Книга: Приключения Кавалера и Клея
Назад: 2
Дальше: 4

3

Решимость Йозефа Кавалера пробиться в привилегированный клуб «Гофзинсер» достигла своего апогея в один прекрасный день 1935 года, за завтраком, когда он подавился приличным куском омлета с абрикосовым джемом. Вышло одно из тех редких утр в просторной квартире Кавалеров в витиеватого стиля здании неподалеку от Градчан, когда вся семья собралась позавтракать вместе. Доктора Кавалеры держались строгих профессиональных графиков и, подобно многим занятым родителям, склонны были одновременно и не слишком заботиться о своих детях, и потакать им. Герр доктор Эмиль Кавалер был автором «Grundsätze der Endokrinologie», образцового учебного пособия, а также первым диагностом акромегалии Кавалера. Фрау доктор Анна Кавалер была по образованию невропатологом, прошла курс обучения у Альфреда Адлера и теперь подвергала психоанализу на своем пестром диване самые сливки пражской молодежи. Тем утром, когда Йозеф внезапно сгорбился и со слезящимися глазами подался вперед, задыхаясь и слепо скребя по столу в поисках салфетки, его отец высунул руку из-за своей «Тагеблатт» и лениво похлопал Йозефа по спине. Его матушка, не поднимая взгляда от последнего номера «Monatsschrift für Neurologie und Psychiatrie», в тысячу первый раз напомнила Йозефу не набивать полный рот. И только малыш Томас за мгновение до того, как Йозеф прижал ко рту салфетку, успел заметить там блеск чего-то инородного. Он не сводил глаз с челюстей брата, пока они медленно работали, пережевывая преступный кусок омлета. Не обращая на Томаса никакого внимания, Йозеф сунул в рот еще одну солидную желтоватую блямбу.
— Что у тебя там? — спросил Томас.
— Ты о чем? — спросил в ответ Йозеф, жуя с осторожностью, словно его беспокоил больной зуб. — Отстань.
Вскоре мисс Хорн, гувернантка Томаса, подняла взгляд от вчерашней лондонской «Таймс» и попыталась прояснить ситуацию с братьями.
— Выть может, Йозеф, у тебя выпала пломба?
— У него что-то во рту, — сказал Томас. — Оно блестит.
— Что у вас во рту, молодой человек? — осведомилась мама мальчиков, вкладывая в «Monatsschrift» вместо закладки нож для масла.
Йозеф сунул два пальца за правую щеку и вытащил изо рта плоскую металлическую полоску с двумя зубчиками на одном конце: крошечную вилочку не длиннее ладошки Томаса.
— Что это за гадость? — спросила его матушка с таким видом, словно ее вот-вот затошнит.
Йозеф пожал плечами.
— Гаечный ключ, — сказал он.
— Что же там еще могло быть? — с нескрываемым сарказмом обратился его отец к своей жене. Сарказм этот был маленькой хитростью, указывая на то, что никакие детские фортели герра доктора врасплох не застанут. — Конечно гаечный ключ.
— Герр Корнблюм сказал, что я должен к нему привыкнуть, — объяснил Йозеф. — Он сказал, что, когда Гудини умер, выяснилось, что он нарастил у себя за щеками два объемистых кармашка.
Герр доктор Кавалер вернулся к своей «Тагеблатт».
— Похвальное стремление, — сказал он.
Йозеф стал интересоваться сценическими фокусами примерно в то самое время, когда его ладони выросли настолько, чтобы он мог обращаться с колодой игральных карт. Прага имела богатую традицию фокусников и иллюзионистов, а потому мальчику, чьи родители вечно были заняты и ему потакали, нетрудно было найти компетентного инструктора. Целый год Йозеф проучился у одного чеха по фамилии Божик, который именовал себя Ранго и специализировался в карточных фокусах, манипуляциях с монетами, внушении мыслей на расстоянии, а также очищении чужих карманов. Ранго также мог метко брошенной тройкой бубен разрезать муху напополам. Вскоре Йозеф выучился «серебряному дождю», «растворяющемуся крейцеру», пассу графа Эрно и самым основам «мертвого дедушки», но как только родителям Йозефа стало известно, что Ранго однажды сидел в тюрьме за подмену драгоценностей и денег членов аудитории стразами и пустыми бумажками, мальчика тут же изъяли из-под его опеки.
Фантомные дамы и тузы, ливни серебряных крон, а также присвоенные наручные часы — то есть те фокусы, что составляли джентльменский набор Ранго, — был хороши для простого развлечения. А Йозефу долгие часы, проведенные перед зеркалом в уборной, когда он практиковал сокрытие в ладони, пассы, скольжения и другие манипуляции, благодаря которым можно было якобы забросить монетку приятелю или родственнику в левое ухо, провести через черепную коробку, а затем вынуть из правого уха или всунуть валета червей хорошенькой девочке в носовой платок, часы, требовавшие мастурбаторной интенсивности сосредоточения, доставляли почти такую же радость, что и сам фокус. Однако вскоре один из пациентов его отца упомянул имя Бернарда Корнблюма, и все изменилось. Под руководством Корнблюма Йозеф начал учиться суровому ремеслу «аусбрехера» непосредственно из уст одного из главных его мастеров. И в возрасте четырнадцати лет юноша решил посвятить свою жизнь искусству своевременного эскейпа.
Бернард Корнблюм был «восточным» евреем, худющим мужчиной с густой рыжей бородой, которую он перед каждым представлением обвязывал сеточкой черного шелка.
— Она ее отвлекает, — говорил Корнблюм, имея в виду сеточку и публику, на которую он взирал со свойственной ветерану сцены смесью удивления и презрения. Поскольку работал он с самым минимумом пустопорожней болтовни, прочие средства отвлечения внимания публики всегда оказывались важной темой для раздумий. — Будь у меня возможность работать без штанов, — говорил он, — я бы выходил голым.
Лоб Бернарда Корнблюма был огромен, пальцы длинны и гибки, но из-за шишковатых суставов вовсе не элегантны; щеки его даже майским утром выглядели раздраженными и шелушащимися, словно ошкуренные полярными ветрами. Корнблюм был одним из немногих восточных евреев, каких Йозеф в своей жизни встречал. В круге знакомых его родителей имелись беженцы из Польши и России, однако этот крут составляли лощеные, «европеизированные» врачи и музыканты из больших городов, свободно владеющие французским и немецким. Корнблюм же, немецкий которого был довольно убогим, а чешский — вообще никаким, родился в штетле неподалеку от Вильно и большую часть своей жизни провел, блуждая по окраинам Российской империи, устраивая представления в концертных залах, летних театрах и на рыночных площадях тысяч мелких городишек и деревень. Он носил вышедшие из моды костюмы с «цыплячьей грудью» в стиле Валентино. Поскольку диету фокусника по большей части составляли рыбные консервы — килька, корюшка, сардины, тунец, — то его дыхание зачастую несло с собой тухлый морской запах. Убежденный атеист, Корнблюм тем не менее придерживался кошерной пищи, избегал субботней работы и держал на восточной стене своей комнаты стальную гравюру древнего иерусалимского храма. До знакомства с Корнблюмом четырнадцатилетний тогда Йозеф очень мало думал на предмет собственного еврейства. Он считал — и это было отражено в чешской конституции, — что евреи представляют собой всего лишь одно из бесчисленных национальных меньшинств, составляющих молодое государство, быть подданным которого Йозеф так гордился. Пришествие Корнблюма с его балтийским запахом, его изрядно застарелым воспитанием, его идишем произвело на Йозефа сильное впечатление.
Дважды в неделю всю ту весну, лето и добрую часть осени Йозеф ходил в квартиру Корнблюма на верхнем этаже ветхого, оседающего дома на Майзеловой улице в Йозефове, чтобы его цепью приковывали к батарее или связывали по рукам и ногам кольцами толстой пеньки. Поначалу Корнблюм не давал ему никаких инструкций на предмет того, как освобождаться от пут.
— Ты просто будешь внимателен, — сказал он Йозефу в день первого урока, приковывая его к стулу из гнутой древесины. — Уверяю, будешь. Ты также привыкнешь к ощущению цепи. Теперь она — твоя шелковая пижама. И любящие руки твоей матушки.
Не считая этого самого стула, железной кровати, платяного шкафа и картины с видом Иерусалима на восточной стене рядом с единственным окном, комната была почти голой. Единственным прекрасным предметом в ней был китайский сундук, вырезанный из какого-то тропического дерева, красный, как сырая печень, с толстыми латунными петлями, а также парой причудливых замков в виде стилизованных павлинчиков. Замки открывались посредством манипуляций с системой крошечных рычажков и пружинок, скрытых в нефритовых глазках семи хвостовых перьев каждого павлинчика. Старый фокусник нажимал на четырнадцать нефритовых кнопочек в определенном порядке, который, казалось, менялся всякий раз, как ему требовалось открыть сундук.
Первые несколько занятий Корнблюм просто показывал Йозефу разные виды замков, которые он один за другим вынимал из сундука. Каких там только не было! Замки, используемые для запирания наручников, почтовых ящиков и дамских дневников; дверные замки с нарезкой и кулачковыми механизмами; крепкие висячие замки; а также замки с цифровой или буквенной комбинацией, изъятые из несгораемых шкафов и сейфов. Корнблюм молча разбирал каждый замок при помощи отвертки, затем снова собирал. Блинке к концу учебного часа, по-прежнему не освобождая Йозефа, он излагал ему самые основы контроля над дыханием. Наконец, в самые последние минуты урока, Корнблюм расковывал мальчика, но лишь затем, чтобы запихнуть его в обычный сосновый гроб. Усевшись на опущенную крышку гроба, старый фокусник пил чай и поглядывал на карманные часы, пока урок не кончался.
— Если ты клаустрофоб, — объяснял Корнблюм, — мы должны точно выяснить это сейчас, а не когда ты будешь лежать в цепях на дне Влтавы, связанный внутри мешка для почты, а вся твоя родня и соседи будут ждать, когда же ты выплывешь.
В начале второго месяца обучения Корнблюм познакомил Йозефа с отмычкой и особым гаечным ключом, после чего взялся применять эти чудесные орудия к образцам различных замков из сундука. Рука старого фокусника была проворной и, несмотря на его седьмой десяток, ничуть не дрожала. Он вскрывал замки, а затем, дальнейшего образования Йозефа ради, разбирал их и снова вскрывал, уже в разоблаченном виде. Замки, новехонькие или совсем древние, английские или немецкие, китайские или американские, не дольше нескольких секунд сопротивлялись корнблюмовской возне. Вдобавок он собрал целую библиотеку толстых пыльных томов — многие нелегальные или запрещенные, а некоторые даже помечены печатью страшной большевистской ЧК, — где в бесконечных колонках микроскопического шрифта перечислялись формулы комбинаций, несть им числа, для замков с цифровой или буквенной комбинацией, изготовленных в Европе начиная с 1900 года.
Многие недели Йозеф умолял Корнблюма позволить ему самому поупражняться с отмычкой. Невзирая на инструкции, дома он все-таки работал с замками, пользуясь шляпной булавкой и велосипедной спицей. Порой ему улыбалась удача.
— Ладно, — наконец сказал Корнблюм. Вручив Йозефу отмычку и гаечный ключ, он подвел его к двери комнаты, в которую он лично врезал новехонький семиштырьковый замок Ретцеля. Затем он распустил узел своего галстука и воспользовался им, чтобы завязать Йозефу глаза. — Чтобы видеть внутри замка, глаза тебе не нужны.
В кромешной тьме Йозеф опустился на колени и нащупал латунную ручку. Затем прижался щекой к холодной двери. К тому времени, как Корнблюм наконец снял повязку и жестом велел мальчику забираться в гроб, Йозеф уже трижды вскрыл Ретцеля, причем последний раз всего за десять минут.
За день до того, как Йозеф вызвал переполох за завтраком, после многих месяцев тошнотворных дыхательных упражнений, от которых у него звенело в голове, и практики с замками, от которой ныли суставы пальцев, он вошел в комнату Корнблюма и протянул ему руки, чтобы его, как обычно, сковали наручниками и привязали к стулу. А Корнблюм ошарашил его редкой улыбкой и вручил ему черный кожаный футляр. Развернув футляр, Йозеф обнаружил там крошечный гаечный ключик и набор отмычек, некоторые не длиннее ключика, другие же вдвое длиннее и с гладкими деревянными ручками. Ни одна отмычка не была толще прутика метлы. На кончиках у них красовались всевозможные хитрые загогулинки, кружки, ромбики и тильдочки.
— Я сам их сделал, — сказал Корнблюм. — Можешь на них положиться.
— Для меня? Вы сделали их для меня?
— Как раз это мы сейчас и определим, — сказал Корнблюм, указывая на кровать, где лежали новехонькие немецкие наручники и лучшие американские автоматические замки. — Прикуй меня к стулу.
Корнблюм позволил привязать себя к ножкам стула куском тяжелой цепи; другие цепи крепили стул к батарее, а батарею — к его шее. Руки старого фокусника также были скованы наручниками — спереди, чтобы он мог курить. Без единого слова совета или жалобы от Корнблюма Йозеф в первый же час снял с него наручники и все замки кроме одного. Этот последний замок, однофутовый автоматический «дредноут» 1927 года с шестнадцатью штырьками и бородками, его усилиям категорически не поддавался. Йозеф потел и еле слышно ругался по-чешски, не желая оскорблять своего наставника немецкими ругательствами. Корнблюм закурил еще одну штуку «Собрания».
— У замочных штырьков есть голоса, — напомнил он наконец Йозефу. — Отмычка — крошечный телефонный проводок. Кончики твоих пальцев имеют уши.
Йозеф перевел дух, сунул отмычку с тильдочкой на конце в цилиндр замка и снова применил гаечный ключик. А затем стал быстро водить тильдочкой по штырькам, чувствуя, как каждый в свою очередь подается, замеряя сопротивление штырьков и пружинок. Все замки имели свою точку равновесия между трением и кручением. Повернешь слишком сильно, и весь цилиндр заклинит; слишком нежно, и штырьки не встанут как следует на свои места. С шестнадцатиштырьковыми цилиндрами поиск точки равновесия был делом исключительно интуиции и стиля. Йозеф закрыл глаза. И услышал в кончиках своих пальцев гудение телефонного проводка отмычки.
С довольным металлическим бульканьем «дредноут» открылся. Корнблюм молча кивнул, встал и потянулся.
— Можешь оставить себе инструменты, — сказал он затем.
Каким бы медленным ни казался Йозефу процесс обучения у герра Корнблюма, для Томаса Кавалера он стал в десять раз медленнее. Бесконечная возня с замками и узлами, за которой Томас ночь за ночью втайне наблюдал в скудном освещении общей спальни мальчиков, была ему куда менее интересна, чем Йозефу — карточные фокусы и манипуляции с монетами.
Томас Масарик Кавалер был шустрым гномиком с густой копной темных волос на голове. Еще в раннем детстве в нем отчетливо проявились музыкальные гены, унаследованные по материнской линии. В три годика Томас уже одаривал гостей на званом обеде длинными и буйными ариями на какой-то псевдоитальянской тарабарщине. Однако во время семейного отдыха в Лугано, когда младшему из братьев Кавалеров уже стукнуло восемь, выяснилось, что прочтение любимых оперных либретто в такой степени обеспечило его итальянским, чтобы он мог свободно общаться с официантами в отеле. Постоянно призываемый, чтобы участвовать в постановках своего брата, позировать для его набросков, подтверждать его обманы, Томас развил в себе определенные театральные наклонности. И не так давно в его линованной тетради появились первые строчки либретто оперы «Гудини», действие которой происходило в сказочном Чикаго. Серьезной загвоздкой для Томаса в этом проекте стал тот факт, что он никогда не видел великого мастера эскейпа в действии. Фантазии мальчика далеко превосходили все то, что даже сам бывший мистер Эрих Вайсс мог себе вообразить: Гудини в рыцарских доспехах выпрыгивал из горящих аэропланов над Африкой, а также совершал эскейпы из полых шаров, посредством подводных пушек запущенных в акульи логовища. А потому произведенное тогда за завтраком вторжение Йозефа на территорию, некогда реально занятую великим Гудини, отметило судьбоносный день в детстве Томаса.
Как только их родители ушли — матушка в свой кабинет на Народней улице, а отец на вокзал, чтобы сесть на поезд до Брно, куда его пригласили проконсультировать гигантскую дочку мэра, — Томас крепко насел на Йозефа по поводу Гудини и его поразительных щек.
— А смог бы он туда монету в две кроны запихнуть? — пожелал узнать он. Лежа на кровати животом вниз, Томас наблюдал за тем, как Йозеф возвращает гаечный ключик в специальный футляр.
— Да. Хотя сложно себе представить, зачем бы ему это понадобилось.
— А как насчет спичечного коробка?
— Думаю, да.
— А как бы спички остались сухими?
— Возможно, он бы завернул коробок в промасленную тряпочку.
Томас потыкал щеку кончиком языка и аж передернулся.
— А какие еще вещи герр Корнблюм велит тебе туда вкладывать?
— Я собираюсь стать артистом эскейпа, а не ходячим саквояжем, — раздраженно сказал Йозеф.
— И теперь ты собираешься проделать настоящий эскейп?
— Сегодня я к этому ближе, чем вчера.
— А потом ты сможешь вступить в клуб «Гофзинсер»?
— Поглядим.
— А какие там требования?
— Тебя просто должны туда пригласить.
— Но тебе придется чудом избежать смерти?
Йозеф закатил глаза, от всей души жалея, что вообще рассказал Томасу про клуб «Гофзинсер». Этот закрытый мужской клуб, расположенный в бывшем постоялом дворе на одной из самых кривых и мрачных улочек Стара-Места, сочетал в себе функции столовой, благотворительного общества, ремесленной гильдии и репетиционного зала для действующих иллюзионистов Богемии. Герр Корнблюм почти каждый вечер там ужинал. Йозефу было очевидно, что клуб этот был не только единственным источником дружеской беседы для его молчаливого учителя, но также представлял собой сущую Залу Чудес, естественное хранилище веками накопленных познаний об искусстве ловкости рук и иллюзиона в городе, подарившем миру немало величайших за всю историю человечества фокусников, факиров и шарлатанов. Йозефу до смерти хотелось туда попасть. По сути на этом желании уже сосредоточились едва ли не все мысли мальчика (хотя очень скоро эту роль бессовестно узурпировала гувернантка Томаса, мисс Доротея Хорн). Отчасти причиной раздражения Йозефа от настойчивых расспросов младшего брага служило то, что Томас догадался о постоянном присутствии клуба «Гофзинсер» в его мыслях. Ум же самого Томаса был полон поистине византийских видений тина «гурии, финики и инжир», в которых статные мужчины, облаченные в визитки и шаровары, расхаживали внутри мрачной, наполовину деревянной гостиницы на Ступартской улице. Верхние половины туловищ этих мужчин были отделены от нижних, и они призывали к себе из ниоткуда разных лирохвостов с леопардами.
— Уверен, когда придет время, я получу приглашение.
— Когда тебе стукнет двадцать один?
— Возможно.
— Но если ты сделаешь что-нибудь, чтобы показать им…
Предложение Томаса эхом разнеслось по тайной тропке мыслей самого Йозефа. Он резко сел на кровати, подался вперед и взглянул на брата.
— Что, например?
— Если ты покажешь им, как ты умеешь выбираться из цепей, открывать замки, задерживать дыхание, развязывать веревки…
— Это все легче легкого. Таким фокусам ты запросто в тюрьме научишься.
— Ладно, а если ты совершишь что-то по-настоящему грандиозное… что-то, что их поразит.
— Эскейп.
— Мы могли бы привязать тебя к стулу и выбросить из аэроплана, а парашют был бы привязан к другому стулу. Примерно так. — Томас выбрался из постели, подошел к своему письменному столику, достал оттуда блокнот, на страницах которого он сочинял либретто оперы «Гудини», и раскрыл его на последней странице, где он набросал эту сцену. Облаченного в смокинг Гудини там выбрасывали из кривоватого аэроплана в компании с парашютом, двумя стульями, столом и чайным сервизом. На лице у фокусника сияла улыбка, пока он наливал чай парашюту. Он явно считал, что все время в мире принадлежит ему.
— Это идиотство, — сказал Йозеф. — Что я вообще знаю про парашюты? И кто позволит мне выпрыгнуть из аэроплана?
Томас покраснел.
— Да, — сказал он. — Довольно ребячливо с моей стороны.
— Ладно, — сказал Йозеф, вставая. — Разве ты только что не играл в папиными вещами — со всякими его старыми штуковинами из медучилища?
— Они здесь, — сказал Томас. Затем он бросился на пол и закатился под кровать. — Вскоре вместе с ним оттуда появился небольшой деревянный ящик, обильно покрытый пылью и паутиной. Крышка ящика вместо нормальных петель держалась на кривых кружках из проволоки.
Опустившись на колени, Йозеф поднял крышку ящика, являя на свет научно-исследовательское оборудование, сохранившееся со времен медицинского образования их отца. В прибое старинной древесной стружки плавали разбитая колба Эрленмейера, персиковых очертаний стеклянная трубка с запорным крантиком в форме перца, щипцы для извлечения стальных тиглей из печи, обтянутая кожей коробка с останками переносного цейссовского микроскопа (давным-давно приведенного к негодность Йозефом). Как-то раз он попытался получше исследовать половые органы Полы Негри на ее расплывчатом купальном фото, вырванном из газеты, а также несколько странных предметов.
— Томас?
— Здесь так славно. Я не клаустрофоб. Я бы мог неделями здесь сидеть.
— А там не было… — Йозеф зарылся поглубже в шуршащую кипу стружек. — Разве у нас обычно не было…
— Чего? — Томас выскользнул из-под кровати.
Йозеф поднял длинный, поблескивающий пестик и так им помахал, как мог бы сделать сам Корнблюм.
— Термометра, — сказал он.
— Зачем? Чью температуру ты собрался измерить?
— Реки, — сказал Йозеф.
В четыре часа утра в пятницу, 27 сентября 1935 года, температура воды в реке Влтаве, черной как церковный колокол и мерно звонящей о каменную набережную в северном конце острова Кампа, составляла 12,2 градуса по шкале Цельсия. Ночь была безлунной, и туман лежал на ней подобно занавеске, наброшенной на руку фокусника. Порывистый ветер трещал семенными стручками на голых ветвях акаций острова. Братья Кавалеры заранее подготовились к холодной погоде. Йозеф сам с головы до ног облачился в шерстяную одежду и велел Томасу последовать его примеру. Кроме того, каждый из братьев надел по паре толстых шерстяных носков. В рюкзаке за спиной у Йозефа имелась длинная веревка, отрезок цепи, полпалки копченой колбасы, висячий замок и перемена одежды с двумя дополнительными парами шерстяных носков, которая должна была ему потребоваться. Он также нес с собой переносную масляную жаровню, позаимствованную у одного школьного приятеля, чья семья занималась альпинизмом. Хотя Йозеф не рассчитывал провести много времени в воде — не дольше минуты и двадцати семи секунд, согласно его вычислениям, — он уже практиковался в ванне с холодной водой и знал, что даже в парном комфорте ванной комнаты у них дома требовалось несколько минут, чтобы избавиться от озноба.
За всю свою жизнь Томас Кавалер никогда так рано не вставал. И никогда не видел улиц Праги такими безлюдными, фасады домов — погруженными в такой устой мрак, отчего они напоминали лампады с потушенными фитилями. Знакомые ему уличные углы, магазины, резные львы на балюстраде, мимо которых он каждый день по дороге в школу проходил, казались мальчику странными и торжественными. От уличных фонарей распространялось слабое свечение, и все углы тонули в тенях. Томас все воображал, что стоит только обернуться, и он увидит, как их отец гонится за ними в халате и шлепанцах. Йозеф шел быстро, и Томасу приходилось торопиться, чтобы за ним поспеть. Холодный воздух жег ему щеки. Несколько раз по неясным Томасу причинам им приходилось останавливаться и прятаться в парадном или находить себе укрытие под крылом стоящей у тротуара «шкоды». Когда они миновали открытую дверь пекарни, Томаса ненадолго переполнило видение белизны: кафельная белая стена, бледный мужчина, весь в белом, облако муки клубится над сияющей белой горой теста. К удивлению Томаса, на улице им в такой час попадались самые разные люди: торговцы, таксисты, двое пьяниц, что распевали песни. Даже одна женщина шла по Карлову мосту в длинном черном пальто, куря сигарету и что-то бормоча себе под нос. И еще полицейские. По пути к Кампе им пришлось проскользнуть мимо двух полицейских. Томас был законопослушным ребенком и питал в отношении полицейских самые нежные чувства. Однако он также их боялся. На его представления о тюрьмах и камерах сильнейшим образом повлияло чтение Дюма, и у Томаса не было никаких сомнений в том, что туда без малейших угрызений совести то и дело бросают маленьких мальчиков.
Томас уже начал сожалеть о том, что согласился пойти. Лучше бы ему в голову никогда не приходила мысль вынудить Йозефа доказать свое рвение членам клуба «Гофзинсер». Не то чтобы Томас сомневался в способностях своего брата. Такое ему даже в голову не приходило. Томас просто боялся: ночи, теней, мрака, полицейских, отцовского гнева, пауков, грабителей, пьяных, дам в пальто, а этим утром — главным образом реки, мрачнее всего остального в Праге.
Йозеф, со своей стороны, боялся лишь, что его остановят. Нет, не поймают; не могло быть ничего незаконного в том, рассуждал он, чтобы связать себя, влезть в мешок из-под грязного белья, прыгнуть в реку и попробовать из нее выплыть. В то же время Йозеф не воображал, что полиция или его родители благосклонно посмотрят на подобный поступок. Да, было вполне возможно, что его даже привлекли бы к суду за плавание в реке во внесезонное время. Тем не менее наказания он не боялся. Он просто не хотел, чтобы что-либо помешало ему исполнить свой эскейп. График всего представления был чрезвычайно плотным. Не далее как вчера он отправил приглашение председателю клуба «Гофзинсер»:
Досточтимые члены клуба «Гофзинсер»
радушно приглашаются засвидетельствовать еще один поразительный подвиг самовысвобождения, свершенный выдающимся мастером эскапизма
КАВАЛЕРИ
на Карловом мосту
в воскресенье, 29 сентября 1935 года, ровно в половине четвертого утра.
Йозеф был очень доволен формулировкой, но таким образом у него оставалось только два дня на подготовку. Прошедшие две недели он открывал замки, погруженный в полную раковину холодной воды, а также выскальзывал из веревок и освобождался из цепей, лежа в ванне. Сегодня ночью Йозеф должен был попытаться выполнить свой «подвиг самовысвобождения» на берегу Кампы. А через два дня, если все пройдет хорошо, он велит Томасу перекатить его через ограду Карлова моста. У Йозефа не было ни малейших сомнений в своей способности выполнить этот трюк. Задержка дыхания на минуту и неудобная поза никакой трудности для него не составляли. Благодаря тренировке Корнблюма он мог дважды пройти всю процедуру без единого вдоха. Водопроводная вода была теплее двенадцати градусов по Цельсию, но, с другой стороны, он не планировал долго там оставаться. Бритвенное лезвие дня разрезания мешка было надежно сокрыто в подошве его левого ботинка, а гаечный ключ Корнблюма и миниатюрная отмычка, которую Йозеф лично изготовил из стальной проволочинки от швабры для подметания улиц, были так удобно размещены у него за щекой, что Йозеф едва ощущал их присутствие. Такие соображения, как удар головой о воду или об одну из каменных опор моста, парализующий страх перед столь выдающейся аудиторией или беспомощное утопание, в его идефикс не входили.
— Я готов, — сказал Йозеф, вручая младшему брату термометр, точно сосульку. — Теперь давай я в мешок заберусь.
Подобрав мешок для грязного белья, позаимствованный из шкафа домработницы, он раскрыл его и ступил в широкую горловину, словно в брюки. Затем Йозеф взял предложенный ему Томасом кусок цепи и несколько раз обернул им лодыжки, прежде чем замкнуть концы тяжелым «ретцелем», который он купил в скобяной лавке. Дальше он протянул руки Томасу, который, согласно инструкции, связал запястья веревкой, стягивая их крепким морским узлом и парой рифовых. Йозеф присел на корточки, и Томас завязал мешок у него над головой.
— В воскресенье тебе к тому же придется закрепить цепи и замки шнуром, — сказал Йозеф, и его приглушенный голос привел младшего брата в некоторое волнение.
— Но как же ты тогда выберешься? — Руки мальчика дрожали. Он снова натянул шерстяные варежки.
— Это будет просто для эффекта. Так я все равно оттуда не выберусь. — Мешок внезапно раздулся, и Томас сделал шаг назад. Внутри мешка Йозеф подавался вперед с протянутыми руками, ища землю. Мешок опрокинулся. — Ч-черт!
— Что случилось?
— Ничего. Закатывай меня в воду.
Томас посмотрел на бесформенную груду у себя под ногами. Груда выглядела слишком маленькой, чтобы вместить в себя его брата.
— Не стану, — неожиданно для себя сказал он.
— Томас, пожалуйста. Ты мой ассистент.
— Нет, я не ассистент. Меня даже нет в приглашении.
— Извини, — сказал Йозеф, — я забыл. — Он немного помолчал. — Томас, поверь, я от всего сердца прошу прощения за свою забывчивость.
— Я боюсь. — Томас опустился на корточки и принялся развязывать мешок. Он знал, что не оправдывает доверия своего брата, предает сам дух задания, и ему было из-за этого очень больно, но он ничего не мог поделать. — Ты должен сейчас же оттуда вылезти.
— Со мной будет все хорошо, — сказал Йозеф. Лежа на спине, он выглянул из вновь открытой горловины мешка. Затем покачал головой. — Не валяй дурака. Давай, завязывай его снова. Как насчет клуба «Гофзинсер», а? Хочешь, я тебя туда пообедать свожу?
— Но…
— Но что?
— Мешок слишком тесный.
— Ерунда.
— Там так темно… там слишком темно, Йозеф.
— Томас, о чем ты говоришь? Давай, малыш Томми. — Последнюю фразу Йозеф произнес по-английски. Малышом Томми звала Томаса мисс Хорн. — Обед в клубе «Гофзинсер». Танец живота. Турецкие услады. Только мы с тобой — без папы и мамы.
— Да, но…
— Давай же.
— Послушай, Йозеф, у тебя кровь изо рта не идет?
— Проклятье, Томас, а ну завязывай этот чертов мешок!
Томас аж сжался от страха. Затем он нагнулся, быстро завязал мешок и закатил своего брата в воду. Всплеск так его поразил, что он залился слезами. Широкий овал ряби распространился по глади реки. Несколько безумных секунд Томас расхаживал взад-вперед по набережной, по-прежнему слыша буйный всплеск воды. Отвороты его брюк совсем промокли, и холодная вода просачивалась под язычки ботинок. Итак, он сбросил своего брата в реку, утопил его, как целый мешок беспомощных котят.
Следующее, что понял Томас, это что он бежит мимо статуй на Карловом мосту, направляясь к дому, к полицейскому участку, в тюремную камеру, куда он сам бы с великой охотой себя запер. Но когда он пробегал мимо статуи святого Яна Непомука, ему вдруг показалось, будто он что-то такое услышал. Томас метнулся к парапету и заглянул за него. Различить он смог лишь слабое свечение жаровни на набережной и альпинистский рюкзак. Речная гладь казалась совершенно невозмутимой.
Тогда Томас быстро побежал обратно к лестнице, что вела обратно на остров. Пробегая мимо круглого кнехта на верху лестницы, он шлепнул ладонью по твердому мрамору, и этот шлепок словно бы придал ему отваги для нырка в черную воду. Перепрыгивая сразу через две каменных ступеньки, Томас промчался по пустой площади, соскользнул вниз по набережной и рыбкой сиганул во Влтаву.
— Йозеф! — успел он крикнуть в последнюю секунду, прежде чем его рот заполнила черная вода.
А Йозеф все это время, слепой, связанный и одеревеневший от холода, лихорадочно сдерживал дыхание, пока все элементы его фокуса один за другим шли наперекосяк. Протягивая руки Томасу, он скрестил их в костлявых запястьях, ловко приставляя ладони друг к другу уже после того, как его связали. Однако веревка явно сжалась от холодной воды и лишила мальчика доброго сантиметра отчаянно необходимого ему пространства. В панике, какой Йозеф никогда доселе не испытывал и даже не считал возможной, показалось, что прошла целая минута, прежде чем ему все-таки удалось высвободить руки. Впрочем, этот маленький триумф несколько его успокоил. Выудив у себя изо рта гаечный ключик и отмычку, Йозеф с предельной осторожностью за них взялся и сквозь кромешный мрак протянул руки к цепи у себя на лодыжках. Корнблюм предупреждал его насчет слишком плотной хватки взломщика-любителя, и все же Йозеф испытал шок, когда гаечный ключик вдруг крутанулся, точно верхушка волчка, и выскользнул из его пальцев. Йозеф потратил секунд пятнадцать, нашаривая его на дне, а затем еще двадцать-тридцать, просовывая отмычку в замок. Кончики его пальцев онемели от холода, и только благодаря какой-то случайной вибрации проводка ему удалось попасть по штырькам, установить бородки и повернуть цилиндр замка. Однако та же самая онемелость сослужила Йозефу хорошую службу, когда, протягивая руку к припрятанному в ботинке лезвию бритвы, он порезал правый указательный палец. Хотя вокруг себя Йозеф ровным счетом ничего не видел, ниточку крови в том мрачно гудящем окружении он все же различил.
Через три с половиной минуты после того, как он плюхнулся в реку, вовсю пинаясь ногами в тяжелых ботинках с двумя парами теплых носков, Йозеф вырвался на поверхность. Только дыхательные упражнения Корнблюма и чудо привычки уберегли его от того, чтобы разом выдохнуть из своих легких все молекулы кислорода в момент первоначального удара о воду. Теперь же, отчаянно задыхаясь, Йозеф выбрался на набережную и на четвереньках пополз к шипящей жаровне. Запах машинного масла стал для него как аромат горячего хлеба, теплого летнего тротуара. Йозеф жадно и глубоко втягивал в себя воздух. Весь мир словно бы потоком проходил через его легкие: раскидистые деревья, туман, мерцающие фонари вдоль моста, лампада, горящая в старой башне Кеплера в Клементинуме. Внезапно Йозефа затошнило, и он выхаркнул из себя что-то горькое, горячее и постыдное. Затем вытер губы рукавом мокрой шерстяной рубашки и почувствовал себя гораздо лучше. И тут Йозеф понял, что его брат куда-то исчез. Дрожа, сгибаясь под грузом тяжелой, как железная кольчуга, одежды, он встал и увидел Томаса в тени моста, как раз под резной фигурой Брунцвика. Мальчик неловко рубил воду руками, отчаянно задыхался и явно тонул.
Йозеф нырнул обратно в реку. Вода вроде бы уже была не так холодна, как раньше, но он ее даже не чувствовал. Пока Йозеф плыл, ему казалось — что-то его трогает, тянет за ноги, пытается утащить под воду. Конечно, это было всего-навсего земное притяжение или быстрое течение Влтавы, но в тот момент Йозефу показалось, будто его лапает та самая липкая гадость, которую он только что вытошнил на песок.
Как только Томас увидел, что Йозеф шумно к нему гребет, он тотчас же залился слезами.
— Поплачь, — сказал ему Йозеф, рассудив, что самым важным сейчас было дыхание, а всхлипы Томаса это самое дыхание в какой-то мере поощряли. — Это хорошо.
Йозеф обхватил брата за пояс, а затем попытался подтащить их обоих, Томаса и собственное тяжеленное тело, назад к набережной острова Кампы. Пока братья плескались и боролись в середине реки, они продолжали спорить, хотя ни один впоследствии не мог вспомнить, какой была тема дискуссии. Впрочем, какой бы она ни была, тот разговор поразил их своим спокойствием и неспешностью, вроде перешептывания перед сном. В какой-то момент Йозеф понял, что собственные конечности кажутся ему теперь теплыми, даже горячими. Еще он понял, что тонет. Последним сознательным воспоминанием Йозефа стало то, как Бернард Корнблюм прорывается к ним по воде. Густая рыжая борода старого фокусника была завязана в волосяную сеточку.
Йозеф пришел в себя часом позже — дома, в постели. Еще через двое суток ожил Томас — в то самое время, когда никто (и прежде всего его родители-доктора) не ожидал, что он вернется к жизни. Очнувшись, Томас уже никогда не был прежним. Он терпеть не мог холодной воды и всю жизнь страдал насморком. Кроме того, возможно, из-за повреждения его ушей, Томас утратил всякий музыкальный слух. Либретто оперы «Гудини» было заброшено.
Уроки искусства эскейпа прервались — по настоянию самого Бернарда Корнблюма. В течение тех трудных недель, что последовали за эскападой, Корнблюм являл собой подлинный образчик корректности и участия, принося разные игрушки для Томаса, заступаясь за Йозефа и беря всю вину на себя. Доктора Кавалеры поверили своим сыновьям, когда те сказали, что Корнблюм никакого отношения к инциденту не имел, а поскольку он спас мальчиков от утопления, они более чем желали его простить. Йозеф так искренне каялся, что это само по себе казалось вполне достаточным наказанием, и родители даже пожелали продолжения его штудий со старым и неимущим фокусником, который определенно не мог позволить себе потери ученика. Однако Корнблюм сказал им, что его занятия с Йозефом подошли к концу. Еще ни разу, добавил старый фокусник, не было у него столь одаренного ученика, однако его самодисциплина — на самом деле единственная подлинная собственность артиста эскейпа — этому дару не соответствовала. Корнблюм не стал высказывать родителям мальчика того, что он решил лично для себя, а именно: что Йозеф был одним из тех несчастных подростков, которые становятся артистами эскейпа вовсе не затем, чтобы доказать превосходство природных возможностей своих тел над различными заморскими приспособлениями и законами физики, а по собственным, опасно метафорическим причинам. Подобные люди чувствуют себя скованными незримыми цепями — окруженными стенами, обшитыми толстыми слоями ватина. Для таких последний подвиг самовысвобождения был слишком уж очевиден.
Тем не менее Корнблюм не смог удержаться и все-таки выдал своему бывшему ученику последнее замечание касательно того ночного представления.
— Забудь о том, откуда ты совершаешь эскейп, — сказал он. — Тревожься только о том куда.
Через две недели после катастрофы Йозефа, как только оправился Томас, Корнблюм позвонил в квартиру неподалеку от Градчан, чтобы пригласить братьев Кавалеров на обед в клуб «Гофзинсер». Заведение оказалось вполне обычным — людной, тускло освещенной столовой, где пахло сырой печенью и репчатым луком. Там имелась обширная библиотека, полная плесневелых томов на предмет всевозможного жульничества и подделок. В гостиной электрический камин покрывал легким глянцем как попало расставленные кресла с изношенной велюровой обшивкой, а также несколько горшечных пальм и пыльных гевей. Старый официант по имени Макс сделал так, что несколько окаменелых от древности леденцов выпали из его носового платка на колени Томасу. На вкус леденцы были как жженый кофе. Фокусники, со своей стороны, почти не поднимали глаз от шахматных досок и безмолвных раскладов бриджа. Там, где не хватало коней или ладей, они использовали стреляные ружейные патроны и стопки довоенных крейцеров; их игральные карты сильно пострадали от загибов, надломов и прочих манипуляций прежних шулеров. Поскольку ни Корнблюм, ни Йозеф особыми разговорными навыками не обладали, вся тяжесть застольной беседы легла на Томаса, и он послушно ее нес, пока один из членов клуба, старый некромант, обедавший в одиночестве за соседним столиком, не велел ему заткнуться. В девять часов, как и было обещано, Корнблюм привел мальчиков домой.
Назад: 2
Дальше: 4