Одно из самых железных правил учения о человеческой иллюзии состоит в том, что золотой век либо уже прошел, либо еще только ожидается. Однако те месяцы, что предшествовали японской атаке на Пёрл-Харбор, представляют собой редкое исключение из этой аксиомы. В течение 1941 года, в кильватере взрыва яркой надежды под названием Всемирная ярмарка, немалое число граждан Нью-Йорка пережило странный опыт ощущения времени, в котором им довелось жить, того самого момента, в котором они существовали, той странной смеси оптимизма и ностальгии, которая является обычным отличительным знаком этат-ауреатной иллюзии. Весь остальной мир страна за страной был занят отправкой себя в печь, но тогда как городские газеты и сводки новостей «Транс-Люкса» были полны тревог, дурных предзнаменований, вестей о поражениях и жестокостях, общая ментальность ньюйоркцев характеризовалась не ощущением осады, паникой или угрюмым примирением с судьбой, а скорее беззаботным довольством женщины, что свернулась на диванчике у камина, читая книгу и потягивая чай, пока холодный дождь барабанит по стеклам. Экономика испытывала не только общие ощущения, но и вполне различимые движения в конечностях, Джо ди Маджио исправно набирал очки в пятидесяти шести играх подряд, а великие биг-бэнды достигли в танцевальных залах отелей и летних павильонах Америки вкрадчиво-экстатической вершины своего развития.

Учитывая обычное стремление тех, кто считает, что пережил золотой век, впоследствии бесконечно на эту тему распространяться, весьма иронично, что Сэмми тот апрельский вечер, в который он сильнее всего ощутил весь блеск своего существования — тот момент, когда он впервые в жизни целиком и полностью почувствовал себя счастливым, — вообще никогда и ни с кем не обсуждал.

Была среда, час ночи, и Сэмми один-одинешенек стоял на самой верхотуре Нью-Йорка, вглядываясь в скапливающиеся к востоку грозовые тучи — одновременно и буквальные и фигуральные. Прежде чем в десять вечера заступить на свою смену, он принял душ к грубой кабинке, которую Эл Смит распорядился установить на восемьдесят первом этаже, в помещении для наблюдателей. Затем Сэмми переоделся в просторные твидовые брюки и выцветшую синюю рубашку. Эту одежду он держал в своем шкафчике и носил три ночи в неделю на протяжении всей войны, забирая ее домой в пятницу, чтобы к понедельнику вовремя постирать. Приличия ради на время быстрого подъема до обсерватории Сэмми снова обулся. Однако, оказываясь на месте, ботинки он всякий раз снимал. Что ж, такова была его привычка, причуда, дарившая ему странный комфорт, — обшаривать небо над Манхэттеном на предмет вражеских бомбардировщиков и воздушных диверсантов в одних чулках. Совершая свои регулярные круги по восемьдесят шестому этажу с планшетом в руке и тяжелым армейским биноклем на шее, Сэмми, сам того не сознавая, насвистывал себе под нос мотив одновременно сложный и немелодичный.

Смена обещала стать привычно тихой и мирной. Ночные полеты уполномоченного характера были редки даже в хорошую погоду, а сегодня ночью, учитывая предупреждения о грозовых бурях на подходе, самолетов в небе ожидалось еще меньше обычного. К планшету в руках Сэмми, как всегда, был прикреплен список из Армейского корпуса перехватчиков, куда он записался добровольцем, из семи самолетов, получивших разрешение на пролет той ночью по воздушному пространству над Нью-Йорком. Все самолеты, кроме двух, были военными, и к одиннадцати тридцати Сэмми, в полном соответствии с графиком, уже шесть из семи засек, а также сделал об этом соответствующие записи в журнале. Седьмой ожидался не раньше половины шестого, уже в самом конце его смены, а потому Сэмми решил спуститься обратно в помещение для наблюдателей, намереваясь перед началом своего трудового дня в «Эмпайр Комикс» пару-другую часиков прикорнуть.

Однако сперва Сэмми сделал еще один круг по длинному хромированному протяжению ресторана на обзорной площадке, первоначально построенной как багажно-кассовый пункт всемирной службы дирижаблей, в свое время планировавшейся, но так никогда и не материализованной. Два последних года «сухого закона» здесь была чайная. Проход через бар был единственной реальной пертурбацией, какую Сэмми испытывал за всю свою карьеру наблюдателя за самолетами, ибо искушение сияющими кранами, кофейниками, а также аккуратными рядами чашек и стаканов следовало уравновесить вечной результирующей потребностью. В общем, то ли утолить жажду, то ли пойти помочиться. Сэмми не сомневался, что если смертоносный строй черных «юнкерсов» все же когда-либо появится в небе над Бруклином, это, несомненно, произойдет в тот самый момент, когда он будет с наслаждением отливать в ресторанном туалете. Уже почти было собравшись утешить себя несколькими дюймами сельтерской из сложного хромированного крана под неоновой вывеской «Руппертс», Сэмми внезапно услышал мрачный рокот. На мгновение ему показалось, что это рокочет приближающаяся гроза, но затем, уже задним числом, он разобрал там также металлический свист. Сэмми быстро поставил стакан на стойку и побежал к ряду окон по другую сторону помещения. Даже в такой поздний час мрак манхэттенской ночи был далек от абсолютного, и лучистый ковер улиц, тянущийся аж до самого Вестчестера, Лонг-Айленда и пустошей Нью-Джерси, обеспечивал подсветку столь яркую, что даже самый скрытный и коварный агрессор, летящий без опознавательных огней, вряд ли укрылся бы от бдительного взора Сэмми, даже без бинокля. Однако, не считая громадного светового облака, в небе ничего не просматривалось.

Рокот становился все громче и несколько ровнее, а свист перешел в негромкое гудение. Из центра здания слышалось слабое пощелкивание шестеренок и кулачков — наверх шел лифт. В такое время и в этом месте звук поднимающегося лифта был для Сэмми в высшей степени непривычен. Парень, который обычно сменял его в шесть утра, американский легионер и бывший ловец устриц по имени Билл Маквильямс, всегда шел по лестнице от помещения на восемьдесят первом этаже. Сэмми направился к блоку лифтов, прикидывая, не следует ли ему взять трубку телефона и связаться с конторой Армейского корпуса перехватчиков, размещенной в здании телефонной компании на Кортландт-стрит. На страницах «Радиокомикса» фундамент для вторжения в Нью-Йорк можно было заложить всего лишь на нескольких панелях. Одна из этих панелей, несомненно, ярко продемонстрировала бы то, как несчастному наблюдателю за самолетами вышибает мозги закованный в перчатку кулак гнусного фашистского диверсанта. Из этого кулака также вполне могла бы торчать славная дубинка. Сэмми ясно видел неровную звезду как результат удара, прыгающие буквы «ТР-РАХ!», а также словесное облачко с последними словами бедного губошлепа: «Эй, вам сюда нельзя… ох-х!»

Это был один из экспресс-лифтов прямиком из вестибюля. Сэмми еще раз сверился с планшетом. Если ожидался чей-то приход — его непосредственного начальника или какого-то другого военного, скажем, полковника из корпуса перехватчиков, пожелавшего нагрянуть с инспекцией, — в ночных распоряжениях это непременно должно было быть отмечено. Однако, как Сэмми прекрасно знал, там имелся только список из семи самолетов и полетные планы, а также краткое замечание о грядущей непогоде. Возможно, это была внезапная инспекция. Но стоило только Сэмми опустить взгляд на свои ступни в одних чулках, пошевелить преступно необутыми пальцами, как его мысли тут же приняли другой оборот: возможно, об этом визите не было заранее объявлено, потому что случилось нечто непредвиденное. Может статься, кто-то шел сообщить Сэмми, что Соединенные Штаты отныне находятся в состоянии войны с гитлеровской Германией; или, наоборот, что война в Европе невесть каким макаром закончилась и что Сэмми пора отправляться домой.

Когда кабина подъехала к восемьдесят шестому этажу, последовало металлическое дрожание, загрохотали кабели. Сэмми пробежал влажной ладонью по волосам. В нижнем ящике его рабочего стола был заперт кольт 45-го калибра, но Сэмми где-то посеял ключ от этого ящика. Да и в любом случае он даже не знал, как снимать пистолет с предохранителя. Тогда Сэмми поднял деревянную дощечку планшета, готовый обрушить ее на череп коварного шпиона. Впрочем, бинокль был тяжелее. Сбросив с шеи крепкий кожаный ремешок, Сэмми изготовился врезать негодяю биноклем, точно булавой. Дверцы лифта скользнули по сторонам.

— Это магазин мужской спортивной одежды? — осведомился Трейси Бэкон. На нем был шикарный смокинг, белый шелковый галстук, жесткий и блестящий как меренга, а также серьезная, но живая мина поверх самодовольной улыбки, словно актер готовил какой-то розыгрыш. В каждой руке у него было по бумажному коричневому пакету для покупок. — Есть у вас что-нибудь из габардина?

— Бэкон, тебе нельзя…

— Да я просто шел мимо, — перебил Сэмми актер. — А потом подумал — дай-ка я, значит, забегу.

— На тысячу футов в небо!

— На целую тысячу футов? Надо же!

— Уже второй час ночи.

— Да ну!

— Это военный объект, — важно продолжил Сэмми. Эту свою важность он тут же попытался приписать кошмарным угрызениям совести, так похожим на головокружительный восторг, которые охватили его по прибытии Трейси Бэкона на восемьдесят шестой этаж Эмпайр-стейт-билдинг. Сэмми был рискованно счастлив видеть своего нового друга. — Технически выражаясь. После закрытия никому не позволяется входить или выходить без специального пропуска от командования.

— Вот черт, — сказал Бэкон. Величественная аппаратура лифта, словно бы в нетерпении, испустила глухой вздох, и актер сделал шаг назад. — Значит, ты ни в какую не хочешь, чтобы фашистские шпионы вроде меня безнаказанно здесь болтались. Проклятье, как же я не подумал? — Дверцы лифта высунули свои черные резиновые языки. Сэмми наблюдал, как половинки его отражения тянутся друг к другу на блестящих хромированных панелях. — Ауф видерзейн.

Сэмми сунул руку между дверцами.

— Погоди.

Не сводя глаз с Сэмми, Бэкон ждал. Одна его бровь была приподнята в вызывающей манере аукциониста, собирающегося грохнуть своим молотком. Пиджак актера был угольно-черного шелка, с отороченными лацканами, а его широкую грудь прикрывала пластина самой большой и белоснежной манишки, какую Сэмми когда-либо видел. В официальном одеянии Бэкон словно бы еще грандиозней обычного над тобой нависал, как всегда уверенный, что в конечном итоге даже на высоте тысячи футов, а также в нарушение всех военных регламентаций он будет радушно принят. Даже с неуместной парой хозяйственных пакетов (или, может статься, благодаря им) вид у актера в этом смокинге был до невозможности уютный и безмятежный — плечи прижаты к задней стенке кабины, ноги согнуты в коленях, громадная правая ступня в длинном черном Гулливере ботинка чуть загибается на кончиках пальцев. Лифт снова вздохнул.

— Что ж, — сказал Сэмми, — если вспомнить, что твой отец был генералом…

И он отступил в сторону, держа ладонь на дверце, которая все силилась закрыться. Бэкон еще мгновение поколебался, словно подначивая Сэмми снова передумать. А затем оттолкнулся от стенки кабины и вытряхнулся наружу. Дверцы закрылись. Сэмми оказался лицом к лицу с серьезным нарушением свода законов.

— Всего лишь бригадным, — уточнил Бэкон. — Эй, Клей, с тобой все в порядке?

— Все отлично. Давай заходи.

— А знаешь, это самый низший.

— Что?

— Чин. Для генерала. Самый низший генеральский чин из всех, какие только бывают на свете.

— Ничего, сойдет.

— А его это жутко нервирует. Ух ты. — Бэкон оглядел холодный мраморный простор вестибюля на обзорном этаже, где ночью для уменьшения отражения и соответственно лучшего наблюдения через огромные окна порядком приглушали свет. Затем он слегка прищурился, вглядываясь в отблески и тени бара по одну сторону и длинного ряда окон по другую. — Круто.

— Ага, круто, — согласился Сэмми, внезапно начиная ощущать не столько восторг, сколько неловкость, даже легкий испуг. Что он наделал? Что замышляет Бэкон? От актера вроде бы исходил смутно-едкий, хотя и не столь уж неприятный запах. Чем это от него таким пахло? — Ну что ж… гм. Добро пожаловать.

— Вот класс! — восхитился Бэкон, направляясь к окнам, что выходили на Гудзон, черные утесы и неоновые рекламные щиты Нью-Джерси. В походке актера было что-то смутно неустойчивое, почти франкенштейновское, и Сэмми пошел вплотную за ним, заботясь о целости и сохранности местного инвентаря. Бэкон прижался лицом к стеклу, с такой горячностью расплющивая об него свой прямой, слегка остроконечный нос, что у Сэмми аж сердце екнуло. Окна были сделаны из толстого закаленного стекла, но Трейси Бэкон обладал особой маркой славного идиотизма (так, по крайней мере, вскоре стало казаться Сэмми], который действовал как амулет против подобных технологических телохранителей. Актер мог легко пробить себе дорогу на театральный балкон, который закрыли потому, что он оказался на грани обрушения, войти на любую лестницу с табличкой «Входа нет». В особенности же, как позднее выяснил Сэмми, Бэкон любил тайком соскальзывать с платформ подземки на рельсы, откуда при бледном свечении своей платиновой зажигалки невесть какими путями проникать в тоннели. Ужасной ошибкой было сегодня ночью сюда его впустить. — Признаться, я никогда не мог взять в толк, чего ради человеку в здравом уме завербовываться на такую работу… бесплатно… однако теперь… значит, ты всю эту роскошь имеешь единолично, да еще каждую ночь?

— Три ночи в неделю. Ты пьян?

— Это еще что за вопрос? — отозвался Бэкон, не уточняя, находит ли он интерес Сэмми оскорбительным, просто излишним или и тем и другим. — Я побывал здесь в свой первый же день в Нью-Йорке, — продолжил он, затуманивая выдохами стекло. — В свете дня все было совсем по-другому. Повсюду бегали дети. Сплошь голубое небо, а вон там пар. Голуби. Корабли. Флаги.

— А я в дневное время никогда здесь не бывал. То есть я вижу восход солнца. Но всякий раз ухожу задолго до того, как сюда пускают народ.

Бэкон отступил от окна. Призрачный отпечаток его черепа помедлил еще мгновение, прежде чем испариться. Затем актер направился вдоль окон к юго-восточному углу, где стоял платный телескоп. Там он нагнулся, чтобы заглянуть в окуляр. Хозяйственные мешки захрустели. Судя по всему, Бэкон совсем позабыл, что все еще их таскает.

— Да, это и впрямь нечто, — сказал он, с прищуром глядя в трубку. — Даже статую Свободы видать. — Поскольку Бэкон не бросил в телескоп монетку, ничего ему там было не видать. — Представляешь, она в сеточке для волос спит. — Актер резко развернулся. На лице у него застыло выражение невинного безрассудства — совсем как у только-только научившегося ходить ребенка, который обшаривает детскую на предмет того, что бы там такое сломать.

— Ничего, если я тут осмотрюсь?

— Ну-у…

— Значит, вот здесь ты и сидишь?

По-прежнему таща пакеты и волоча за собой теперь уже безошибочный аромат спаржи, Бэкон зашел за широкий подиум, в дневное время служивший рабочим местом гидам-охранникам, которые брали у людей билеты и давали им неформальные экскурсы по прославленной панораме. Именно здесь корпус перехватчиков установил телефон, которому в случае атаки с воздуха полагалось немедленно соединить Сэмми с Кортландт-стрит. Сэмми также держал у телефона коробку с бутербродами, запасные карандаши, сигареты и дополнительные журнальные бланки.

— Вообще-то я не сижу… слушай, Бэкон, лучше бы ты не… черт, нет!

Бэкон поставил один из пакетов на подиум и снял трубку аварийного телефона.

— Алло, Фэй? Это Конг. Послушай, любимая… вот те на. А он работает.

Обежав вокруг рабочего места гида-охранника, Сэмми выхватил у Бэкона трубку и грохнул ее на место.

— Ну, извини.

— Слушай, Бэкон, могу я кое о чем тебя попросить? — сказал Сэмми. — То есть помимо того, чтобы ты ничего здесь не трогал? — Он прислонился к Бэкону как к заевшей двери, вдавил в него плечо и постепенно сместил актера с рабочего места гида-охранника. — Скажи мне, что в этих пакетах?

Бэкон опустил слегка удивленный взгляд на свою левую руку, затем на стоящий рядом пакет. Опять его подобрав, он поднес оба пакета поближе к Сэмми. Тот уловил запах масла, вина и какой-то зелени — возможно, лука-шалота.

— Обед! — сказал Бэкон.

Темное кафе топорщилось ножками перевернутых стульев. Отполированный каменный пол шуршал у них под ногами. Хромированные полоски, что окольцовывали длинную стойку, поблескивали с одной стороны от света из вестибюля. Холодильники негромко гудели себе под нос. Сумрачная и тихая атмосфера бара, похоже, подавила или, по крайней мере, слегка приглушила бравурное настроение Бэкона. Сбросив два стула на пол, актер молча принялся распаковывать хозяйственные пакеты. Один из них, как выяснилось, содержал в себе три серебристые тарелки с крышками, какие официанты в фильмах обычно закатывают в номера на прикрытых полотняной тканью тележках. В другом пакете оказались еще две тарелки и небольшая кастрюлька, забрызганная бледно-зеленым супом. Расставив на столике кастрюльку и тарелки, Бэкон извлек из пакета случайный на вид набор ложек, вилок и ножей, все тяжелые, причудливого дизайна, а также пару тканевых салфеток, заляпанных разными соками, что протекли на них из тарелок. Он также достал бутылку вина, штопор и два стакана. По одному стакану шла продольная трещина.

— Придется поделиться, — сказал актер. — Или я могу просто пить из бутылки.

— Что, даже никакой запеченной трески? — спросил Сэмми.

Бэкон явно был уязвлен. Быстрым жестом он приподнял крышку на одной из тарелок. Внутри оказалась грустная лужица белой сахарной слизи с коричневыми прожилками.

— За кого ты меня принимаешь?

— Извини, — сказал Сэмми. Они сели за столик. В тарелках нашлись перепела, фаршированные устрицами, пареная спаржа в голландском соусе, македонский салат и картошка по-дофински. Бледно-зеленый суп оказался кремом из водяного кресса. Сэмми так и не смог заставить себя расчленить одно из крошечных птичьих телец, но фаршировку оттуда выковырял и нашел ее весьма деликатесной.

— Откуда ты все это взял? — поинтересовался он. — Ты что, заказал обед в номер? — По словам Бэкона, он жил, причем совершенно не по средствам, в отеле «Мейфлауэр».

— Не совсем.

— Хорошо. Могло быть погорячее.

— Как насчет соли? — Бэкон снова залез в хозяйственный пакет, достал оттуда серебряную солонку дизайна еще более причудливого, чем вся посуда, и поставил ее на стол. Солонка оказалась пуста. — Вот так так. — Актер снова нагнулся, заглянул в пакет, затем поднял его, наклонил и погрузил один его уголок в солонку. Из пакета потекла тонкая струйка соли. — Вот. Почти как новая. Итак, — продолжил Бэкон, указывая на планшет и значок наблюдателя на груди у Сэмми, — тебе просто захотелось поучаствовать, верно? Помочь Эскаписту в его нескончаемой битве с Железной Цепью и прочими фашистскими посмешищами?

— Многие меня об этом спрашивают, — отозвался Сэмми, посыпая солью картошку. — Так я обычно и отвечаю.

— Но мне ты скажешь правду, ведь так? — спросил Бэкон. В его насмешливом голосе все же проскальзывал слабый намек на искреннюю просьбу.

— Что ж, — польщенно начал Сэмми. — Я просто почувствовал, как будто я… ну, должен. Я… я кое-что сделал, и я… в общем, я этим не гордился. А однажды я уходил с работы, и в вестибюле стояла небольшая группка этих самых наблюдателей, им давали инструктаж, и я вроде как просто к ним примкнул. Я даже не задумывался о том, что делаю.

— Короче, совесть загрызла.

Сэмми кивнул, хотя правдой было и то, что его добровольное вступление в ряды наблюдателей за самолетами примерно совпало с тем периодом, когда Джо все больше и больше времени стал проводить с Розой. Таким образом, Сэмми каждый вечер так и так приходилось убивать немало одиноких часов. — Только не спрашивай, что я такое сделал. Я не могу тебе сказать.

— Хорошо, не стану, — отозвался Бэкон, пожал плечами и сунул себе в рот целую вилку спаржи.

— Ладно, — сказал Сэмми. — Я тебе скажу.

Бэкон поиграл бровями.

— Это что-то пикантное?

— Да нет. — Сэмми рассмеялся. — Нет, я… я совершил лжесвидетельство. По всей форме, под присягой. Я сказал адвокатам Супермена, что Шелли Анаполь никогда не просил меня копировать их персонаж. Хотя на самом деле именно об этом он меня и попросил. Напрямую.

— Боже мой! — воскликнул Бэкон, идеально изображая ужас.

— Скверно, правда?

— Да тебя повесить мало!

Тут Сэмми сообразил, что Бэкон над ним потешается. Однако воспоминание о неприятном и скучном дне в том конференц-зале по-прежнему красило его щеки румянцем унижения.

— В общем, это было неправильно, — сказал Сэмми. — Да, у меня была хорошая причина, и тем не менее. Наверное, я хотел как-нибудь за это расплатиться.

— Надо полагать, это худшее из всех твоих преступлений, — качая головой, произнес Бэкон.

— На данный момент, — уточнил Сэмми. — Да, пожалуй.

Тут глаза Бэкона ненадолго погрустнели от какого-то неведомого воспоминания.

— Какой же ты счастливец, — пробормотал он.

— Так, ладно, где же ты все-таки был? — спросил Сэмми, решая сменить тему. — В таком наряде. На вечеринке?

— На маленькой вечеринке. Очень маленькой.

— А где?

— У Хелен. Сегодня ее день рождения.

— У Хелен Портолы?

— Ты забыл вставить «прелестной».

— У прелестной Хелен Портолы.

Бэкон кивнул, изучая или прикидываясь, что изучает бедренный сустав одного из перепелов. Словно бы его там какая-то точечка крови тревожила.

— А кто еще там был?

— Я там был. Прелестная Хелен Портола там была.

— Только вы двое?

Бэкон снова кивнул. Актер был так нехарактерно скуп на эту тему, что Сэмми задумался, не поссорились ли они с Хелен. У Сэмми был очень малый опыт непосредственного общения с актрисами, однако он разделял общее мнение, что в целом они обладают сексуальными привычками астральных шиншилл. Безусловно, если Хелен Портола пригласила своего главного мужчину отпраздновать собственный день рождения тет-а-тет в уединении ее дома, она как пить дать не ожидала, что этот ее парень вечером уйдет шататься по городу с парой хозяйственных пакетов, полных едва теплых блюд для гурманов.

— А сколько ей стукнуло? — поинтересовался Сэмми.

— Вообще-то семьдесят два.

— Бэкон.

— Старая дева замечательно сохранилась.

— Бэкон!

— А знаешь, в чем ее секрет? Ешьте печень, граждане, как можно больше печени.

— Трейси!

Бэкон оторвал глаза от тарелки, разыгрывая невинное удивление.

— Да, я Трейси. А что случилось?

— Что ты здесь делаешь?

— Ты о чем?

Сэмми жестко на него глянул.

— Ну, я просто не хотел, чтобы вся эта шикарная еда даром пропала. Повар Хелен черт знает как расстарался.

— Повар Хелен?

— Ну да. Думаю, тебе следует ей благодарственную записочку отправить.

— Ты хочешь сказать, это был званый обед?

— Первоначально.

— И вы с Хелен поцапались?

Бэкон кивнул.

— Серьезно?

Актер снова кивнул — теперь уже с неподдельно-жалким видом.

— Но я тут не виноват, — сказал он.

Сэмми страшно хотелось спросить, из-за чего они поцапались, но ему показалось, что для этого они с Трейси еще недостаточно хорошо знакомы. Ему даже в голову не пришло, что любого другого в схожих обстоятельствах он в своей лучшей бруклинской манере даже не поколебался бы спросить. Впрочем, Бэкон по собственной инициативе Сэмми на этот счет просветил.

— Невесть почему, — продолжил актер, — прелестная Хелен Портола находилась под тем ложным впечатлением, что сегодня вечером я собирался сделать ей предложение. Бог знает, с чего она это взяла.

— Это было у Эда Салливана, — сказал Сэмми. Увидев ту заметку в «Ньюс», он испытал сожаление. Его дружбе с Бэконом и так негде было расцвести — пересечение их отдельных миров оказывалось совсем крошечным участочком. И Сэмми чувствовал, что даже это закончится раз и навсегда, если Бэкон женится на своей даме сердца и уедет в Голливуд, чтобы стать там звездой. — Вчера утром.

— А, понятно. — Большая и красивая голова Трейси Бэкона скорбно качнулась.

— Ты что, не видел?

— Нет, но я помню, как пару дней тому назад на Эда Салливана в «Линдисе» наткнулся.

— И сказал ему, что собираешься просить Хелен выйти за тебя замуж?

— Вообще-то мог.

— Но не собирался.

— Не-а.

— А она расстроилась.

— Самую малость. Убежала в свою спальню и захлопнула дверь. Но сперва, ясное дело, по морде мне влепила.

— И правильно сделала.

— Эта дрянь кулаком мне влепила.

— Ого. — Что-то в этом рассказе Сэмми не на шутку возбуждало. Или даже не в рассказе, а в сцене, как он воссоздавал ее у себя в голове. В Сэмми зашевелилось старое желание, которое он нередко испытывал… нет, не в отношении Трейси Бэкона, а скорее его жизни, его стати, его прекрасной и темпераментной подружки и его воли разбить ей сердце. Тогда как у самого Сэмми по сути был только бинокль, планшет и самое одинокое гнездо в городе по три ночи в неделю. — И тогда ты забрал ее еду.

— Ну, она просто там стояла.

— И притащил ее сюда.

— Ну, ты просто тут сидел.

Затишье, что наступило в их разговоре после этого замечания, внезапно заполнилось темно-лиловым шевелением в небе, протяжным и басовым летним звуком, одновременно и угрожающим и до боли знакомым. Последовал ответный колокольный перезвон от составленных на стойке бокалов.

— Черт, — выругался Бэкон, вставая из-за столика. — Гром.

Он подошел к окнам и стал вглядываться в небо. Сэмми последовал за ним.

— Вон оттуда идет, — сказал он, кладя руку Бэкону на плечи. — С юго-востока.

Они стояли бок о бок, прижимаясь друг к другу плечами и наблюдая за медленным цеппелином черной тучи, что наползала на Нью-Йорк, волоча за собой длинные белые тросы молний. Гром налетал на здание точно гончая, задевая своей потрескивающей шкурой несущие стены и средники, обнюхивая оконные рамы.

— Похоже, мы ему нравимся. — Перышко смеха затрепетало в голосе Бэкона, и Сэмми понял, что он боится.

— Ага, — отозвался Сэмми, доставая сигарету. — Мы его любимцы. — При вспышке зажигалки Бэкон аж подскочил. — Успокойся. Грозы весь месяц приходили. И все лето будут приходить.

— Угу, — отозвался Бэкон. Глотнув из бутылки бургундского, он облизнулся. — Между прочим, я спокоен.

— Извини.

— Ведь в здание эти ерундовины никогда не ударяют.

— Почти никогда. В этом году пока что всего раз пять долбанули.

— Боже мой.

— Успокойся.

— Заткнись.

— Были зарегистрированы удары силой свыше двадцати двух тысяч ампер.

— В это самое здание?

— Десять миллионов вольт или что-то вроде того.

— Господи.

— Не волнуйся, — сказал Сэмми. — Все здание действует как один гигантский… ох-х. — Дыхание Бэкона было кислым от вина, но одна сладкая капелька так и осталась у него на губах, когда он прижал их к губам Сэмми. Щетина на их подбородках стала издавать негромкий электрический скрежет. Сэмми был так ошарашен, что к тому времени, как его мозгу, затаренному славным запасом иудейско-христианских запретов и понятий, наконец удалось начать рассылать в соответствующие участки его тела резко-обвинительные сообщения, было слишком поздно. Он уже целовал Трейси Бэкона в ответ. Они слегка согнулись навстречу друг другу. Бутылка вина звякнула об оконное стекло. Ощутив, как жгучий самоцвет с крошечным гало жжет ему пальцы, Сэмми выронил сигарету. А потом небо за окном пошло прожилками огня, и они услышали почти влажное шипение, точно от капельки масла на раскаленной сковороде. Наконец раскат грома поймал их в глубокие черные пещеры своих ладоней.

— Молния ударила, — сказал Сэмми, отстраняясь. И, словно бы вопреки всему, что не далее как на прошлой неделе поведал ему вежливый и обнадеживающий доктор Карл Б. Макичрон из «Дженерал Электрик», досконально изучивший все атмосферные явления, связанные с Эмпайр-стейт-билдинг, от огней святого Эльма до «обратной молнии». Сэмми вдруг испугался. Отшатнувшись еще дальше от Трейси Бэкона и подобрав горящую сигарету, он стал искать прибежища в бессознательном использовании сухой манеры того самого доктора Макичрона. — «Стальная структура этого здания вначале привлекает, но затем полностью рассеивает разряд…»

— Извини, — сказал Бэкон.

— Ничего. Все нормально.

— Вообще-то я не хотел… ой, ты только глянь!

Бэкон указывал на пустынный променад за окнами. По его перилам словно бы текла ярко-голубая жидкость, вязкая и турбулентная. Сэмми открыл дверь и протянул руку в колкую от озона тьму, а затем Бэкон тоже туда подошел, встал рядом и протянул руку. Какое-то время они там стояли, наблюдая за тем, как двухдюймовые искры пробегают между кончиков их растопыренных пальцев.