Двадцать две сироты из приюта святого Винсента де Пола сгрудились на продуваемой всеми ветрами крыше, в доброй тысяче футов над улицами Нью-Йорка. Серый свет был размазан по небу, точно мазь по бинтовой повязке. Тяжелые стальные молнии темно-синих вельветовых детских курточек (прошлой зимой, заодно с двадцатью новехонькими парами галош, пожертвованные универмагом Уотертауна) были до отказа застегнуты, не пуская внутрь апрельскую прохладу. Двое сопровождающих, отец Мартин и мисс Мэри Кэтрин Макомб, кружили возле детей подобно паре бдительных овчарок, голосами и ладонями пытаясь вселять в них уверенность. Глаза отца Мартина слезились на резком ветру, а толстые руки мисс Макомб покрылись гусиной кожей. Двое служителей приюта были достаточно стойкими людьми, но теперь все вышло из-под контроля, и они невольно повышали голос.

— Назад! — в сто первый раз взвизгнула мисс Макомб.

— Будьте же милосердны, — адресуясь к прыгуну, взмолился отец Мартин. — Сойдите оттуда.

Потрясение ясно проглядывало в лицах детей. Они неуверенно моргали. Медленная, тусклая и темная подлодка их жизни, экипажем которой они были, внезапно всплыла на поверхность. Кровь их сделалась чем-то вроде смертоносного жидкого азота. Никто не смеялся и даже не улыбался. Впрочем, для детей развлечение — всегда дело серьезное.

На восемьдесят шестом этаже, на самом верху толстого бетонного парапета, точно яркая дырка с неровными краями, кривым зубилом пробитая в небесах, балансировал улыбающийся мужчина в маске и индигово-золотистом наряде. Темно-синий шелковый костюм так и лип к его долговязой фигуре, радужно переливаясь. На нем также имелись золотистые спортивные трусы, а спереди на груди была толстая золотая аппликация в виде отмычки, вроде инициалов на форме почтальона. Еще мужчина носил пару золотистых сапожек, довольно бесформенных, на тонкой резиновой подошве. Спортивные трусы казались слишком мешковаты, а сзади у них имелась белая полоска, словно их владелец однажды неудачно прислонился к свежевыкрашенному дверному косяку. Трико сплошь шло складками и было растянуто на коленях, куртка скверно обвисала на локтях, а резиновые подошвы неказистых сапожек растрескались и почти сплошь покрылись сальными пятнами. Широкая грудь мужчины была окольцована тонким шнуром с тысячами крошечных узелков, продетым под мышками, образуя петлю. Дальше шнур тянулся через весь променад к стальному зубцу орнамента в виде солнечного луча, что выпирал с верха обзорной платформы. Мужчина потянул за узловатый шнур, и тот исправно выдал негромкий звук в тональности ре минор.

Да, этот мужчина устраивал представление для всех детей и полицейских, что собрались у него под ногами, лестью и угрозами побуждая его оттуда слезть. Он обещал им демонстрацию того сорта, который, даже в эпоху, весьма скудную на супергероизм, по-прежнему зачастую обнаруживался на страницах комиксов.

— Вот увидите! — кричал мужчина. — Человек может летать!

Далее он продемонстрировал всем крепость эластичной веревки, сотканной из восьми отдельных жил. Каждая такая жила была в свою очередь изготовлена из сверхдлинных и сверхтолстых резиновых полосок, которые были специально подобраны им в магазине «Идеальный офис». Полицейские по-прежнему придерживались своих подозрений, но уже не очень знали, чему верить. Полночно-синий костюм с символом отмычки и каким-то странно-голливудским лоском порядком воздействовал на здравость суждений стражей порядка. К тому же здесь имела место еще и профессиональная манера Джо, по-прежнему почти безупречная, невероятно искусная, да еще столько лет не находившая себе применения. Уверенность фокусника в том, что он спрыгнет с крыши, нырнет на добрых 162 фута в направлении безумно далекого тротуара, после чего его вновь утянет вверх колоссальная резиновая лента, чтобы он одарил лучистой улыбкой собравшийся на крыше народ, казалась просто абсолютной.

— Дети не смогут увидеть, как я полечу, — с обманным блеском в глазах сказал Джо. — Позвольте им подойти к краю.

Дети охотно с этим согласились и поднажали. Мисс Макомб и отец Мартин в ужасе принялись их удерживать.

— Джо! — воскликнул Сэмми. Он заодно с разнообразными полицейскими в форме и в штатском в смешении машущих рук притопал на продуваемый всеми ветрами променад. Всю компанию вел предельно настороженный Томми Клей.

Увидев, как этот мальчик, его родной сын, присоединяется к разношерстной толпе, собравшейся на обзорной площадке, чтобы понаблюдать за тем, как будет выполнено самое опрометчивое и нереальное из обещаний, Джо вдруг вспомнил сентенцию, которую однажды выдал его старый учитель Бернард Корнблюм.

— Только любовь, — сказал тогда старый фокусник, — может взломать пару вставленных друг в друга замков Брамаха.

Это замечание Корнблюм сделал в самом конце последнего регулярного визита Джо в дом на Майзеловой улице, втирая немного мази на основе календулы в сырую, шелушащуюся кожу у себя на щеках. Вообще-то в течение финальной части каждого очередного урока Корнблюм говорил очень мало — просто сидел на крышке самого обычного соснового гроба, купленного им у местного гробовщика, курил и непринужденно просматривал номер «Ди Кайт». Тогда как внутри гроба, связанный и скованный, свернувшийся в клубочек, Джо втягивал ноздрями отчаянные глотки воздуха с запахом сосновых опилок и время от времени производил краткие, но поистине титанические усилия. Единственными комментариями Корнблюма в такое время обычно бывали громкие выхлопы из его заднего прохода. Старый фокусник дожидался тройного стука изнутри, который извещал его о том, что Джо освободился от наручников и цепей, выкрутил три фиктивных болта с отпиленными от стержней головками и уже готов появиться. Временами, однако, если Джо оказывался недостаточно расторопен или если соблазн воображаемой публики становился слишком велик, Корнблюм начинал вещать на своем весьма убогом, пусть даже и беглом немецком. В подобных случаях, впрочем, он всегда ограничивался чисто профессиональными темами. К примеру, с нежностью и любовью вспоминал представления, во время которых — по невезению или по глупости — ему едва удавалось спасти свою жизнь; или же, в деталях скучных и поистине апостольских, припоминал одну из тех трех золотых оказий, когда ему повезло увидеть представление своего пророка, Гарри Гудини. Но лишь в этот последний раз, как раз перед неудачным прыжком Джо в мрачную Влтаву, болтовня Корнблюма увела его с тропы профессиональной ретроспекции в тенистые, лиственные рубежи сугубо личного.

Ему довелось присутствовать, сказал Корнблюм — голос его ясно слышался сквозь дюйм сосновой доски и тонкий брезентовый мешок, в котором, точно в коконе, корчился Джо, — на уникальном представлении Короля Наручников. Уникальность же представления состояла в том, что на нем величайший из великих потерпел полное фиаско. Правда, ни одна живая душа, не считая самого Короля, его ближайших доверенных лиц и немногих проницательных коллег, даже об этом фиаско не заподозрила. По словам Корнблюма, дело было в Лондоне, в 1906 году, в театре «Палладиум», когда Гудини принял публичный вызов и взялся высвободиться из якобы неснимаемых наручников. Вызов был брошен лондонской «Миррор», корреспонденту которой удалось разыскать на севере Англии одного кузнеца. Утверждалось, что этот самый кузнец после целой жизни упражнений и изысканий изобрел наручники, снабженные замком столь сложным и неподатливым, что никто (включая его колдовского изобретателя) не мог его взломать. Корнблюм описал эти наручники — два толстых стальных кольца, жестко приваренных к цилиндрическому стержню. Внутри этого крепчайшего стержня — и тут в голос Корнблюма невольно проникли нотки благоговейного ужаса — как раз и находился зловредный механизм манчестерского кузнеца. В целом это была вариация устройства Брамаха — прославленно непокорного замка, который, пусть с великими трудностями, но все же можно было взломать при помощи длинной, предельно изощренной, трубчатой отмычки с хитрой засечкой на конце. Изобретенный в 60-х годах восемнадцатого столетия англичанином Джозефом Брамахом, этот замок более полувека оставался невскрытым, неоскверненным, пока его наконец не взломали. Однако замок, который теперь противостоял Гудини на сцене «Палладиума», включал в себя сразу две трубки Брамаха, одна внутри другой, и открывался он только при помощи причудливого двойного ключа, напоминавшего что-то вроде сжатых половинок телескопа — один цилиндр с засечкой торчал здесь из другого.

Прямо на глазах у пяти тысяч неистово аплодирующих леди и джентльменов (и младой Корнблюм среди них) Мистериарха, облаченного в черную визитку и жилет, сковали дьявольскими наручниками. Затем Гудини, молча и невыразительно кивнув своей жене, удалился к специальному шкафчику, собираясь приступить к невозможной работе. Оркестр грянул «Анни Лори». Двадцать минут спустя раздался гром аплодисментов, когда из шкафчика высунулись голова и плечи фокусника. Выяснилось, однако, что Гудини всего лишь хотел при лучшем освещении взглянуть на наручники, которые по-прежнему железно его держали. Затем он снова нырнул в свой шкафчик. Оркестр сыграл увертюру к «Сказкам Гофмана». Пятнадцать минут спустя музыку опять заглушил гром аплодисментов, когда Гудини отступил от шкафчика. Вопреки самой надежде Корнблюм надеялся, что великий мастер все-таки преуспел, даже прекрасно зная о том, что когда первый замок Брамаха, с одним-единственным стволом, после шестидесятилетних трудов был наконец взломан, это потребовало от удачливого мастера отмычки, американского слесаря по фамилии Хоббс, целых двух суток непрерывных усилий. И теперь оказалось, что Гудини — потный, с неловкой улыбкой на лице и отстегнувшимся с одной стороны воротничком — вылез из шкафчика лишь за тем, чтобы объявить любезнейшей публике о том, что, несмотря на общую усталость и боль в коленях, он еще не готов выбросить полотенце. Тогда представитель газеты, в интересах честного спортивного состязания, предложил принести подушку, и Гудини снова залез в свой шкафчик.

После того, как Гудини пробыл в шкафчике еще час, Корнблюм начал чуять приближение фиаско. Публика, пусть даже твердо стоящая на стороне легендарного героя, могла ждать лишь до тех пор, пока оркестр со все нарастающим отчаянием проходил по кругу стандартных и модных в то время мотивчиков. Внутри шкафчика ветеран пятисот представлений и десяти тысяч поворотов отмычки тоже вне всякого сомнения это чуял, пока прилив надежды и благожелательности, стекающий с галерей на сцену, начинал спадать. В отважной демонстрации искусства публичных выступлений Гудини опять появился из шкафчика — на сей раз желая спросить, не будет ли газетчик так любезен и не снимет ли с него наручники, дабы фокусник смог скинуть мешающий ему пиджак. Возможно, Гудини надеялся выяснить хоть что-то из наблюдения за тем, как будут сниматься, а затем вновь надеваться наручники; или он заранее прикинул, что, после соответствующего обсуждения, ему будет в этом отказано. Когда джентльмен из газеты с великим сожалением (под громкое шиканье и гневные возгласы из толпы) отклонил просьбу, фокусник выполнил меньший трюк, который, однако, достоин был войти в число наиболее тонких шедевров за всю его блестящую карьеру. Корчась и извиваясь, Гудини сумел вытащить из кармана жилета перочинный ножик, после чего посредством сложнейшего ряда кропотливых движений переместить его себе в зубы и ими его раскрыть. Преувеличенно пожимая плечами и изгибаясь, Гудини принялся работать с пиджаком и жилетом, с треском разрезая их снизу вверх, пока оба предмета одежды не разошлись на две половинки. Затем ассистент фокусника сорвал с него эти самые половинки. Пронаблюдав за этой невероятно эффектной демонстрацией несгибаемого мужества, публика словно бы стальными полосками оказалась прикована к исполнителю. И тут Корнблюм сказал Джо, что в диком шуме-гаме никто не заметил взгляда, которым фокусник обменялся со своей тихой, миниатюрной женой, которая все это время стояла сбоку от сцены, пока минуты тикали, оркестр играл, а публика внимательно наблюдала за легкой рябью занавески шкафчика.

После того, как фокусник снова удалился во тьму за занавеской, но уже без пиджака и жилета, миссис Гудини осведомилась, не может ли она положиться на доброту и терпение устроителя шоу и принести своему мужу стакан воды. В конце концов прошел уже час, и, как все ясно могли видеть, теснота темного шкафчика и напряженность усилий Гудини дорого ему стоили. Честный спортивный дух возобладал. На сцену был доставлен стакан воды, и миссис Гудини отнесла его своему супругу. Пять минут спустя Гудини в последний раз вылез из шкафчика, точно круговой чашей победно размахивая над головой разъятыми наручниками. Толпа тут же испытала нечто вроде мучительного коллективного оргазма — «кризе», как по-немецки назвал это Корнблюм, — в котором безумный восторг смешивался с отчаянным облегчением. И лишь очень немногие, пока судьи и разные знаменитости поднимали волшебника на руки и несли по всему театру, заметили, что подергивающееся лицо великого мастера заливают слезы бешеного гнева, а вовсе не триумфа, что его голубые глаза горят жгучим стыдом.

— Он был в стакане воды, — догадался Джо, сумев наконец совладать с несравнимо более легким вызовом в виде брезентового мешка и немецких полицейских наручников, утяжеленных картечью. — Ключ.

Массируя своей особой мазью воспаленные полоски на запястьях Джо, Корнблюм сперва кивнул. А затем плотно сжал губы, хорошенько подумал и наконец покачал головой. Массировать руки Джо он перестал. Старый фокусник поднял голову, и его глаза, что бывало достаточно редко, встретились с глазами юноши.

— Это была Бесс Гудини, — сказал Корнблюм. — Она идеально знала лицо своего мужа. И могла прочесть на нем печать поражения. Могла подойти к представителю газеты. Могла со слезами на глазах и краской на плечах и груди попросить тщательно обдумать полный крах карьеры ее мужа, когда на другой чашке весов лежал всего-навсего броский заголовок в завтрашней утренней газете. Могла мелкими шажками, с серьезным лицом отнести своему мужу стакан воды. Нет, Гудини освободил не ключ, — заявил старый фокусник. — Его освободила жена. Другого выхода не было. Такое было просто невозможно — даже для Гудини. — Он встал. — Только любовь может взломать пару вставленных друг в друга замков Брамаха. — Тыльной стороной ладони Корнблюм потер свою ободранную, шелушащуюся щеку. Джо показалось, что старый фокусник сейчас на грани того, чтобы поделиться каким-то схожим примером высвобождения из собственного опыта.

— А вы… вы… вам когда-нибудь?..

— На сегодня урок закончен, — сказал Корнблюм, резко защелкивая крышку коробочки с мазью, а затем снова умудряясь встретиться глазами с Джо, причем на сей раз не без определенной нежности. — Можешь идти домой.

Впоследствии Джо нашел весьма серьезную причину сомневаться в оценке той ситуации Корнблюмом. Знаменитый вызов с наручниками от лондонской газеты «Миррор» произошел, как выяснилось, в «Ипподроме», а вовсе не в «Палладиуме», и в 1904 году, а не в 1906-м. Многим комментаторам, и среди них близкому приятелю Джо Уолтеру Б. Гибсону, показалось, что все представление, включая просьбы лучшего освещения, времени, подушки и, наконец, стакана воды, были заблаговременно обговорены Гудини с представителем газеты. Некоторые зашли так далеко, что даже утверждали, будто Гудини сам изобрел эти наручники и просто дурачился, изображая отчаянную борьбу в темном шкафчике — тогда как на самом деле он читал там газету или удовлетворенно гудел себе под нос в тон музыке, что доносилась из оркестровой ямы.

Тем не менее, увидев, как Томми со слабой, неуверенной улыбкой на лице выходит на самую высокую крышу города, Джо ощутил в афоризме Корнблюма пусть даже и не фактическую, но страстную и неистовую правду. Многими годами раньше он вернулся в Нью-Йорк с намерением, если это возможно, найти способ воссоединиться с единственной семьей, какая у него в целом мире еще осталась. А вместо этого Джо, то ли страхом, то ли его мажордомом-привычкой, оказался замурован в своем тайном шкафчике на семьдесят втором этаже Эмпайр-стейт-билдинг, где ему исполняли серенады неустанно импровизирующий оркестр воздушных потоков и скрипки ветров, гудение туманных горнов и меланхоличных пароходов, заунывное континуо минующих здание «ДС-Зс». Подобно Гарри Гудини, Джо так и не удалось выбраться из расставленной самому себе ловушки; но теперь любовь мальчика захватила его и наконец-то, отчаянно моргающего, подвела к огням рампы.

— Это трюк! — воскликнул пожилой светловолосый вояка, в котором Джо узнал Харли, главу частной полиции здания.

— Это просто уловка! — сказал плотного телосложения молодой человек, стоящий рядом с Сэмми. — Разве не так?

— А еще это страшная заноза в заднице, — добавил Харли.

Джо потрясло зрелище обвисшего лица Сэмми. В свои тридцать два года его кузен стал бледным, точно сдобная булочка, и, похоже, наконец-то обзавелся глубоко посаженными глазами всех Кавалеров. Сэмми не особенно изменился, и в то же самое время выглядел совершенно иначе. Джо показалось, как будто перед ним стоит смышленый самозванец. Затем из обсерватории появился отец Розы. С выкрашенными в медно-красное волосами и вечной молодостью на щеках, свойственной некоторым жирягам, Дылда Муму словно бы вовсе не изменился, если не считать того, что невесть почему он был одет совсем как Джордж Бернард Шоу.

— Здравствуйте, мистер Сакс, — сказал Джо.

— Привет, Джо. — Как отметил Джо, Муму опирался о тросточку с серебряным набалдашником, причем в манере, предполагавшей, что эта тросточка — не жеманство (или не совсем жеманство). Пожалуй, это была единственная заметная перемена. — Как поживаешь?

— Спасибо, лучше не бывает, — отозвался Джо. — А вы?

— У нас все отлично, — сказал Дылда Муму. Он казался единственной персоной на палубе (включая детей), испытывавшей неподдельный восторг при виде Джо Кавалера, в синих кальсонах стоящего на высоком поребрике Эмпайр-стейт-билдинг. — По-прежнему по уши в скандалах и интригах.

— Очень за вас рад, — сказал Джо и улыбнулся Сэмми. — Я смотрю, ты малость весу набрал?

— Самую малость. Бога ради, Джо. Чего ради ты там торчишь?

Тут Джо перевел внимание на мальчика, который как раз его на этот поступок и сподобил — вынудил встать на самую верхотуру города, в котором он сам себя похоронил. Почти лишенное выражения, лицо Томми тем не менее было приковано к Джо. Вид у мальчика был такой, словно он испытал тяжкие муки, пытаясь поверить увиденному. Джо искусно пожал плечами.

— Разве ты моего письма не читал? — спросил он у Сэмми.

И с этими словами Джо резко отвел руки назад. До сих пор он приближался к своему трюку, исследуя его с сухой бесстрастностью инженера, обговаривая с приятелями у Таннена, изучая секретную монографию Сиднея Раднера, посвященную неудавшемуся, но тем не менее восхитительному прыжку Хардина с Парижского моста в 1921 году. Теперь же, к собственному неподдельному удивлению, Джо вдруг обнаружил, что ему не терпится приступить к делу.

— Я слышал, что ты собираешься покончить с собой, — сказал Сэмми. — Но про исполнение фокуса «Чертик на ниточке» там ничего не говорилось.

Джо тут же опустил руки. Замечание было вполне уместным. Да, конечно, проблема заключалась в том, что письмо написал вовсе не он. Напиши его он, там, надо думать, не было бы никакого обещания совершить публичное самоубийство, да еще так по-дурацки, в изъеденном молью костюме. Однако Джо без вопросов распознал в этой идее свою собственную, только пропущенную через дико усложняющее ситуацию воображение. И воображение это больше всего остального — куда больше копны черных волос, нежных рук или невинного взора мальчика, где виделась неизбывная нежность сердца и аура вечного разочарования — напомнила Джо его погибшего брата. Однако, выполняя вызов мальчика, он почувствовал себя обязанным сделать несколько необходимых поправок.

— Вероятность смерти очень мала, — сказал Джо, — хотя она безусловно есть.

— И для вас, мистер Кавалер, это единственный способ избежать ареста, — сказал человек в штатском.

— Буду иметь в виду, — отозвался Джо и снова отвел руки назад.

— Джо! — Сэмми отважился на пару нерешительных дюймов в сторону кузена. — Черт тебя подери, ты же прекрасно знаешь, что Эскапист не летает!

— Именно так я и сказал, — с видом знатока подтвердил один из сирот.

Полицейские обменялись взглядами. Похоже, они готовились броситься к парапету.

Джо сделал шаг назад — в воздух. Шнур запел, воспаряя до высокого, звонкого «до». Воздух вокруг него словно бы замерцал, как на жаре. Последовал резкий звон, а потом все услышали глухой шлепок, словно мясник плюхнул хороший шмат мяса себе на стол. Раздался слабый стон. Однако спуск продолжался, шнур вытягивался, становясь все тоньше, а узлы разделялись. Нота уходила в какие-то безумные частоты. Затем настала тишина.

— Ох-х! — Капитан Харли хлопнул себя по затылку, словно его ужалила пчела. Он поднял взгляд, затем опять опустил, после чего резко прыгнул вбок. Все смотрели ему под ноги. Там, сбоку, вихляющий и раздутый, лежал эластичный шнур, увенчанный разорванной петлей, что прежде обтягивала грудь Джо Кавалера.

Все предупреждения и запреты тут же оказались начисто позабыты. Дети и взрослые бросились бежать к парапету, а те, кто оказался достаточно ловок или удачлив, чтобы на него запрыгнуть, теперь вглядывались вниз, в раскинувшуюся в форме буквы «К» фигуру мужчины, которая лежала на выдающемся вперед уступе крыши восемьдесят четвертого этажа.

Мужчина поднял голову.

— Со мной все хорошо, — сказал он. А затем снова опустил голову на серую, неровную поверхность, куда он упал, и закрыл глаза.