С остро заточенной «тикондерогой» за ухом и свежим желтым адвокатским блокнотом, прижатым к груди, Сэмми забрался к Розе в постель. На нем была жесткая хлопчатобумажная пижама (белая в тонкую лимонную полоску с диагональным узором из золотых оленьих голов), к которой прилип сладковатый парной аромат Розиного утюга. Обычно Сэмми складывал в конверт их кровати обонятельную транскрипцию своего дня в городе — роскошную запись «виталиса», «пэлл-мэлла», немецкой горчицы, кисловатый отпечаток своего конторского стула с кожаной спинкой, опаленные четверть дюйма кофейного фильтра на дне их общего кофейника в компании. Однако сегодня вечером он принял душ, а потому его щеки и горло отдавали острым мятным запахом «лайфбуя». Свою сравнительно небольшую тушу Сэмми переместил с пола спальни на поверхность кровати со вполне обычным речитативом охов и крехов. Роза не раз интересовалась, нет ли какой-то общей или особой причины для столь поразительно музыкальных представлений, но ее никогда не было. Стоны Сэмми либо являли собой некий невольный музыкальный отклик на эффекты гравитации вроде «пения» некоторых особенно обильно пропитанных влагой скал, производимое первыми столбиками утреннего солнца, про которое Роза как-то читала в «Риплис», либо оказывались попросту неизбежным высвобождением всех дневных разочарований после пятнадцати часов тщательного их игнорирования и подавления. Затем Роза подождала завершения сложного процесса, посредством которого Сэмми обычно производил всеобъемлющую реорганизацию слизи у себя в горле и в легких. Наконец она почувствовала, как он устраивает поудобнее свои увечные ноги и разглаживает на них покрывала. Тогда Роза перекатилась на бок и оперлась о руку.

— Ну что? — спросила она.

Учитывая все, случившееся за тот день, на ее вопрос была целая уйма разнообразных ответов. Например, Сэмми мог сказать: «Очевидно, наш сын все-таки не просто мелкий прогульщик, развращенный комиксами малолетний преступник прямиком из самых ярких глав „Совращения невинных“». Или в тысячный раз с обычной смесью удивления и враждебности заметить: «Ну твой палаша и фрукт!» Или выдать то, что боялась и страстно желала услышать Роза: «Ну что ж, он наконец-то к тебе вернулся».

Однако Сэмми всего лишь в последний раз фыркнул и сказал:

— Мне понравилось.

Роза еще чуть-чуть приподнялась на локте.

— Правда?

Сэмми кивнул, складывая руки за головой.

— Хотя все это очень раздражает, — продолжил Сэмми, и Роза вдруг поняла: она все время знала, что получит именно такой ответ, или, вернее, что именно такую линию поведения наверняка изберет Сэмми, чтобы включить туда ответ на открытое предложение Розы наполнить ее страхом и томлением. Как всегда, Роза тревожилась о его оценке своей работы, а также была благодарна Сэмми за то, что он еще хоть ненадолго решил придерживаться старого календаря, пусть даже прискорбно изобилующего лакунами и просчетами. — Похоже, Бомба и впрямь Другая Женщина.

— Бомба сексуальна.

— Именно это и раздражает. Но больше всего раздражает то, что ты смогла такое придумать.

— Кто бы говорил.

— Ты придала Бомбе фигуру. Женские очертания.

— Все взято прямо из «Всемирной книги» Томми. Я ничего не придумывала.

Сэмми закурил сигарету, а затем стал смотреть на спичечную головку, пока она не догорела почти до его пальцев. Тогда он потряс ее и погасил.

— Он сумасшедший? — спросил он затем.

— Томми или Джо?

— Ведь он последние десять лет вел тайную жизнь. Я хочу сказать, почти по-настоящему. Личины. Псевдонимы. Он сказал мне, что только дюжина людей знала, кто он такой. И никто не знал, где он живет.

— А кто знал?

— Компашка тех фокусников. Как раз там Томми впервые его и увидел. В задней комнате у Таннена.

— В «Магической лавке» Луиса Таннена, — сказала Роза. Теперь ей стала понятна причина столь сильной привязанности Томми, которая всегда ее раздражала, к этому жалкому шкафу банальных фокусов и всякого вздора. У самой Розы каждый визит в эту лавку оставлял гнетущее чувство. «Похоже, это место прямо-таки его завораживает», — заметил однажды ее отец. Теперь же Роза прокралась обратно по тому отрезку лжи, который Томми за десять последних месяцев растянул. Аккуратно напечатанные прейскуранты — сплошь поддельные. Возможно, поддельным был и сам интерес Томми к магии. А идеальная имитация ее подписи на тех ужасных оправдательных записках, которые стряпал Томми? Ясное дело, эти подписи ставил именно Джо. Даже собственная подпись Томми была корявой и неуверенной — рука по-прежнему довольно скверно ему подчинялась. Почему же ей раньше не приходило в голову, что мальчик нипочем не сможет сработать такую подделку? — Они к нам колоссальную ловкость рук применили. А эта наглазная повязка была… как там Джо обычно такое называл?

— Неправильное указание.

— Ложь, чтобы покрыть ложь.

— Я спросил Джо насчет Орсона Уэллса, — сказал Сэмми. — Он знал.

Роза молча указала на пачку сигарет, и Сэмми их ей передал. Теперь она, скрестив ноги, сидела лицом к нему. В животе у Розы болело — все это были нервы. Нервы — а еще удар накопленных за многие годы фантазий, которые внезапно рухнули, опрокидываясь одна за другой, точно ряд раскрашенных костяшек домино. Каким она только Джо себе не воображала. Сбитым проносящимися грузовиками на безлюдной дороге, утопленным в далеких бухтах Аляски, застреленным ку-клукс-клановцами, лежащим в ящике с ярлыком где-нибудь в морге на Среднем Западе, убитым во время тюремного бунта, а также в бесчисленных самоубийственных положениях от повешения до выбрасывания из окна. Роза ничего не могла с этим поделать. У нее было катастрофическое воображение; аура неминуемого рока затемняет даже самые солнечные ее работы. Роза догадывалась, что в истории исчезновения Джо каким-то образом присутствует насилие (хотя ошибочно полагала, что оно лежит не в начале, а в самом конце). Приходило все больше и больше вестей о самоубийствах (проистекавших от «комплекса вины уцелевшего», как это назвали) среди более удачливых родственников тех, кто погиб в концлагерях. Всякий раз, как до Розы доходил слух или когда ей напрямую рассказывали о подобном случае, она не могла удержаться от мысленного лицезрения того, как Джо совершает над собой точно такое же действие, теми же самыми средствами; обычно это бывали таблетки или жуткая ирония газа. И каждый газетный отчет о чьем-то несчастье в здешних краях (не далее как вчера Роза прочла о мужчине, который свалился с морского утеса на краю Сан-Франциско) она перерабатывала в картинку с Джо во главе. Бесчинства медведей, нападения пчел, кувырок автобуса, полного школьников (конечно, Джо сидел за рулем), — все эти события видоизменяла память о нем. Никакая трагедия не бывала слишком причудливой или совсем уж, казалось бы, неприложимой, чтобы Розе не удавалось вставить туда Джо. И она уже несколько лет жила с ежедневной болью знания (точного знания!) о том, что, отбрасывая в сторону все фантазии, Джо уже никогда не вернется домой. Однако теперь Розе что-то никак не удавалось ухватить предельно простой идеи о том, что Джо Кавалер (тайная жизнь и все такое прочее) спит на кушетке в ее гостиной, под старой вязки шерстяным пледом Этели Клейман.

— Нет, — сказала Роза. — Я не думаю, что он сумасшедший. Понимаешь? Я просто не знаю, существует ли какая-то здравая реакция на то, что ему… на то, что случилось с его семьей. Вот наша реакция, твоя и моя… ты встаешь, идешь на работу, выходишь в воскресенье во двор, играешь там с ребенком. Насколько это здраво? Насколько здраво просто продолжать ввинчивать лампочки, рисовать комиксы и проделывать всю ту же старую чепуху, как будто ничего не случилось?

— Уместное замечание, — отозвался Сэмми, всем своим тоном выражая капитальную незаинтересованность в данном вопросе. Подтянув ноги к груди, он пристроил на них адвокатский блокнот. Карандаш заскреб по бумаге. С этим разговором Сэмми закончил. Как правило, они с Розой старались избегать вопросов типа «Насколько мы разумны?» или «Имеет ли наша жизнь хоть какой-то смысл?». Потребность уклонения от подобных вопросов была предельно остра и очевидна для них обоих.

— Это еще что? — поинтересовалась Роза.

— «Странная планета». — Сэмми даже не поднял карандаша от блокнота. — Парень исследует галактику. Наносит на карту дальние рубежи. И вот он приземляется на одну планету. — Продолжая говорить, Сэмми даже не смотрел на Розу и не прерывал постоянного продвижения по линованным строчкам курсивных печатных буковок, таких ровных и тщательных, словно у него была не рука, а пишущая машинка. Он любил проговаривать Розе сюжеты, причесывая в аккуратные косички все то, что дикими пучками росло у него в голове. — Находит там громадный золотой город. Ничего похожего на все, что он видел раньше. А он очень много чего видел. Города-улья Денеба. Лилейные города Лиры. Люди на той планете десяти футов ростом, прекрасные золотистые гуманоиды. Скажем так — у них большие крылья. Они радушно приветствуют космонавта Джонса. Показывают ему местные достопримечательности. Но все же у них что-то такое на умах. Они встревожены. Напуганы. Есть там одно здание, один огроменный дворец, который ему не позволено увидеть. И вот однажды ночью наш парень просыпается в своей чудесной, просторной постели, а весь город дрожит. Он слышит ужасный рев, словно буйство какого-то гигантского чудовищного зверя. Вопли. Странные электрические вспышки. Вся эта жуть идет из дворца. — Сэмми загнул заполненную страницу наверх, аккуратно ее разгладил. Затем продолжил: — На следующий день все ведут себя так, как будто ничего не случилось. Говорят, что ему, должно быть, приснилось. Понятное дело, наш парень должен все выяснить. Ведь он же исследователь. Это его работа. Так что он пробирается в тот громадный заброшенный дворец и осматривается. В самой высокой башне, в целой миле над планетой, он наталкивается на некого гиганта. Двадцать футов в вышину, мощные крылья, золотистый, как и все остальные, но с косматыми волосами и большой длинной бородой. В цепях. В гигантских атомных цепях.

Роза терпеливо ждала, пока Сэмми ждал ее вопроса.

— И что? — наконец осведомилась она.

— Мы в раю — на этой самой планете, — сказал Сэм.

— Не уверена, что я…

— Это Бог.

— Очень хорошо.

— Бог безумен. Он утратил рассудок примерно миллиард лет тому назад. Как раз перед тем, как Он это самое… ну, создал вселенную.

Теперь уже настала очередь Розы сказать:

— Мне понравилось. И Он… что? Надо полагать. Он съедает нашего космонавта?

— Съедает.

— А сперва очищает его как банан.

— Угу. Хочешь это нарисовать?

Роза протянула руку и положила ладонь Сэмми на щеку. Щека была теплая и все еще росистая от душа, а щетина приятно скреблась под кончиками пальцев. Роза задумалась, как давно она уже не касалась его лица.

— Сэм, брось, — сказала она. — Остановись на минутку.

— Мне нужно все это записать.

Роза потянулась к карандашу и остановила его механическое продвижение. Какое-то время Сэмми с ней боролся; послышалось легкое потрескивание щепочек, и карандаш начал гнуться. А потом сломался точно посередине. Роза отдала Сэмми свою половинку. Тонкая серая трубочка графита поблескивала, точно ртуть в термометре.

— Скажи, Сэмми, как ты его вызволил?

— Я уже сказал.

— Мой отец позвонил матушке мэра, — сказала Роза. — Которая способна манипулировать всей системой уголовного судопроизводства Нью-Йорка. Что она и сделала из глубокой любви к Рене Магриту.

— Надо полагать.

— Чушь.

Сэмми пожал плечами, но Роза точно знала, что он ей лжет. Он уже многие годы беспрерывно ей лгал, причем с ее одобрения. Шла одна беспрерывная ложь, глубочайший род лжи, какой только возможен в браке, — тот, о котором никогда не потребуется рассказывать, потому что тебя никогда не спросят. Однако время от времени малые айсберги вроде такого вот отламывались и дрейфовали прямо по курсу — докладные записки о девственном континенте их жизни, белые пятна на их картах.

— Как ты его вызволил? — спросила Роза. Еще никогда она не бывала так настойчива, пытаясь вытянуть из него правду. Порой она чувствовала себя совсем как героиня Ингрид Бергман в «Касабланке» — замужем за человеком со связями в подполье. Ложь служила в равной мере и для его, и для ее защиты.

— Я поговорил с арестовавшим его офицером, — сказал Сэмми, пристально на нее глядя. — С детективом по фамилии Либер.

— Значит, ты с ним поговорил.

— Он показался мне очень славным парнем.

— Какая удача.

— Мы теперь сходим на ленч.

За последнюю примерно дюжину лет Сэмми время от времени ходил на ленч с дюжиной разных мужчин. В разговорах редко упоминались какие-либо фамилии; обычно эти мужчины проходили просто как Боб, Джим, Пит или Дик. Порой один такой появлялся где-то на самой кромке сознания Розы, болтался там месяцев шесть в году, смутная смесь намеков на курс каких-то акций, разнообразных мнений и модных шуточек, после чего исчезал так же быстро, как и появлялся. Роза всегда допускала, что эти приятельские связи Сэмми — единственные отношения со времен вступления Джо в ряды ВМФ, которые заслуживали такого названия, — заходили не дальше ленча за столиком у ля Мармитона или у Лорена. Таково было одно из ее фундаментальных притворств.

— Тогда, быть может, папаша сумеет помочь тебе и с той Сенатской комиссией, — предположила Роза. — Ручаюсь, Эстес Кефовер — безумный поклонник Макса Эрнста.

— Может, нам и самого Макса Эрнста стоит привлечь, — сказал Сэмми. — Мне потребуется вся помощь, какую я только смогу заполучить.

— Они что, всех туда созывают? — спросила Роза.

Сэмми помотал головой. Он старался не выглядеть слишком обеспокоенным, но Роза ясно видела, что он обеспокоен.

— Я кое-кому позвонил, — сказал Сэмми. — Насколько всем известно, туда призывают только нас с Гейнсом.

Билл Гейнс был издателем и верховным понтификом «Энтертейнмент Комикс». Неряшливый, но умнейший парень, он был в той же мере возбудим и говорлив, что и Сэмми — когда речь шла о работе. Как и Сэмми, Гейнс лелеял определенные амбиции. Его комиксы имели литературные претензии и силились найти читателей, которые оценили бы их иронию, юмор, а также причудливо-благочестивую торговую марку либеральной морали. Они также представали шокирующе-жуткими. Там изобиловали расчлененные трупы и кровавые раны. Страшные люди делали ужасные вещи со своими кошмарными любимыми и друзьями. Розе никогда не нравился ни сам Гейнс, ни его комиксы, хотя она обожала Бернарда Кригштейна, одного из регулярных художников «Э. К.», элегантного и утонченного как в своих работах, так и в личном общении, а также отважного манипулятора панелями.

— Знаешь, Сэм, — сказала Роза, — некоторые твои материалы чертовски горячи. Дьявольски близки к разумному пределу.

— Речь здесь может идти не только о закалывании кинжалами и вивисекции. — Тут Сэмми провел языком по пересохшим губам. — По крайней мере, не только об этом.

Роза ждала продолжения.

— Там… в общем, там, в «Совращении невинных», есть вроде как целая глава.

— Правда?

— Скажем, часть главы. Несколько страниц.

— И ты мне никогда об этом не рассказывал?

— Ты же сама сказала, что не станешь читать проклятую галиматью. Вот я и прикинул, что ты просто не хочешь знать.

— Я спросила, не упоминал ли доктор Вертхам о тебе. Ты сказал… — Она попыталась вспомнить, что же он в точности сказал. — Ты сказал, что посмотрел в именной указатель, и там тебя не было.

— Речь не об имени, — сказал Сэмми. — Я не это имел в виду.

— Понятно, — сказала Роза. — А теперь выясняется, что там про тебя целая глава.

— Там не лично обо мне. Там даже мое имя не упомянуто. Там просто болтовня о рассказах, которые я написал. «Дровосек». «Ректификатор». Но не только про мои рассказы. Там много про Бэтмена. И Робина. Есть немного про Чудоженщину. И про то, что она самую малость… ну, немного «мужик в юбке».

— Угу. Понятно. — Все об этом знали. Именно это делало их особенную тайну, их ложь, столь ироничной. Все оставалось невысказанным, лишенным вызова, и тем менее никто не был обманут. По всей округе ходили слухи; Роза никогда их толком не слышала, но порой могла ощутить их присутствие, почуять, как они медлят в гостиной, куда они с Сэмом только что вошли. — А сенат США знает, что именно ты писал эти рассказы?

— Сильно сомневаюсь, — ответил Сэмми. — Все шло под псевдонимом.

— Ну, тогда…

— Тогда все у меня будет хорошо. — Сэмми снова потянулся к блокноту, а затем обшарил выдвижной ящик тумбочки в поисках очередного карандаша. Но когда он снова оказался под покрывалами, то просто стал там сидеть, постукивая кончиком старательной резинки по блокноту.

— Как думаешь, сможет он хоть ненадолго остаться? — наконец спросил Сэмми.

— Нет. Угу. Возможно. А мы хотим, чтобы он остался? — спросила Роза.

— Ты все еще его любишь? — Сэмми в прокурорском стиле попытался застать ее врасплох. Но Роза пока еще не была готова заходить так далеко, а также тыкать так глубоко в угольки ее любви к Джо.

— А ты? — спросила она в ответ, а потом, прежде чем Сэмми успел начать серьезно воспринимать вопрос, продолжила: — Ты все еще меня любишь?

— Сама знаешь, что люблю, — немедленно ответил Сэмми. Она это и правда знала. — Нечего было и спрашивать.

— А тебе нечего было и говорить, — сказала Роза и поцеловала мужа — кратким, сестринским поцелуем. Затем она выключила свою лампочку и отвернулась лицом к стенке. Поскребывание карандаша возобновилось. Роза закрыла глаза, но расслабиться не смогла. Ей не потребовалось много времени, чтобы понять — она напрочь забыла одно, о чем ей хотелось поговорить с Сэмми: Томми.

— Он знает, что ты его приемный отец, — сказала Роза. — Джо так говорит. — Карандаш замер. Роза продолжала лежать лицом к стенке. — Он знает, что его настоящий отец — кто-то другой. Он только не знает, кто.

— Значит, Джо ничего ему не говорил.

— Разве бы он стал?

— Нет, — сказал Сэмми. — Думаю, не стал бы.

— Пойми, Сэм, мы должны сказать ему правду, — сказала Роза. — Время пришло. Пора.

— Сейчас я работаю, — сказал Сэмми. — И больше не собираюсь об этом разговаривать.

Из долгого опыта Роза знала, что так оно и будет. Разговор официально подошел к концу. И она почти не успела ему ничего сказать! Положив ладонь на теплое плечо Сэмми, Роза ненадолго ее там оставила. Опять был крошечный шок от припоминания прохлады его кожи на ощупь.

— А ты? — спросила Роза как раз перед тем, как наконец-то отплыть в сон. — Ты-то еще хоть ненадолго останешься?

Если ответ и последовал. Роза его уже не услышала.