Как только вереница машин подкатила к парадному подъезду дома. Рут Эблинг, местная экономка, наблюдавшая за всем происходящим, пока шофер хозяина и Стаббс помогали высаживаться гостям и разгружали их багаж, сразу же приметила мелкого еврейчика. Он был гораздо ниже и плотнее других мужчин в компании — по сути мельче любого из мускулистых, сутулых типов в костюмах от Брукса, с песочного цвета волосами и изысканными манерами, что составляли обычный увеселительный эскорт мистера Лава. Тогда как остальные парни шли от своих машин походкой искателей приключений, собирающихся установить где-нибудь здесь победоносный флаг, мелкий еврейский мальчонка вытряхнулся с заднего сиденья второй машины (чудовищного шестьдесят первого кадиллака бутылочно-зеленого цвета) с таким видом, как будто его только что из сточной канавы извлекли. Еврей выглядел так, словно он последние несколько часов не столько сидел бок о бок с другими парнями на заднем сиденье, сколько там по кругу ходил. Он выпрямился, шаря по карманам в поисках сигареты, — бледный, отчаянно моргающий на резком ветру, жутко взъерошенный и даже какой-то бесформенный. Затем еврей стал с нескрываемым подозрением оглядывать высящиеся фронтоны и безумные хеминации «По-то». Увидев, что Рут за ним наблюдает, он тут же пригнул голову и приподнял руку в приветствии.

Рут испытала нехарактерное для себя желание уклониться от его пристальных глаз. Но вместо этого буквально пронзила еврея ровным ледяным взором. Щеки ее сделались неподвижны, челюсти затвердели. Примерно такой ее вид мистер Лав, думая, что Рут его не слышит, как-то назвал «внешностью Отто фон Бисмарка». Физиономию мелкого еврейчика ненадолго сморщила извиняющаяся улыбка.

Хотя он об этом даже не подозревал (и никогда не узнал с уверенностью, что же тогда все-таки пошло наперекосяк), несчастье прибыло к Сэмми Клею в тот самый день, когда пыхтящий мотор враждебности Рут Эблинг к евреям оказался заправлен не просто обычной черной смесью логично-неразборчивых речуг ее брата с негласными заповедями социального класса, к которому принадлежал ее работодатель. Нет, теперь Рут также пылала прозрачной, летучей квартой стыда, смешанной с хорошим объемом неочищенной ярости. Вчера утром в Нью-Йорке она стояла вместе со своей матушкой, сводной сестрой и дядей Джорджем на тротуаре у выхода из Томбса, наблюдая за тем, как автобус, везущий ее единственного родного брата Карла Генри в «Синг-Синг», исчезает в густом облаке вонючего выхлопа.

Карл Генри Эблинг был признан виновным и приговорен судьей по фамилии Кон к двенадцати годам тюремного заключения за взрыв бомбы на званом обеде в отеле «Пьер» в честь бар-мицвы Леона Дугласа Сакса. Карл Генри, мальчик пылкий и мечтательный, но неизменно неумелый и недотепистый, целиком перенес эти черты в свою страстную и беспокойную взрослую жизнь. Однако бесформенный и порядком измятый идеализм, с которым он вернулся из бельгийских траншей, сворачиваясь за время долгого унижения Депрессии, принял новую форму и обрел новую цель после 1936 года, когда один друг предложил Карлу Генри вступить в йорквильскую общественную организацию, клуб «Родина». К моменту начала войны в Европе этот самый клуб — Рут так толком и не поняла — то ли преобразовался, то ли раскололся, и на свет появилась Американо-Арийская лига. Тогда как Рут никогда целиком не соглашалась со взглядами Карла Генри — Адольф Гитлер ее нервировал, — а также не испытывала особой радости от того, что ее брат играл столь активную роль в партийном движении, она все же узрела безусловное благородство в его преданности делу избавления Соединенных Штатов от тлетворного влияния Моргентау и всей его клики. Далее, судье Кону, прокурору (по фамилии Сильверблатт) и всем остальным должно было быть так же ясно, как это было ясно самой Рут, что ее брат, который вопреки совету адвоката настоял на своей виновности и большую часть времени находился под тем ложным убеждением, что он костюмированный злодей из комикса, явно пребывал не в своем уме. Его место было в Айслипе, а никак не в «Синг-Синге». В том, что бомба, изготовленная ее братом (в форме трезубца — как туг можно было не усмотреть сумасшествия?), умудрилась взорваться, принеся вред лишь ему самому, Рут винила неудачливую и недотепистую натуру, вечную спутницу Карла Генри. Что же до жестокого приговора, то в нем она (как, кстати, и сам Карл Генри) винила не только усилия Жидовской Машины, но также, с прискорбием, которое сжимало ей сердце, своего работодателя, самого мистера Джеймса Хоуорта Лава. Джеймс Лав еще с начала тридцатых был предельно громогласен в своей оппозиции Чарльзу Линдбергу, «Ферстерам Америки», а больше всех — Германо-Американскому Бунду и другим прогерманским организациям в Соединенных Штатах, которых он в своих публичных речах и передовицах газет обычно характеризовал как «пятых колонистов, шпионов и диверсантов». Все это в итоге вылилось (по крайней мере, с точки зрения Рут) в тюремное заключение для ее брата. Таким образом, тупая нелюбовь, которую Рут питала к Сэмми и ему подобным, резко обострилась гноящейся ненавистью к ее работодателю, чьим гостем Сэмми стал на этот уикенд. Рут в принципе ненавидела то, как мистер Джеймс Хоуорт Лав вел свои дела — как политические, так и личные. Наблюдая за столь явным нарушением запрета (да, пусть негласного, но все же абсолютного) на недопущение евреев в «По-то», до сих пор пребывавшего среди тех немногих традиций его родителей и предков, которые мистер Лав продолжал уважать; видя в этом нарушении окончательное доказательство бесстыдства и слабохарактерности своего работодателя, Рут в глубине души взбунтовалась. Потребовалось лишь одно последнее оскорбление, чтобы толкнуть ее на частичное снятие того напряжения, что так долго накапливалось у нее в груди.

— Видел дым, — рявкнул мистер Лав. — Камины затоплены. Отлично, Рут. Как поживаешь? Как здоровье?

— Жить буду, не сомневайтесь.

Все мужчины потопали вверх по лестнице, бросая в сторону Рут яркие, но пустые слова приветствия, отпуская комплименты по поводу ее прически, неизменной аж с 1923 года, цвета ее лица, доносящихся с кухни запахов. Рут с обычной своей лукавой настороженностью встречала гостей в манере школьной училки, приветствующей возвращение с каникул группы хитрожопистых шутников и всезнаек, сообщая каждому название его комнаты и как он сможет эту комнату найти, если еще не в курсе. Какой-то давний энтузиаст уикендов Лава назвал все спальни в честь давно исчезнувших индейских племен. Один из мужчин, исключительно привлекательный на вид, с глазами цвета новехонького кадиллака и ямочкой на подбородке, пожал экономке руку и сообщил, что слышал поразительные вещи о ее вареных устрицах. Еврей с несуразными на вид ногами держался чуть позади, оставаясь в тени зеленоглазого гиганта. Его единственным приветствием в адрес Рут стала еще одна кривая улыбка и нервное покашливание.

— Вы остановитесь в «Раритане», — сказала она ему, придерживая для мелкого еврейчика эту самую маленькую и тесную из всех гостевых комнат на третьем этаже. Лишенная балкона, комнатенка вдобавок давала лишь частичный вид на море.

Еврей показался напуганным этой информацией, как будто там содержались новости о серьезной ответственности, которую Рут на него возложила.

— Благодарю вас, мэм, — пробормотал он.

Впоследствии Рут припомнит, что ее кратко потревожила нежная эмоция, что лежала где-то между жалостью и привязанностью к этому курносому еврейскому мальчугану. Он показался ей таким потерянным среди всех этих высоких и спортивных нарциссов. Рут с трудом верилось, что он один из них. Она даже задумалась, не попал ли он сюда по ошибке.

Рут Эблинг даже понятия не имела, насколько близко ее оценки местного статуса Сэмми совпадали с его собственными.

— Проклятье, — сказал он Трейси Бэкону, — что я здесь делаю? — и уронил свой чемодан. Тот с глухим стуком приземлился на слой из нескольких изношенных восточных ковров, что покрывали скрипящие половицы «Раритана». Трейси уже успел оставить свои чемоданы в комнате на втором этаже, которая благодаря переизбытку интуиции у его влюбленного в индейцев предшественника называлась «Козлиный член». Теперь актер развалился поперек железной кровати в комнате Сэмми. Лежа на спине, он скрестил согнутые в коленях ноги и сложил руки за головой, ковыряя ногтем отколупывающуюся белую эмаль кровати. Подобно многим крупным, хорошо сложенным мужчинам, Бэкон был заядлым бездельником, презиравшим физическое утомление, если не считать кратких выплесков бешеного изящества. Кроме того, актер вообще терпеть не мог стоять прямо, что делало его работу на радио особенно несносной; мало того, сидеть прямо он тоже терпеть не мог. Врожденная способность Трейси чувствовать себя непринужденно везде, куда бы он ни пошел, сильнейшим образом усиливалась его глубочайшей леностью. Всякий раз, как Бэкон входил в комнату, он обычно сразу же искал место, где бы полежать или, по крайней мере, задрать ноги повыше. — Держу пари, я первый еврей, какой когда-либо в это заведение заходил.

— Не стану с тобой спорить.

Сэмми подошел к маленькому окошечку, на каждом из стекол которого стояла морозная печать, по сути слуховому окошку, выходившему на газон заднего двора. Распахнув окно, Сэмми впустил в комнату прохладную струю с привкусом соленой воды, ароматного дыма из трубы, звуками рокота и шелеста моря. В последнюю четверть часа перед полуночью Дэйв Феллоуз и Джон Пай носились по пляжу, с мрачным остервенением швыряя друг другу футбольный мяч. Оба были в грубых брюках и плотных свитерах, но босиком. Джон Пай тоже был радиоактером, звездой сериала «Вызываем доктора Максвелла» и другом Бэкона, который и представил Пая спонсору «Приключений Эскаписта». Феллоуз руководил манхэттенской конторой одного члена нью-йоркской делегации Конгресса. Сэмми понаблюдал за тем, как Феллоуз разворачивается спиной к Паю и бросается бежать, рассыпая по сторонам кучки белого песка. Затем, оглядываясь назад, Феллоуз вытянул руки — и короткий, точный пас Пая нашел его ладони.

— Как странно, — сказал Сэмми.

— Странно?

— Ага.

— Да, пожалуй, — сказал Бэкон. — Насколько я понимаю, так и должно быть.

— Ничего ты не понимаешь.

— Ну, вообще-то… может статься, все это не кажется мне таким уж странным просто потому, что я давным-давно уже чувствовал себя так странно… знаешь, еще до того, как я понял, что я в мире такой не один…

— Я не это имею в виду, — нежно сказал Сэмми, отнюдь не желая выглядеть последовательным. — Мне вовсе не это кажется странным, парнишка. Дело не в том, что все они — компания голубых. Или что текстильный магнат мистер Лав голубой. Что ты голубой или что я голубой.

— Если ты, естественно, голубой, — насмешливо уточнил Бэкон.

— Да, если я голубой.

— А ты не голубой.

— Но вполне мог бы им быть.

По большому счету вопрос о том, что последующее поколение назовет сексуальной ориентацией Сэмми, по крайней мере, к удовлетворению всех приехавших на вечеринку в «По-то» в тот первый уикенд декабря 1941 года, был в целом улажен. В течение недель, последовавших за их визитом на Всемирную ярмарку и любовными занятиями внутри шара Перисферы, Сэмми вместе со своим рослым любовником сделался завсегдатаем в кружке Джона Пая, считавшегося в ту пору и еще долгое время впоследствии (если верить мифологии гейского Нью-Йорка) самым красивым мужчиной в городе. В одном заведении в районе восточных Пятидесятых под названием «Голубой попугай» Сэмми испытал новизну наблюдения за мужчинами, совсем неподалеку, в довольно прозрачном сумраке, проделывающими «техасского Томми» и «Золушку», хотя слабые ноги не позволили ему присоединиться к забаве. Завтра, как все знали, они с Трейси Бэконом отбывали на Западное побережье, чтобы начать новую совместную жизнь в качестве сценариста и звезды сериала.

— Что же тогда странно? — спросил Трейси.

Сэмми покачал головой.

— Все очень просто. Посмотри на себя. Посмотри на них. — Он дернул большим пальцем в сторону открытого окна. — Все дело в том, что любой из этих парней смог бы сыграть тайного героя в обтягивающем трико. Твой усталый плейбой, твой гений футбольного поля, твои окружные прокуроры-крестоносцы. Брюс Уэйн. Джей Гаррик. Ламонт Крэнстон.

— Джей Гаррик?

— Ну да. Показушник. Блондин, мышца, акульи зубы, трубка из пасти торчит.

— Никогда бы не стал курить трубку.

— Этот учился в Принстоне, тот в Гарварде, еще один в Оксфорде…

— Скверная привычка.

Сэмми скорчил физиономию, молча показывая, что его попытками поразмышлять откровенно пренебрегают, затем снова отвернулся к окну. Там на пляже Феллоуз крепко схватил Джона Пая. Оба покатились по песку.

— Год назад, когда мне захотелось быть рядом с кем-то вроде тебя, мне, знаешь ли, пришлось тебя выдумать. А теперь… — Сэмми оглядел широкий простор увядшей лужайки по ту сторону от Пая с Феллоузом. Пенная роспись нацарапалась на поверхности набегающей волны. Как ему было сказать, насколько он был счастлив весь последний месяц в лучистом окружении Бэкона — и как ошибался Бэкон, попусту растрачивая с ним эту свою лучезарность. Мужчина столь красивый, столь чарующий, импозантный и столь великолепный физически, как Бэкон, просто не мог проявлять к нему, Сэмми, ни малейшего интереса.

— Если ты спрашиваешь меня, — сказал Бэкон, — можешь ли ты быть моим дружком, то конечно. Мы и тебе какую-нибудь маску подберем.

— Ну спасибо.

— Ну пожалуйста. Знаешь, как мы тебя назовем? Э-э… Пресный. Да. Пресный. Или Постный? А, как тебе?

— Заткнись.

— На самом деле Плесневелый еще больше подходит. — Оказываясь вместе с Сэмми в постели, Бэкон всякий раз вкушал глубоко ностальгический аромат его пениса, заявляя, что тот пахнет в точности как кипа старого брезента в деревянном сарае его дедушки в Манчи, что в штате Индиана. Впрочем, однажды местоположение сарая было указано как Чилликот, что в штате Иллинойс.

— Последний раз предупреждаю… — начал Сэмми, угрожающе склоняя голову набок и вытягивая руки перед собой в лучшей манере опытного каратиста. Ноги его были как пружины.

— Или, учитывая состояние вашего белья, молодой человек, — продолжил Бэкон, поднимая руки к лицу и заранее съеживаясь, — думаю, нам следует всерьез обсудить прозвище Прелый.

— Хватит, довольно! — рявкнул Сэмми, бросаясь на кровать. Бэкон прикинулся, что испуганно вопит. Сэмми забрался на актера и прижал его запястья к кровати. Его красное лицо зависло в двадцати дюймах от физиономии Бэкона.

— Все, теперь ты у меня в руках, — сказал Сэмми.

— Помилосердствуй, — взмолился Бэкон. — Ведь я сирота.

— Вот такое у нас в квартале со всякими хитрожопыми сиротами как раз и проделывали.

Сэмми сжал губы и выпустил изо рта тонкую струйку слюны. Струйка пошла вниз с пузырьком на конце, точно пауком на ниточке, пока этот пузырек не завис как раз над лицом Трейси Бэкона. Затем Сэмми ловко втянул всю ниточку назад. Прошли многие годы с тех пор, как он в последний раз пробовал этот фокус, и Сэмми порадовало, что его слюна сохранила свою вязкость, а он сам — четкий над нею контроль.

— Ф-фу, — выдохнул Бэкон, мотая головой из стороны в сторону и напрягаясь под тяжестью ладоней Сэмми у себя на запястьях, когда тот снова подвесил над ним серебристую ниточку. А потом Бэкон вдруг перестал бороться. Он ровным и спокойным взглядом смотрел на Сэмми, но с опасным блеском в глазах; конечно, стоило ему только пожелать, здоровяк легко высвободился бы из слабой хватки своего любовника. Весь вид актера об этом говорил. Он открыл рот. Жемчужинка на конце ниточки слюны по-прежнему над ним болталась. И тут Сэмми отрезал серебристую нить. Минуту спустя они, совершенно голые, уже лежали под четырьмя разостланными друг поверх друга одеялами, забавляясь в той самой манере, которую добрый доктор Фредрик Вертхам в один прекрасный день объявит в своей фатальной книге универсальной для костюмированных героев и их «закадычных дружков». Двое молодых людей заснули в объятиях друг друга, а проснулись под утешно-материнские запахи кипяченого молока и горячей воды.

Несколько фрагментарных отчетов пережили события, произошедшие в «По-то» шестого декабря 1941 года. Запись в дневнике Джеймса Лава за это число характерно скупа. Там отмечается, что в тот день Боб Перина набрал для Принстона целых восемьдесят два ярда, а также приводятся отдельные пункты меню и темы разговора за обедом с печальной аннотацией «в ретросп. трив. обычного». Гости, как всегда, обозначены инициалами: ДП, ДФ, ТБ, СК, РП, ДД, КТ. Запись кончается единственным словом КАТАСТРОФА. Лишь отсутствие всяких записей на следующий день, а также большой объем информации в понедельник, когда в мире происходило столько всего, в том числе запись о визите Лава к его адвокату, выдает еще какие-то намеки на случившееся. Композитор Родди Паркс в своем знаменитом дневнике выдает имя еще одного гостя (Дональда Дэвиса, фотографа и в то время его любовника), а также соглашается с Лавом в том, что главными темами застольной беседы были большая выставка фовистской живописи в галерее Мари Харримен и неожиданная женитьба короля Бельгии. Еще он отмечает, что с вареными устрицами вышел откровенный провал, а также, как Дональд ранее в тот день отметил, что экономку, которую Паркс называет Рут Эпплинг, похоже, что-то такое тревожило. Его оценка скандала столь же скупа, что и у Лава: «Была вызвана полиция».

Проверка доклада, написанного шерифом Монмутского округа, приводит имя последнего гостя в тот уикенд, мистера Квентина Тауля, а также дает более подробный отчет о событиях того вечера, включая определенную догадку о природе импульса, который в конечном итоге отправил Рут к телефону. «Мисс Эблинг, — гласит доклад, — была рассержена [sic!] недавним заключением в тюрьму ее брата Карла и случайно наткнулась в одной из спален на комикс того сорта, какой она считала ответственным за многие из умственных проблем ее брата. Тогда, узнав в одном из подозреваемых автора упомянутого комикса, мисс Эблинг обрела намерение известить власти об активности, имеющей место в доме».

Интересно отметить, что несмотря на ударение, сделанное той ночью и в процессе проведения по большей части законных процедур на роли комикса в инициировании акта возмездия со стороны Рут Эблинг, единственным гостем «По-то» в тот вечер, официальной записи о чьем аресте не существует, является автор упомянутой книжки.

Сэмми впервые в жизни напился за обедом. Опьянение наползало на него так медленно, что поначалу он ошибочно принял его за ощущение счастья и результат утомления от любовных занятий. Длинный день оставил в его памяти едва ли не телесный отпечаток: холодок снаружи Мейфлауэра во время ожидания, пока мистер Лав и его друзья их подберут; чей-то локоть ему в ребра; рев и пепельный запах нагревателя кадиллака; острая струя декабрьского воздуха, задувающая в окно машины по пути; ожог от глотка ржаного виски из фляжки Джона Пая; ощутимая отметина от зубов Бэкона и отпечатки его сильных пальцев у Сэмми на бедрах. Пока он сидел за обеденным столом, поедал вареных устриц и оглядывался вокруг себя с предельно глупым, как он сам с тревогой понимал, выражением на лице, вечер окутывал его приятным смешением болячек и образов, подобных тем, что переполняют человека на самой грани сна после целого дня на открытом воздухе. Комфортно осев в этом смешении, Сэмми наблюдал за тем, как мужчины вокруг него разворачивают яркие знамена своей беседы. Вино было «Пулиньи-Монтраше» 37-го года — из ящика, прибывшего, по словам Джеймса Лава, от Поля Рейно.

— Так когда вы отбываете?

— Завтра, — ответил Бэкон. — А прибываем в среду. У меня уже назначено выступление. Кто-то из «Репаблик» должен подсесть на поезд в Солт-Лейк-Сити с моим костюмом, так что в Лос-Анджелесе на платформу сойдет уже Эскапист.

Дальше последовало весьма продолжительное поддразнивание Трейси Бэкона на предмет обтягивающих брюк, к всеобщей забаве перешедшее к вопросу о гульфике на панталонах. Лав выразил удовлетворение тем, что Бэкон продолжит исполнять роль Эскаписта на радио, пусть даже трансляция будет теперь вестись из Лос-Анджелеса. Сэмми утонул еще глубже в своих грезах, порядком заправленных славным бургундским. И вдруг за спиной у него стало что-то такое завариваться, послышался шепоток, затем приглушенный крик.

— А разве они тебя на своей мультяшной фабрике пропустят?

— Что это? — Сэмми выпрямился на стуле. — Мистер Лав, мне кажется, вас кто-то зовет. Я слышу, как кто-то произносит ваше…

— Мне искренне жаль, что приходится это делать, мистер Лав, — вдруг произнес ровный и четкий голос у Сэмми за спиной. — Но я боюсь, что вы вместе с вашими подружками находитесь под арестом.

За этим объявлением последовали краткие беспорядки. Помещение заполнилось поразительным разнообразием помощников шерифа, полисменов из Эшбери-Парка, государственных автоинспекторов, газетных репортеров. Там даже появилась пара агентов Федерального бюро расследований из Филадельфии, находившихся в очередном отпуске, выпивавших в «Варежке», придорожной закусочной в Си-Брайте, облюбованной представителями органов охраны правопорядка на побережье Нью-Джерси, и прослышавших о том, что полиция собирается разгромить гнездышко гомосексуалистов в пляжном особняке одного из богатейших людей Америки. Увидев, какими крупными и крепко сложенными кажутся некоторые педерасты, сотрудники компетентных органов испытали момент колебания, благодаря которому Квентину Таулю удалось ускользнуть. Позднее его поймали на окружной дороге. Однако лишь двое здоровяков оказали какое-то сопротивление. На Джона Пая уже наезжали дважды, и ему это надоело. Зная, что в конечном итоге это ему зачтется, мистер Пай все же не сдержался и, прежде чем смог опомниться, уже расквасил нос одному помощнику шерифа и расколотил бутылку «Монтраше» о голову другого. Он также разбил камеру репортера, работавшего на Хирста, за что все его друзья были впоследствии очень ему благодарны. Лав, в частности, этой услуги никогда не забыл, и после гибели Пая в Северной Африке, куда он отправился водить санитарную машину, ибо в армию гомосексуалистов не брали, позаботился о том, чтобы мать и сестра Пая получили достаточное обеспечение. Что же до Трейси Бэкона, то он ни секунды не раздумывал, драться ему с полицией или нет. Не раскрывая слишком уж полно подлинную историю Бэкона, которую он так усиленно старался скрыть и переиначить, можно сказать, что на заметку к полиции Трейси попал уже в возрасте девяти лет, а защищать себя кулаками научился гораздо раньше. Бэкон метнулся прямиком в корчащийся клубок дубинок, широкополых шляп, сжавшихся от страха мужчин и от души принялся махать кулаками. На его усмирение потребовалось четверо крепких полицейских, которые весьма грубо справились со своей задачей.

Пока Сэмми, слишком пьяный и ошалелый, чтобы двигаться, беспомощно наблюдал за тем, как его любовник тонет в море желто-коричневых рубашек, он вдруг неожиданно для себя тоже ввязался в яростную борьбу Кто-то ухватил его за ноги и упорно не отпускал, как Сэмми ни лягался и ни отпихивался. В конце концов нападавший все же взял верх и полностью утянул Сэмми под стол.

— Идиот! — рявкнул Дэйв Феллоуз. Один его глаз почти закрылся, а нос вовсю кровоточил от пинков Сэмми. — Садись.

Сэмми скорчился рядом с Феллоузом под столом, после чего оба из-под кружевного края скатерти стали наблюдать за тем, как тела и ботинки глухо стукаются о пол. Именно в таком недостойном положении пять минут спустя их обнаружили два отдыхающих агента ФБР, которые с предельно вышколенной основательностью производили последний осмотр всего дома.

— А все ваши друзья как раз вас дожидаются, — сказал один из агентов, улыбаясь другому, который тут же ухватил Феллоуза за воротник и вытащил из-под стола.

— Я сейчас буду, — сказал первый агент.

— Не сомневаюсь, — грубо усмехнулся тот, что прихватил Дэйва Феллоуза.

Опустившись на одно колено, фэбээровец уставился на Сэмми с наигранной нежностью, словно пытаясь выманить непослушного ребенка из укрытия.

— Давай сюда, сладенький, — сказал агент. — Дядя ничего плохого тебе не сделает.

Реальность ситуации начала проникать сквозь туман сильного опьянения, и Сэмми не на шутку встревожился. Что же он наделал? Как он теперь расскажет матушке, что его арестовали? И за что его арестовали? Сэмми закрыл глаза, но его туг же принялось терзать видение того, как Трейси Бэкона накрывает волна кулаков и тяжелых ботинок.

— Где Бэкон? — спросил он. — Что вы с ним сделали?

— Такой большой чувак? С ним все в порядке. И, между прочим, он куда скорее мужчина, чем вы все, вместе взятые. Ты его подружка?

Сэмми покраснел.

— Повезло тебе, девочка. Он чертовски красивый кусок мясца.

Тут Сэмми ощутил странную рябь в воздухе между собой и полицейским. В комнате, во всем доме вроде бы наступила тишина. Сэмми показалось, что если бы легавый собирался его арестовать, он бы уже это сделал.

— Лично я к брюнетам неравнодушен, — признался агент. — К таким маленьким чувачкам.

— Что?

— Я агент ФБР. Знаешь об этом?

Сэмми помотал головой.

— Вот так-то. Если я скажу тем бравым фуражкам тебя отпустить, они тебя за милую душу отпустят.

— А зачем вам это делать?

Фэбээровец медленно оглянулся через плечо, почти пародируя человека, проверяющего, все ли чисто на побережье, после чего забрался к Сэмми под стол. Там он взял руку Сэмми и положил ее себе на ширинку.

— И правда, зачем?

Десять минут спустя пара отдыхающих федеральных агентов воссоединилась в прихожей особняка Джеймса Лава, победно толкая перед собой Сэмми и Дэйва Феллоуза. Те едва могли смотреть даже друг на друга, не говоря уж о Рут Эблинг, которая надзирала за работой своих уборщиц. Горький вкус спермы агента Уиче у Сэмми во рту смешивался со сладковато-зловонным привкусом собственного заднего прохода. Кроме того, в глубине души он навсегда запомнил ощущение неминуемого рока, чувство, будто он завернул за некий бесповоротный угол и очень скоро столкнется с мрачной и весьма определенной участью.

— Все уже отбыли, — удивленно сказала Рут, увидев двух агентов и их жертв.

— Эти двое — не подозреваемые, — объяснил агент Феллоуза. — Они просто свидетели.

— Нам потребуется устроить им дальнейший допрос, — добавил агент Уиче, не трудясь замаскировать удовольствие откровенной подоплекой сказанного. — Большое спасибо, мэм. У нас своя машина.

Сэмми все же сумел поднять голову и увидел, что Рут с любопытством на него смотрит. На лице экономки проглядывала та же самая легкая жалость, которую, как показалось Сэмми, он в тот день уже наблюдал.

— Я просто хочу знать, — сказала женщина. — Каково, мистер Клей, зарабатывать себе на жизнь, охотясь на слабоумных? Я только это хотела выяснить.

Сэмми показалось, что ему следует знать, о чем она толкует. Он не сомневался, что в обычных обстоятельствах он бы наверняка это знал. А так…

— Извините, мэм. Я понятия не имею, о чем вы…

— Я слышала, бедный мальчик выпрыгнул из окна, — сказала Рут. — Завязал у себя на шее скатерть и выпрыгнул…

Тут в соседней комнате зазвонил телефон, и женщине пришлось прерваться. Она отвернулась от Сэмми и пошла ответить на звонок. Агент Уиче дернул Сэмми за воротник и потащил его к двери. Они вывалились в обжигающе-холодную ночь.

— Минутку, — вдруг позвал их из дома голос экономки. — Там звонят мистеру Клейману. Это он?

Впоследствии Сэмми часто задумывался, что бы с ним сталось, в каком грязном проулке или канаве его изнасилованное тело в конечном итоге было бы брошено, не позвони в тот момент его матушка в «По-то» с новостями о смерти Томаса Кавалера. Агент Уиче переглянулся с коллегой. Их красные физиономии уже не были столь профессионально невыразительными.

— Блин, Фрэнк, — буркнул агент Феллоуза. — Вот достача. Это его мамаша.

Когда Сэмми вышел из кухни, Дэйв Феллоуз согбенно прислонялся к дверному косяку, прикрывая красное, влажное от слез лицо. Два агента ФБР бесследно исчезли. В конце концов у них тоже когда-то были матери.

— Мне сейчас же необходимо вернуться в город, — сказал Сэмми.

Феллуоз вытер лицо рукавом, затем сунул руку в карман и достал оттуда ключи к своему бьюику.

Хотя машин на дороге почти не было, им потребовалось целых три часа, чтобы вернуться в Нью-Йорк. Двое бывших приятелей не сказали друг другу ни слова начиная с того момента, когда Феллоуз завел мотор своей машины, и кончая тем, когда он высадил Сэмми у его квартиры.