Книга 2

Книга: Сборник "Чарли Паркер. Компиляция. кн. 1-10

«Он не принес покоя никому и никого не спас. Он плыл по воле волн под лунным светом».

Ричард Даррен

Глава 5

Оглядываясь назад, я вижу определенную закономерность в том, что произошло: странное совпадение различных обстоятельств, ряд возникших связей между внешне разрозненными событиями, происшедшими в прошлом. Мне припомнились соты, образованные несовершенными историческими слоями, сходство между прошлым и тем, чему принадлежит настоящее, и я стал что-то понимать. Мы заложники не только нашей истории, нашей судьбы, но и судеб тех, с кем мы избрали разделить свою долю. Нет ничего удивительного, что наше прошлое — Эйнджела и Луиса, Эллиота и мое — оказалось переплетено не меньше, чем наши связи в настоящем; власть его была столь сильной, что фактически прошлое начало преобладать, стало основной движущей силой событий в настоящем, пятная и невиновных и виноватых, затягивая их в мутные воды, раздирая в трясине Конгари.

И в Томастоне обнаружилась первая ниточка, которой было суждено появиться.

Большинство строений в Томастоне, штат Мэн, выглядели для тюрьмы весьма внушительно, надежно. Или, по крайней мере, обнадеживающе в глазах постороннего наблюдателя. Каждый, кто появлялся в Томастоне с перспективой провести в заключении немало лет, скорее всего, ощущал упадок духа при первом же взгляде на тюрьму. Его встречали высокие, мощные стены и та особая солидность, которая появляется после того, как здание несколько раз горело и столько же раз восстанавливалось с тех пор, как было построено, а случилось это в двадцатых годах девятнадцатого века. Томастон выбрали для постройки государственной тюрьмы, поскольку он был близок к побережью и до него можно было доставлять заключенных по воде, но сейчас ресурс здания был практически исчерпан. Исправительное учреждение штата Мэн (Супермакс) открыли в 1992 году в нескольких милях от старого Томастона. Оно было предназначено для содержания наиболее опасных преступников, в том числе и пожизненного, а также для уголовников с серьезными проблемами и отклонениями в поведении. Новая государственная тюрьма в недалеком будущем должна быть открыта неподалеку. А до тех пор Томастон остается приютом для четырехсот человек; одним из его узников после попытки самоубийства стал преподобный Аарон Фолкнер.

Я вспомнил слова Рейчел, когда она услышала о том, что Фолкнер, вероятно, пытался покончить с собой.

— Очень странно, — заметила она. — Он принадлежит к другому типу.

— Тогда почему он так поступил? Вряд ли это был вопль души.

Она прикусила губу.

— Если он предпринял эту попытку, значит, у него была какая-то цель. Из газетных репортажей можно понять, что раны на руках были глубокие, но не представляли немедленной угрозы жизни. Он перерезал вены, а не артерии. Человек, который действительно хочет умереть, поступает по-другому. По каким-то причинам он хотел выбраться из Супермакса. Вопрос — почему?

По всей видимости, у меня будет возможность задать вопрос ему самому.

Я отправился в Томастон после того, как Эйнджел и Луис уехали в Нью-Йорк. Оставив машину на парковке для посетителей, я вошел в приемную и назвал старшему дежурному свое имя. Позади него, за металлическим детектором, виднелась стена из тонированного стекла. За ней размещался пункт наблюдения за посетителями, видеокамеры, система сигнализации. Ком-вата для досмотра располагалась перед комнатой для свиданий. В других обстоятельствах для личного свидания с одним из обитателей заведения меня проводили бы именно туда. Только сейчас были особые обстоятельства, а преподобный Аарон Фолкнер не был обычным заключенным.

Подошел другой охранник, чтобы сопровождать меня. Я прошел сквозь детектор, прикрепил к пиджаку пропуск, и меня проводили к лифту на третьем этаже, где находилась администрация. Эту часть тюрьмы называли «мягкий сектор»: здесь заключенные могли появляться, но только в сопровождении охраны; от «жесткого сектора» его отделяла система двойных стеклянных дверей: они не могли открываться одновременно, так что, если бы даже преступнику удалось преодолеть первую дверь, вторая осталась бы запертой.

Начальник службы охраны, полковник, и начальник тюрьмы уже ждали меня. За последние тридцать лет режим содержания заключенных в этой тюрьме несколько раз менялся: от строгого, даже сурового, до недопустимо либерального, что всячески осуждалось охранниками старой закалки. В конце концов был установлен некий промежуточный вариант. Другими словами, заключенные больше не могли плеваться в посетителей, и можно было спокойно ходить среди обитателей, что, с моей точки зрения, было абсолютно приемлемым.

Раздался звук сирены, что означало окончание прогулки, и я увидел через окно, как заключенные в синих комбинезонах направляются через двор в свои камеры. Томастон занимал территорию размером в восемь-девять акров, включая Халлер-Филд, где зеки занимались спортом в окружении отвесных каменных стен. В дальнем его конце не отмеченное никаким знаком находилось место, где раньше приводили в исполнение смертные приговоры.

Начальник тюрьмы предложил мне кофе, а сам нервно вращал свою чашку, предварительно поспешно опустошив ее. Полковник, очень внушительного вида мужчина, подстать заведению, охрану которого он возглавлял, оставался молчаливым и неподвижным все время нашего разговора. Если он и испытывал тревогу, подобно начальнику тюрьмы, то никак этого не показывал. Его звали Джо Лонг, и его лицо было безучастным, как у индейца в сигарной лавке.

— Вы понимаете, что это чрезвычайно необычно, мистер Паркер, — произнес начальник тюрьмы. — Все посещения проходят в специальном помещении, предназначенном для этого, а не перед решеткой тюремной камеры. К нам редко обращается представитель прокуратуры с просьбой организовать подобную встречу.

Он остановился и ждал, что я отвечу.

— По правде говоря, я бы предпочел здесь не появляться. Я не хотел бы встречаться с Фолкнером снова, до суда во всяком случае.

Они переглянулись:

— Ходят слухи, что с судом могут возникнуть сложности: дело разваливается, — произнес начальник тюрьмы. На его лице были написаны усталость и отвращение.

Я ничего не сказал, чтобы заполнить молчание, и он продолжал:

— Наверно, поэтому прокурор настаивал на вашем разговоре. Думаете, он что-нибудь расскажет?

Выражение его лица ясно показывало, что он уже знает ответ, но я все же озвучил его предположения:

— Он слишком умен для этого.

— Тогда зачем вы здесь, мистер Паркер?

Настал мой черед вздыхать:

— Откровенно говоря, не знаю.

Ни полковник, ни сопровождающий нас сержант не проронили ни слова, пока мы шли по корпусу №7. Мы миновали лазарет, где старикам в инвалидных колясках раздавали лекарства, необходимые для продления их пожизненного срока. В пятом и седьмом корпусах находились престарелые, больные заключенные. Они размещались в многоместных камерах, украшенных надписями типа «Привыкай!», «Кровать Эда». В прошлые годы сюда могли определить пожилых заключенных особого типа, таких как Фолкнер, отправив их сюда или в административное отделение в камеру к остальным, ограничив их передвижения до решения по делу. Но теперь главный корпус для них находился в заведении Супермакс. Там не было психиатрической службы, а попытка суицида требовала изучения поведения Фолкнера с точки зрения психиатра. Предложение перевести его в психиатрическую клинику Огасты было отклонено прокуратурой: там не хотели, чтобы у будущих присяжных до суда возникло мнение о возможном психическом нездоровье преподобного. Это предложение также отклонили адвокаты Фолкнера, которые опасались, что штат таким образом получит возможность под благовидным предлогом поместить их клиента в условия более строгого наблюдения, чем где бы то ни было. В конечном итоге в качестве компромиссного варианта выбрали Томастон.

Фолкнер попытался вскрыть себе вены с помощью острого керамического осколка, который спрятал в переплете Библии перед тем, как его перевели в Супермакс. Он воздерживался от его применения почти три месяца своего заключения. Его тело обнаружил ночной дежурный во время очередного обхода; он едва успел вызвать медицинскую помощь, как Фолкнер потерял сознание. В результате преподобного перевели в отделение по стабилизации психического состояния заключенных в западном крыле тюрьмы Томастон, где его сначала поместили в специальный коридор. С него сняли обычную одежду, надели нейлоновую рубаху. За ним велось постоянное скрытое видеонаблюдение. Кроме того, все его действия и разговоры фиксировал в журнале специально для этого выделенный охранник. Параллельно велась запись разговоров с помощью электронного оборудования. После пяти дней в боксе Фолкнера перевели в другое помещение, заменили рубаху на обычный синий комбинезон заключенного, разрешили горячее питание, посещение душа, средства гигиены, кроме бритвы и принадлежностей для бритья, доступ к телефону. С ним начал работать тюремный психолог, а также психиатры, выбранные его адвокатами, но он по-прежнему хранил молчание. Затем он потребовал разрешить ему сделать телефонный звонок, связался со своими юристами и попросил устроить разговор со мной. Его требование провести встречу, не покидая камеру, возможно, к его удивлению, было удовлетворено.

Когда я прибыл в корпус, охранники приканчивали бургеры с цыпленком, доставшиеся им от ланча заключенных. Едва я появился в общей комнате, где местные обитатели проводили свободное время, все прекратили свои занятия и уставились на меня. Приземистый горбун пяти футов роста с прилизанными длинными волосами приблизился к решетке и, не говоря ни слова, окинул меня оценивающим взглядом. Я поймал его взгляд — мне совсем не понравилось мое ощущение при этом, — и взглянул на него еще раз. Полковник и сержант присели на край стола и смотрели мне вслед, когда я в сопровождении охранника шел по коридору к камере Фолкнера.

Я почувствовал озноб на расстоянии десяти футов от него. Сначала я подумал, что меня знобит от внутреннего сопротивления, от нежелания предстоящей встречи со стариком, но потом заметил, что охранник рядом со мной тоже как-то поеживается.

— Что-то не в порядке с отоплением? — поинтересовался я.

— Работает вовсю, — ответил он. — В этом здании тепло исчезает, как вода в решете, не нагреешься, но такого еще никогда не было.

Он остановился, когда мы еще не достигли того места, где обитатель камеры мог нас заметить. Голос охранника понизился:

— Это он. Проповедник. Его камера просто выстыла вся. Мы пробовали поставить рядом два обогревателя, но они каждый раз выходили из строя, — он неуклюже переминался с ноги на ногу. — Это как-то связано с Фолкнером. Он просто каким-то образом снижает температуру вокруг. Его адвокаты вопят об ужасных условиях содержания, но мы ничего не можем поделать.

При его последних словах что-то белое промелькнуло справа от меня. Прутья решетки находились почти на линии моего взгляда, и казалось, что возникшая передо мной рука, прошла сквозь прочную стальную стену.

Длинные белые пальцы ощупывали воздух, шевелясь, подергиваясь, словно они могли не только осязать, но и имели способность слышать и видеть.

А затем раздался голос, напоминающий звук падающих на бумагу металлических опилок.

— Паркер, — произнес он, — ты пришел.

Медленно я приблизился к камере. Ее стены были покрыты влагой. Капли поблескивали в искусственном свете, сверкая тысячами серебристых глазков. От камеры и от человека, стоящего в ней, исходил запах сырости.

Он казался меньше ростом, по сравнению с тем, как его я помнил, длинные седые волосы острижены почти до корней, но в глазах с той же неистовостью горел огонь. Фолкнер остался таким же истощенным: он не прибавил в весе, как происходит с некоторыми заключенными на тюремной еде. Я сразу понял почему.

Несмотря на холод в камере, от Фолкнера волной исходил жар. Он был словно бы раскален изнутри, лицо побагровело, тело сотрясали конвульсии, но на лице не выступило ни капельки пота, и он не испытывал видимых признаков дискомфорта. Его кожа стала сухой и напоминала бумагу; казалось, еще немного — и он вспыхнет, безжалостное пламя поглотит его и оставит от старика только пепел.

— Подойди ближе, — произнес он.

Охранник рядом со мной покачал головой.

— И так сойдет.

— Ты что, боишься меня, грешник?

— Нет, если ты еще не научился проходить сквозь стальные прутья решетки.

При этих словах мне вдруг вспомнилась рука, материализовавшаяся из воздуха, и я услышал свой судорожный глоток.

— Мне нет нужды в дешевых трюках. Я и так скоро отсюда выйду.

— Ты так думаешь?

Он наклонился вперед и прижал лицо к прутьям решетки.

— Я знаю.

Он улыбнулся, его бледный язык высунулся изо рта и облизал сухие губы.

— Что тебе надо?

— Поговорить.

— О чем?

— О жизни. О смерти, или, если ты предпочитаешь, о смерти после жизни. Они все еще посещают тебя, Паркер? Пропавшие, умершие, — ты все еще видишь их? Я вижу. Они приходят ко мне, — он улыбнулся и сделал длинный вдох; у него даже перехватило дыхание, словно из-за начинающегося сексуального возбуждения. — Очень многие из них. Они спрашивают о тебе, те, которых ты убил. Они интересуются, когда ты к ним присоединишься. У них есть кое-какие планы насчет тебя. Я говорю им: скоро. Очень скоро он окажется рядом с вами.

Я не стал отвечать на его насмешки. Вместо этого я спросил, почему он порезал себя. Он поднял свои руки в шрамах перед моим лицом и посмотрел на них почти с удивлением.

— Может быть, я хотел избежать расплаты.

— Не очень-то у тебя вышло.

— Как сказать. Я больше не в том месте, модернизированном аду. У меня есть связь с остальными, — его глаза засветились, — не исключено, что мне удастся спасти несколько заблудших душ.

— Имеешь в виду кого-то конкретно?

— Ну, уж не тебя, грешник, это точно. Тебе не спастись, — он негромко рассмеялся.

— И все же ты попросил встречи со мной.

Улыбка стала затухать, затем исчезла совсем.

— Я хочу предложить тебе сделку.

— Тебе нечего поставить на кон.

— У меня есть твоя женщина, — раздался низкий, испепеляющий голос, — я могу торговаться с тобой из-за нее.

Я и шага ни сделал, но он неожиданно отступил от решетки, словно сила моего взгляда отшвырнула его, будто я толкнул его в грудь.

— Что ты сказал?

— Я предлагаю тебе безопасность твоей женщины, твоего нерожденного ребенка. Жизнь, свободную от страха возмездия, кары.

— Старик, ты сейчас будешь бороться с государством. Лучше попридержи свои сделки для суда. А если ты еще раз вспомнишь о моих близких, я...

— Что ты? — он явно издевался, получая давно забытое удовольствие. — Убьешь меня? У тебя был шанс, и ты не воспользовался им, а больше такого не представится. Ты что, не помнишь: ты убил моих детей, мою семью, ты и твои дружки-извращенцы. Что ты сделал с человеком, который прикончил твою малышку, Паркер? Ты не охотился за ним? Ты не прикончил его, как бешеного пса? А почему ты думаешь, что я не отвечу тем же за гибель моих детей? Или ты думаешь, что для тебя одни правила, а для всех остальных другие? — он театрально вздохнул. — Но я не такой, как ты. Я не убийца.

— Чего ты хочешь, старик?

— Я хочу, чтобы ты вышел из игры, не появлялся в суде.

Я замер на мгновение.

— А если нет?

Он пожал плечами:

— В таком случае как я могу отвечать за те действия, которые, возможно, они предпримут против тебя или против них? Это буду не я, конечно: несмотря на всю мою злобу по отношению к тебе, я не собираюсь причинять тебе или твоим близким вред. Я за всю жизнь никому не сделал больно и не собираюсь начинать это делать сейчас. Но ведь могут быть и другие, кое-кто может сделать это вместо меня, если им передадут, что я этого хочу.

Я повернулся к охраннику:

— Вы это слышали?

Он кивнул, но Фолкнер лишь медленно перевел свой невозмутимый взгляд на него:

— Я всего лишь предложил вариант избавления тебя от кары, но в любом случае мистер Энсон вряд ли сможет оказать помощь. За спиной своей жены он развлекается с малолетней шлюшкой. Что хуже — за спиной ее родителей. Сколько там ей, мистер Энсон? Пятнадцать? Государство строго блюдет законы против насилия над малолетками, доказано оно или нет.

— Будь ты проклят! — Энсон метнулся к решетке, но я схватил его за руку. Он оглянулся на меня, и на минуту мне показалось, что сержант готов ударить меня, но он совладал с собой и отмахнулся от моей руки. Я посмотрел направо и заметил, что к нам направляются коллеги Энсона. Он поднял ладонь, в знак того, что все нормально, и они остановились.

— Я уж думал, ты не опустишься до трюков.

— Кто знает, что дьявол затаил в сердце человеческом? — он негромко рассмеялся. — Дай мне уйти, грешник. Отойди в сторону, и я тоже отойду. Я невиновен в том, в чем меня обвиняют.

— Наша встреча окончена.

— Нет, она только началась. Ты помнишь, что наш общий друг сказал перед смертью, грешник? Помнишь слова Странника?

Я не ответил. Было много того, что угнетало меня в Фолкнере, и много того, чего я не понимал, но его осведомленность о событиях, о которых он не мог ничего знать, беспокоила меня больше всего. Каким-то неизвестным мне способом он вдохновил того, кто убил Сьюзен и Дженни, укрепив его на том пути, что был им выбран, на пути, который привел его к двери нашего дома.

— Неужели он ничего тебе не говорил про ад? Что вот то был ад, и мы побывали в нем. Он во многом заблуждался, порочный, несчастный человек, но насчет этого он был прав. Когда восставшие ангелы пали, их отправили именно туда. Они были сокрушены, лишены своей красоты и обречены скитаться сюда. Неужели ты не боишься ангелов тьмы, Паркер? А следовало бы. Им про тебя известно, и вскоре они начнут действовать против тебя. Все, что было до этого, — ерунда по сравнению с тем, что тебе предстоит. Перед ними я ничтожен — пехотинец, которого выслали вперед расчистить дорогу. То, что на тебя надвигается, — НЕЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ СИЛЫ.

— Ты повредился рассудком.

— Нет, — прошептал Фолкнер, — я проклят за поражение, за неудачу, но ты будешь проклят вместе со мной за соучастие в этом. Они проклянут тебя. Они уже ждут.

Я потряс головой. Энсон, другие охранники, тюремные решетки и стены как-то растворились. Остались только старик и я, одурманенный. На моем лице выступил пот под влиянием исходящего от Фолкнера жара, словно я заразился от него.

— Не хочешь узнать, что он сказал, когда пришел ко мне? Не хочешь ли узнать о разговоре, результатом которого стала смерть твоих жены и дочурки? Неужели где-то в глубине себя тебе не хочется знать, о чем мы говорили?

Я прокашлялся. Когда я заговорил, слова, как будто усаженные гвоздями, раздирали мне горло:

— Ты даже не знал их.

Он засмеялся:

— А мне и не надо было знать. Но ты... О, мы говорили о тебе. Благодаря ему я пришел к пониманию тебя до такой степени, что ты сам так не понимаешь себя. В общем-то, я доволен, что у нас появилась эта возможность встретиться. Хотя... — его лицо потемнело, — мы оба заплатили высокую цену за то, что наши судьбы переплелись. Отступи сейчас от себя, от всего этого, и между нами исчезнет конфликт. Но, если пойдешь дальше, я не смогу предотвратить то, что может произойти.

— До свиданья.

Я сделал движение в сторону, но из-за столкновения с Энсоном оказался на таком расстоянии, что Фолкнеру удалось дотянуться и схватить меня за лацкан пиджака и притянуть меня к себе, воспользовавшись моим замешательством. Я инстинктивно повернул голову, мои губы разомкнулись в крике предупреждения.

И в этот момент Фолкнер плюнул мне в рот.

Пронеслось мгновение, прежде чем я понял, что произошло, и я бросился на него, а Энсон теперь уже вцепился в меня, оттаскивая от старика. К нам побежали другие охранники, и пока меня выводили, я все время пытался избавиться от вкуса его слюны во рту, а он продолжал завывать мне вслед:

— Это тебе подарок, Паркер! — кричал он. — Это мой дар тебе, чтобы и ты мог видеть то, что вижу я!

Я оттолкнул охранников, протер рот изнутри. Низко наклонив голову, я быстро пошел через помещение для отдыха, где из-за решеток меня провожали взгляды тех, кто, казалось, не может причинить вред ни себе, ни обществу. Если бы я шел с поднятой головой, а внимание мое сосредоточилось бы на чем-нибудь другом, а не на преподобном и том, что он только что сделал со мной, то, возможно, я бы заметил, что сутулый темноволосый карлик смотрит на меня более пристально, чем остальные. А когда я ушел, человек по имени Сайрус Найрн улыбнулся, его руки выпрямились, его пальцы зашевелились, образуя бесконечный поток слов, пока на него не взглянул охранник, и он замер, снова прижав руки к телу.

Охранник знал, что делает Сайрус, но не стал обращать на это внимания. В конце концов, Сайрус был глухонемым, а все глухонемые так делают.

Они передают знаки.

* * *

Я уже почти был у машины, когда расслышал за собой шелест гравия под чьими-то ногами. Это был Энсон. Он неловко переминался.

— Вы в порядке?

Я кивнул. В комнате охранников я взял у кого-то ополаскиватель и тщательно промыл рот, но у меня по-прежнему было такое чувство, что какая-то частица Фолкнера бродит внутри меня, заражая весь организм.

— То, что вы там услышали... — начал он.

— Твоя личная жизнь — твое дело. Меня это не касается, — прервал я его.

— То, о чем он говорил, это не совсем так, как выглядит на первый взгляд.

— Это всегда выглядит не так.

У него на шее появилась красная сыпь и стала быстро распространяться по лицу, как при кори.

— Ты что, шутки шутишь со мной?

— Я же сказал, это твое дело. У меня есть только один вопрос. Если боишься, можешь проверить, есть ли на мне «жучок».

Он минуту поразмышлял, потом приблизился.

— То, что сказал проповедник, правда? Мне наплевать на закон или на причины, почему ты это делаешь. Все, что мне нужно знать, это: он прав в подробностях?

Энсон не ответил. Он посмотрел себе под ноги и просто кивнул.

— Кто-то из охранников мог проболтаться?

— Нет. Никто об этом не знает.

— Может, кто-то из заключенных? Кто-то из местных, кто мог пустить слух?

— Нет, вряд ли.

Я открыл дверцу. Энсону, как настоящему ковбою, захотелось оставить последнее слово за собой. Как и во всем другом, он, похоже, не считал необходимым сдерживать свои порывы.

— Если кто-нибудь об этом узнает, тебе придется несладко, — предупредил он.

Пустой звук. Он и сам это понимал. Я определил это по красным пятнам, выступившим у него на коже, и по тому, с каким усилием ему приходилось напрягать мышцы шеи, чтобы она воинственно выступала из ворота рубашки. Я позволил ему почувствовать себя победителем в этой небольшой словесной перепалке и наблюдал, как он подался назад, к двери, как тогда, когда старался держаться от Фолкнера на максимальном расстоянии.

Тень скользнула по его фигуре, словно большая птица спускалась, описывая в небе круги. Над стенами тюрьмы парили и другие твари. Они были огромные и черные, в ленивых взмахах их крыльев было что-то чуждое природе. Они скользили по небу, но в их движениях отсутствовали грация и красота птичьего полета: их тонкие тела не гармонировали с широкими крыльями. В борьбе с силой притяжения они лениво позволяли туловищу почти коснуться земли, но за секунду до этого начинали учащенно бить крыльями, возвращаясь на безопасную высоту.

Затем одна из фигур оторвалась от стаи и стала по спирали снижаться, с приближением все увеличиваясь и увеличиваясь. Когда она уселась отдохнуть на одной из сторожевых вышек, и я понял, что это никакая не птица. Я уже знал, кто это.

Тело темного ангела было истощено. Темная кожа на его руках обтягивала кости; его лицо было хищно вытянуто; глаза — черны и всезнающи. Он оперся когтистой лапой о стекло, и его крылья, оперенные тьмой, слегка подрагивали. Вскоре к нему присоединились остальные, усевшись на стены и вышки, пока, наконец, не показалось, что они заполонили своей чернотой всю тюрьму. Они не приближались, но я ощущал их враждебность. И что-то еще. Какое-то чувство, что их предали. Словно когда-то я был одним из них, а потом оставил их...

— Вороны, — услышал я голос неподалеку. Это была пожилая женщина. В руках она несла коричневый бумажный пакет, набитый какими-то вещами для одного из заключенных — может, для сына, а может, для мужа, одного из тех, что в седьмой общей камере. — Никогда не видела столько сразу, да еще таких больших.

Теперь они казались воронами: два фута в длину, с обычными лапами, которые были хорошо видны, когда они перебирались с места на место, перекрикиваясь друг с другом.

— Никогда не думал, что они собираются в таких количествах, — заметил я.

— Обычно нет, — сказала она, — но кто скажет, что сегодня обычный день?

Она двинулась дальше. Я забрался в машину, начал отъезжать, но черные птицы в зеркале заднего вида не уменьшались в размере. Напротив, они все увеличивались, даже когда я отъехал от тюрьмы; я чувствовал на себе их взгляд, в то время как частица проповедника распространялась в моем организме, словно рак.

Это мой дар тебе, чтобы и ты мог видеть то, что вижу я!

Помимо тюрьмы и магазина, торгующего предметами, сделанными руками заключенных, достопримечательностей в Томастоне не было, но в северной части города можно было неплохо поесть: домашние пироги и аппетитно дымящийся пудинг, которые подавали местным или тем, кто после тюремного свидания решил поговорить с родными или друзьями за столиком или под тентом. Я купил в аптеке еще одну бутылку с раствором для полоскания и долго освежал им рот на стоянке, прежде чем отправиться обедать.

Маленькое кафе с разнокалиберной мебелью пустовало. В нем скучали только двое стариков, молчаливо провожающих взглядом проезжающие машины, и мужчина лет тридцати пяти в дорогом костюме, сидевший у стены. Его плащ висел на спинке соседнего стула, вилка лежала рядом с тарелкой, на которой были остатки крема и крошки, а рядом с ней — номер «Ю-Эс-Эй Тудэй». Я заказал кофе и присел рядом.

— Неважно выглядишь, — заметил он.

Я поймал себя на том, что перевел взгляд в сторону окна. Отсюда не было видно тюрьмы. Я тряхнул головой, избавляясь от видений темных существ, выжидающих на стенах тюрьмы. Это была лишь галлюцинация. Обычные вороны. Я плохо себя чувствовал после встречи с Фолкнером.

Просто галлюцинация.

— Отличный костюм, Стэн, — сказал я, чтобы отвлечься.

Он показал мне ярлычок.

— Армани. Купил со скидкой и на всякий случай сохранил чек: вдруг меня обвинят в коррупции.

Официантка принесла мне кофе и удалилась за стойку читать журнал. Радио издавало звуки тошнотворной дорожной песни — просто дикий шум и какофония.

Стэн Орнстэд был помощником окружного прокурора, членом команды, сформированной, чтобы вести дело Фолкнера. Именно он убедил меня встретиться с Фолкнером, при полном согласии прокурора Эндрюса, который и устроил наше свидание в камере, чтобы я мог лицезреть условия, которые, похоже, тот сам себе создал. Стэн был на пару лет моложе меня и подавал большие надежды. Он делал карьеру, но недостаточно быстро. Орнстэд надеялся, что дело Фолкнера поможет изменить эту ситуацию, если только оно, как заметил начальник тюрьмы, не превратится во что-то весьма неприятное и не утянет всех в него вовлеченных на дно.

— Ты выглядишь как-то встревоженно, — заметил Стэн после того, как я сделал несколько ободряющих глотков.

— Да, у Фолкнера есть свойство влиять на людей подобным образом.

Стэн был не особенно разговорчив. Я застыл над чашкой кофе, а он просто развел руками, мол, а что поделать.

— Они прослушивают камеры для особо опасных преступников? — спросил я.

— Они нет, если ты имеешь в виду тюремное начальство.

— Но кто-то этим занимается.

— За камерой наблюдают. Официально нам больше ничего неизвестно.

Это «наблюдают» означало, что слежка велась без одобрения суда. Почти любую подобную операцию ФБР характеризует именно так.

— Федералы?

— Они не доверяют нам. Считают, что Фолкнер обведет нас вокруг пальца, так что они пытаются заполучить как можно больше информации, пока могут, на случай федерального расследования или повторного предъявления обвинения. Все его разговоры с адвокатами, врачами и даже с персональной Немезидой — это я о тебе, если ты не понял, — записываются на пленку. Они рассчитывают, что он проговорится, и это позволит им выйти на таких же, как он, или каким-то образом помочь обвинению. Все это, конечно, неприменимо в суде, но полезно для следствия.

— А он проговорится?

Орнстэд пожал плечами.

— Ты же знаешь, что он твердит: его десятилетиями держали в изоляции, он не имеет никакого отношения к тому, что происходило, и понятия не имел о преступлениях, которые совершало Братство и те, кто был с ним связан. Прямых улик его причастности к убийствам нет, а в том подземном убежище на комнатах действительно есть запоры снаружи.

— Он был в моем доме, когда они пытались убить меня.

— Это заявляешь ты, но ты был не совсем адекватен, сам мне говорил, что четко не видел.

— Рейчел его видела.

— Это так, но ее только что перед этим ударили по голове, и ее глаза заливала кровь. По ее собственным словам, она не помнит многого из того, что говорила, а потом его уже там не было.

— На Орлином озере обнаружили яму с останками семнадцати тел, членов его общины.

— Он сказал, что между семьями начались стычки. Они набросились друг на друга, затем на его семью, убили его жену. Его дети стали отвечать на насилие. Он утверждает, что в тот день был на острове.

— Он убивал Эйнджела.

— Фолкнер это отрицает. По его словам, это делали его дети, они заставили его смотреть. В любом случае, твой приятель сказал, что он не даст показаний, и, даже если мы вызовем его в суд повесткой, любой мало-мальски нормальный адвокатишко разделает его под орех. Он ненадежный свидетель. И, при всем моем уважении, ты тоже.

— Это еще почему?

— К тебе не стали придираться из-за твоей пушки, но, если обвинения не были выдвинуты, это не значит, что про оружие забыли. Будь уверен, шайка юристов Фолкнера знает о тебе все. Они будут пробивать идею, что ты туда ворвался, устроил пальбу и несчастному старику едва удалось спастись бегством.

Я оттолкнул свою чашку:

— Ты поэтому меня сюда пригласил — разнести дело в клочья?

— Здесь или в суде, какая разница? У нас проблемы. И, возможно, появятся другие заботы.

Я выжидал.

— Его юристы подтвердили, что готовят прошение в Верховный Суд о пересмотре решения об освобождении под залог в течение ближайших десяти дней. Мы полагаем, что судьей может быть Уилтон Купер, и это нехорошая новость.

Уилтону Куперу оставалось всего несколько месяцев до пенсии, но он по-прежнему сидел бельмом на глазу министра юстиции. Своевольный, непредсказуемый, упрямый Купер имел личную неприязнь к министру, источник которой скрывался в тумане прошлого. Вообще же он вполне был в состоянии защищать права обвиняемого ценой попрания прав общества в целом. Воистину, лучшего судьи адвокатам Фолкнера и желать не приходится.

— Если дело будет рассматривать Купер, его действия непредсказуемы, — продолжал Орнстэд. — Заявления Фолкнера — вранье, но нам нужно время, чтобы собрать доказательства и опровергнуть их, а это может растянуться на годы. Ты ведь видел камеру: да мы могли засунуть его в жерло вулкана, и все равно там было бы холодно. Его адвокаты приглашали независимых экспертов, которые заявили, что дальнейшее пребывание Фолкнера в заключении вредит его здоровью, и, если его не выпустить, он умрет. Если мы переведем его в Огасту, то, даю голову на отсечение, мы напоремся на иск об оправдании на почве душевного расстройства. Для него нет подходящих условий в Супермаксе, а куда мы его переведем из Томастона? В окружную тюрьму? Вряд ли. Таким образом, на сегодняшний день ситуация такова: приближается суд, и у нас нет надежных свидетелей, конкретных доказательств и улик по делу, а еще у нас есть обвиняемый, который может не дожить до суда. Старина Купер будет просто в восторге.

Я неожиданно обнаружил, что сжимаю ручку чашки с такой силой, что на левой ладони остались отпечатки. Я ослабил хватку и смотрел, как кровь снова приливает к побелевшим участкам.

— Если его выпустят под залог, он испарится, — произнес я, — он не станет дожидаться суда.

— Наверняка мы этого не знаем.

— Нет, знаем!

Мы одновременно склонились над столом, и, похоже, этим обратили на себя внимание. Старики у окна, обернувшись, смотрели на нас, привлеченные возникшим между нами напряжением. Я выпрямился, потом взглянул на них. Они вернулись к созерцанию потока машин за окном.

— В любом случае, — начал Орнстэд, — даже Купер не установит залог меньше семизначной цифры, и нам кажется, что у Фолкнера и его сторонников нет возможности внести такую сумму.

У помощника окружного прокурора были основания так думать: все счета Братства были заморожены, и следствие пыталось установить всю цепочку перетекания денег по счетам, но пока оставалось много неясного. Кто-то ведь оплачивал работу адвокатов Фолкнера, был открыт фонд в поддержку преподобного, в который регулярно поступали поражающие воображение вливания со счетов сумасбродов, придерживающихся ультраправых или экстремистско-религиозных взглядов.

— А известно, кто организовал фонд поддержки? — задал я вопрос.

— Официально, за фонд отвечала юридическая фирма «Мьюрей энд Ассошиэйт» из Саванны, штат Джорджия, но это была незначительная контора. Их должно быть гораздо больше, чем шайка темных дельцов-южан. Собственная команда юристов Фолкнера, которую возглавлял Грим Джим Граймс, работала отдельно. Отбросив условности, надо отдать ему должное, он один из лучших юристов Новой Англии. Он вытащит из любого безнадежного случая, но его услуги и обходятся недешево.

Орнстэд тяжело вздохнул.

— А вот еще одна плохая новость. К Мьюрею пару дней назад заходил некий посетитель, Эдвард Карлайл. Запись телефонных разговоров свидетельствует о том, что они контактируют каждый день с самого начала этого дела, а Карлайл входит в число основателей фонда и имеет там счет до востребования.

— Это имя мне ничего не говорит.

Орнстэд выбил пальцами неторопливую дробь на столешнице.

— Эдвард Карлайл — правая рука Роджера Боуэна. А Роджер Боуэн...

— ...ничтожество, — закончил я, — и расист.

— И неонацист, — добавил Орнстэд. — Да уж, на его календаре, похоже, тридцать девятый год. Тот еще тип. Наверняка, имеет долю в бизнесе с газовыми печами на случай, что те еще пригодятся как «окончательное средство» для решения национального вопроса. Насколько нам известно, именно Боуэн стоит за фондом. В последние годы он затаился, сидел и помалкивал, но, видимо, что-то заставило его выползти наружу. Он произносит речи, появляется на митингах, привлекает средства. Сдается мне, он очень хочет вернуть Фолкнеру свободу.

— Почему?

— А вот это мы и пытаемся установить.

— База Боуэна в Южной Каролине, так?

— Он перемещается между Каролиной и Джорджией, но большую часть времени проводит где-то в верховьях реки Чатооги. А что, планируешь навестить те места?

— Не исключено.

— А если я спрошу, зачем?

— Приятелю надо помочь.

— Час от часу не легче. Ну, будешь в тех краях — можешь при случае поинтересоваться у Боуэна, почему Фолкнер так важен для него, хотя я бы не советовал. Хочется надеяться, ты не из тех, с кем он горит желанием повстречаться.

— Да, пожалуй.

Орнстэд встал и погладил меня по плечу:

— Ты надрываешь мне сердце.

Я проводил его до двери. Его машина была припаркована прямо у выхода.

— Ты все слышал, правда? — спросил я. Я предполагал, что Стэн прослушал весь разговор между мной и Фолкнером.

— Ага. Ты имеешь в виду охранника?

— Энсона.

— Меня это не интересует. А тебя?

— Она несовершеннолетняя. Не думаю, что Энсон хорошо на нее влияет. В любом случае, сексуальная связь со взрослым мужиком не то, что каждый из нас пожелал бы своей младшей сестренке или дочери-подростку.

— Я тоже так полагаю. Мы можем организовать, чтобы кто-нибудь разобрался в этом деле.

— Я был бы благодарен.

— Договорились. У меня к тебе тоже есть вопросик. Что там произошло? Был такой звук, словно стычка или драка.

Несмотря на кофе, я все еще ощущал вкус ополаскивателя во рту.

— Фолкнер плюнул мне в рот.

— Вот дерьмо! Тебе надо сдать анализы?

— Вряд ли, но мне хочется выпить кислоты, чтобы выжечь его следы внутри себя.

— Зачем он это сделал? Чтобы разозлить тебя?

Я покачал головой:

— Нет, он сказал, что этот дар от него поможет мне видеть все отчетливо.

— Видеть что?

Я промолчал, хотя знал ответ. Он желал, чтобы я увидел, что ожидает его и приближается ко мне. Он хотел, чтобы я стал видеть, как он.

Глава 6

Воинственное расистское движение никогда не было многочисленным. Его ядро насчитывало не более 25 000 членов. Было еще около 150 000 сочувствующих и, возможно, до 400 000 «летунов», которые не помогали ни финансами, ни личным участием, но всегда были готовы сообщить об угрозе для белой расы, которая исходит от цветных и евреев, если перед этим угостить их стаканчиком-другим. Примерно половина активного состава была выходцами из Ку-Клукс-Клана, а остальные представляли собой смесь из скинхедов, разного типа нацистов и т.п. Уровень сотрудничества между группами был невысокий, зачастую оно перерастало в соперничество между группировками, граничащее с неприкрытой агрессией. Постоянных членов было немного, но во главе каждой группы стоял пожизненный активист, и, даже если менялись названия движений или между ними возникали распри и они подразделялись на какие-то более мелкие группки, лидеры оставались те же самые. Они были миссионерами, фанатиками, борцами за дело распространения учения нетерпимости, ораторами на всех ярмарках в штате, на митингах и конференциях, авторами газет и брошюр, участниками ночных ра-диошоу.

Из них всех Роджер Боуэн считался настоящим долгожителем, и при том самым опасным. Боуэн родился в семье баптистов в Гаффни, Южная Каролина, у подножия Блю Ридж. Он занимал самые разнообразные посты всех уровней в различных организациях правого толка, включая и самые известные неонацистские группировки за последние двадцать лет. В 1983 году в возрасте двадцати четырех лет Боуэн стал одним из троих молодых людей, которых допрашивали без предъявления обвинения по делу о причастности к деятельности «Порядка» — секретной организации, которая была создана расистом Робертом Мэтьюсом и связана с «Арийскими Нациями». В течение 1983 и 1984 годов эта организация предприняла несколько вооруженных ограблений, чтобы получить средства для финансирования своих операций, а среди них были и взрывы, и нападения, и изготовление фальшивых денег. «Порядок» оказался причастен к убийству ведущего ток-шоу Алана Берга в Денвере и человека по имени Уолтер Уэст, который входил в состав организации и был заподозрен в предательстве. Вскоре все члены организации были схвачены, за исключением Мэтьюса, погибшего в перестрелке с агентами ФБР в 1984. Так как причастность Боуэна к этим событиям не была установлена, ему удалось избежать правосудия, а с гибелью Мэтьюса данные об этих связях канули в небытие. Несмотря на относительную малочисленность движения, борьба с ним вовлекла в операции четверть всех кадровых ресурсов ФБР. Малочисленность «Порядка» в данном случае играла этой организации на руку: федералам практически не представлялось возможным внедрить туда посторонних и информаторов, за исключением несчастного Уолтера Уэста. Это был такой урок, который Боуэн никогда не забывал.

Затем некоторое время Боуэн был не у дел, дрейфовал, пока не примкнул к одному из клановских движений, хотя к тому времени благодаря разведывательной деятельности ФБР их активность поумерилась: престиж упал, балахоны вышли из моды, средний возраст членов стал уменьшаться, по мере того как более старшие деятели стали уходить из жизни или отстранялись от дел. В результате Клан, который обычно очень сдержанно относился к неонацистским организациям, стал менее разборчивым, новая поросль не имела предубеждений против такого союза, по сравнению со старшим поколением. Боуэн присоединился к «Невидимой империи» Билла Уилкинсона, члены которой называли себя рыцарями Ку-Клукс-Клана, но к тому времени, к 1993 году, «Невидимая империя» была распущена, а Боуэн уже организовал свое подразделение Клана — «Белых конфедератов».

Только Боуэн никогда не вербовал новых членов, как делали в других подразделениях Клана, и даже само название Клана было не более чем удобным прикрытием для развертывания особой деятельности. В «Белых конфедератах» никогда не состояло больше дюжины членов, но они имели власть и влияние, намного превосходящие их реальную численность. Они внесли серьезный вклад в процесс проникновения пронацистских настроений в ряды Клана, что привело к дальнейшему сближению ку-клукс-клановцев и неонацистов.

* * *

Боуэн также не исключал геноцид, эта идея ему даже нравилась — сама возможность уничтожения людей, запланированная и хорошо организованная, в невиданных прежде размерах. Именно это, а не какие-то моральные колебания и сомнения привели к тому, что Боуэн отдалился от обычных преступлений, связанных со случайными выплесками жестокости, что было характерно для движения в целом. На ежегодном митинге у Стоун-Маунтин в Джорджии он даже публично признался в одном преступлении — в Северной Каролине до смерти был забит чернокожий по имени Билл Пирс: группе пьяных клановцев стукнуло в голову заставить его промычать с платформы. С тех пор Боуэн избегал появляться в этом месте. Никто его не понял, да они и не были нужны ему, хотя он продолжал свою деятельность, не высовываясь вперед: поддерживал и организовывал отдельные марши клановцев в городках на границе Джорджии и Южной Каролины. И, хотя зачастую они собирали лишь горстку участников, угроза появления процессии была достаточным поводом, чтобы занять публикациями и репортажами первые страницы местных газет и вызвать возмущенное блеяние либералов, подогреть атмосферу неуверенности и страха, необходимую для того, чтобы Боуэн мог работать дальше. «Белые конфедераты» служили прикрытием, выполняя роль волшебной палочки в руках фокусника, взмахи которой отвлекают внимание от секрета фокуса. Настоящие фокусы были скрыты от взглядов публики, и движения палочки не только не были связаны с ней, но и не имели к сути дела ни малейшего отношения.

А суть в том, что всеми силами Боуэн, пытался залечить старые раны, нанесенные враждой. Боуэн пытался восстановить связи, навести мосты между «Христианскими патриотами» и «Арийцами», между скинхедами и клановцами. Боуэн, который обращался к наиболее громким, экстремальным членам правых христианских организаций. Боуэн, который ясно понимал важность единства, общения, расширения финансовой базы. Боуэн, для которого стало очевидно, что, взяв сейчас под свою защиту проповедника, он сможет убедить тех, кто купится на историю Фолкнера, перенаправить их деньги к нему. За год до ареста Фолкнера Братству удалось аккумулировать свыше 500 000 долларов. Это была незначительная, но для Боуэна и ему подобных довольно приличная сумма. Боуэн отслеживал, какие суммы поступали в фонд поддержки: уже собрались средства, необходимые для внесения десяти процентов от семизначной суммы, которую требовал закон, а деньги все продолжали поступать. Но ни один поручитель в здравом уме не станет вносить полную сумму в случае пересмотра дела о залоге в пользу подсудимого. Если они все правильно устроят, Фолкнер может выйти на свободу и исчезнуть еще до конца месяца, а если слухи о том, что это Боуэн помог ему бежать, будут продолжать распространяться, что ж, так даже лучше. Фактически в дальнейшем будет уже неважно, жив он или мертв. Вполне достаточно, если он останется где-то невидимый и сможет действовать как в том мире, так и в этом.

Но Боуэн, кроме прочего, чувствовал и восхищение перед тем, чего достигли старик и его Братство: не прибегая к банковским средствам, как делала организация «Порядок», и с сотрудниками, число которых не превышало четырех-пяти человек, эти люди на протяжении тридцати пяти лет совершали убийства и наводили страх на малодушных, при этом блестящим образом заметая следы.

Даже сейчас у ФБР были проблемы с доказательством причастности членов Братства к убийству гинекологов, делавших аборты, гомосексуалистов, еврейских лидеров и прочих «уродов», которые не отвечали идеалам единоверцев Боуэна и уничтожение которых, как утверждали, санкционировал Фолкнер.

Странно, но Боуэну не приходила в голову мысль примкнуть к делу Фолкнера, пока не появился Киттим. Киттим был своего рода легендой среди радикально-правых кругов, народный герой. Он появился вскоре после ареста Фолкнера, и после этого идея участия в процессе над Фолкнером стала казаться Боуэну абсолютно естественной. А то, что он не мог точно припомнить, чем именно прославился Киттим или откуда он появился, не имело такого уж большого значения. С этими народными героями ведь всегда так: они только наполовину реальны, а наполовину вымышлены, но, когда рядом с ним появился Киттим, Боуэн приобрел новое чувство цели, почти непобедимости.

Оно было таким сильным, что практически затмевало страх, который Роджер испытывал в присутствии этого человека.

Восхищенное отношение Боуэна, воплощенное в конкретных действиях после прибытия Киттима, безусловно, нашло отклик у Фолкнера, и он передал через своих юристов готовность украсить мачту Боуэна своими цветными лентами, заключив с ним альянс. Он даже предложил через свои секретные счета, которые его преследователи не смогли обнаружить, финансовую поддержку, если Боуэн окажет содействие в его освобождении. Больше всего старик не хотел умирать в тюрьме. Он предпочел бы до конца своих дней скрываться от преследования, но не гнить за тюремными решетками. Фолкнер попросил еще об одной маленькой услуге. Боуэна это немного напрягло — он и так уж предложил содействие в укрывании Фолкнера от преследований со стороны закона, — но, когда Фолкнер рассказал, о чем идет речь, Боуэн расслабился. Это была мелочь, и она доставит Боуэну почти столько же удовольствия, сколько Фолкнеру.

Боуэну казалось, что в лице Киттима он нашел подходящего для дела человека. Но он ошибался.

По сути, это Киттим нашел его.

* * *

Грузовик Боуэна подъехал к расчищенной площадке перед деревянным строением у границы Южной Каролины и Теннесси. Постройка была из темной древесины, крыльцо, поднятое на четыре ступеньки, справа и слева от него — два узких окна. Здание производило впечатление хорошо подготовленного к обороне бункера.

Справа от двери в кресле-качалке сидел и курил сигарету мужчина. Это был Карлайл. Его короткие вьющиеся волосы начали выпадать, едва ему исполнилось двадцать, и мистическим образом перестали, когда ему стукнуло тридцать, оставив на голове нечто похожее на клоунский венчик вокруг лысого черепа. Он был в хорошей форме, как и все, с кем работал Боуэн, — почти не пил, и Боуэн не мог припомнить, чтобы он когда-либо до этого курил. Сегодня Карлайл выглядел каким-то потрепанным, и Боуэн уловил запах, исходящий от него: рвота.

— Ты в порядке? — спросил Боуэн.

Карлайл вытер рот рукой и посмотрел, не осталось ли на ней чего.

— А что? Я испачкался в дерьме?

— Нет, но от тебя дурно пахнет.

Карлайл сделал последнюю затяжку и аккуратно затушил сигарету о подошву ботинка. Убедившись, что окурок погас, он растер его и развеял по ветру то, что осталось.

— Откуда взялся этот парень, Роджер? — спросил он, когда закончил.

— Кто? Киттим?

— Да, Киттим.

— Он настоящая легенда, — сказал Боуэн, и это прозвучало, как молитва.

Карлайл провел ладонью по лысине.

— Я знаю. По крайней мере, думаю, что знаю. — Его лицо приняло задумчивый вид, а потом на нем отразилось явное отвращение. — Откуда бы он ни взялся... он просто псих.

— Он нам нужен.

— Как-то и без него справлялись.

— Все равно, он нам нужен. Вам удалось что-нибудь выбить из парня?

Карлайл покачал головой.

— Он ничего не знает.

— Ты уверен?

— Поверь мне, если бы он что-то знал, давно бы все нам рассказал. Но этот чертов психопат не слезает с него.

Боуэн не особенно верил в еврейскую тайную организацию. Конечно, среди жидов были богатые люди, но, если посмотреть на картину в целом, они были достаточно разрозненны. Однако, если верить Фолкнеру, какие-то гребаные цадики в Нью-Йорке пытались добиться его смерти.

Сейчас тот, кого послали жиды, мертв, но Фолкнер хотел узнать, кто за ним стоял, чтобы, когда придет время, он смог им отомстить, и Боуэн решил, что было бы неплохо разузнать обстановку. Вот почему они похитили парня, схватив его на улице в Гринвилле, после того как он привлек к себе внимание, задавая неправильные вопросы в неправильных местах. Потом его привезли сюда в багажнике машины и перепоручили Киттиму.

— Где он?

— Там, во дворе.

Когда Боуэн проходил мимо Карлайла, тот преградил ему путь рукой.

— Тебе удалось сегодня поесть?

— Не особенно...

— Тебе повезло.

Рука опустилась, освобождая проход. Боуэн обошел дом и увидел закрытый загон, где раньше держали свиней. Вокруг все еще можно было уловить их запах, как показалось Боуэну. Но он сразу все понял, едва увидел, что лежало на земле посередине загона: на самом деле запах исходил от человека.

Обнаженный молодой человек лежал на самом солнцепеке. У него была короткая, аккуратно подстриженная бородка; волосы слиплись от пота и грязи. Вокруг его головы был затянут кожаный ремень. Его зубы вцепились в него, потому что раны, которые он получил, сейчас бередили. Над ним склонился человек в комбинезоне и перчатках и пальцами исследовал раны, которые ранее нанес ножом, иногда останавливаясь и чувствуя, как жертва напрягается и тихо скулит, насколько позволял ремень, а затем снова принимался за работу. Боуэн не знал, как Киттиму удавалось сохранять в парне жизнь, тем более удерживать его в сознании, но, безусловно, Киттим обладал разнообразными талантами по этой части. Заслышав приближение Боуэна, он поднялся, расправляя свое тело, подобно потревоженному насекомому, и повернулся к нему.

Киттим был высокого роста, где-то шесть футов и два дюйма. Кепка и темные очки, которые он носил постоянно, почти скрывали его лицо; он сознательно одевался именно так, потому что с его кожей было что-то не в порядке. Боуэн точно не знал, с чем это связано, и никак не мог набраться храбрости, чтобы спросить, но лицо Киттима имело пурпурно-лиловый оттенок; редкие волосы клочкам торчали из-под кепки. Он напоминал Боуэну аиста марабу, питающегося падалью и умирающими животными. Его глаза, когда он их открывал, казались зелеными, как у кошки.

Под комбинезоном угадывалось крепкое, сильное, хотя и худое, тело. Его ногти были аккуратно подстрижены, а щеки чисто выбриты. От него пахло мясом и лосьоном после бритья.

А иногда горящей нефтью.

Боуэн взглянул через плечо на парня, затем повернулся к Киттиму. Карлайл точно был прав: Киттим — извращенец; из небольшой свиты Боуэна только Лэндрон Мобли, который и сам-то был не намного лучше бешеного пса, испытывал к нему симпатию и влечение. Нет, Боуэну были отвратительны не столько пытки, которые устроили этому еврею, сколько сама атмосфера похоти, окружающая их. Киттим испытывал сексуальное возбуждение. Комбинезон не мог этого скрыть, и Боуэн отчетливо это видел. На какой-то момент вспыхнувшая в нем злость затмила страх перед этим человеком.

— Наслаждаешься? — поинтересовался он.

Киттим пожал плечами:

— Ты просил меня узнать, что он знает.

Его голос был похож на звук, издаваемый метлой, когда прибираются в помещении с пыльным каменным полом.

— Карлайл сказал, что ему ничего не известно.

— Здесь решает не Карлайл.

— Это так, здесь я — главный, и я тебя спрашиваю, удалось ли вытащить из него что-либо полезное?

Киттим пристально посмотрел на него из-за очков, потом повернулся спиной к Боуэну.

— Оставь меня, — только и произнес он и опустился на колени, чтобы возобновить свое копошение в теле жертвы, — я еще не закончил.

Вместо того чтобы удалиться, Боуэн вынул из кобуры пистолет. Его мысли снова вернулись к этому странному, изуродованному человеку, к его призрачной природе, к его прошлому. Они словно настигли его, неожиданно пришли в голову, как будто были олицетворением страхов, злобы, абстракцией, ставшей явью. Он сам пришел и предложил свои услуги Боуэну, и знание о его сущности начало проникать в Боуэна, словно неперекрытый газ, который просачивается в комнаты. Полузабытые истории обретали новые подробности, создавая вокруг Боуэна другую реальность; он уже не мог никуда от нее деться. Что там говорил Карлайл? Он был легендой. Но почему? Что он совершил?

Похоже, он не разделял их взглядов: все эти ниггеры, педики и евреишки были для него и таких, как он, просто средством питать свою ненависть. Казалось, он, напротив, далек от всего этого, даже когда измывался над нагими жертвами. А сейчас Киттим вздумал приказывать ему убираться подальше, оставить его в покое, словно Боуэн был ниггером-слугой с подносом. Пора было взять под контроль ситуацию и показать, кто здесь главный. Он немного отступил, затем поднял пистолет и нацелился на парня, лежащего на земле.

— Нет, — мягко произнес Киттим.

Внезапно волна жара, казалось, охватила его, и все его тело запульсировало вслед за ней, и тотчас же он стал уже не просто Киттим, но и кто-то еще, какое-то темное существо с крыльями, с глазами мертвой птицы, которые отражают мир, не имея в себе уже никаких признаков жизни. Кожа обвисла, собралась в складки, отчетливо проступили кости, ноги слегка присогнулись, ступни вытянулись.

Запах нефти стал сильнее, и Боуэна внезапно озарило: его сомнения, его прорвавшаяся злость каким-то образом позволили ему узреть эту сторону Киттима, суть, до того скрытую от него.

Он очень стар — старше, чем выглядит, старше, чем кто-либо может вообразить. Ему приходится чудовищно напрягаться, чтобы удержаться. Вот почему у него такая кожа, вот почему он так медленно ходит, вот почему держится особняком. Ему приходится прикладывать все усилия, чтобы сохранить такую форму существования. Он не живое существо. Он...

Боуэн отпрянул, когда фигура преобразилась и приняла свой обычный вид, и перед ним снова предстал мужчина в комбинезоне и окровавленных перчатках.

— Что-то не так? — спросил Киттим.

Даже в том состоянии замешательства, в котором он пребывал, Боуэн понимал, что не стоит отвечать на этот вопрос откровенно. Да он и не смог бы сказать правду, даже если бы захотел, потому что его мозг принимал срочные меры по сохранению рассудка, и сейчас он не был уверен, что из видения было реальностью, а что — плодом воображения. Рассудок диктовал упрямо: Киттим не мог содрогаться; он не мог преображаться; он не мог быть тем, о чем подумал Боуэн, например птицеподобным существом, темным, с крыльями — омерзительной птицей-мутантом.

— Да так, ничего, — ответил Боуэн. Он непонимающе уставился на оружие в своей руке, затем отвел его в сторону.

— Так дай же мне заняться своим делом, — произнес Киттим, и последнее, что увидел Боуэн, была угасающая надежда в глазах парня, распростертого на земле, которого закрыла собой склонившаяся над ним фигура Киттима.

Возвращаясь к машине, Боуэн задел Карлайла.

— Эй, — Карлайл потянулся и приостановил его, но отпрянул, и его рука невольно упала, когда он увидел лицо Боуэна.

— Твои глаза, — только и произнес он. — Что случилось с твоими глазами?

Но Боуэн не ответил. Позже он расскажет Карлайлу об увиденном, ну, или о том, что он подумал, будто увидел, а впоследствии Карлайл расскажет следователям о том, что должно произойти. Но пока Боуэн держал все при себе, его лицо оставалось безучастным, пока он катил прочь. Выражение безучастности не изменилось, даже когда он взглянул в зеркало заднего вида и обнаружил, что капилляры в глазах полопались и зрачки превратились в черные дыры в бассейнах крови, заполнивших глазницы.

* * *

Далеко на севере Сайрус Найрн возвратился в темноту своей камеры. Здесь он чувствовал себя более счастливым, чем снаружи, где ему приходилось общаться с другими. Они не понимали его, не могли понять. Немой: этим словом большинство людей описывало Сайруса на протяжении всей его жизни. Тупой. Молчун. Шизик. Его не особенно волновало, что они говорят. Он знал про себя, что он умный. А еще в глубине души предполагал, что он необычный.

Сайрусу было девять лет, когда его бросила мать. Отчим мучил его до тех пор, пока в возрасте семнадцати лет парень впервые не попал в тюрьму. Он все еще помнил кое-что о своей матери: это не были воспоминания, окрашенные любовью или нежностью, нет, никогда. Он вспоминал ее взгляд, полный все нарастающего презрения к тому, кого она принесла в этот мир в результате тяжелых, сложных родов. Этот взгляд навсегда остался в его памяти.

Мальчик появился на свет уродцем-горбуном, он не мог прямо стоять, его колени были сведены, словно постоянно притягиваемые друг к другу неведомой силой. Слишком большой лоб над темными глазами с почти черными радужками, а на лице выделялись продолговатые ноздри, маленький, округлый подбородок и невероятно толстые губы — верхняя губа нависала над нижней. Вечно полуоткрытый, даже во сне, этот рот пугал окружающих: им казалось, что Сайрус того и гляди начнет кусаться.

А еще он был очень сильным. На руках, на груди перекатывались мощные мышцы, они треугольником сходились к талии, а затем расширялись по линии бедер и на ягодицах. Сила была его спасением. Будь он послабее, тюрьма давно бы сломала его.

Первый срок он получил за ограбление с отягчающими обстоятельствами, после того как вломился в дом к одной женщине в Хултоне, вооруженный самодельным ножом. Женщина заперлась у себя в комнате и вызвала полицию. Сайруса схватили, когда он пытался сбежать через окно в ванной. Знаками он показал им, что ему надо было немного денег, чтобы купить себе пиво, и ему поверили. Но все равно дали три года, из которых он отсидел полтора.

Во время осмотра в тюрьме психиатр впервые поставил диагноз «шизофрения» на основе явных, классических симптомов: галлюцинации, мании, нетипичный образ мышления и самовыражения, странные мысли, слышимые голоса. Сайрус прекрасно слышал, но особенности его состояния ему объясняли с помощью сурдопереводчика, при этом он утвердительно кивал головой. Он просто предпочел скрыть этот факт во многом из тех же соображений, из которых много лет назад решил замолчать.

Или, возможно, этот выбор был сделан за него. Сайрус до конца не был уверен.

Ему назначили лекарства — нейролептики и психотропные, но он возненавидел их побочный отупляющий эффект и быстро научился скрывать факт, что больше не принимает их. Но больше, чем побочный эффект, он ненавидел одиночество, наступавшее вслед за приемом лекарств. Он презирал тишину. Когда голоса вернулись, он обрадовался им, встретил с распростертыми объятиями, как старых друзей, вернувшихся откуда-то издалека с необычными историями. Когда его выпустили из тюрьмы, он с трудом разбирал в хоре слышимых голосов болтовню охранников, сопровождавших его до ворот: его распирало возбуждение от близости свободы и возможности осуществления планов, многократно озвученных в его голове.

На самом деле для Сайруса дело в Хултоне было провалом по двум соображениям: во-первых, его схватили, во-вторых, он забрался в дом не за деньгами.

Он пришел за женщиной.

Сайрус Найрн жил в маленькой хижине, расположенной на клочке земли, которая принадлежала семье его матери, неподалеку от реки Андроскогин, в десяти милях к югу от Уилтона. Раньше местные жители хранили овощи и фрукты в ямах, выкопанных на берегу: низкая температура достаточно долго сохраняла их свежими. Сайрус обнаружил эти старые углубления, укрепил их, замаскировал входы бревнами и кустарником. Они служили ему убежищем еще в те времена, когда он был мальчишкой, — там он прятался от всего остального мира. Порой ему казалось, что он специально создан для них, что они его естественный дом. Искривленная линия спины, короткая толстая шея, ноги, сведенные в коленях — все линии его тела будто созданы были для этого места под речным берегом. Сейчас эти стылые ямы прятали кое-что другое, и даже летом из-за вечного холода, царившего в них, ему приходилось спускаться на карачках и обнюхивать землю, прежде чем удавалось обнаружить приметы того, что лежало внизу.

После Хултона Сайрус стал осторожнее. Каждый самодельный нож он использовал только один раз, потом уничтожал: рукоятку сжигал, лезвие запрятывал подальше от места своего обитания. Вначале он мог продержаться год, а то и больше без очередной жертвы, удовлетворяясь тем, что заползал в холодное молчание своего прибежища, пока голоса не становились настолько громкими, что ему приходилось снова выходить на охоту. Затем, с возрастом, голоса становились все более настойчивыми, их требования — все более жесткими, пока он не попытался захватить женщину в Декстере. Она завопила, прибежали мужчины и побили его. Тогда он получил пять лет, сейчас срок близился к концу. В комитет по вопросам досрочного освобождения были представлены результаты экспертизы PCL-R, сделанной с применением методики, которую разработал профессор психологии из университета в Британской Колумбии. В настоящий момент это был общепризнанный метод, который с помощью специальных тестов позволял выявить симптомы, обуславливающие склонность к рецидивам, жестокости и вероятность улучшения состояния при терапевтическом вмешательстве. Комитет принял положительное решение. В течение ближайших дней Сайрус должен был оказаться на свободе. Он сможет вернуться к своей реке и любимым пещерам.

Вот почему он любил камеру, ее темноту, особенно по ночам, когда мог сомкнуть глаза и вообразить себя в другом месте, среди женщин и девушек, девушек, благоухающих духами.

В какой-то степени своим освобождением он был обязан врожденной сметливости. Если бы тюремный психиатр продолжил свои наблюдения и исследования натуры Сайруса, он смог бы найти подтверждение теории, что генетические факторы, обусловившие его развитие, также определили и ярко выраженную сообразительность. Но не так давно Сайрус получил помощь с неожиданной стороны.

В отделении психиатрической поддержки появился старик. Он заметил Сайруса из-за решетки, и его пальцы зашевелились.

— Привет.

Прошло так много времени с тех пор, когда Сайрус последний раз разговаривал на языке глухонемых с кем-то еще, кроме как с врачом, что он почти забыл, как это делается. Но сначала медленно, а потом все быстрее он стал делать знаки в ответ.

— Привет. Меня зовут...

— Сайрус. Я знаю, как тебя зовут.

— Откуда тебе известно мое имя?

— Я все про тебя знаю, Сайрус. Про тебя и про твою кладовочку.

Сайрус отшатнулся и вернулся в камеру, где до конца дня пролежал, скрючившись, на полу в углу, пока в голове у него бушевали голоса. Но на следующий день он снова подошел к самому краю зоны отдыха, и старик ждал его. Он знал. Он знал, что Сайрус снова придет к нему.

Сайрус начал делать знаки руками:

— Что тебе надо?

— Мне надо кое-что тебе отдать.

— Что?

Старик сделал паузу, потом изобразил знак, тот самый, который Сайрус сам показывал себе в темноте, когда почти не оставалось сил выносить все вокруг и ему нужна была хоть какая-то надежда, хоть что-то, за что можно ухватиться и к чему можно стремиться.

— Женщина. Я дам тебе женщину.

Всего на расстоянии каких-то метров от того места, где лежал Сайрус, в своей камере Фолкнер опустился на колени и стал молиться за успех. Он знал, что, появившись здесь, он найдет хоть кого-то, кого сможет использовать в своих целях. Обитатели прежней тюрьмы были для него бесполезны; там не содержали заключенных с большими сроками, а другие были ему не нужны. Поэтому он поранил себя, из-за чего пришлось перевести его в отделение психиатрической помощи, что приблизило его к более подходящему контингенту. Он думал, что все будет сложнее, чем получилось на самом деле. Он заметил Найрна практически сразу же, почувствовал его боль. Фолкнер плотнее сомкнул пальцы и стал молиться громче.

Охранник Энсон приблизился к камере практически бесшумно, замер, вглядываясь в стоявшую на коленях старческую фигуру. Его рука мелькнула в точном, отработанном движении, и над головой молящегося просвистел резиновый шнур. Затем, бросив мгновенный взгляд через плечо, Энсон соединил концы шнура и привлек извивающегося Фолкнера к решетке. Он подтянул его ближе и схватил старика за подбородок.

— Ты, ублюдок, — прошипел он, стараясь понизить голос из соображений безопасности: до того как в камеру перевели Фолкнера, там побывал некий специалист, и охранник не исключал, что в камере установлены средства слежения и прослушки. Он уже переговорил с Мэри и предупредил ее не заикаться об их отношениях, если его опасения подтвердятся и дело дойдет до расспросов. — Еще раз откроешь пасть, и я ее захлопну навсегда, понял? — Его пальцы вцепились в сухую, горячую кожу Фолкнера, он почувствовал хрупкие, незащищенные косточки. Ослабив хватку, охранник отпустил резиновый шнур, дал ему приспуститься, а затем с силой дернул на себя так, что голова старика сильно ударилась о решетку. — И повнимательней приглядывайся к тому, что жрешь, старый козел, потому что я буду за тобой следить, слышишь меня?

Затем он высвободил шнур и дал телу свалиться на землю. Преподобный медленно поднялся и, пошатываясь, побрел к своей койке, судорожно втягивая воздух и ощупывая отметину на шее. Он прислушался к удаляющимся шагам охранника, не меняя положения, и, держась подальше от решетки, возобновил молитвы.

Когда он сидел, что-то на полу, казалось, привлекло его внимание, и его голова повернулась в направлении движения. Какое-то время он наблюдал за существом, потом поднял ногу и со всего размаха наступил на паука, а затем очистил подошву от останков насекомого.

— Парень, — прошептал он кому-то, — я тебя предупреждал. Я предупреждал тебя насчет твоих тварей: присматривай за ними получше.

Откуда-то поблизости послышалось звук, напоминающий сипение пара или выдох существа, охваченного яростью.

А в своей камере, в полусне, ощущая запах сырой земли, заполняющий его ноздри, Сайрус Найрн зашевелился, когда к хору звучащих в его голове голосов добавился еще один. В последние недели он стал приходить к нему все чаще и чаще, с тех пор как преподобный и он стали общаться и разговаривать про свои жизни. Сайрус радовался появлению этого голоса, ощущая как он распрямляет свои усики-антенны в его мозгу, обосновываясь и подавляя все другие.

— Привет, — произнес Сайрус, различая в голове свой собственный голос, тот самый, который многие годы никто не слышал, и по привычке знаками дублируя звуки.

— Привет, Сайрус, — ответил гость.

Сайрус улыбнулся. Он не был уверен, как обращаться к гостю, потому что у того было много имен, старинных, которые Сайрус никогда прежде не слышал. Но было два из них, которые он произносил чаще остальных.

Иногда он называл себя Леонардом.

Но по большей части просто Паддом.

Глава 7

В тот вечер Рейчел молча смотрела на меня, пока я раздевался. Наконец она все же спросила:

— Ты не собираешься сообщить мне, что происходит?

Я лег рядом с ней и почувствовал, как она придвинулась ко мне, ее живот коснулся моего бедра. Я положил на него руку и постарался ощутить присутствие живого существа там, внутри.

— Как ты себя чувствуешь?

— Отлично. Утром только немножко рвало, — она улыбнулась и шутливо пихнула меня, — но потом я оклемалась и поцеловала тебя.

— Класс! Надо отдать должное твоей личной гигиене, я не почувствовал ничего неприятного, по сравнению обычным поцелуем.

Рейчел ущипнула меня весьма ощутимо, потом приподняла руку и растрепала мне волосы:

— Ну, ты так и не ответил на мой вопрос.

— Он хочет, чтобы я — то есть мы, как я понимаю, так как тебя тоже вызовут, — отстранились от следствия и отказались давать показания. В ответ обещал оставить нас в живых.

— Ты ему веришь?

— Нет, но, даже если бы и верил, это ничего бы не изменило. У Стэна Орнстэда есть сомнения, что я ценен в качестве свидетеля обвинения, но мне кажется, он просто нервничает, и эти сомнения уж точно не касаются тебя. Мы будем давать показания, хотим мы этого или нет, но у меня такое ощущение, что Фолкнер не особенно беспокоится по поводу наших показаний. Он, похоже, уверен, что выйдет под залог после пересмотра дела. Я не понимаю, почему он захотел увидеть меня, разве что еще раз помучить. Видимо, ему так скучно в тюрьме, что он надеялся найти развлечение в моем лице.

— Ну и как?

— Так, слегка удалось... но ему это нетрудно. Там есть еще кое-что любопытное: его камера промерзает, Рейчел. Как будто его тело вытягивает все тепло из окружающего пространства. И он прошелся по поводу одного из охранников, у которого интрижка с молоденькой девушкой.

— Сплетня?

— Нет. Охранник отреагировал так, будто его ударили по лицу. Не думаю, что он кому-нибудь об этом рассказывал. Фолкнер сказал, что девушка несовершеннолетняя, и тот парень потом мне это подтвердил.

— Что ты собираешься делать?

— Ты насчет девушки? Я попросил Стэна заняться этим. Это все, что я могу сделать.

— Ну, а как тебе Фолкнер? Похож на психа?

— Нет, только не на психа. Трудно подобрать слово, чтобы его описать. Прежде чем я ушел, он плюнул в меня. Вернее, плюнул мне в рот.

Я почувствовал, как она одеревенела. Буквально.

— Ага, и я почувствовал что-то в этом роде. Во всем мире не найдется столько ополаскивателя для рта, чтобы отмыться.

— Почему он это сделал?

— Сказал, что это поможет мне лучше видеть.

— Что лучше видеть?

Вот он, этот вопрос! Я почти был готов рассказать ей о черной машине, о тех созданиях на тюремных башнях, о моих прошлых видениях, в том числе о пропавших баптистах, их детях, о том, что откуда-то порой ко мне приходят Сьюзен и Дженнифер. Мне так сильно хотелось сделать это, но я не мог, и не мог понять, почему. Она что-то почувствовала, но предпочла не расспрашивать. А, если бы она спросила, что бы я ей ответил? Я и сам толком не понимал природы моего дара. Мне не хотелось думать, что во мне есть что-то такое, что притягивает ко мне потерянные души. Порой было проще думать, что это какое-то психологическое, а не психическое расстройство.

У меня даже появился соблазн позвонить Эллиоту и сказать ему, чтобы он сам разбирался со своими проблемами, что я не хочу иметь с этим ничего общего, но я уже дал ему слово. А, поскольку Фолкнер оставался за решеткой в ожидании суда и рассмотрения вопроса о внесении залога, я полагал, что Рейчел пока что будет в относительной безопасности. Я был уверен, что Фолкнер не предпримет ничего такого, что поставило бы под вопрос возможность его освобождения.

Черный «кадиллак» — это другое дело. Это не было ни сном ни реальностью. Просто словно на короткий момент, нечто, что обычно оставалось недоступным моему физическому зрению, появлялось перед глазами, будто на короткое время наступала незначительная смена угла зрения, позволявшая мне видеть то, что обычно ускользало от взора. И по причинам, которых я сам не понимал, такая смена угла зрения не представляла собой прямой угрозы моей психике. Почему это происходило, оставалось неясным, смысл происходящего — загадочным. Впрочем, возвращаясь к реальности, мысль, что полицейское управление Скарборо присмотрит за домом, придавала уверенности, хотя вряд ли в полицейских отчетах появится сообщение о появлении помятого черного «кадиллака».

Еще оставался Роджер Боуэн. Ничего хорошего от противостояния с ним получиться не могло, но мне не терпелось взглянуть на него, возможно, чуть порасспросить и посмотреть, что из этого выйдет. Я не очень-то верю в совпадения. Прошлое убедило меня, что если какая-то ситуация напоминает совпадение обстоятельств, то сама жизнь пытается доказать, что вы недостаточно внимательно смотрите на нее.

— Он верит в то, что умершие разговаривают с ним, — наконец произнес я. — Он верит в то, что над тюрьмой Томастон кружат падшие ангелы. Вот почему он хотел, чтобы я их увидел.

— Ну и как? Видел?

Я посмотрел на нее. На лице Рейчел не было и тени улыбки.

— Я видел воронов.

Она не улыбнулась.

— Я видел воронов. Стаи воронов. И, прежде чем ты решишь выгнать меня спать в соседнюю комнату, замечу, что я был не один такой.

— Меня это не удивляет, — сказала Рейчел. — Что бы ты ни рассказывал мне об этом старикашке, меня это не удивит. Даже когда он за решеткой, у меня мурашки по коже бегают.

— Я могу и остаться. Я не обязан куда-либо ехать.

— Я не хочу, чтобы ты оставался здесь, — заметила она, — ты не так понял. Скажи мне по-честному, существует ли реальная опасность для нас?

Я задумался.

— Не думаю. Ничего не должно случиться, пока его адвокаты не договорились о залоге. После этого можно начинать беспокоиться. Сейчас полиция Скарборо выполняет роль ангела-хранителя, и у них это получается, но, возможно, вскоре им потребуется поддержка.

Она было открыла рот, чтобы начать возражать, но я закрыл его рукой. В ее взгляде появился упрек.

— Послушай, это пойдет на пользу нам обоим. И потом, если что-то и случится, оно не произойдет неожиданно, — понимание этого позволит мне спать пусть не намного, но спокойней.

Я медленно убрал руку с ее рта и мысленно приготовился выслушать гневную тираду. Ее губы раскрылись в приглушенном вздохе, а плечи опустились в знак согласия. И я поцеловал ее в губы. Поначалу она не ответила на мой поцелуй, но потом я почувствовал, как ее язык осторожно коснулся моего. Затем ее рот открылся шире, и я привлек ее к себе.

— Ты всегда используешь этот трюк, Казанова, чтобы добиться своего? — спросила она. Ее дыхание стало прерывистым, когда я коснулся внутренней части ее бедра.

Я вскинул брови, шутливо имитируя обиду:

— Конечно, нет! Я же мужчина. А секс — это то, чего хочет мужчина.

Я ощущал ее смех у себя на губах, когда мы оказались в объятиях друг друга.

* * *

Я проснулся в темноте. Не спалось. Никакой машины не было, но дорога казалась только что опустевшей. Я притворил дверь спальни и осторожно начал спускаться вниз, на кухню. Стоя почти на последней ступеньке, я увидел Уолта, сидящего у двери в гостиную. Он навострил уши, а хвостом медленно молотил по полу. Пес удостоил меня взгляда и вновь сосредоточил внимание на чем-то, что находилось в комнате. Я потеребил его за ухом, но его глаза были прикованы к сгустку темноты в углу, более темному, чем должно быть — занавески, закрывающие окно, были достаточно тонкими, — словно дыра, образовавшаяся между мирами.

Что-то в этой темноте привлекло внимание собаки.

Единственным оружием, которое я нашел, был нож для вскрытия конвертов. Вооружившись им, я вошел в комнату, вдруг сообразив, что не одет.

— Кто здесь? — спросил я. Уолт, застывший у моих ног, тихо проскулил, но это было скорее признаком любопытства, чем страха. Я сделал шаг к необычному сгустку темноты.

И появилась рука.

Женская рука, очень белая. Три горизонтальные раны были так глубоки, что я мог разглядеть кости пальцев. Раны были старыми, серо-коричневыми внутри, а кожа по их краям загрубела. Крови не было. Рука подалась вперед; ладонь смотрела прямо на меня:

— Стой.

И я понял, что эти раны были только началом, что она подняла руки, заслоняясь от ножа, но, несмотря на это, он добрался до нее и оставил на теле девушки еще множество порезов, подобных этим, — некоторые до смерти, а некоторые уже после.

— Пожалуйста...

Я остановился.

— Кто ты?

— Ты ищешь меня.

— Кэсси?

— Я почувствовала, что ты ищешь меня.

— Где ты?

— Потерялась.

— Что ты видишь?

— Ничего... Темноту.

— Кто это сделал? Кто он?

— Он не один... Многие в одном...

Потом я услышал шепот, к ее голосам теперь присоединились другие.

— Кэсси, дай я скажу, дай поговорю с ним... Кэсси, поможет ли он нам, знает ли он мое имя, Кэсси... Может ли он назвать мое имя, Кэсси, Кэсси... Может ли он забрать меня отсюда, я хочу домой, я не знаю, где я... Кэсси, пожалуйста, я хочу домой...

— Пожалуйста...

— Кто они, Кэсси?

— Я не знаю... Я не вижу их, но они здесь. Он держит нас здесь...

Потом из-за спины к моему обнаженному плечу прикоснулась рука — рядом лежала Рейчел, прижавшись грудью к моей спине, под собой я чувствовал прохладные простыни. Голоса затихают, вот они уже почти не слышны, но все равно отчаянные и настойчивые.

— Пожалуйста...

Бровь Рейчел изогнулась, и она прошептала во сне:

— Пожалуйста.

Глава 8

Я вылетел из аэропорта Портленда следующим утром. Рейчел подвезла меня до двери терминала по относительно пустым дорогам: было воскресное утро. Я уже позвонил Уоллесу Мак-Артуру и сообщил о своем отъезде, оставив на всякий случай ему свой номер в отеле и номер сотового. Рейчел организовала ему свидание со своей подругой по имени Мэри Мэйсон, которая жила в Пайн Пойнт. Рейчел познакомилась с ней в местном отделении общества натуралистов имени Одюбона; она показалась ей подходящей кандидатурой для Мак-Артура. Уоллес не преминул воспользоваться полицейской базой данных, чтобы раздобыть ее фотографию, и остался ею доволен.

— Она отлично выглядит, — сказал он мне.

— Да? Но не будь слишком самоуверенным: она-то тебя еще не видела.

— А что ей может во мне не понравиться?

— У тебя слишком высокая самооценка, Уоллес. Некоторые могут усмотреть в этом самодовольство, но, тем не менее, я уверен, у тебя все получится.

Возникла достаточно долгая пауза, прежде чем он спросил:

— Серьезно?

Рейчел наклонилась и поцеловала меня в губы.

— Береги себя, — сказала она.

— И ты тоже. Мобильный телефон с тобой?

Она прилежно достала его из сумочки.

— И ты будешь держать его включенным?

Она кивнула.

— Всегда?

Сжала губы. Пожала плечами. Неохотно кивнула.

— Я буду звонить и проверять.

Она хлопнула меня по руке.

— Серьезно? — спросил я и подумал, что, возможно, у нас с Мак-Артуром гораздо больше общего, чем кажется на первый взгляд.

— Ага. Тебе не стоит упускать ни одной возможности, — ответила она с улыбкой.

* * *

Луис как-то говорил мне, что современный Юг отличается от старого лишь тем, что все жители стали весить на десять фунтов больше. Конечно, он сгущал краски, плюс его никак нельзя было назвать фанатом Южной Каролины, которую многие считают штатом самых неотесанных деревенщин, после Миссисипи и Алабамы, несмотря на то, что здесь расовые проблемы решают более цивилизованным образом. Когда Харви Гэнт стал первым чернокожим студентом в колледже Клемсон в Южной Каролине, власти, невзирая на демонстрации протеста, пусть неохотно, признали, что времена изменились. Но, тем не менее, в Орэнджбурге, Северная Каролина, в 1968 три черных студента были убиты во время демонстрации недалеко от аллеи Звезд боулинга, вход на которую был разрешен только белым. Каждый житель штата старше сорока лет ходил в сегрегированную школу, и еще существовали люди, которые считали, что в столице должен развиваться флаг Конфедерации. А сейчас они называли озеро именем Строма Тармонда, будто закона, отменяющего сегрегацию, не было вовсе.

Я добирался в международный аэропорт Чарлстона через Шарлотт, который производил впечатление выгребной ямы эволюции с его унылым урбанистическим пейзажем, изуродованным чрезмерным нагромождением предприятий химической промышленности.

Из музыкального автомата, установленного в кафе «Вкус Каролины», раздавались звуки «Флитфут Мак». В кафе сидели мужчины в футболках и шортах, явно страдающие избытком веса, и потягивали пиво в тумане сигаретного дыма, а женщины скармливали все новые и новые «четвертаки» игровым автоматам у стойки бара. Человек с татуировкой в виде черепа с сигарой в зубах одарил меня тяжелым взглядом со своего места, где сидел, согнув ноги за низким столом; его футболка промокла от пота. Я встретил и выдержал этот взгляд, пока незнакомец не потупился и не посмотрел с безразличным видом в другую сторону.

Из Шарлотта самолеты отправлялись в такие места, куда никто в здравом уме не полетит, куда нужно брать билет в один конец, чтобы оттуда отправиться куда-нибудь еще, не важно куда, лишь бы были билеты. Мы сели в самолет по расписанию; моим соседом оказался человек в кепке с эмблемой Департамента противопожарной безопасности Чарлстона. Он перегнулся через меня, чтобы посмотреть на военную технику и самолет, стоящие на бетонной площадке, и на маленький двухпропеллерный самолет компании «Эйрвей Экспресс», который двигался к взлетной полосе.

— Хорошо, что мы на этом большом реактивном лайнере, а не на том жужжащем самолетике, — сказал он.

Я кивнул, а он переключился на главное здание аэропорта.

— Помню, когда Шарлотт был всего лишь городком с аэропортом на две полосы, — продолжал он. — Черт, они все еще его строили. Я тогда был в армии...

Я закрыл глаза.

Это был самый долгий в моей жизни перелет на коротких авиалиниях.

* * *

Международный аэропорт Чарлстона был почти пуст, когда мы приземлились; переходы и магазины казались заброшенными. На северо-востоке в лучах солнца стоял напряженный перед полетом, словно саранча, серо-зеленый самолет авиабазы «Чарлстон».

Они встретили меня в зале получения багажа возле стойки оформления проката автомобилей. Их было двое. На толстом — рубашка яркой расцветки. Другой, постарше, с зачесанными назад темными волосами, был одет в футболку, жилетку и парусиновую куртку. Они внимательно следили за мной, пока я стоял у стойки, затем подождали у боковой двери в главный зал, пока я шел по стоянке к небольшому навесу, под которым меня ожидал мой «мустанг». К тому моменту, как я достал ключи, они уже сидели в большом «шевроле» и ждали меня у пересечения с главным выездом из аэропорта. Всю дорогу они держались на две машины позади меня. Я мог бы от них оторваться, но какой в том смысл? Я знал об их присутствии, и это главное.

Новый «мустанг», который я взял напрокат, вел себя на дороге не так, как мой «Босс-302». Когда я нажимал педаль, около секунды ничего не менялось, и лишь спустя мгновение, наконец, машина выполняла команду. Но, тем не менее, в ней был проигрыватель компакт-дисков, и мне удалось послушать «Джейхокс», пока я ехал по унылому участку шоссе №26.

«Я убегу», — прогремело в динамиках, когда я поворачивал на Митинг-стрит, и, наконец, двусмысленность медленной композиции заставила меня переключиться на радио, запомнив один куплет: что-то вроде того, что у нас был малыш, мы знали, что это ненадолго, наверно, все дело в моих мозгах, но я был полон решимости.

* * *

Митинг-стрит — одна из основных транспортных артерий в Чарлстоне. Она ведет не только в деловой и туристический центр города, но и в районы, которые не назовешь респектабельными. У дороги чернокожий мужчина продавал с машины аккуратно выстроенные в ряды арбузы; над ним располагалась афиша клуба для джентльменов «Дайамонд». «Мустанг» преодолел железнодорожный переезд, проехал мимо захламленных складов, опустевших аллей, привлекая внимание ребятишек, играющих на заросших зеленью участках, и стариков, сидящих в креслах у себя на крылечках; краска на фасадах их домов давно начала осыпаться, а в щелях между ступеньками нагло обосновались сорняки. Единственным зданием, которое выглядело новым, был построенный из красного кирпича офис городской администрации. Оно как бы провоцировало тех, кто жил неподалеку, пойти на приступ и вынести оттуда все ценное. «Шевроле» держался за мной на протяжении всего пути от аэропорта. Пару раз я притормаживал, сделал полный круг: от Митинг-стрит свернул на Калхун— и Хатсон-стрит, а потом снова вернулся на Митинг-стрит, только чтобы проверить ребят. Они следовали за мной, не отставая до самого отеля «Чарлстон Плейс» и только там оставили меня в покое.

На галерее гостиницы после проповеди собрались состоятельные белые и черные жители города, разнаряженные в пух и прах. Они прохаживались, болтали, смеялись — разминались после службы. Местами раздавались предложения пройти в зал ресторана: для некоторых воскресный бранч после службы был традицией. Я миновал толпу, по лестнице поднялся к себе в номер. В нем были две кровати королевских размеров, а из окна открывался вид на телемонитор возле банка на другой стороне улицы. Я уселся на ближайшую от окна кровать и позвонил Эллиоту Нортону, чтобы сообщить ему о своем приезде. В трубке послышался долгий вздох облегчения.

— Гостиница нормальная?

— Да, в порядке, — сказал я нейтральным голосом. «Чарлстон Плейс», естественно, был роскошным местом. Но чем больше отель, тем проще постороннему проникнуть в номера. Я не заметил никого, напоминающего представителей службы безопасности, хотя, возможно, так и было задумано. В коридоре никого не было, кроме горничной, которая толкала тележку с полотенцами и туалетными принадлежностями. На меня она даже не взглянула.

— Это лучший отель в Чарлстоне. Там есть спортзал, бассейн, — сказал Эллиот, — если предпочитаешь что попроще, я могу найти местечко, где тараканы составят тебе компанию.

— За мной была слежка от аэропорта.

— Угу.

Он даже не удивился.

— Думаешь, твой телефон прослушивают?

Возможно. Я как-то не удосуживался проверить. Но здесь трудно сохранить секреты. Я же говорил тебе, неделю назад от меня ушла секретарша, и она отчетливо дала мне понять, что кое-кто из моих клиентов — неподходящие особы. Одним из последних ее дел было заказать тебе номер в гостинице на случай, если ты все же решишь приехать. Не исключено, что информация просочилась куда надо.

Я не очень тревожился из-за «хвоста». Те, кто имели отношение к этому делу, в любом случае вскоре узнали бы о моем прибытии. Меня больше беспокоила возможность того, что наши планы насчет Атиса Джонса станут известны, а это вызовет ответные меры против нас.

— Ладно, на всякий случай: больше никаких звонков в или из гостиницы, твоего офиса или дома. Для обычных разговоров нам понадобятся два новых мобильника. Вечером куплю. Что-нибудь более серьезное подождет до личной встречи.

Сотовые телефоны тоже не были идеальным средством, но, если подключиться неофициально и пользоваться ими осторожно, возможно, и обойдется. Эллиот рассказал, как проехать к его дому. Он располагался в восьмидесяти милях на северо-запад от Чарлстона. Я пообещал подъехать попозже, где-то во второй половине дня. Прежде чем повесить трубку он добавил:

— У меня была еще одна причина, чтобы ты остановился в «Чарлстон Плейс», кроме твоего удобства.

Я выжидал.

— Ларузы появляются там на воскресном бранче — так, потусоваться, посплетничать, обсудить дела. Если сейчас спустишься вниз, наверно, увидишь их: Эрла, Эрла-младшего, может быть, кузенов, деловых партнеров. Я прикинул, что, возможно, ты бы не возражал против возможности присмотреться к ним, но, если за тобой был «хвост» от аэропорта, скорее всего, они в такой же степени интересуются тобой, как и ты ими. Извини, приятель.

Я оставил это замечание без комментариев.

Прежде чем спуститься вниз, я просмотрел телефонный справочник и позвонил в фирму по прокату автомобилей «Лумис». Договорился, что мне в течение часа на стоянку в гараж пришлют «неон». Должно быть, те, кто за мной следят, будут присматривать за «мустангом», а мне не хотелось чересчур упрощать им жизнь.

Я заметил группу Ларуза, когда они выходили из ресторана. Старика Эрла легко было узнать по знакомой из газетных фото фирменной экипировке — белый костюм, черный шелковый галстук, как у китайского плакальщика на похоронах. Это был мужчина около шести футов ростом, лысый, грузный. Рядом с ним стоял сын — мужчина примерно моих лет, более стройный, но очень близкий отцу по типу внешности, хотя в ней сквозило и нечто женственное, изнеженное, что отсутствовало в старшем Ларузе. Стройную фигуру Эрла-младшего скрывала белая рубашка свободного покроя, черные брюки слишком плотно облегали ягодицы и бедра, что делало молодого человека похожим на исполнителя фламенко. Очень светлые волосы почти скрывали брови, и я готов был поспорить, что ему приходится бриться не чаще одного раза в месяц. Пятеро их спутников — трое мужчин и две женщины — о чем-то оживленно беседовали на ходу. К группе быстро присоединился восьмой член, мужчина с зачесанными назад черными волосами. Он приблизился к Эрлу-младшему, что-то сдержанно сообщил ему на ухо и отошел в сторону. Эрл немедленно взглянул в мою сторону. Он что-то сказал отцу, затем отделился от группы и подошел ко мне. Я не знал чего ожидать, но в любом случае не предполагал увидеть протянутую навстречу руку и улыбку сожаления на лице Эрла-младшего, когда он приблизился.

— Мистер Паркер? — уточнил он. — Позвольте представиться — Эрл Ларуз, сын.

Я пожал его руку:

— У вас так принято — следить за всеми приезжими от самого аэропорта?

Его улыбка дрогнула, затем вернулась на место, на этот раз выражение сожаления стало еще более явным.

— Извините. Нам было просто интересно узнать, какой вы.

— Не понимаю.

— Нам известно, почему вы здесь, но мы понимаем. Мы не хотим, чтобы между нами возникли какие-то проблемы. Понимаем, что вам надо выполнять свою работу. Мы бы хотели, чтобы человек, виновный в гибели моей сестры, понес наказание в полном соответствии с законом. В настоящий момент мы считаем, что это Атис Джонс. Если будет доказано, что это не так, мы согласимся с доводами следствия. Мы давали показания полиции и рассказали все, что нам известно. Все, о чем мы вас просим, — это соблюдать конфиденциальность и проявить уважение и деликатность, не беспокоить нас. Нам больше нечего добавить к тому, что было сказано.

В его монологе сквозил оттенок заученности. Более того, я почувствовал в нем некую отстраненность, отчужденность что ли. Хотя сразу нельзя было определить, что за этим скрывалось. Издалека за нами наблюдал его отец. В лице Эрла-старшего отчетливо была заметна враждебность. По каким-то непонятным причинам, она, казалось, направлена на сына в такой же степени, что и на меня. Молодой человек повернулся и подошел к группе своих собеседников. Пока спутники шли по крытой галерее, а затем рассаживались по машинам, выражение враждебности сменилось беспристрастным. Мне ничего не оставалось, как вернуться к себе в номер. Я принял душ, съел сэндвич и стал ждать, когда пригонят машину. Когда позвонили из службы приема гостей, я спустился, подписал нужные бумаги и отправился на парковку. Надев темные очки, я выехал из гаража. Солнце светило в лобовое стекло. «Шевроле» поблизости не появился, не было заметно и кого-нибудь другого, кто проявлял бы интерес к моей машине или ко мне. По дороге из города я остановился у большого торгового центра и купил два новых мобильных телефона.

Эллиот Нортон жил в двух милях от Грэйс-Фоллз в скромном белом доме, построенном в псевдоколониальном стиле. По бокам главного входа возвышались две колонны, вдоль всего второго этажа тянулась веранда-галерея. Место выглядело так, словно здесь ничего не изменилось за последние лет двести. Большой кусок пластика, прикрывающий дыру в крыше, никак не нарушал атмосферу подлинной старины. Я нашел Эллиота позади дома. Он разговаривал с мужчинами в комбинезонах, которые стояли, прислонившись к грузовичку, и курили. Надпись на машине гласила, что это рабочие из «Дэйвз Констракшн энд Руфинг» из Мартинеса, штат Джорджия (это была их реклама «Хочешь сэкономить? Звони Дэйву»). Слева от них высилась груда настила, уже приготовленного так, чтобы на следующее утро можно было приступать к работе. Один из кровельщиков машинально поигрывал куском почерневшего, обгоревшего шифера. Когда я подошел, он прервал свое занятие и сделал движение подбородком в мою сторону. Эллиот поспешно оглянулся и бросился ко мне, протягивая руку:

— Боже, как же я рад тебя видеть!

Он улыбнулся. Часть волос слева на голове у него подпалилась, а то, что осталось, было коротко острижено. Левое ухо прикрывала марля, на щеке, подбородке и шее — следы от ожогов. Левая рука в специальной повязке была покрыта волдырями.

— Не сочти за комплимент, Эллиот, но выглядишь ты ужасно.

— Я знаю. Пожар сокрушил большую часть моего гардероба. Проходи, — он положил мне руку на плечо и повел к дому. — Угощу тебя чаем со льдом.

Внутри ужасно пахло гарью и сыростью. Вода протекла сквозь пол верхнего этажа, повредила штукатурку в комнатах внизу, и теперь коричневые пятна расплывались на белом потолке. Часть обоев уже начала отставать от стен, и я готов был побиться об заклад, что Эллиоту придется менять часть пола в коридоре. В гостиной виднелась разобранная постель, вешалки с одеждой были развешены по оконным карнизам, часть вещей была навалена на спинки стульев. Все это напоминало какое-то единое бедствие — пожар, потоп, переезд и обыск.

— Ты по-прежнему здесь обитаешь? — поинтересовался я.

— Ага, — ответил он, отмывая какие-то стаканы от пепла.

— В отеле, наверно, было бы безопаснее.

— Возможно, но тогда эти ребята вернутся и уделают мой дом до конца.

— Они могут вернуться по-любому.

Он покачал головой:

— Не-а, пока это все. Убийство не их масштаб. Если бы они хотели, они бы сразу со мной разобрались.

Он достал из холодильника кувшин с чаем и наполнил стаканы. Я стоял у окна, разглядывая двор и участок. В небе не было заметно птиц, окружающий участок лес тоже был безмолвен. Вдоль побережья появились первые перелетные птицы: древесные утки присоединялись к крачкам; соколы и певчие птицы вскоре последуют за ними.

Здесь, в глубине континента, их отлет был не так заметен, и даже местные обитатели не так бросались в глаза, как прежде; их брачные весенние песни закончились, на смену яркому летнему оперению постепенно приходили более мрачные зимние тона. Как будто стараясь компенсировать отсутствие птиц, их ярких расцветок, начали распускаться полевые цветы, наслаждаясь тем, что самая сильная летняя жара сошла. Бабочки мелькали среди астр, подсолнечника и золотых шаров, привлеченные костром оранжево-пурпурных тонов. А под листьями их поджидали полевые пауки.

— Итак, когда меня познакомят с Атисом Джонсом?

— Будет проще всего, если ты поговоришь с ним за пределами штата. Завтра во второй половине дня мы заберем его из Центра заключения округа Рич-ленд, пересадим во вторую машину на заднем дворе клуба «Кэмпбелл'с Кантри Корнер», чтобы подстраховаться от любопытных. Оттуда я отвезу его в безопасное место в Чарлстоне.

— А кто второй водитель?

— Сын того старика, что будет присматривать за нашим парнем. Он надежный человек, толк в этом знает.

— Почему бы не засунуть его куда-нибудь поближе к Колумбии?

— В Чарлстоне у нас больше шансов с точки зрения его безопасности, поверь мне. Ему будет лучше на востоке, в гуще негритянского окружения. Если кто с вопросами появится, мы тотчас же об этом узнаем, и у нас будет полно времени, чтобы его перепрятать, если понадобится. В любом случае это временно. Не исключено, что мы поместим его в более безопасное место или приставим телохранителя. Посмотрим.

— Ну, а что он сам говорит? — поинтересовался я.

Эллиот покачал головой, потер глаза грязными пальцами.

— Он говорит, что у него с Марианной была интрижка.

— Они были любовниками?

— Ничего серьезного. Атис думает, что она использовала его, чтобы позлить папочку и брата, и его это вполне устраивало, — он прищелкнул языком. — Чарли, мой клиент не суперобаяшка, если можно так выразиться. В нем двести фунтов веса, сверху — дырка рта, снизу — дырка ануса, и порой между ними нет большой разницы. По его словам, в ночь гибели девушки, они трахались в лесочке. Они поссорились, она побежала в чащу. Он пошел за ней, думал, что они потерялись, а потом нашел ее с пробитой головой.

— Оружие?

— Подручное средство: тяжеленный камень. Полиция арестовала его, при этом у него на руках и одежде были следы крови, частички пыли и осколки камня, совпадающие с орудием убийства. Он подтвердил, что прикасался к ее голове и телу, когда обнаружил ее и оттащил камень от нее. На его лице была кровь, но это совсем не те следы, которые могут появиться, пока ты кого-то уродуешь глыбой. У нее внутри не обнаружено следов спермы, хотя были признаки смазки презерватива, такой же презерватив был обнаружен у Атиса в портмоне. Похоже, секс был по обоюдному желанию, но опытный прокурор может представить дело как изнасилование. Ну, типа, они договорились, потом она передумала, а ему это не понравилось. Не думаю, что это выглядит убедительно, но уверен, что они попытаются протолкнуть свою версию любыми способами.

— Думаешь, найдутся факты, чтобы посеять семена сомнения у присяжных?

— Возможно. Я ищу опытного свидетеля, кто разбирается в характере следов крови. Обвинение со своей стороны будет подыскивать человека с прямо противоположными показаниями. Ведь здесь обвиняется черный мужчина в убийстве белой девушки из клана Ларузов. Здесь все вокруг этого крутится. Обвинение постарается пригласить в присяжные белых со средними доходами, немолодых или пожилых, для кого этот парень — страшилище. Самое лучшее, на что мы можем надеяться, это как-то разбавить состав, но...

Я так и знал! Всегда есть это «но». Не бывает сюжетов без «но».

— ...за всем этим есть старая история, этакий скелет в шкафу, самый худший, какой можно придумать.

Он щелкнул по стопке папок на кухонном столе. Я проглядел полицейские отчеты, показания свидетелей, расшифрованные стенограммы допросов Атиса Джонса в полиции, даже фотографии с места преступления. Но мне попадались и ксерокопии страниц из книг по истории США, вырезки из старых газет, книг по истории рабства и выращивания риса на Юге.

— Здесь мы имеем дело с кровной местью, — заключил Эллиот.

Глава 9

Сверху лежали папки синего цвета с материалами, собранными полицией сразу после гибели Марианны Ларуз, и показаниями свидетелей. В зеленой папке хранилась подборка исторических сведений, рядом лежала тонкая белая папка. Я открыл ее, внимательно рассмотрел фотографии и аккуратно закрыл. Я еще не был готов разбираться с отчетами о состоянии, в котором обнаружили тело девушки.

Однажды мне уже приходилось заниматься адвокатской работой, так что я довольно ясно представлял, что ждет меня впереди. Ключевым моментом здесь был, конечно, Атис Джонс, по крайней мере вначале. Обвиняемые часто рассказывают следователю то, что не всегда сообщают даже своему адвокату. Иногда это происходит из элементарной забывчивости, а иногда из-за того, что они больше доверяют следователю, чем адвокату, особенно если это модный спец, который перегружен делами и клиентами. А между тем основой основ является правило, что адвокату сообщается вся возможная информация — и благоприятная, и не очень. У Эллиота уже были показания тех, кто знал Джонса, в том числе школьных учителей и бывших работодателей. Они могли бы помочь сформировать положительный образ его клиента перед лицом присяжных заседателей, так что эта часть работы была сделана до меня. Мне придется проработать вместе с Джонсом отчеты полиции, ведь на их основе будет выстраиваться обвинение против него, но, кроме того, он сможет заметить возможные ошибки или вспомнить о свидетелях, с которыми следствие еще не контактировало. Полицейские отчеты также пригодятся, чтобы проверить показания: в них обычно есть телефоны и адреса всех, с кем беседовали полицейские. А после этого и начнется собственно работа: всех этих свидетелей придется опросить еще раз, потому что обычно в ходе предварительного дознания полицейские их допрашивают поверхностно, оставляя эту работу следователю или представителю прокуратуры. Придется получить показания, заверенные подписью, и если большинство свидетелей готовы что-то сообщить, то гораздо меньшее их количество будет готово поставить свою подпись под кратким изложением своих рассказов без дополнительных усилий с моей стороны. Вдобавок, скорее всего, представители прокуратуры уже с ними побеседовали, при этом у них всегда получается донести до свидетелей мысль о нежелательности предоставления информации следователю со стороны защиты, что создает дополнительные трудности. Принимая во внимание все это, у меня впереди будет немало работы, и вряд ли мне удастся сделать что-либо значительное до возвращения в Мэн.

Я придвинул к себе зеленую папку и пролистал ее. Часть материалов в ней относилась к восемнадцатому веку и ранней юности Чарлстона. Последние вырезки датировались 1981 годом.

— Где-то здесь может скрываться одна из причин, почему погибла Марианна Ларуз и почему Атиса Джонса будут судить за убийство, — сказал Эллиот. — На них лежало это бремя, и не важно, знали ли они об этом. Вот что разрушило их жизни.

Он что-то переставлял в кухонных шкафчиках, пока говорил, а к столу вернулся, сжимая что-то в кулаке.

— Но, по сути, — мягко произнес Эллиот, — вот из-за чего мы сегодня здесь.

И он разжал кулак — тонкая струйка желтого риса просыпалась на скатерть.

* * *

Эми Джонс

Возраст 98 лет, опрошена Генри Халдером в Ред Бэнк, Южная Каролина

Из сборника «Век рабства: интервью с бывшими рабами в штатах Северная и Южная Каролина», под ред. Джуди и Нэнси Букинхэм (Новая Эра, 1989 г.)

"Я родилась в округе Коллетон рабой. Папу звали Эндрю, маму — Виолеттой. Они принадлежали семье Ларузов. Господин Эдгар был хорошим хозяином своих рабов. У него было около шестидесяти семей, перед тем как появились янки и все порушили.

Старая хозяйка сказала всем черным, чтобы бежали. Она пришла к нам с мешком столового серебра, завернутого в покрывало, потому что янки отбирали все драгоценности. Она сказала, что больше не сможет защищать нас. Они взломали амбар, где хранился рис, и разделили его, но всем не хватало. Самые плохие ниггеры пошли за армией, но мы остались и смотрели, как умирали наши дети. Мы не были готовы к тому, что происходило. У нас не было ни скота, ни птицы, ни земли, ни образования. Янки пришли и забрали у нас все, что было, оставив взамен свободу. Они сказали, что мы теперь такие же свободные, каким был наш хозяин. Мы не умели писать, поэтому нам надо было просто сказать, какую фамилию мы хотим. Наш господин Эдгар давал нам одну треть того, что мы добывали своим трудом, теперь мы оказались свободны. Сначала папа умер, потом — мама. Они работали на плантации всю жизнь и умерли после того, как им дали свободу.

Но они мне рассказывали. Рассказывали о Старом Хозяине, о батюшке господина Эдгара. Они рассказывали мне, что он сделал..."

* * *

Понять итог — значит, понять историю, историю Золотой Каролины.

Рис здесь стали выращивать в шестидесятые годы девятнадцатого века, когда завезли его семена с Мадагаскара. Из-за отменного качества и цвета зерен его называли Золотая Каролина. Он принес богатство поколениям семей, которые выращивали его. Они были англичанами — Хэйворды, Дрэйтоны, Мидлтоны, Ла-Рузы.

Ларузы были потомками влиятельного семейства из Чарлстона, одного из немногих могущественных кланов, которые контролировали все стороны городской жизни, от вопросов членства в Обществе святой Сесилии до организации в городе светской жизни, которая начиналась в ноябре и продолжалась по май. Превыше всего эти люди дорожили своим именем и репутацией, что всячески поддерживалось и деньгами, и приобретенным влиянием. Они не могли и подозревать, что их огромное богатство и неоспоримая безопасность будут потеряны из-за действий одного раба.

Рабы трудились от первого до последнего луча солнца шесть дней в неделю, кроме воскресенья. Чтобы созывать работников, использовался металлический гонг. Его звуки растекались по освещенным предзакатным солнцем рисовым полям; черные силуэты на этом фоне напоминали охваченных пожаром чучел. Тогда они распрямляли спины, поднимали головы и медленно шли к амбарам и хижинам. Они питались патокой, грушами, кукурузным хлебом, иногда мясом. В конце длинного дня они сидели в своих самодельных одеждах из золотистой соломы и белой ткани и разговаривали за едой. Когда прибывала новая партия обуви на деревянной подошве, женщины размачивали недубленую кожу в теплой воде и смазывали ее жиром или салом, чтобы обувь мягко облегала ступни; и запах прочно приставал к их пальцам, так что, когда они обнимали своих мужей на семейном ложе, вонь мертвых животных смешивалась с любовным потом.

Мужчины не учились ни читать ни писать: Старый Хозяин был очень строг по этой части. Их били кнутом равно за воровство, вранье и заглядывание в книги. Возле болота стоял глиняный домик, куда забирали больных оспой. Как правило, оттуда не возвращались. Еще в амбаре стоял «пони». Когда приходило время более серьезных наказаний, раба распластывали на нем, привязывали ремнями и избивали кнутом. Когда янки сожгли амбар, там, где стоял «пони» были видны следы крови, как будто сама земля покрылась ржавчиной.

Некоторые рабы из Восточной Африки принесли с собой знания, как правильно выращивать рис, что позволило плантаторам преодолеть проблемы, с которыми столкнулись английские колонисты. В связи с этим на многих плантациях была введена система, подразумевающая нормы выполнения труда, которая позволила опытным рабам трудиться отчасти независимо; они могли освободить время для других занятий: охоты, садоводства, по мере возможности улучшения быта своей семьи. Выращенные продукты или изделия могли быть потом обменены у хозяина на что-то необходимое, а также частично избавляли его от необходимости обеспечивать своих рабов.

Эта система стала причиной возникновения иерархии среди рабов. Начальником, занимающим самое высокое положение, был надсмотрщик, который являлся связующим звеном между плантатором и работниками. Ниже него стояли ремесленники: кузнецы, плотники и каменщики. Именно эти обученные работники были исконными лидерами рабского сообщества, и, следовательно, за ними нужно было следить, чтобы они не подстрекали других на беспорядки и не убежали.

Но самая важная должность была у ответственного за орошение: он держал в своих руках судьбу рисового зерна. Когда это было необходимо, рисовые поля затапливались пресной водой, хранящейся в резервуарах. Соленая вода с приливом проникала в глубь материка и заставляла пресную подниматься на поверхность прибрежных рек. Только тогда невысокие широкие воротца открывали, и вода устремлялась на поля. Именно эту дренажную технологию и привезли рабы из Восточной Африки. Малейшая поломка ворот или неисправность каналов привела бы к тому, что соленая вода могла устремиться на поля и рис бы погиб, так что ответственный за орошение, помимо открытия главных ворот, должен был следить за всей ирригационной системой и отвечать за ее нормальное функционирование.

Генри, муж Энни, был ответственным за орошение на плантации Ларузов. Его дед был захвачен в январе 1764 года и отправлен на фабрику «Барра Кунда» в Гвинее. Оттуда в октябре 1764 его перевезли в Джеймс Форт, что на реке Гамбии, главный пункт отправки рабов в Новый Свет. Он прибыл в Чарлстаун, ныне Чарлстон, в 1765 году, где его купила семья Ларузов. К тому времени как он умер, у него было шестеро детей и шестнадцать внуков, самым старшим из которых был Генри. Генри женился на молодой Энни за шесть лет до смерти деда, и к моменту его кончины уже имел троих детей. Из них только Эндрю дожил до совершеннолетия, имел собственных детей — эта линия так и продолжалась до конца двадцатого века, завершившись Атисом Джонсом.

Как-то в 1833 году они привязали ремнями к «пони» Энни, жену Генри, и пороли ее, пока не переломился кнут. Но к тому моменту кожа на ее спине была сорвана, так что они перевернули женщину и продолжили уже новым кнутом. В их намерения входило наказывать, но не убивать: Энни была слишком ценной вещью, чтобы ее убивать. Ее выследила команда человека по имени Уильям Радж, чей потомок сжег Эррола Рича перед толпой зевак на северо-востоке Джорджии и чьей жизни пришел конец на одре из подожженного виски и опилок от рук чернокожего. Радж был «охотником», он вылавливал сбежавших рабов. Энни сбежала, когда человек по имени Кулидж прижал ее к дереву и попытался изнасиловать, увидев, что она одна шла по размытой дороге, потому что должна была принести мясо коровы, убитой вчера по приказу Старого Хозяина. Когда Кулидж истязал ее, Энни схватила с земли ветку и воткнула ему в глаз. А потом она убежала, потому что никто бы не поверил, что она сделала это из самообороны, даже если бы, Кулидж не потрудился придумать что-нибудь вроде того, что нашел ниггершу, пьющую украденное спиртное на дороге, и она напала на него. «Охотник» и его люди догнали Энни и вернули ее Старому Хозяину, а затем ее привязали к «пони» и забили до смерти на глазах у мужа и детей.

Через три дня Генри, муж Энни и опытный ответственный за орошение, затопил поля Ларузов соленой водой, уничтожив весь урожай. Пять дней его преследовала группа хорошо вооруженных людей, потому что он захватил с собой ружье «марстон», а тот, кто окажется на линии огня этого оружия, имеет неплохие шансы встретиться с Создателем. Поэтому всадники держались позади, а вперед послали цепь рабов, пообещав нашедшему золотую монету. Они зажали его в угол у топей Конгари. Неподалеку от того места сейчас находится бар «Болотная крыса», где Марианну Ларуз видели в день смерти — в голосах настоящего слышно эхо прошлого. Раб, который нашел Генри, лежал мертвым: в его груди зияли раны, оставленные «марстоном».

Они взяли три мотыги, полые Т-образные устройства с острым наконечником для рыхления земли, и распяли Генри на кипарисе, засунув его гениталии ему в рот. Но прежде, чем он умер, Старый Хозяин подъехал к нему на телеге, в которой сидели дети Генри. Последним, что он увидел в своей жизни, было то, как Хозяин уводит его младшего сына Эндрю в заросли, и оттуда стали раздаваться детские крики.

Вот как началась вражда между Ларузами и Джонсами, между хозяевами и рабами. Урожай был богатством. Урожай был историей. Его нужно было беречь. Поступок Генри некоторое время сохранялся в памяти семьи Ларузов, но потом был забыт, но грехи Ларузов передавались от Джонса к Джонсу. Прошлое все время возвращалось и становилось настоящим, распространяясь по цепи поколений, словно ген вражды.

* * *

Свет начал тускнеть. Люди из Джорджии ушли. С большого дуба, стоящего у окна, в поисках комаров слетела летучая мышь. Некоторые из них проникли в дом и звенели у меня над ухом, выбирая момент чтобы укусить. Я отмахивался от них рукой. Эллиот выдал мне репеллент, и я распылил его на незащищенные участки тела.

— Но все равно некоторые Джонсы продолжали работать на Ларузов, несмотря на то, что случилось? — спросил я.

— Угу, — кивнул Эллиот. — Рабы умирали. Такое случалось и раньше. Люди вокруг них теряли родителей, детей, но не принимали это на свой счет. В семье Джонсов были и такие, кто считал, что сделанного не воротишь и пора обо всем забыть. Но были и те, кто так не считал.

Гражданская война разрушила жизнь чарлстонской аристократии, как и весь уклад жизни в городе. В какой-то мере Ларузов спасла их предусмотрительность (или же измена, потому что они хранили большую часть сбережений в золоте, а не в валюте Конфедерации и ее ценных бумагах). Но, тем не менее, им, как и другим побежденным южанам, пришлось созерцать, как уцелевшие солдаты 54-го Массачусетского полка, которых еще называли «шоу ниггеров», маршировали по улицам Чарлстона. Среди них был и Мартин Джонс, прапрадедушка Атиса Джонса.

И снова этим двум семьям было суждено столкнуться.

Той ночью всадники скакали в темноте, черные на фоне дороги, освещенной луной. Пройдет много лет, прежде чем человек с оливковым цветом кожи и отметинами раба на ногах открыто скажет, что видел их, а сейчас они кажутся силуэтами на негативе, черными на белом. Они пока не знают о том, что ждет их в будущем, их и их потомков. Верша историю, маленький отряд едет по своим делам на лошадях, драпированных тканями, с оружием и кнутами, глухо стучащими о седла.

Это Южная Каролина времен 1870-х, а не на пороге нового тысячелетия, и ночные всадники нагоняют ужас на эти места. Они едут по стране и, как им кажется, вершат правосудие над бедными неграми и республиканцами, поддерживающими их, не желая соглашаться с Четырнадцатой и Пятнадцатой поправками Конституции. Они являются символом страха белых перед черными, и многие белые поддерживают их. Своды Законов о черных, запрещающие неграм носить оружие, занимать положение выше слуги или фермера и даже покидать свои владения и принимать гостей без предварительного разрешения, уже представлены как альтернатива реформам.

Со временем Конгресс отстоит свои позиции с помощью Поправки о Реконструкции Юга, Принудительного Закона 1870 года и Закона о Ку-Клукс-Клане 1871 года. Губернатор Скотт создаст черное ополчение для защиты голосующих на выборах 1870 года, вызывая еще большее недовольство среди белого населения. Со временем будут вынесены предписания об арестах в девяти округах, что приведет к заключению под стражу сотен членов Клана, но пока закон разъезжал на драпированной лошади и нес с собой мщение, и действия Федерального правительства не спасут тридцать восемь жизней, не отменят ни акты насилия и избиения, ни поджоги ферм и полей.

Не помогут они и Мисси Джонс.

В 1870 ее муж Мартин, несмотря на угрозу насилия, ратовал за то, чтобы предоставить избирательные права черным. Он не отрекся от Республиканской партии и за это имел дело с кнутом. Потом он посвятил себя организации черного ополчения и промаршировал по городу вместе со своими людьми одним солнечным воскресным днем. И, хотя едва ли каждый десятый из них был вооружен, это был акт высокомерия по отношению к противникам равноправия.

Это Мисси услышала, что приближаются всадники; Мисси сказала мужу, чтобы тот бежал, потому что на этот раз, если они его найдут, то убьют. Они еще не тронули ни одной женщины в округе Нью-Йорк, и у Мисси, пусть она их и боялась, не возникло мысли, что они начнут с нее.

Но для нее сделали исключение.

Четверо мужчин изнасиловали Мисси Джонс, посчитав, что если не могут напрямую достать Мартина, то сделают это через его женщину. Они не совершили с ней ничего кроме этого, ей даже показалось, что они получили удовольствие. Но на самом деле это было так же прагматично, как если бы они заклеймили корову или зарезали курицу. Последний даже помог ей привести себя в порядок и усадил на стул в кухне.

— Скажешь ему, чтоб вел себя прилично, поняла? — сказал он. Он был молод и красив, и она распознала в нем черты его отца и деда. У него был типичный подбородок Ларузов и светлые волосы, как у всех них. Его звали Уильям Ларуз. — Нам бы не хотелось сюда возвращаться, — предупредил он.

Две недели спустя неподалеку от Дельфии Уильям Ларуз и двое его товарищей попали в засаду, устроенную вооруженными дубинками людьми. Его спутники сбежали, а он остался, свернувшись клубком, когда удары посыпались на него. В результате побоев его парализовало, и до конца своих дней он был способен двигать лишь правой рукой и употреблять только мелко перетертую пищу.

После того, что произошло с ней, Мисси Джонс почти не разговаривала с мужем, редко роняя одно-два слова. Она так и не вернулась в супружескую постель, а вместо этого спала в сарае вместе со скотиной — так она оценивала себя благодаря усилиям людей, изнасиловавших ее, чтобы причинить боль ее мужу; медленно, но неизбежно впадала в безумие.

* * *

Эллиот поднялся и вылил остатки кофе в раковину.

— Как я уже сказал, были те, кто хотел забыть прошлое, и те, кто о нем помнил.

Последние его слова повисли в воздухе.

— Думаешь, Атис Джонс принадлежит к последним?

Он пожал плечами.

— Думаю, какой-то части его души был мстительно приятен факт, что он спит с дочкой Эрла Ларуза, то есть в каком-то смысле имеет самого Эрла. Я даже не знаю, была ли Марианна в курсе истории двух семей. По-моему, Джонсы придавали ей большее значение, чем Ларузы.

— Но эта история известна всем.

— Ну да. В местных газетах были публикации на эту тему; писали их те, кому охота копаться в чужом грязном белье, вот и все. Но я буду удивлен, если кто-то из присяжных не знает об этом, и все эти факты могут всплыть на суде. Репутация для них все. Что бы они ни делали в прошлом, теперь они жертвуют на социальные нужды. Поддерживают благотворительные фонды для черных. Поддерживали совместное обучение. Не украшают свои дома флагом Конфедерации. Они искупили грехи предыдущих поколений, но, может быть, обвинение будет использовать вражду и заявит, что Атис Джонс гнет линию своей семьи и решил наказать их, забрав у них Марианну.

Он встал и потянулся.

— Если, конечно, мы не найдем того, кто действительно ее убил. Тогда начнется совершенно другая игра.

Я отложил копию фотографии Мисси Джонс, не дожившей до пятидесяти и лежащей в дешевом гробу, затем снова просмотрел материалы на столе, пока не нашел последнюю вырезку. Это был репортаж от 12 июля 1981 года, раскрывающий подробности исчезновения двух молодых чернокожих женщин, которые жили неподалеку от Конгари. Их звали Эдди и Мелия Джонс, и после того, как их видели вместе в местном баре, обе пропали без вести.

Эдди Джонс была матерью Атиса.

Я показал вырезку Эллиоту.

— Что это?

Он протянул руку и взял статью.

— Это последняя загадка для тебя. Мать и тетя нашего клиента исчезли восемнадцать лет назад, и никто их больше не видел.

* * *

В ту ночь я ехал обратно в Чарлстон с радио, настроенным на ток-шоу из Колумбии, но сигнал начал теряться, и появились помехи. Проигравший кандидат в губернаторы Морис Бэйсинджер, владелец сети ресторанов «Пигги Парк», докатился до того, что вывесил флаги Конфедерации у своих зданий. Он утверждал, что это символ южного наследия, и, возможно, так оно и было, только вот что именно считать этим наследием? В прошлом Бэйсинджер дважды участвовал в избирательной кампании кандидата в президенты Джорджа Уоллеса, был лидером "Национальной ассоциации защиты белых людей " и привлекался к суду из-за того, что нарушил Закон о гражданских правах 1964-го года, отказавшись обслуживать чернокожих в своих ресторанах. Он даже выиграл дело, но это только привело его в суд высшей инстанции. После этого он вернулся в Демократическую партию, но старые привычки нелегко бросить.

Глядя на темное шоссе, я думал о флаге, о семьях Джонсов и Ларузов и о значимости истории, которая, словно альпинистская связка, соединяя их, тянула вниз, в пропасть. Где-то в этой истории крылась разгадка смерти Марианны Ларуз.

Но здесь, в месте, кажущемся мне чужим, прошлое принимало странные формы. Оно было стариком, закутанным в красно-синий флаг и открыто выказывающим свое неповиновение под эмблемой с изображением свиньи. Прошлое было рукой мертвеца на лике жизни, призраком, обвитым гирляндой векового разочарования.

Прошлое, как мне предстояло выяснить, было женщиной, одетой в белое, со шрамами на коже.

Назад: Книга 1

Дальше: Книга 3