Часть I
Земля упьется кровью этого мерзкого пожирателя мяса, когда он падет бездыханным, лишенным жизни моею стрелою.
Шримад Вальмики. «Рамаяна»
(ок. 500–100 г. до н. э.)
Глава 1
Сколько изуверств творится на свете. Столько убийств, столько жертв. Столько жизней пропадает и губится – изо дня в день, изо дня в день. Столько, что не счесть, а уж отследить из начала в конец и подавно. Одни из них очевидны: вот кто-то убивает свою подругу, а затем сводит счеты с жизнью – из раскаяния или же из-за своей неспособности лицезреть последствия содеянного. Есть такие, кто убивает из мести, – око за око, зуб за зуб: уличная шпана, гангстеры, наркодилеры. Каждое новое убийство неумолимо ведет к другому, еще более жестокому. Одна смерть влечет за собой следующую, простирая в приветствии бледнотную руку, склабясь при махе топора, вонзании лезвия. Существует цепь событий, которые в ходе следственных действий легко можно восстановить по хронологии.
Но есть и иные убийства, увязать которые меж собой непросто. Слишком замутнена связь – громадными расстояниями, прошествием лет, наслоениями этого ячеистого, подобного пчелиным сотам мира, где время тихо, неброско складывается само в себя.
Ячеистый мир не прячет секретов: он их скапливает. Это хранилище погребенных воспоминаний, полузабытых поступков.
В ячеистом мире все взаимосвязано.
«Св. Даниил» громоздился на Брайтуотер Корт, невдалеке от пещероподобных рестораций вдоль авеню Брайтон-Бич и Кони-Айленда, где пары всех возрастов имели обыкновение танцевать под песни на русском, испанском и английском, вкушать блюда русской кухни, пить кто водку, кто вино и смотреть варьете, которому вполне пристало бы выступать где-нибудь под Лас-Вегасом в отелях средней руки или на круизном теплоходе (а впрочем, «Св. Даниил» был одинаково далек и от тех и от других, в том числе и от этой мысли). Здание, где он размещался, выходило окнами на океан, а дощатый настил прибрежного променада, вдоль которого зазывно маячила троица ресторанов – «Волна», «Татьяна» и «Зимний сад», – был как щитом защищен от прохладного дыхания бриза и колючих песков пляжной зоны. Рядом здесь находилась игровая площадка Брайтона, где днем за каменными столешницами за игрой в карты чинно восседали старики, а неподалеку резвилась детвора – и мелкая, и уже не очень, все в одном месте. С запада и востока взрастали новые кондоминиумы – часть общей перемены облика, которую Брайтон-Бич претерпел за последние годы.
Однако «Св. Даниил» существовал по другим, более старым канонам и являл собою во многом другой Брайтон-Бич – тот, в котором до сих пор обретаются конторы, наживающиеся на тех, кто на «ты» с нищетой. Здесь вам и услуги по обналичке чеков с маржой в четверть от общей суммы и дальнейшей ссудой под такой же бешеный процент за «шевеление»; и магазины уцененки, где на прилавках пылятся лишь фаянс с треснутой глазурью да позапрошлогодние елочные украшения; и бывшие семейные продмаги, так называемые «мамас энд папас», где теперь заправляют личности, одни лишь протокольные хари коих вызывают подозрение, а не замурованы ли тут в подвалах останки тех самых мам и пап; и прачечные, где в завсегдатаях типажи, что насквозь пропахли улицами, а по приходе обычно раздеваются до несвежих трусов и сидят почти голышом в ожидании, пока их верхняя одежда прополощется, после чего, крутнув ее для блезира в сушилке (каждая минута – лишний четвертак), напяливают еще волглое тряпье на себя и уходят восвояси в облачке пара; и ломбарды, что с неизменным успехом торгуют выкупленными и невыкупленными вещами, поскольку всегда находится кто-то, желающий поживиться на несчастье другого; и витрины магазинчиков вовсе без вывесок, а лишь с щербатым прилавком внутри, так что постороннему и невдомек, что за бизнес может тут происходить (ну да ничего, свои знают, а чужим оно и ни к чему). Заведения эти в основном сошли на нет, ужались в закоулки, спрятались в непрестижные районы, все дальше и дальше от проспектов и моря, хотя те, кому их услуги нужны, всегда знают, где их сыскать.
А вот «Св. Даниил» остался. Выстоял. И по-прежнему считался клубом, даром что был строго «для своих» и имел мало общего с более импозантными собратьями на авеню. Со стальной решеткой на входе он занимал подвал старого особняка из бурого песчаника, окруженного ровесниками по застройке, такими же старыми и бурыми, – только в отличие от них не поддался веяниям и не высветлил своей ауры. Когда-то клуб представлял собой главный вход в более крупный жилой комплекс, однако изменения во внутренней структуре отгородили «Св. Даниила» от обоих его соседей, двух гораздо более привлекательных многоквартирных домов. И вот теперь торчал между ними угрюмцем, как какой-нибудь бедный родственник, бесстыдно протолкнувшийся локтями на семейную фотографию – мол, да, я неказист, ну и что с того? Хочу и буду здесь стоять.
Непосредственно над «Св. Даниилом» располагался раешник из разнокалиберных квартир. В одних ютились целые семьи, в других же места хватало только на одного жильца, и то такого, для которого приватность и незаметность значат больше, чем квадратура площади. Сейчас в этих квартирах никто не обитал, во всяком случае по своей воле. В некоторых из них складировалась всякая всячина – бухло, сигареты, бытовая электроника, контрафакт в ассортименте. Остальные служили местом перекантовки для юных (иной раз ну просто очень юных) проституток и в меру надобности их клиентов. Одна или две комнаты были обставлены чуть лучше, с претензией на дешевый шик. Там заодно хранились видеокамеры и кое-какое оборудование для съемки порнофильмов.
«Св. Даниил» считалось чем-то вроде имени, но официального названия у заведения не было. На табличке возле двери значилось «Приватный клуб общения», на английском и на кириллице. Хотя общением как таковым в этом помещении, похоже, особо не пахло. Здесь был бар, но, как правило, полупустой, а немногочисленные посетители ограничивались в основном кофе и коротали время в ожидании поступающих заданий – там-то сгрести навар, там-то кое-кого окучить с переломом костей. Экран телика над стойкой демонстрировал пиратские дивидишки, старые хоккейные матчи, иногда порнуху или, глубоко за полночь, когда дела уже сделаны, какой-нибудь фильм про героизм русских войск в Чечне, отражающих вылазки боевиков, реальных или мнимых. Вдоль стен тянулись полукруглые, обшитые пенопленом кабинки-стойла, посередине которых стояли пошарпанные столы: напоминание о временах, когда здесь действительно был клуб общения; место, где собравшиеся обсуждали дела на своей оставленной родине и передавали друг дружке газеты, прибывшие по почте или в чемоданах приезжих – кто на время, а кто и на постоянку. Интерьер разнообразили в основном советские плакаты пятидесятых, которые за пять баксов продаются в «Эр-би-си видео» на Брайтон-Бич.
С некоторых пор клуб попал в поле зрения полиции, но для установки «жучков» никак не удавалось проникнуть внутрь, а прослушка телефонов ничего толком не давала. Похоже, все сколь-либо серьезные дела здесь решались по одноразовым мобильникам, которые к концу недели скрупулезно менялись. Дважды на клуб совершалась облава – через проход сверху, – но улов оба раза составила лишь стайка усталых шлюх со своими клиентами. Все как один с трудом изъяснялись на английском, а документов не было почти ни при ком. Сутенеров копам арестовать не удалось, а женщины, понятное дело, в борделях легко заменимы.
Дверь «Св. Даниила» была надежно заперта изнутри. Попав наконец в помещение, копы застали там лишь скучливого бармена да парочку беззубых стариканов за игрой в покер на спички.
* * *
Дело было вечером, в середине октября. Снаружи давно стемнело. В клубе пустовали все кабинки, кроме одной. Там сидел некий украинец, известный как Поп. В свое время он три года отучился в православной семинарии, но затем открыл свое истинное призвание, состоящее по большей части в оказании услуг, о которых обычно положено рассказывать на исповеди. Неформальное название клуба символично отражало кратковременное заигрывание Попа с религией. Вероятно, это был своего рода намек на Свято-Данилов монастырь, считающийся в Москве одним из самых древних: оплот православия даже в пик сталинских, а затем хрущевских гонений, когда многие из священников стали ново мучениками, а мощи самого святого Даниила тайком переехали в Америку, чтобы избежать надругательства со стороны коммунистических иконоборцев.
В отличие от многих, кто на него работал, Поп говорил на английском почти без акцента. На берега Америки его выбросило с первым наплывом иммигрантов из Советского Союза, прилагавших немалые усилия для того, чтобы вживиться и постичь уклад этого нового для них мира. Попу еще помнились времена, когда Брайтон-Бич населяли по большей части старики в казенных многоэтажках с фиксированной квартплатой, а вокруг теснились обветшалые домишки для сдачи в аренду – дальний отзвук тех дней, когда в эти места одинаково влекло и иммигрантов, и нью-йоркцев – подальше от сутолоки Браунсвилля, восточного Нью-Йорка и манхэттенского Нижнего Истсайда, и поближе к морскому простору с его солоноватым, приятно оседающим в легких влажноватым воздухом.
Своей утонченностью Поп гордился. Он читал «Таймс», а «Вашингтон пост» нарочито игнорировал. Хаживал в театр. У себя в обители он не допускал ни порно по телику, ни пиратских ДВД. При нем телевизор был включен на «Би-би-си уорлд», иногда на Си-эн-эн. «Фокс ньюз» Поп недолюбливал за чрезмерную, как ему казалось, озабоченность внутренними делами, в то время как Поп любил воспринимать мир во всем его богатстве и многообразии. В дневное время он пил чай, а вечером только компот из чернослива. По натуре этот человек был амбициозен – принц, что жаждет стать королем. Он чтил стариков – тех, кто сидел еще при Сталине и чьи отцы создали преступный синдикат, который нынче достиг своего зенита в стране, отстоящей от их исторической родины на полсвета. Но, отвешивая поклоны, Поп заодно изыскивал способ найти на стариков управу, выбить почву из-под ног. Среди собственного поколения Поп прикидывал силу потенциальных конкурентов и готовил своих людей к предстоящему кровопролитию, которое неминуемо произойдет, по его указке или без. С некоторых пор в делах Попа стали происходить досадные осечки. Промахов можно было и избежать, да и вина в них не его. Точнее, не его одного. Но, к сожалению, находились такие, кто придерживался на этот счет иного мнения. Так что не исключено, что кровопролитие произойдет раньше ожидаемого.
Вот сегодня, например, день сложился неважнецки, а перед этим тоже была череда нескладух. Началось с того, что с утра произошла какая-то поломка в сортире – засор, что ли, – отчего в помещении до сих пор стоял тяжелый дух, хотя сама проблема вроде как рассосалась с приездом сантехников из доверенной конторы. В другой раз Поп, скорее всего, перебрался бы из клуба куда-нибудь еще, но сейчас было край как надо кое-что порешать, довести до ума, так что он был готов сидеть и среди этой вони, причем сидеть столько, сколько потребуется. Тем более что предстояла стрелка.
Сейчас Поп разложил перед собой на столешнице пасьянс из фотографий: полицейские «кроты», кое-кто из них говорит по-русски. Настроены решительно, и это как минимум. Надо бы их малость пошерудить, посмотреть, можно ли на них как-нибудь давануть, скажем, через семьи, родственников. А то круг полиции смыкается. Надо же. Годы, годы ходили вокруг, безуспешно принюхивались, выискивали, как подступиться, и, похоже, дело у них все-таки сдвинулось. Предыдущей зимой у Попа в Мэне откинулись двое, не считая пары посредников. Их уход на тот свет аукнулся тем, что в бостонском пироге у Попа оттяпали небольшой, но лакомый кусочек на рынке порнографии и проституции несовершеннолетних. Поп был вынужден свернуть оба этих сервиса, что неизбежно сказалось на объемах нелегального ввоза в страну детей и женщин. А что может быть хуже? Его – да и не только его – расходный материал из шлюх истирался, приходил в негодность, а свежее пополнение заполучить становилось все трудней. А это отток денег – кому ж такое понравится? При этом страдали и другие, но вину – Поп об этом знал – вешали на него. Сегодня в его клубе – его обители – пахло нечистотами, а завтра, глядишь, на него самого выйдут и навесят тех четверых покойников.
Однако мир не без добрых вестей. Через своих Поп услышал, что из всех этих проблем можно вроде как устранить хотя бы одну. Вся каша, говорят, заварилась из-за какого-то там частного детектива в Мэне, которому, видите ли, все неймется. Убрать его – не значит избавиться от полиции (наоборот, давление на какое-то время может даже усилиться), но это, по крайней мере, остережет преследователей и тех, кто готов соблазниться и не ровен час дать против него, Попа, показания. Да и вообще на душе станет хоть немного светлей: мелочь, а приятно.
– Шеф, тут к тебе двое! – отвлек от мыслей окрик со входа на родном русском языке.
* * *
За неделю до этого в офис фирмы «Большой Эрл: услуги по очистке и дренажу» на Ностранд-Авеню прибыл некто. Отчего-то миновав устеленный ярким ковролином, благоухающий дезодорантом холл, на территорию предприятия он, обогнув здание, проник через хоздвор, где стояли мусорные баки, а запах был ну совсем не ароматный.
Здесь визитер вошел в гараж и по лестничке поднялся к остекленному, похожему на будку помещению. Внутри там находились офисный стол, разномастные картотечные шкафы и две пробковых доски с приколотыми квитанциями, бланками и мелкой всячиной на липучке. Довершали убранство два календаря – оба прошлогодние – с женщинами в разных стадиях раздетости. За столом сидел худой, с гнедым пробором, дылда в белой, но не совсем свежей рубашке и попугайском желто-зеленом галстуке. В руках у дылды дрыгалась ручка, с которой он возился так самозабвенно, как это может лишь курильщик, отчаянно (хотя скорее всего временно) борющийся со своим пристрастием к никотину.
Видя, что дверь открывается, хозяин будки поднял глаза и поглядел на гостя. Тот был ростом пониже среднего, в наглухо застегнутом бушлате, драных линялых джинсах и кроссовках, красных, как шапочка у одноименной героини из сказки. Запущенная щетина по длине уже начинала напоминать бородку, но видно было, что этот человек путем тщательного ухода намеренно делает так, чтобы она смотрелась именно как щетина, и именно запущенная. Как такого назвать? «Оборванец» – единственное слово, что приходило на ум.
– Завязать пробуете? – сочувственно спросил гость.
– В смысле?
– В смысле, боретесь с курением?
Дылда посмотрел на ручку в своей правой руке, да с таким удивлением, будто ожидал увидеть там сигарету.
– Да, точно. Жена уже который год пилит, житья не дает. Да и доктор тоже. Я и подумал: может, вправду попробовать.
– Тогда лучше никотиновый пластырь.
– Да вот никак не соберусь. Чем, так сказать, могу?
– Эрл на месте?
– Эрл умер.
– Да ну, – выразил лицом оторопелость визитер. – Когда это он успел?
– Пару месяцев назад. Рак легких. – Дылда смущенно кашлянул. – Я потому, собственно, и сам решил бросить. Меня звать Джерри Марли, я брат Эрла. Сюда пришел на подмогу, когда Эрл стал плох, да вот засиделся. Эрл ваш друг?
– Знакомый.
– Н-да. Сейчас он, наверное, в лучшем мире.
Гость оглядел комнатку. За стеклом двое работников в масках и комбинезонах прочищали трубы, какие-то агрегаты. Учуяв пованивание, визитер поморщил нос.
– Просто не верится, – сказал он.
– И тем не менее это так. Так чем могу?
– Вы сливные трубы прочищаете?
– Ну а как же.
– Ага. Ну а если прочищаете, то вы наверняка знаете, и как их забивать.
С минуту Джерри озадаченно моргал, а затем его растерянность сменилась гневом. Он порывисто встал из-за стола.
– А ну вон отсюда, пока я копов не позвал! Мне дело делать надо, черт возьми. А не якшаться с теми, у кого на уме всякие пакости.
– Гм. А вот ваш брат, насколько мне известно, был с людьми не настолько уж щепетилен.
– А ну не сметь про моего брата! – поперхнулся от негодования Джерри.
– Да нет, я не то чтобы обидеть. Мне эта черта, наоборот, в нем нравилась. Она делала его полезным.
– Мне насрать, что ты говоришь! А ну топай отсюда, ты…
– Я, наверное, представлюсь, – учтиво сказал визитер. – Меня звать Ангел.
– Да мне нас… – Марли осекся, поняв, что интимность своих переживаний в некотором смысле уже выразил.
А потому медленно сел на место.
– Мне кажется, Эрл мог при вас меня упоминать. Не припомните?
Марли кивнул. Сейчас лицо у него было чуточку бледнее, чем за секунду до этого.
– Да-да, теперь вспомнил. Определенно вспомнил. Вас и, кажется, еще одного парня.
– Ах да, он тоже здесь. Только он… – Ангел помедлил, подыскивая нужное слово: – Он как бы почище, чем я. Не хочу никого обижать, но на нем одежда подороже, чем на мне. И чем на вас. А запах, знаете ли, имеет свойство впитываться в ткань.
– Конечно-конечно, – мелко закивал Марли. Он теперь частил и никак не мог остановиться: – Я уж теперь его, запах этот, толком и не замечаю. Жена, так она сразу, как только я домой прихожу, заставляет меня раздеваться прямо в гараже, и прямиком в душ. Но и тогда, она говорит, от меня все равно попахивает.
– Женщины, – сказал со знанием Ангел. – У них на это нюх.
Возникла минутная пауза – почти дружеская, только Джерри вдруг так зверски захотелось курить, что, пожалуй, его бы не остановил никто из смертных.
– Гм, – кашлянул Ангел. – Так вот я насчет сливов…
Марли остановил его поднятой рукой:
– Не возражаете, если я закурю?
– Мне казалось, вы собирались бросать, – заметил Ангел.
– Мне тоже.
– Работа у вас, видимо, нервная, – рассудил, пожимая плечами, Ангел.
– Бывает, бывает, – торопливо согласился Марли.
– Не хотел бы вносить для вас дополнительный стресс.
– Да боже упаси.
– Но мне, видите ли, нужна услуга. А я в долгу не останусь.
– Да? И в чем это выразится?
– В том, что если вы мне ее окажете, я к вам больше не приду.
Джерри раздумывал не дольше секунды.
– Считаю сделку справедливой.
Взор Ангела подернула печаль. Честно сказать, его уязвляло, что все вот так быстро, а главное, почти одинаково отзываются на это предложение.
Марли как будто угадал причины его задумчивости.
– Ничего личного, – примирительно, с ноткой извинения добавил он.
– Конечно нет, – вздохнул в ответ Ангел, а у Джерри возникло ощущение, что гость сейчас мыслями где-то далеко-далеко. – Иного и не бывает. Никогда.
* * *
Разговор с теми двоими, что спустя неделю явились в берлогу Попа, вышел не вполне таким, как он ожидал. Но известно: человек предполагает, а бог располагает. Первым в клуб зашел негр в сером костюме – без единой морщинки, словно впервые надетом. Черные кожаные туфли – дорогущие – поблескивали мягким глянцем, черный шелковый галстук под воротником снежно-белой сорочки завязан безупречным узлом. Негр был чисто выбрит и источал слабый аромат гвоздик и фимиама – особо приятный для обоняния в этом оскверненном нечистотами помещении.
Следом шел некто ниже ростом (латинос, что ли, бог его ведает…), с обаятельной улыбкой, слегка отвлекающей наблюдательный глаз от того, что одежда на этом субъекте знавала лучшие времена: безликая затертая джинса, разбитые кроссовки и стеганый бушлат – возможно, что и добротный, но куда более к лицу кому-нибудь лет на двадцать моложе и на пару размеров крупнее.
– Чистые, – буркнул Василий после того, как оба вошедших, на вид вроде незлобивые, были им чутко общупаны.
Василий, с его обманчиво нежными чертами и сложением, двигал руками с таким же шулерским изяществом и проворством, с каким играл в карты. У Попа он был одним из самых доверенных подручных. К тому же тоже с Украины. Имелись у него и сметливость, и амбиции, хотя не такие, чтобы Василий мог представлять угрозу своему благодетелю.
Поп кивком указал на пару стульев с той стороны стола. Те двое сели.
– Плеснуть чего-нибудь? – лаконично спросил Поп.
– Мне ничего, – ответил негр.
– А мне шипучку, – сказал второй. – Колу. Только чтобы стакан был чистый.
При этом он все так же улыбался. Развернувшись, он игриво подмигнул бармену, который в ответ лишь насупился.
– Ну так чем могу быть полезен? – перешел к делу Поп.
– Я бы поставил вопрос иначе, – сказал тот, улыбчивый. – Чем можем быть полезны мы?
– Вы – мне? – даже как-то растерялся Поп. – Ну… можете тут, если хотите, прибраться. За пиццей сбегать. А?
Свита Попа отозвалась одобрительным гоготом: трое громил плюс бармен. Двое за стойкой, с неразлучными кофейными чашками; Василий позади и чуть справа от визитеров. Вид у него какой-то… тревожный, что ли. А впрочем, он всегда такой. Пессимист по натуре, а может, реалист – неизвестно, что из этого перевешивает. Хотя что тут гадать: поживем – увидим.
У малыша (назовем его так) улыбка малость поблекла.
– Мы здесь, собственно, насчет бумаги.
– Бумаги? Это какой еще – салфетки, что ли? С указанием маршрута?
Снова гогот, уже более откровенный.
– Бумаги насчет детектива по фамилии Паркер. Мы слышали, вы хотите его убрать. А мы бы предпочли, чтобы об этом речи больше не шло.
Гогот прекратился. Поп был в курсе, что эти двое собираются перетереть с ним этот вопрос, поэтому их начальный ход не сказать чтобы стал неожиданностью. Обычно обсуждение таких вещей Поп оставлял Василию, да вот только ситуация не вполне обычная, и этих двоих простыми людьми не назовешь. До Попа заблаговременно довели, что с ними обращаться нужно с известной долей уважения, но это его обитель. Он здесь хозяин, а потому имеет право их слегка подразнить. Уважать нужно тех, кто проявляет к тебе почтение, а эти двое что-то уж больно много себе позволяют. Тут и осерчать можно. И, заметьте, жизнь того детектива они не выпрашивают, а прямо-таки втюхивают Попу, как ему вершить свои дела.
Бармен поставил перед малышом колу. Тот, пригубив, недовольно поморщился:
– Теплая.
– Дай ему льда, – распорядился Поп.
Бармен кивнул. Один из громил возле барной стойки, перегнувшись, зачерпнул стаканом лед из ведерка и протянул бармену. Тот пальцами вынул из стакана два кубика и уронил их в колу. Брызги из стакана окропили малышу джинсы.
– Ай как некрасиво, – укорил тот. – И к тому же негигиенично, даже в таком, блин, дурно пахнущем гадюшнике.
– Мы знаем, кто вы, – повернул разговор Поп.
– Извините, не понял?
– Я сказал, мы знаем, кто вы.
– То есть?
– Ты Ангел, – указал на мелковатого растрепу Поп. – А ты, – его палец двинулся чуть влево, – зовешься Луисом. Ваша репутация летит впереди вас, как, наверное, принято говорить в данных обстоятельствах.
– Нам воспринимать это как похвалу?
– Видимо, да.
Ангел опять заулыбался. И тут впервые заговорил Луис.
– Бумагу нужно спалить, – со спокойной властностью сказал он.
– Это зачем? – спросил Поп.
– Тот детектив недоступен.
– Чьим, интересно, указанием?
– Моим. Нашим. И не только.
– Что значит «не только»?
– Если б я сказал, что не знаю, а тебе один хрен все едино, ты бы мне поверил?
– Всяко может быть, – уклонился от ответа Поп. – Но он понаделал мне тьму головняков. Так что маляву посылать придется.
– С ним были и мы. На нас ты тоже думаешь ее посылать?
Поп лукаво погрозил пальцем.
– Вы-то как раз ни при чем. Мы ж профессионалы. И знаем, как делаются дела.
– В самом деле? Я не думаю, что мы в одном бизнесе.
– Вы себе льстите.
– Тебе-то льстить себе нечем.
Поп если и был уязвлен, то не показал виду. Хотя готовность этих двоих дружно нозить, даром что они не вооружены, откровенно удивляла. Надо же: какая спесь, да и поступают не по понятиям.
– Обсуждать нам нечего. Малявы на детектива нет.
– Как это понимать?
– Свои туфли я драю сам. Сам же вершу и закон. Мне незачем кого-то нанимать для того, что я могу сделать собственными руками.
– Тогда между нами нелады.
– Только если вы сами на это пойдете. – Поп заговорщически подался вперед: – Хотя вам это надо?
– Мы просто хотим спокойной жизни.
Поп раскатисто рассмеялся.
– Мне кажется, это было бы скучно. Во всяком случае мне.
Его пальцы гуляли по фотографиям, разложенным на столе.
– Твои знакомцы? – поинтересовался Луис.
– Полицейские.
– Пустишься за тем детективом – наживешь на свою голову проблем не только с нами, но и с ними. Они народ упорный. А уж как на шею сядут, так их оттуда уже не стряхнуть: удавят.
– Я чего-то не понимаю, – потерял наконец терпение Поп, – ты вообще за кого со мной перетираешь: за того своего детектива? Что-то, куда ни кинь, уж больно многое тебя заботит: и я, и дела мои, и полиция.
– Верно, – невозмутимо сказал Луис. – Мы граждане заботливые.
– Вот как? А какой мне за это интерес?
– Наш уход.
– И всё?
– И всё.
Поп картинно повел плечами:
– Что ж, ладно. Будь по-вашему. Ради вас я его отпускаю.
Луис не пошевелился. Рядом с ним напрягся Ангел.
– Прямо вот так ради нас? – с ноткой язвительности спросил Луис.
– Прямо вот так. Не хочу бед от людей вашего э-э… калибра. Может, разве где-нибудь по дороге вы в ответ окажете услугу и мне.
– Не думаю, но мысль сама по себе приятная.
– Ну что, выпивать не будете?
– Нет, – ответил за двоих Луис. – Выпивать не будем.
– Ну, раз такое дело, тогда разговор закончен. – Поп откинулся на стуле и сложил руки на своем выпяченном брюшке.
При этом он как бы невзначай оттопырил левый мизинец. Рука Василия, стоящего за Ангелом и Луисом, потянулась за спину – туда, где за ремень был заткнут ствол. Двое громил у стойки тоже поднялись, собираясь вынуть оружие.
– Я ж тебе говорил: он на это не пойдет, – попенял Ангел Луису. – Даже если согласится на словах.
Вместо ответа Луис кольнул его взглядом и, подхватив со стола стакан колы, поднес к губам, но пригублять медлил.
– Знаешь, ты кто? – строптиво произнес он. – Стратег, крепкий задним умом.
На излете фразы Луис пришел в движение, восхитительно изящное в своей слитности (Василий бы им, пожалуй, восхитился, если б дожил). В момент вставания рука Луиса скользнула под столешницу и обратно вынырнула уже с «глоком», припрятанным там несколько раньше сопроводителем бригады сантехников. Параллельно другая рука Луиса вмяла стакан в лицо Василия, который успел выхватить свой пистолет, но не успел его применить. От впившихся в грудь двух пуль Василий всем телом сломанно отогнулся назад, но Луис его подхватил и, используя труп как прикрытие, выстрелил по двум громилам у стойки. Один успел пальнуть встречно, но пуля вонзилась поверх головы Луиса в деревянную опанелку. Через считаные секунды живых в клубе оставалось уже четверо: Поп, бармен и те двое, что готовы были их прикончить.
Поп не шевелился: на него был уставлен второй ствол, выхваченный из-под стола Ангелом. В секунды короткой расправы у себя за спиной этот растрепа сидел неподвижно. Своему партнеру он доверял так же, как его любил: безгранично.
– И все это из-за какого-то частного детектива? – укоризненно спросил Поп.
– Он наш друг, – ответил Ангел. – Но дело даже не в этом.
– Тогда в чем? – взвешенным голосом переспросил Поп. – В чем бы оно ни состояло, мы ведь можем обо всем договориться. Вы всё мне доказали, а я всё понял. Ваш друг в безопасности.
– Думаешь, мы тебе поверили? Если честно, мне кажется, ты не из тех, кто прощает.
– Если кажется, креститься нужно. Шутка. Я просто из тех, кто хочет жить.
– Вообще я люблю амбициозных, – признался, подумав, Ангел. – Только амбициозность у тебя какая-то… узконаправленная.
– Зато широкоохватная.
– Надо полагать.
– Что же касается здесь произошедшего, то вот что вам скажу: явите мне милость, и милостью вам воздастся.
– Вряд ли, – усомнился Ангел. – Я видел, что произошло с теми малолетками, которых ты отдал в аренду. Знаю, что с ними делали и что с ними сталось. А потому не думаю, что ты заслуживаешь милосердия.
– Так это ж бизнес, – пожал плечами Поп. – Ничего личного.
– Просто забавно, насколько часто мне доводится это слышать, – вздохнул Ангел.
Мушка его пистолета медленно тронулась вверх, через выпуклый живот Попа, минуя сердце, горло, и наконец остановилась у него на лице.
– А вот это не бизнес. Это личное.
Выстрелив Попу в голову, Ангел поднялся. Луис сейчас держал на прицеле бармена, что морской звездой распластался на полу.
– Вставай, – сказал Луис.
Начав было подниматься, бармен получил от Луиса пулю и под его бесстрастным взглядом упал на замызганный ковер, где застыл в позе эмбриона.
– Зачем? – медленным взглядом посмотрел на партнера Ангел.
– Так надо. Сегодня свидетелей не берем.
Луис быстро и бесшумно двинулся к выходу, Ангел за ним. Он первым открыл наружную дверь и, украдкой выглянув наружу, кивнул Луису. Вместе они побежали к припаркованному через улицу «Олдсмобилю».
– И что? – забравшись на пассажирское сиденье, обидчиво спросил Ангел Луиса, который сейчас вставлял ключ в зажигание.
– Да ничего. Думаешь, он там только колу подавал? Не знал, какими делишками ворочал его босс, как к нему притекало бабло?
– Наверное, знал.
– Ну так нечего было туда на работу устраиваться. Поискал бы где-нибудь в другом месте.
Машина отчалила от бордюра. В этот момент соседние с баром двери отворились, и оттуда появились двое со стволами. Мужчины, по всей видимости, собирались открыть огонь вдогонку, но «Олдсмобиль» резко свернул влево и скрылся за поворотом.
– Ты как думаешь, нам теперь быть настороже?
– Я вот как думаю: он взял на себя лишку. Притянул к себе внимание. Его дни и так были уже сочтены. А мы просто ускорили неизбежное.
– Ты уверен?
– Теперь-то уж чего гадать. Но кому-то там мы как пить дать оказали услугу, и не только Паркеру. Для них проблема решена, ручки чистые.
– И опять можно ввозить в страну детишек.
– Этой проблемой займемся погодя.
– Пообещай, что мы ей займемся, не отскочим в сторону.
– Обещаю, – рыкнул Луис. – Будем делать все, что получится.
«Мобиль» напарники бросили в четырех кварталах и пересели в свой родной «Лексус». В машине, кстати, был установлен «Сириус» – спутниковая радиосистема, по которой Ангел и Луис могли на свое усмотрение выбирать каналы. Договоренность была такая: в порядке очередности один рулит процессом, а другой не имеет права лажать или брюзжать. Сегодня очередь рулить была Ангела, и всю обратную дорогу на Манхэттен в машине играла «Первая волна».
Так что путь домой протекал, можно сказать, в непринужденной тишине (не считая грома динамиков).
А тем временем к югу отсюда постепенно выковывалось второе звено в цепи убийств.
* * *
На момент, когда вошел хищник, людей в баре было всего ничего. Свою добычу хищник наметил почти тотчас: унылого толстяка с сутулыми скругленными плечами, лысого и потного; в грязно-зеленых штанах, уже скоро месяц как не знающих утюга или прачечной, и в грубых бурых башмаках, за которые годы назад он, в его понимании, выложил уйму денег, а теперь вот не мог наскрести хотя бы на то, чтобы купить себе новые. Толстяк понуро сидел и нянчил в руке стакан с бурбоном (янтарной жидкости на донышке меньше чем с ноготок, остальное подтаявший лед). Наконец он со вздохом эту смесь намахнул. Бармен из вежливости спросил, подлить ли еще. Толстяк полез за кошельком, долго в нем рылся, что-то прикидывал. Наконец кивнул. В стакан щедро плеснулось (на самом деле щедрость просчитанная: вискарь был из самой дешевой бутылки).
Хищник вобрал в себя все портретные детали толстяка. Пухлые короткие пальцы с ободком на том месте, где когда-то, по всей видимости, было обручальное кольцо. Двойные обручи сала на боках. Пузо, перевисающее через дешевый ремень из кожзама. Темные потеки на рубахе под мышками. Матовый блеск пота на щеках, лбу и лысой макушке.
Все потеешь и потеешь, да? Потеешь даже зимой от усилия таскать свою рыхлую студенистую тушу? Усилия, с которым неизвестно как справляется сердце. Летом употеваешь в майке и шортах, а когда выпадает снег, преешь под слоями одежды. Как, интересно, смотрелась твоя жена? Такой же жирной и противной, как ты, или она все-таки пыталась следить за фигурой, в надежде, что сможет привлечь кого-нибудь повидней, пока ты в отъезде, даже если этот «кто-то» просто попользует ее всего на одну ночь? (А уж она-то в эту ночку выжмет из него все, что можно.) Думаешь ли ты о таких вариантах, мотаясь из городишка в городишко, с трудом наскребая на жизнь? Всегда хохочешь никчемно громко, скрепя сердце платишь за выпивку, которой не позволяешь самому себе, но проставляешься кому-то в кабаках, лелея мысль, что на тебя клюнут, тебя заприметят, приголубят, что-нибудь закажут, купят? Всю свою жизнь ты провел в бегах, убогий человечишка, извечно уповая на то, что настанет грандиозный прорыв, но он так и не настал. Что ж, хочу тебя обрадовать: твоим тяготам близится конец. Я – твое избавление.
Хищник заказал себе пива, но пригубил его буквально для вида. Ему не нравилось, как оно притупляет умственные способности: это мешало в работе, чем он не мог поступиться ни на йоту. Исподлобья хищник крадучись оглядывал себя в зеркало напротив стены: высокий, волосы с проседью, поджарое тело скрыто под кожаной курткой и черными слаксами. Кожа желтовато-землистая. Ему нравилось следовать за солнцем, но выбранное поприще не всегда допускало такую роскошь.
Ведь нередко бывает так, что убивать приходится в местах, где солнечный свет отсутствует, а по счетам приходится платить.
Вместе с тем надо признать, что улов в последние несколько месяцев скуден. И это по-своему тревожит. Ведь все было совсем не так. Когда-то у хищника была внушительная репутация. Он был Жнецом, а это звание обладало определенным весом. Репутация все еще держалась, но в каком-то смысле срабатывала уже в минус. Жнец был известен как человек с определенными аппетитами, которые просто научился встраивать в работу. Но иногда они одерживали над ним верх. Хищник осознавал, что за истекший год не раз переходил грань. Убийство должно было совершаться просто и быстро, а не с затяжкой и болезненно. Это вызывало сумятицу и гневило тех, кто его нанимал. С той поры работа стала уже не такой изобильной, а без работы аппетиты Жнеца нуждались в другом выходе.
За добычей он обычно ходил два дня: практика, а заодно удовольствие. Про себя привычно именовал свою добычу убоиной. «Цель», «жертва» – таких слов для него не существовало, как и слова «потенциальный». Тоже мне термин. Для Жнеца, как только он фокусировался, убоина была уже мертва. В данном случае имело смысл присмотреть для себя кого-нибудь более достойного (если хотите – интересного), но именно этот толстяк показался хищнику особо отталкивающим: стойкая привонь печали и неудачливости, дающая понять, что мир без него не обеднеет. Своим видом и поведением толстяк влек хищника к себе примерно так, как самое медленное животное в стаде притягивает внимание гепарда.
Так они и пребывали, хищник и его добыча – в одном и том же месте, за слушанием одной и той же музыки, уже почти час, – пока толстяк не поднялся отлучиться в туалет. Настало время закончить танец, начавшийся сорок восемь часов назад. Танец, о своем участии в котором толстяк даже не догадывался. Хищник тронулся за ним следом, держась в десятке шагов за спиной. Он терпеливо дождался, пока дверь в мужской туалет не перестанет хлябать в своей притолоке, и лишь после этого вошел. Внутри находился один лишь толстяк – стоял у писсуара с лицом, искаженным усилием и болью. Должно быть, проблемы с мочевым пузырем. А может, камни в почках. Ничего, мы положим всему этому конец.
Приближаясь, хищник попутно подмечал: двери в обе кабинки открыты. Внутри никого. Нож был уже у него в руке. Хищник удовлетворенно заслышал сухой щелчок: лезвие выкинулось в рабочее положение.
Спустя секунду звук повторился, и тут до хищника дошло, что первый щелчок исходил не от его, а от какого-то другого лезвия. Чьего? Скорость каждого движения возросла. С внезапно пересохшим горлом хищник почувствовал, как неистово бьется сердце. Но теперь двигался и толстяк. Правая рука слилась в розово-серебристую дугу, и вслед за колющим ударом в грудь хищник ощутил спазм боли, полыхнувший по всему телу, сковав его, словно льдом, отчего ноги при попытке двинуться не подчинились сигналам мозга. Вместо того чтобы отпрыгнуть, хищник нелепо опрокинулся на холодную влажную плитку пола, выронив из онемелых пальцев правой руки ставший вдруг невыносимо тяжелым нож, а левой стиснув рогатую рукоятку лезвия, которое сейчас впилось ему в сердце. Из раны струей хлестнула кровь и пошла растекаться по полу. Видно было, как от растущей лужи бережно отступили те бурые башмаки.
Изо всех своих убывающих сил хищник поднял голову и вперился в лицо толстяка, который теперь таковым вовсе не являлся. Жир превратился в мышцы, покатые плечи распрямились. Потливость и та исчезла, испарившись в вечерней прохладе. Остались лишь смертоносность и цель, и обе на миг слились воедино.
Теперь на шее своего убийцы хищник различал зарубцевавшиеся следы ожогов. Как видно, этот человек когда-то жестоко горел. Чувствуя, что жизнь уходит, беспомощно изливается из тела, хищник тем не менее пытался привести в порядок мысли, заполнить провалы памяти.
– Эх Уильям, Уильям, – с мягким укором произнес толстяк. – Разве можно быть таким беспечным? Никогда нельзя путать бизнес и удовольствие.
Хищник издал горлом булькающий звук, губы шевельнулись. Толстяк, судя по всему, почувствовал, что он пытается сказать.
– Кто я такой? – уловил убийца ход мысли умирающего. – Значит, не помнишь. А ведь мы когда-то были знакомы. Годы изменили меня: возраст, чужие делишки, скальпель хирурга. Мое имя – Блисс.
Хищник, что-то вспомнив, страдальчески повел глазами. Скрюченные пальцы заскребли по полу в тщетной попытке дотянуться до ножа. Секунду-другую Блисс молча смотрел, а затем нагнулся и, провернув лезвие у хищника в сердце, вынул нож и отер лезвие о рубашку мертвеца. После этого из внутреннего кармана он извлек небольшую стеклянную бутылочку и, подставив ее к отверстой ране, нажатием усилил кровоток. Когда бутылочка наполнилась, Блисс навернул на нее крышечку и покинул туалет, на ходу снова придав своему телу вид апатичного, потного вместилища души. Души хронического, обреченного неудачника. Никто – даже бармен – не поглядел вслед, когда толстяк уходил, а к тому времени, как был найден труп хищника и вызвали полицию, Блисс был уже далеко. Невесть где.
* * *
Последнее в череде убийств произошло на полоске голой земли в тридцати километрах южнее реки Святого Лаврентия, на севере Адирондакских гор. Когда-то эту землю сформировали пожары и засухи, фермерство и железные дороги, подрывы породы и рытье шахт. Какое-то время добыча железной руды была делом более прибыльным, чем валка леса, и по лесным просекам здесь мчались паровозы – так, что только искры из труб, – отчего нередко случались пожары, порой такие, что для борьбы с ними задействовалось до пяти тысяч человек.
Одна из подобных дорог, сейчас давно уже брошенная, вилась через лес из болиголова, клена, березняка и молодого бука, а потом выныривала на поляну – остатки грандиозного лесного пожара 1950 года, после которого железнодорожная ветка уже не восстанавливалась. Среди бурелома невредимым торчал один болиголов. Под ним на влажной земле сейчас стоял коленопреклоненный человек. Рядом с ним находился могильный камень. Выбитое на камне имя коленопреклоненный прочел, когда его сюда притащили. Ему его высветили фонариком, а затем началось избиение. В отдалении виднелся дом, верхние окна светились. Человеку показалось, что там за стеклом кто-то сидит, наблюдая, как жертву методично, с расстановкой метелят кулаками.
Его взяли в хибаре возле Лейк-Плэсид. С ним была девушка. Плененный попросил ее не трогать. Девушку связали, сунули в рот кляп и оставили плакать в ванной. То, что ее не убили, – снисхождение слабое, но к плененному не проявляли и этого.
Видел он уже с трудом. Один глаз заплыл полностью, и на этом свете, пожалуй, уже не раскроется. Губы были расквашены, зубы выбиты. Сломаны ребра – сколько именно, не разобрать. Кара обстоятельная, но не садистская. Похитителям требовалась информация, и через какое-то время они ее получили. После этого избиение прекратилось. Человек стоял, утопая коленями в земле и предвидя скорое расставание с жизнью.
Со стороны дома приближался мини-вэн. Подъехав по изрытой колеями грунтовке к могиле, он остановился. Задние дверцы открылись, и послышалось урчание мотора: оттуда на землю опустился пандус.
Коленопреклоненный повернул голову. По пандусу медленно съезжала инвалидная коляска с костлявым старческим силуэтом. Фигура была укутана одеялами, как какой-нибудь младенец-переросток, а голову от вечерней прохлады защищала красная шерстяная шапочка. Лицо почти полностью скрывала кислородная маска – во всяком случае нос и рот. Кислород подавался из приделанного к спинке коляски баллона. Различались лишь водянистые карие глаза. Коляску толкал мужчина на пятом десятке, остановившийся, когда она оказалась в полуметре от коленопреклоненного.
Старик крупно дрожащими пальцами снял маску.
– Ты знаешь, кто я?
В ответ последовал кивок, но старик продолжал говорить, как будто не получил ответа. Его палец указывал на надгробие.
– Мой первенец, – сказал он. – Мой сын. Ты убил его. За что?
– Какая тебе разница? – разбитыми губами произнес коленопреклоненный.
– Существенная.
– Пшел к черту, – устало ответил коленопреклоненный. Губы снова начали кровоточить. – Я сказал им все, что знаю.
Старик поднес к лицу маску и заговорил лишь после того, как сделал сиплый вдох.
– Я долго тебя искал, – сказал он. – Ты спрятался хорошо, вместе с остальными виновными. Трусы, все до единого. Ты думал, я полностью уйду в свое горе, но этого не произошло. Я ничего не забыл и искал, не переставая. Я дал обет, что его могила будет полита их кровью.
Коленопреклоненный отвел глаза и плюнул на землю возле надгробия.
– Кончай, – бросил он. – Мне до твоего горя дела нет.
Старик поднял немощную руку. На коленопреклоненного сзади пала тень, и в спину его впились две пули. Лицом вперед он рухнул на могилу, и его кровь начала впитываться в землю.
– Ну вот, – удовлетворенно кивнул сам себе старик. – Началось.
Глава 2
Уилли Брю стоял в туалете «Нейта» и пялился на себя в слегка помутневшее зеркало над чуточку покорябанной раковиной. Нет, на шестьдесят он все-таки не выглядел. При правильном освещении можно хоть и с натугой, но дать пятьдесят пять. Ну ладно, пятьдесят шесть. Только где его взять, правильное освещение. Не в барном же сортире, где свет такой яркий, что даже отливаешь, будто под полицейским надзором.
Уилли был лыс. Волосы в массе своей повылезли у него к тридцати годам. После этого что он только не перепробовал, чтобы замаскировать свою лысину: и начесы, и головные уборы, и даже парик. Выбрал себе дорогой, из волокон а-ля натюрель. Да только вот с расцветкой, как видно, ошибся: даже ребятня тыкала в него пальцами и смеялась. А работнички из соседних мастерских, когда толком нечем было заняться (для этого они улавливали каждый момент), вменили себе за правило собираться и ехидно подмечать, какими оттенками рыжины отдает голова Уилли, когда он проходит через освещенные и затененные места гаража. Уилли и других забот хватало, помимо того, чтобы служить посмешищем для лодырей и придурков с Кони-Айленда («Идите полюбуйтесь на чудо света: мужичина в паричине. Все цвета радуги…»). В общем, через полгода он тот парик выкинул. И теперь скромно довольствовался хотя бы тем, что голова не слишком бликует на публике.
Уилли легонько потянул себя за брылья. Вокруг глаз и рта пролегали глубокие морщины, которые могли бы сойти за «морщинки-смешинки», если б Уилли по натуре был смехачом, а он им не был. Беглый подсчет морщин наталкивал на вывод: это с каким же юмором надо воспринимать мир, чтобы они образовывались в таком количестве. Так смеяться над действительностью, с причиной или без, мог разве что отъявленный идиот. А им Уилли тоже не был. На носу отчетливо виднелась красная сеточка сосудов (наследие бурного среднего возраста), а во рту «посмывало» изрядно зубов. Плюс к этому где-то на своем жизненном пути Брю нажил пару лишних подбородков.
Короче, куда ни кинь, а все же тебе шестьдесят, не меньше. Так что не лги самому себе хотя бы в свой день рождения.
Вместе с тем зрение у Уилли оставалось хорошим, что лишь давало ему более четкую картину собственного старения. Интересно, а как обстоит с теми, у кого зрение неважнецкое: видят ли они себя в истинном свете? В каком-то смысле плохое зрение – эквивалент тех самых мягких фокусов, которые используют для съемки кинозвезд. Тогда можно иметь посередине лба хоть третий глаз, и при условии, что он видит не лучше двух остальных, тупо убеждать себя, что смотришься не хуже Кэри Гранта.
Уилли отступил на шаг и изучил в зеркале свой «бемоль», пробно обхватив его руками на манер будущей матери, горделиво озирающей зреющий плод, – образ, заставивший Уилли тут же убрать руки и даже отереть их о штаны, как будто его застали за чем-то непотребным. «Бемоль» у него, надо сказать, наличествовал всегда. Вот такой он человек (справедливости ради заметим, не он один). Уже при выходе из утробы вид у Уилли был такой, будто рацион его состоял исключительно из пиццы и пива, что неправда. Впрочем, для холостяка Уилли питался вполне справно. Суть дилеммы для него сформулировал Арно, напарник: «Классически неактивный образ жизни». Это определение Уилли истолковал для себя как неприличие бегать, изображая дебила в спандексе. На мгновение Брю представил себя в этом самом спандексе и решил: сегодня он определенно принял лишнего, если в свой собственный день рождения, одиноко стоя в барном туалете, представляет такие бредовые вещи.
По случаю торжества Брю вылез из своего неразлучного комбеза, что само по себе крайне дискомфортно. Уилли и комбез были, можно сказать, созданы друг для друга. Во-первых, комбез сидит не в обтяжку, что уже важно для человека возраста и комплекции Уилли. Во-вторых, на нем есть полезные карманы для всякой всячины и засовывания рук, чтобы в моменты их неиспользования не смотреться придурковато. И наоборот: без комбеза любая одежда казалось до ужаса неудобной и тесной, а для хранения всякой всячины в ней элементарно недоставало прорех и отверстий. Так что нынче Уилли вздувался в местах, которые на человеке вздуваться обычно не должны.
На нем были черные слаксы, не требующие глажки, белая рубашка, из-за возраста слегка пожелтелая, и серый пиджак (в понимании Брю – классического покроя, а на самом деле просто старый). Свежим пятном смотрелся новый галстук, подаренный утром Арно со словами: «С днюхой, шеф. Может, уже на пенсию, а контору мне оставишь?» Галстук был добротный, дорогой: черного шелка с золотой вышивкой. Не барахло, которое где-нибудь в китайском квартале или в Маленькой Италии тебе норовит впарить крендель, торгующий на тротуаре аляповатыми банданами, а также липовыми часами от «Гуччи» и «Армани». Дешевка для лохов, неспособных уловить разницу или полагающих, что этого не могут сделать другие. Нет, галстук был модный, со вкусом, если на него действительно расщедрился сам Арно. Наверное, в выборе ему кто-то все-таки помог. В начале года напарники вдвоем присутствовали на похоронах, и там на Арно красовался единственный галстук из его гардероба: малиновый полиэстер с пятнышком смазки.
Честно говоря, на шестьдесят Уилли себя не воспринимал. По жизни он прошел через многое – Вьетнам, болезненный развод, нелады с сердцем пару лет назад, – и внешне это его, безусловно, состарило (все эти морщины, жидкая оставшаяся седина – тому доказательство). Но в душе он себя чувствовал так же, как и всегда: от силы лет на тридцать. Тогда Брю ощущал себя на вершине жизни: продержался два года в морпехах и остался жив, возвратился домой к женщине, любившей его настолько, чтобы выйти за него замуж. Понятно, образцом верности до гроба ее не назовешь, но это случилось уже потом. А до тех пор они были вполне счастливы. У своего тестя Брю подзанял денег и снял в Куинсе возле Киссен-Парка помещение, где начал применять отшлифованные в армии навыки по ремонту и обслуживанию техники. Все шло даже лучше, чем Уилли предполагал: дела двигались без сбоев и простоев, а потому через несколько лет он уже нанял себе в помощники миниатюрного скандинава со стоячими волосами и повадками кобелька. Спустя тридцать лет Арно все так же состоял у Брю в напарниках, да и повадки у него, пожалуй, не изменились – разве что притупились зубы да поубавилось прыти в беготне за сучками.
Что до Вьетнама, то домой Уилли возвратился без единой царапины, физической или психологической (во всяком случае, в себе он их не чувствовал). Во Вьетнаме он высадился в марте 1965-го в составе Третьей дивизии морской пехоты, в задачи которой входило создание анклавов вокруг важнейших полевых аэродромов. Для Уилли война закончилась в ста километрах к северу от Дананга, в Чулае, где «морские пчелки» за двадцать три дня соорудили среди зыбучих песков и чахлой растительности полуторакилометровую алюминиевую взлетку. Для Уилли это было одно из самых грандиозных инженерных сооружений, построенных в потогонном режиме и стесненных обстоятельствах. Тем более что он лично все это наблюдал.
В армию Брю пошел, когда ему едва исполнилось девятнадцать. Не стал даже дожидаться повестки. В свое время его старик, приехавший в Штаты в двадцатых и нюхнувший пороху в годы Второй мировой, сказал сыну, что тот должен отдать долг своей стране. Уилли его мнение оспаривать не стал. Когда он вернулся домой, друзья отца уже не знали, как найти управу на «волосатиков», и собирались с единомышленниками на Уолл-стрит и в парке Вашингтон-Сквер, пытаясь как-то вразумить молодежь, втемяшить ей понятия патриотизма. Уилли тех молодых хиппанов не хвалил и не порицал. Он свое отслужил, но мог понять и то, почему нынешний молодняк не желает шагать дорогой отцов. В конце концов, это на их совести, а не на его.
В армии у Уилли были кореша, и все они возвратились домой более-менее в целости. Правда, один из них потерял руку при взрыве гранаты, спрятанной в буханке хлеба, и можно сказать, еще легко отделался. Еще один возвратился без стопы: попал в медвежий капкан, челюсти которого сомкнулись на лодыжке. Забавным (если, конечно, туда угодила не твоя нога, а чья-то еще) в медвежьих капканах было, что для их открывания требуется ключ, который, само собой, не входит в комплектовку ранца. Сам же капкан обычно прикован к бетонной глыбе, закопанной глубоко в землю. Единственный способ вызволить из ловушки раненого бойца – это выкорчевать всю эту приладу, нередко под обстрелом, и доставить ее вместе с ним в лагерь, где ждали наготове врач с парой подручных, оснащенных пилами и газовыми резаками.
Тех парней больше нет, ни того ни другого: оба умерли молодыми. Уилли присутствовал на их похоронах. Вот так: товарищей теперь нет, а он все еще здесь.
Шестьдесят лет – из них тридцать четыре в одном и том же бизнесе, и даже по большей части в одном помещении. Только раз стабильность послеармейского существования Уилли оказалось под угрозой: это когда жена при разводе затребовала половину его имущества и впереди замаячила перспектива вынужденной продажи его любимой автомастерской, чтобы удовлетворить ее аппетиты. Проблем со стабильным потоком заказов на ремонт не возникало, однако на банковском счету у Брю денег оставалось кот наплакал, а Куинс тогда был совсем не таким, как сейчас.
Тогда еще не было программ по облагораживанию городских кварталов со сносом ветхого жилья и переездом населения в более удобные квартиры. Не было холостякующих мужчин и незамужних женщин, рассекающих на дорогущих авто без понятия, как их обслуживать. В ту пору люди ездили на своих машинах до полного отвала колес, и к Уилли нередко обращались с просьбой продлить существование их четырехколесных коняг еще на три, шесть, девять месяцев, пока не наладятся дела и не появятся в достатке оборотные средства. На улицах тогда регулярно стреляли копов, бились меж собой за влияние преступные кланы, кочевал туда-сюда черный нал, которым порой оплачивался якобы бесплатный ремонт, а иной раз доплата давалась за элементарное незадавание вопросов, откуда машина: надо было всего лишь сбрызнуть ее из пульверизатора краской, хотя мотор у нее при этом от жара аж трещал.
Районы Элмхерст и Джексон-Хайтс считались «маленькой Колумбией», а Куинс – главной гаванью для поступающего в США кокаина (отмыв денег шел через обналичку вчерную и деятельность липовых турфирм). Колумбийцы в округе гибли что ни день. Пару из них Уилли знал лично, в частности Педро Мендеса. Тот ратовал за объявившего войну наркотикам президента Сесара Трухильо и за свое радение схлопотал три пули – в спину, грудь и голову. Уилли взял в ремонт машину Педро буквально за неделю до его гибели. Да, в те дни это был совсем другой город, который трудно узнать в сегодняшнем.
А впрочем, Куинс всегда был другим. Не таким, как Бруклин, не таким, как Бронкс. Прежде всего, он несоизмерим с ними по своей необъятности. Беспорядочный, своенравный, Куинс безудержно расползался во все стороны. О нем не писали возвышенно-эпических книг. У него нет своего Питера Хэммилла, который бы его мифологизировал. «Где-то в Куинсе…» Если бы Уилли перепадал бакс всякий раз, когда он слышал такую фразу, он давно бы стал богачом. Для тех, кто живет вне этого района, все, что находится в его пределах, это именно «где-то в Куинсе». Для них Куинс подобен океану: огромный, слабоизученный. Если что-нибудь в него бултыхнется, то теряется и остается там навсегда.
Но, несмотря на все это, Уилли нравился каждый из прожитых тут дней. А затем жена попыталась отнять у Уилли милый его сердцу Куинс. Чтобы от нее откупиться, не хватало даже предложенных Арно сбережений. К тому же помещение, как нарочно, выставил на продажу арендодатель. Даже если б Уилли сумел удовлетворить аппетиты ненасытной супруги, еще не факт, что с уходом помещения удалось бы сохранить свой бизнес. На принятие решения ему отводилось двое суток. Сорок восемь часов на то, чтобы отрешиться от без малого двадцати лет неустанных трудов и святой верности (имеется в виду гараж, а не брак), когда в дверях отгороженной каморки, где Уилли как мог вел бухгалтерию, появился высокий афроамериканец в дорогом костюме и длинном черном пальто. Этот человек и предложил выход из положения.
Незнакомец аккуратно постучал в окошко. Уилли поднял голову и спросил, чего гостю угодно. Незнакомец, войдя, так же аккуратно прикрыл за собой дверь, а Уилли отчего-то словно пронзила ледяная игла – насквозь. В армии Брю был всего лишь механиком, но оружие в руках держать умел и не раз его применял, хотя цели кого-нибудь убить перед собой не ставил – а зачем? Его по большей части заботило, как бы собственная голова не слетела с плеч. Вещи Уилли привык чинить, а не ломать, будь то джипы, вертолеты или люди.
В свою очередь Брю был тоже окружен разными людьми. Одни из них по складу напоминали его самого, другие нет – в их числе и те, кто в случае чего мог лишить себе подобного жизни: одни из безвыходности, другие по расчету. Встречались и откровенно двинутые, кому нравилось самим затевать свары с поножовщиной или стрельбой и тащиться от самого процесса. Но были и такие, которых можно сосчитать буквально по большим пальцам. Урожденные. Они убивают хладнокровно и без раскаяния, черпая удовлетворенность в применении навыка, с которым появились на свет. В них есть что-то тихое и внешне дремотное, словно омут; нечто, к чему нельзя притрагиваться. Но Уилли частенько подозревал, что это нечто в них – подобие бездонного колодца, вмещающего в себя беснующийся огненный вихрь, который они либо научились в себе смирять, либо отрицают у себя само его наличие (представьте себе циклопическую защитную оболочку, вмещающую ядерный реактор). От таких людей Уилли старался держаться подальше, но исподволь ощущал, что сейчас перед ним как раз один из них.
Снаружи было темно, только что уехал домой Арно. Он хотел остаться здесь, с Уилли, понимая, что если к утру все каким-нибудь волшебным образом не утрясется, то завтра они в мастерской будут находиться последний день. Так что верный Арно не хотел отлучаться отсюда ни на минуту, но Уилли его услал, потому что хотел побыть один. Он догадывался, что Арно тоже хочется побыть здесь, но ведь он, Уилли, как-никак еще хозяин этого места. Это его бизнес, был и пока есть. И сегодня он решил ночевать тут, среди вещей и запахов, роднее которых для него на свете нет. Сама жизнь без них не представлялась. Быть может, удастся подыскать работу в какой-нибудь кузовной мастерской, хотя сложно будет мантулить на кого-то после стольких лет труда на вольных хлебах, когда сам себе господин. Со временем, глядишь, получится обзавестись и новым помещением, если подкопится денег. Банк к бедственному положению Брю отнесся с сочувствием, но только и всего. Сейчас ему как клиенту предстоят сложные времена разорительного развода, с делом, не приносящим достаточно прибытка (полбизнеса – это, считай, что его нет вообще), а такой клиент недостоин даже внимания банка, не то что кредита.
Теперь одиночество Уилли отягощалось еще и присутствием незваного гостя, так что тяготы сдабривались изрядной порцией тревоги. Уилли готов был поклясться, что с уходом Арно запер дверь, но или он это проделал недостаточно тщательно, или же перед ним стоял тип, не церемонящийся такой мелочью, как наличие между ним и собеседником запертой двери, если у него к собеседнику есть тема для разговора.
– Извините, – сказал Уилли, – но мы закрыты.
– Я вижу, – кивнул незнакомец. – Меня звать Луис.
Он протянул руку. Как известно, не буди лихо, пока оно тихо, так что Уилли пожал протянутую пятерню.
– Послушайте, – обратился он к гостю, – я рад нашему знакомству, но это вряд ли что-то меняет. Дело в том, что мы закрыты совсем. Я мог бы предложить вам заглянуть ко мне на днях, но, к сожалению, сейчас я занят всеми этими бумажками – так сказать, финальный аккорд, – а завтра с восходом солнца нас отсюда, скорей, всего попросят.
– Я понимаю, – снова кивнул Луис. – Слышал, что вы в бедственном положении. Но я могу вам помочь из него выйти.
Уилли нахохлился. Ага, понятно, к чему все клонится. Он повидал на своем веку всевозможных акул от бизнеса, охочих до того, чтобы жертва по глупости сунула голову в их челюсти. Половину всего нажитого у него уже и так отнимает жена. А этот парень, по всей видимости, норовит захапать то, что еще осталось.
– Не знаю, что вы там слышали, – вздохнул Брю, – да и дела мне, признаться, до этого нет. О своих проблемах я позабочусь сам. А теперь, с вашего позволения, мне есть чем заняться. Помимо разговоров.
Между тем желанию демонстративно отвернуться от гостя – дескать, разговор окончен – препятствовало ощущение: единственное, что может быть хуже сидения к незнакомцу лицом, это сидеть к нему спиной. Этого делать нельзя, и не только из риска заполучить в спину нож. В этом незнакомце чувствовалось некое спокойное достоинство. Если он и акула, то во всяком случае нетипичная. И хотя Уилли порой не сходился во мнении кое с кем из клиентов (да и с тем же Арно) в тех пределах, в каких в повседневных делах допустима резкость, этому человеку он дерзить не собирался, во всяком случае без нужды. Ведь отказ можно обставить и вежливо – ну и что, что на это уйдет несколько лишних минут. Как говорится, кто терпел долго, может потерпеть и еще немного. Тем более при нынешних-то делах.
– Своего места вы, скорее всего, лишитесь, – сказал Луис. – А мне бы этого не хотелось.
Уилли вздохнул еще протяжней. Беседа, как видно, еще только начиналась.
– Ну а вам-то что с того? – спросил он.
– Считайте меня добрым самаритянином. Который печется о благе своей округи.
– Тогда выдвигайтесь в мэры. Я за вас проголосую.
– Да нет, – с улыбкой посмотрел на него гость, – мои аппетиты поскромнее.
– Ох уж эти аппетиты, – выдерживая его взгляд, проницательно сказал Уилли.
– Словом, так. Я инвестирую в ваш бизнес. Даю ровно пятьдесят процентов от его стоимости. Вы за это платите мне процентовку: один доллар в год, пока не окупится займ.
У Брю непроизвольно отвисла челюсть. Этот парень или акула из акул, или где-то здесь есть зацепка, которая способна перебить хребет не хуже того медвежьего капкана.
– Доллар в год, – выговорил он бесцветным голосом, когда вернулся дар речи.
– Да, я понимаю: сделка непростая. Поступим так: я вас оставляю над этим подумать за ночь. Ваша жена, я слышал, отвела вам на решение сорок восемь часов, из которых половина уже истекла. Но, видимо, я не так благоразумен, как она.
– Моя старуха? – покосился Уилли. – Вы первый, кто о ней так отзывается.
– Очевидно, человек она неординарный, – с нарочито нейтральным видом рассудил Луис.
– Ну да, была когда-то, – пробурчал Уилли. – Теперь-то уж нет.
Луис вручил Уилли визитку: телефонный номер и изображение змеи, попираемой крылатым ангелом. Больше ничего.
– Что-то ни имени, ни названия, – недоуменно заметил Уилли.
– Да, действительно.
– Как же так? Визитная карточка, а фирма на ней не указана. Сложно, наверное, капитал-то наживать?
– А вот вы как думаете?
– Змей, что ли, убиваете?
Едва эти слова сорвались, как Уилли внутренне чертыхнулся: «Ну кто тебя, черт возьми, за язык тянет впереди мыслей».
– Типа того. В некотором смысле борьба с вредителями.
– А, ну да. Борьба с вредителями, – чисто на автопилоте повторил Уилли и, как в тумане, пожал протянутую на прощание руку.
– Э-э… – частично опомнившись, подал он голос, – значит, Луис? Вот так, просто Луис?
– Просто Луис, – подтвердил гость. – И кстати: с сегодняшнего дня ваш новый арендодатель.
Вот так оно и началось.
Уилли плеснул себе в лицо воды. Снаружи доносились приглушенный дверью смех и голос – по всей видимости, Арно, с неприкрытой язвительностью проезжающийся по куинсовский бейсбольной команде (одно только слово – «Метс», а в привязке к нему длиннющая череда изощренных эпитетов в подаче Арно, который обычно гордился своей утонченностью, но на четвертой двойной водке уже щедро смазывал речь отглагольными вариациями слова «сношаться»). Вот такой он забавный человек, этот Арно. По виду вроде стареющая такса, но словарный запас при этом едва ли не больше, чем у самого Уэбстера в его знаменитом словаре. В квартире у Арно Уилли был всего лишь раз, и при этом чуть не проломил себе голову, когда сверху на него посыпался град из томов в твердом переплете. Все мыслимое и немыслимое пространство в жилище напарника занимали залежи из периодики, книг и отдельных узлов и запчастей. В те редкие случаи, когда Арно запаздывал на работу, Уилли мучили картины того, как бедняга бездыханный лежит у себя под сходом лавины из энциклопедий или, скажем, коптится, как рыбина, под слоями тлеющей прессы. Впрочем, «мучили» – сказано чересчур уж сильно. Точнее будет сказать «слегка беспокоили».
В нижнем правом углу зеркала губной помадой было выведено: «Джейк шлюха». Хотелось надеяться, что автор этого откровения – женщина, хотя гомосексуальность как таковая с некоторых пор Уилли особо не занимала. «Любишь – давай любить и другим» – таков был его девиз. Допустим, у того темнокожего джентльмена, что спас его бизнес (а если совсем честно, то и жизнь, потому как у всегдашнего любителя выпить Уилли к моменту, когда развод достиг своеобразной точки надира, уже выработалась привычка ежедневно вливать в себя по бутылке «Четырех роз», известных не только своим нежным ароматом), был партнер по имени Ангел. И хотя у них, чувствуется, свадебным перезвоном и объявлением в воскресном «Нью-Йорк таймс» не пахло, они были самой сплоченной парой из всех, до сих пор известных Уилли. «Парочка что надо: всех грохают, друг друга трахают», – обронил однажды Арно. Услышав эти слова, Уилли в тиши гаража невольно оглянулся через плечо, словно ожидая, что над ним сейчас с расстроенным видом нависнет черный силуэт, а рядом с ним – фигура помельче, но тоже в печали. Эти двое его не то чтобы пугали (во всяком случае, ощущение боязни давно прошло, или Брю это сам себе внушил), просто очень уж не хотелось, чтобы их чувства были уязвлены. Об этом Уилли и сказал Арно, на что тот извинился и больше ни разу ничего подобного не произносил. Хотя у Уилли иногда возникала мысль: так ли уж Арно, при всем прочем, далек от истины?
Дверь в туалет приотворилась, и внутрь просунулась голова напарника.
– Ты тут чё? – спросил он.
– Да вот руки мою.
– Давай уже скорей. Там народ заждался, труба зовет. А то…
Арно осекся: он заметил ту надпись на зеркале.
– О. Что за Джейк? Это не ты написал?
Он унырнул как раз вовремя: в дверь прилетела скомканная бумажная салфетка. Затем Уилли Брю, шестидесятилетний компаньон самой смертоносной пары в городе, вышел к гостям украсить свой день рождения.
