Пегий самолет, едва тащась по воздуху, мучительно кашляя, волоча за собой длинную черную нить из мотора по левому борту, на мгновение завис в небе. Создавалось впечатление, будто пилот не верит своим глазам, словно затейливый иероглиф продолговатых глыб снега, черная штанга радиовышки, а также одубевший ото льда багряный флаг с паучьим глазом представляли собой всего лишь очередной мираж из длинной цепочки призрачных аэропланов и волшебных замков той фата-морганы, что околдовала его за время корявого и сбивчивого полета. Впрочем, пилот тут же сполна расплатился за свое секундное колебание — его единственный работающий мотор тоже заглох. Самолет нырнул, снова дернулся вверх, закачался, а потом в мертвой тишине стал поразительно медленно падать, точно монетка, брошенная в банку с водой. Наконец самолет ударился о землю, и снег с громким шелестом полетел во все стороны. Громадный капюшон сверкающих крупинок, вышибленный носом самолета, пока тот пропахивал поверхность, заклубился и поплыл по воздуху. Бурлящий прибой снега даже поймал и приглушил треск ломающейся древесины и скрежет срывающихся стальных болтов. Тишина все углублялась, нарушаемая лишь негромким позвякиванием металлического чайника да хлопаньем на ветру оторванного покрытия фюзеляжа.

Несколько мгновений спустя над неровным верхом насыпи из снега и льда, которую аварийная посадка нагромоздила вокруг самолета, появилась голова. Накрытое капюшоном лицо скрывала узкая и круглая оторочка из меха росомахи.

Немецкий Геолог, которого вообще-то звали Карл Мекленбург, регулярно, через каждые двадцать минут, появлявшийся из своих одиноких квартир, чтобы понаблюдать за небом, поднял левую руку, растопырив пальцы в рукавице из шкуры северного оленя. Такое приветствие выглядело несколько неуместным, ибо в другой руке Мекленбург сжимал вальтер 45-го калибра, нацеленный не то чтобы в обтянутую мехом голову пилота, но в целом куда-то туда. Геолог не спал ни минуты все пять суток с тех пор, как получил сообщение «иду на вы», которое он определил как исходящее с американской базы в Земле Мэри Бэрд. Впрочем, он и предыдущие два месяца не слишком хорошо спал. Прямо сейчас Мекленбург был пьян, накачан амфетаминами и мучился от спастического колита. Продолжая худо-бедно целиться из пистолета в того человека, он наблюдал, не появятся ли там другие головы. Немец отчетливо сознавал о том, как жутко дрожат его руки и понимал, что не успеет он сделать и пары выстрелов по этому американцу, как остальные незваные гости его укокошат.

Американец уже ополовинил сотню метров, что их разделяли, прежде чем Геолог начал задумываться, не может ли он быть единственным уцелевшим при аварии. Незваный гость шел неуверенно, волоча правую ногу, а отверстие его капюшона смотрело прямо вперед. Он явно не предполагал появления спутников. Сунув руки в карманы парки, словно бы для тепла, не показывая лица из-за меховой оторочки капюшона, американец топал походкой огородного пугала. Вид рукавов, хлопающих мужчину по бокам, стал раздражать Геолога. Все выглядело так, словно к нему вышагивала парка, полная голых костей, призрак некой неудавшейся экспедиции. Геолог поднял пистолет, вытянул руку и прицелился точно в испарения, выходящие из центра капюшона. Американец остановился, и его парка стала как-то кривиться и комкаться, словно он силился вытащить руки наружу. Ему как раз удалось просунуть руки в манжеты рукавов, протягивая их вперед в жесте не то протеста, не то примирения, когда первый выстрел угодил ему в плечо, резко его разворачивая.

Мальчишкой Мекленбург стрелял из рогатки по воробьям и белкам, однако стрелять из пистолета ему еще ни разу не доводилось. Рука его зазвенела от боли, холод быстро ее заморозил, а отдача разбила ее на кусочки. Тогда Геолог быстро, прежде чем боль, страх и сомнения в своих действиях смогли бы его остановить, выпустил всю остальную обойму. Только полностью ее опустошив, Мекленбург вдруг понял, что стрелял с закрытыми глазами. Когда же он снова их открыл, американец стоял прямо перед ним. Он уже оттолкнул назад меховое кольцо, и его волосы и брови, увлажненные дыханием внутри капюшона, почти сразу же стали покрываться инеем. Несмотря на бороду, изящное орлиное лицо американца казалось совсем молодым.

— Очень рад наконец-то сюда прибыть, — сказал американец на безупречном немецком. И улыбнулся. Улыбка на миг застыла, словно для моментального снимка. В плече парки зияла аккуратная черная дырочка. — Полет вышел трудный.

Американец снова сунул руку под парку и немного там порылся. Когда рука снова появилась снаружи, в ней был зажат автоматический пистолет. Молодой человек стал поднимать пистолет вверх, словно желая выстрелить в небо, но затем рука его дернулась. Геолог сделал шаг назад, собрался с духом и бросился на американца, пытаясь ухватиться за его пистолет. Как только он это сделал, до него вдруг дошло, что он неверно оценил ситуацию. На самом деле американец хотел отбросить пистолет в сторону, а его безобидное и даже слегка грустное поведение вовсе не было какой-то хитрой уловкой. Все это просто-напросто объяснялось ошалелым и неуверенным облегчением человека, который пережил тяжкое испытание и теперь рад был остаться в живых. Мекленбург тут же ощутил острый укол стыда за свое поведение, ибо он был мирным ученым и всегда сожалел о насилии. Мало того, он всегда уважал американцев и даже ими восхищался, в процессе своей научной карьеры познакомившись с немалым их числом. Человек общительный, Мекленбург чуть не умер от одиночества в этот последний месяц, а теперь на него прямо с небес упал этот интеллигентный, толковый молодой человек, с котором он смог бы поговорить (не иначе как на немецком!) о Луи Армстронге и Бенни Гудмене. И вот, едва лишь его увидев, он в него выстрелил — и не просто выстрелил, а выпустил всю обойму — да еще сделал это в том месте, где, как Мекленбург долго и упорно всем доказывал, единственной надеждой на выживание являлось мирное сотрудничество всех наций.

Тут ухо немца уловило звук в тональности до диез, и со странным чувством облегчения он ощутил, как его измученный кишечник опустошает свое содержимое ему в брюки. Американец с видом потрясенным, печальным и одиноким поймал на руки оседающего на снег врага. Геолог открыл рот, но не издал ни звука — лишь почувствовал, как пузырек слюны замерзает у него на губах. «Каким же я был лицемером!» — подумал он.

Джо потребовалось почти полчаса, чтобы оттащить немца на десять из тех двадцати метров, что отделяли их от люка на станцию «Йотунхайм». Все это казалось жуткой тратой сил физических и моральных, но Джо знал, что внутри станции должны найтись какие-то медицинские средства, и был твердо намерен спасти жизнь тому самому человеку, которого он всего лишь пять суток тому назад полетел убивать — за целых восемьсот миль бесполезного льда. Джо требовался бензоин, вата, гемостатические зажимы, иголка и нитка. Еще ему требовался морфин, одеяла и красноватый огонь надежной немецкой печи. Шок и аромат жизни, струящейся алой жизни, что исходил от следа немецкой крови на снегу, служил Джо страшным упреком, укоризненным напоминанием о чем-то прекрасном и неоценимом, вроде самой невинности, что он предательским образом выманил на Лед. Ничто из случавшегося с ним прежде — ни убийство Моллюска, ни последнее жалобное бормотание Джона Весли Шэнненхауса, ни смерть отца, ни интернирование матери и дедушки, ни даже утопление любимого брата, — не разбивало ему сердце так страшно и бесповоротно, как понимание, пришедшее к нему на полпути до заиндевевшего цинкового люка немецкой станции, что он тащит за собой труп.