Безоружный Хоуг замер на месте. Нигер обернулся к Маленькому Тому.
– Ладно, в другой раз, – процедил он и спиной вытеснился из бара, прихватив биту с собой.
Через несколько секунд после его ухода бита снарядом влетела Маленькому Тому в окно. Дождем посыпались на пол стекла. Было слышно, как снаружи, взревывая движком, срывается с места небольшой грузовик. Увы, когда Маленький Том доковылял до дороги, машины уже и след простыл. Он так и не узнал, кто подвез того нигера к его заведению. Досадно. Это воспоминание еще долго угнетало Тома – даже после того, как он установил, кто был тот парень, и сумел довести это до тех, у кого были свои основания с Луисом разделаться. Ну а потом, с годами, память о том нападении как-то поиссякла.
Вообще, память Маленького Тома к той поре во многом выцвела: началась деменция, хотя он и пытался ее скрывать от завсегдатаев своего убогого заведеньица, все больше хиреющего вместе с хозяином. Так что когда паренек в конце концов возвратился уже зрелым мужчиной и заставил Маленького Тома сполна рассчитаться за содеянное с Эрролом Ричем, тот уже не мог узнать в Луисе того единственного цветного, что когда-то поднял на него руку.
Причиной же, по которой Луису столько времени понадобилось на то, чтобы отомстить за смерть Эррола Рича, была элементарная удаленность. Как Луис любил повторять Ангелу: «Эта гнида стоила того, чтобы ее раздавить, но не стоила таких командировочных расходов». А потому Луис просто дожидался, когда в тех краях подвернется оказия, чтоб было проще и сподручней.
Впрочем, это было уже много-много позже. Сейчас же парень держал путь на запад и не останавливался, пока глаза не увидели, уши не услышали, а ноздри не учуяли могучее дыхание океана. Там Луис обрел себе место в жизни и избрал поприще. И там же ждал, когда за ним придут.
Глава 10
На встречу с Гэбриелом, назначенную в «Нейте», Луис прибыл чуть раньше времени. Вообще появляться раньше срока на подобных встречах он не любил. Луис всегда предпочитал, чтобы дожидались именно его. Так или иначе, это дает пускай и незначительное, но все же преимущество, даже в несущественных на первый взгляд встречах. Элемент психологии. Казалось бы, какие условности, а уж тем более предосторожности могли существовать между ним и Гэбриелом – ведь столько лет пробыли бок о бок, – но оба четко понимали, насколько неоднозначны их отношения. Ровней они ни в коем случае не были. И хотя Гэбриел в каком-то смысле заменил Луису отца, долгое время держал его при себе ближе всех, еще мальчишкой взяв под крыло и обучив выживать в мире за счет своих отточенных, доведенных до совершенства задатков, оба понимали, зачем Гэбриел это сделал.
Если инстинкты Луиса рассматривать как своего рода развращенность, а его тягу к насилию вплоть до убийства расценивать не как силу характера, а как моральную слабость, то получается, что Гэбриел эту развращенность эксплуатировал, углубляя ее и совершенствуя с целью превратить Луиса в орудие, которое можно эффективно использовать против других. Луис был не настолько наивен, чтобы отрицать: не встреть он Гэбриела, он бы не уберегся от себя самого. И не войди Гэбриел в его жизнь, он бы уже давно был мертв, а за свое спасение он отдал назначенную покровителем цену. И когда Луис – последний из Жнецов – от Гэбриела ушел, то сделал это без сожалений, не оглядываясь назад. Но при этом он еще долгие годы осознавал, что есть такие, кто предпочел бы заглушить его навсегда, и среди этих людей мог находиться непосредственно сам Гэбриел.
Старик был частью жизни Луиса дольше, чем все, кого он когда-либо знал, за исключением разве что нескольких женщин, оставшихся из его родни (он и их, кстати, держал на расстоянии, успокаивая свою совесть тем, что они его стараниями не нуждаются больше в деньгах, и понимая заодно, что им его передачи, в общем-то, без особой надобности, а посылки он шлет скорее для собственного, чем для их успокоения). Гэбриел же был с ним с самых непростых лет его, Луиса, переходного возраста, а затем всю его взрослую жизнь, пока тот не отделился. И вот теперь они снова вместе – один уже в пике среднего возраста, а другой в пике по направлению к старости. Оба росли и старели друг у друга на глазах, и Луису теперь даже странно осознавать: на момент начала их знакомства Гэбриел был моложе, чем Луис сейчас.
Луис поглядел на часы. То, что он прибыл чересчур рано именно на эту встречу, претило особенно: Луис не испытывал желания ждать. Внутри постепенно росло, скапливалось напряжение, но рассеять его он не пытался, угадывая в этом состоянии предвкушение. Луис знал, что впереди конфликт и насилие, и ум с телом к нему готовились. Напряжение тут – неотъемлемая часть, и это хорошо. Месяцы обыденности, безделья, нормальной жизни подходили к концу. Даже когда они с Ангелом в начале года ездили в Мэн помочь Паркеру с тем мстителем, Мерриком, спецуслуги Луиса фактически не понадобились, а потому в Нью-Йорк он возвратился угрюмым и разочарованным. В Мэне напарники были почетным караулом, да и только.
Теперь же им с Ангелом светила угроза, и Луис готовился на нее ответить. Беспокоило, пожалуй, лишь то, что у него еще не было ясной картины, какую форму она готовилась принять. Потому он и сидел в ожидании здесь, в старом баре невдалеке от мастерской Уилли Брю. Гэбриел обещал дать подтверждение и разъяснить представленную Хойлом информацию, а Гэбриел, при всех его огрехах, обещаниями не кидается и слово свое держит.
Дверь служебки в заднем конце бара, чуть скрипнув, отворилась, и появился Гэбриел. По просьбе Луиса дверь для него держали открытой, и Нейт деликатно оставил посетителей в пустующем баре. Он был в курсе, что их лучше не беспокоить. Бар стал еще одной из негласных инвестиций Луиса. Местом встреч, а также хранения кое-каких «предметов первой необходимости» (на черный, так сказать, день): наличности, небольшого количества алмазов и крюгеррандов, а также пистолета с запасом патронов. Все это хранилось за полками в кабинете у Нейта в запертом мини-сейфе, шифр к которому знал только Луис. Такие гнездышки он держал в пяти местах по Нью-Йорку и Новой Англии. Из них про два, включая это, не знал даже Ангел.
Сев, Гэбриел взмахом руки затребовал у Нейта кофе. Оба сидели в молчании, пока не подоспел заказ и посетителей снова не оставили одних. Кофе Гэбриел прихлебнул, изящно оттопыривая от кружки мизинец. Старик всегда, насколько Луис его помнил, соблюдал куртуазный этикет, даже если при этом определялся с устранением кого-то с лица земли, будь то мужчина или женщина.
– Я жду ваших слов, – первым произнес Луис.
– Двенадцатого числа исчез Баллантайн, – неуютно поерзав, сказал Гэбриел. – Он находился под следствием Комиссии по ценным бумагам. Все его фонды собирались заморозить. Кто-то, видимо, выдал администрации детали инсайдерской торговли компаний, которые возглавлял Баллантайн. Ему грозил целый ряд обвинений. Предположительно, он скрывается или бежал от правосудия.
– Есть какие-то факты, говорящие об обратном?
– У Баллантайна жена и трое детей. Их всех опросили. Они в самом деле были растеряны и не смогли внятно объяснить его отсутствие. Сам он на связь с ними не выходил, его паспорт нашелся дома в ящике стола. В одном из стенных шкафов у Баллантайна был напольный сейф. Его жена шифром не располагала, во всяком случае она так сказала. Для вскрытия был получен судебный ордер. Внутри там оказалось почти сто тысяч долларов наличными, да еще векселей почти на вдвое большую сумму.
– Не такой уж пустячок, чтобы беглый бизнесмен мог его вот так запросто взять и забыть.
– В самом деле. Особенно такой совестливый, примерный семьянин, как мистер Баллантайн.
Горький сарказм брызгал из слов Гэбриела, как яд из гадюки.
– Слишком чистый, чтобы быть чистым?
– В Адирондакских горах у Баллантайна был дом, купленный через одну из его фирм. Предположительно местечко, где он ублажал своих клиентов. И себя, понятно, тоже не забывал.
– Ублажителя нашли?
– Проститутка, из топ-моделей. Ей, похоже, посоветовали держать язык за зубами, хотя она сама знала не так уж много. Пришли люди, забрали Баллантайна. Ее оставили.
– О том, что он исчез, вы знали уже до того, как я вас попросил во все это вникнуть?
Взгляд Луиса Гэбриел выдержал, хотя не без преднамеренного усилия.
– Я не отслеживаю деятельность всех и каждого, даже из моих бывших клиентов.
– Ой неправда.
– Не совсем, конечно, – вильнул Гэбриел, – но тем не менее. Кое-кто остается в моем поле зрения, и на это есть свои причины, но других я в самом деле отпускаю. Баллантайном я особо не озабочивался. Кто он такой? Посредник, только и всего. Он меня использовал. Я его при случае тоже, но ведь и многие другие. Уж ты-то должен знать, как такие дела делаются.
– Верно. Именно поэтому я и пытаюсь вычислить, сколько вы от меня скрываете.
Впервые с момента своего появления Гэбриел улыбнулся:
– Мы все нуждаемся в секретах. В том числе и ты.
– А Кандич – он был одним из ваших?
– Нет. С твоим уходом эта сфера перестала меня интересовать. Сейчас выросла уже абсолютно новая порода наймитов, кое-кто из этих типов – ветераны конфликтов в Чечне и Боснии. Военные преступники. Половина из них в бегах от ООН, другая бегает от собственного народа. Кандич бегал от обоих. Раньше он служил в «Скорпионах» – подразделении сербской полиции, причастной к зверствам на Балканах, – но, похоже, шлейф темных дел возник у него еще задолго до того, как он начал убивать стариков в Косово. А когда ветер сменился, сдал своих бывших товарищей мусульманам и перебрался сюда. Как он умудрился получить ангажемент у Хойла, я еще досконально не выяснил.
– Ну и как, был от него толк?
– Я уверен, что он притащил кучу рекомендаций.
– Хотелось бы взглянуть на источники. Хотя там, видимо, не указано, что у него мания совать под нож свою голову. Это все, что вы для меня принесли?
– В основном.
В целом Хойл на аудиенции подтвердил то, что до этого поведал Гэбриелу Милтон: нити ведут к Лихагену. Сейчас Гэбриел рассказывал, что именно ему известно о человеке по имени Кайл Бентон и что его связывает с Лихагеном и одним из людей, схвативших пулю возле дома Луиса. Но при этом старик не говорил, как давно он знал о Бентоне.
– Остальное в процессе поиска, – завершил Гэбриел свой рассказ. – На эти вещи требуется время.
– Сколько?
– Несколько дней, не более. Ты поверил всему, что сказал тебе Хойл?
– Я видел голову в банке, а еще девицу, которую жрут свиньи. И то и другое вполне реалистично. Вы знали, что Лютер Бергер был на самом деле Джоном Лихагеном?
– Да.
– А мне почему-то не сказали.
– Думаешь, это бы что-то изменило?
– В ту пору нет, – не стал цепляться Луис. – А вообще вы знали, кто его отец?
– В принципе да, был в курсе. Он весь состоял из противоречий: бандюган из глубинки и одновременно ловкий бизнесмен. Неотесанный мужлан, но умен и пронырлив. Скотовод и сутенер, но при этом с акциями престижных компаний, да еще с шахтами в придачу. Насильник и торговец женщинами, но любящий отец своих сыновей. Сферам, где вращались мы с тобой, он угрозы не представлял. Сейчас у него рак легких, печени и селезенки. Не может даже самостоятельно дышать. Фактически прикован к дому, к кровати, но иногда устраивает себе экскурсии по своим владениям на инвалидной коляске, чтоб хотя бы ощутить свежий воздух на лице. И проблема, думается мне, вот в чем. Хойл в своем подозрении, похоже, прав: если Лихаген пошел на нас, то он не отстанет и от тебя, потому что ему нечего терять. Он захочет, чтобы ты умер раньше, чем он.
– А его вражда с Хойлом?
– Насколько знаю я, вражда действительно есть. Они с ним давние соперники по бизнесу, а когда-то были еще и соперниками в любви. Та женщина выбрала Лихагена и родила ему двоих сыновей. А умерла от рака, и кажется, примерно от той же его разновидности, что сейчас доканывает самого Лихагена. Их с Хойлом антагонизм хорошо известен, хотя истинные его корни, по всей видимости, теряются в прошлом.
– А его сын, по-вашему, заслуживал смерти?
– Знаешь, – с грустноватой лукавинкой поглядел Гэбриел, – в деле ты мне больше импонировал, когда не был таким чистоплюем.
– Это не ответ на вопрос.
Гэбриел поднял руки: дескать, твоя взяла.
– Что значит «заслуживал», «не заслуживал»? Сын не так чтобы отличался от отца. Грехов у него было меньше, но это лишь в силу возраста, а не норова Верующие говорят: для проклятия достаточно одного греха. Если так, то он был проклят уже сотню раз. С гаком.
На секунду черты Луиса, обычно такие бесстрастные, неуловимо изменились. В них проглянула усталость. Гэбриел это изменение заметил, но вслух ничего не сказал. Между тем в эту секунду его мнение о своем протеже изменилось. Втайне он, честно признаться, лелеял надежду, что из Луиса еще можно будет опять извлечь пользу. Рука у него мастерская, набитая на ремесле убийства, однако чтобы вся эта бритвенная отточенность сохранялась, необходима жертвенность. Иными словами, все то, что именуется совестью, состраданием, человечностью, требуется класть на алтарь ремесла в холодном и безжизненном виде. Но в душе Луиса от этих чувств что-то неизменно оставалось. Более того, за истекшее десятилетие это «что-то» (приличие, что ли) укоренилось и разрослось. Вместе с тем и Гэбриел, видимо, перестал заглушать свои естественные чувства к бывшему воспитаннику покровом прагматизма. И нынче он определенно поспособствует ему в одном последнем деле, а затем их отношения подойдут к однозначному, безоговорочному концу. В Луисе теперь слишком много слабости, чтобы идти на риск и оставлять их линии связи открытыми.
Слабость подобна вирусу: она сама собой передается от носителя к носителю, от системы к системе. В различные периоды своей жизни и работы Гэбриел выжил благодаря комбинации удачи, безжалостности и способности улавливать в людях изъяны. И прожить он планировал еще много-много лет. Работа поддерживала внутри него молодость. Без этих своих «развлечений» он бы уже завял и умер, во всяком случае так ему иногда казалось. При этом Гэбриелу, несмотря не все его таланты и инстинкты выживания, не хватало знания самого себя, чтобы понять: внутри себя он завял уже давным-давно.
– А что там Блисс? – задал вопрос Луис.
– Пока ничего не слышно.
– В тот день, когда мы устранили сына Лихагена, за рулем сидел Детка Билли.
– Я в курсе.
– Теперь его нет. Исчез и Баллантайн – по словам Хойла, убит. Если все эти убийства связаны с Лихагеном, то остаемся только мы с вами.
– Что ж. Тогда чем скорее мы все это дело подчистим, тем у нас больше оснований быть довольными, – подытожил Гэбриел, вставая. – Когда будет что еще сказать, я выйду на связь. Тогда ты и сможешь окончательно определиться с решением.
Ушел он тем же путем, что и явился. Луис остался сидеть, размышляя над всем сказанным. Информации теперь больше, чем на момент их встречи, хотя в целом все еще недостаточно.
