Вряд ли в то время в Нью-Йорке проживало больше пары тысяч немецких граждан. Тем не менее в последующие две недели, выходя прогуляться по городу, Джо натыкался по меньшей мере на одного. Согласно Сэмми, Джо заимел собственную суперсилу: он сделался магнитом для немцев. Находил он их где угодно — в лифтах, в автобусах, в ресторанах «Гимбельс» и «Лонгчампс». Поначалу Джо просто за ними наблюдал, подслушивая разговоры и со стремительной определенностью классифицируя их как «плохих» или «хороших» немцев, даже если они всего-навсего обменивались репликами о погоде или о том, хорошо ли заварен их чай. Однако довольно скоро он стал к ним подходить и пытаться завязывать разговоры, угрожающе вежливые и двусмысленные. Достаточно часто такие авансы Джо встречали определенное сопротивление.

— Вохер коммен зи? — спросил он как-то у мужчины, покупавшего себе фунт говядины у мясника на Восьмой авеню, сразу же за углом от Мазила-студии. — Швабенланд?

Мужчина устало кивнул.

— Штутгарт, — уточнил он.

— И как там вообще все? — Джо сам чувствовал, как в его голос прокрадывается нотка угрозы, косвенного намека. — У всех все в порядке?

Мужчина пожал плечами, покраснел и поднял брови, немо взывая к мяснику.

— А что, есть проблемы? — спросил тот у Джо.

Джо ответил, что вообще-то нет. Однако, выйдя из лавки мясника с отбивными из молодого барашка, он почувствовал странную радость оттого, что доставил тому мужчине расстройство. Джо казалось, что ему следует стыдиться этого чувства. И на каком-то уровне ему, надо думать, и впрямь было стыдно. Тем не менее Джо никак не мог удержаться от удивительно приятных воспоминаний о вороватом взгляде и покрасневших щеках мужчины, когда он обратился к нему на его родном языке.

На следующий день, в субботу — примерно через неделю после того, как Джо узнал о смерти отца, — Сэмми взял его с собой на футбольный матч «Бруклин Доджерс». Идея заключалась в том, чтобы вывести Джо на свежий воздух и немного встряхнуть. Сэмми был неравнодушен к футболу и питал особую любовь к Эйсу Паркеру, ведущему защитнику «Доджерс». В Праге Джо видел, как играют в регби, и как только он решил, что между регби и американским футболом особой разницы нет, он бросил всякие попытки уделять внимание игре и стал просто курить и попивать пивко на резком и сыром ветру. Стадион «Эббетс Филд» окутывала легкая аура обветшания, напомнившая Джо рисунок из какого-то комикса — не то из «Тунервильского троллейбуса», не то из «Пучеглаза». В темных просторах трибун сновали голуби. В воздухе висел запах масла для волос, пива и более слабый аромат виски. Мужчины в толпе передавали друг другу фляжки и с комическим видом обменивались эмоциональными замечаниями.

Вскоре Джо понял две вещи. Во-первых, что он не на шутку напился. А во-вторых, что в двух рядах позади него и чуть слева сидит пара немцев. Крепкие, флегматичные на вид мужчины, возможно братья, они попивали пивко из бумажных стаканчиков и без конца ухмылялись. Обмениваясь оживленными комментариями, они в целом вроде бы наслаждались игрой, хотя, судя по всему, разбирались в ней не больше Джо. Всякий раз, как затевалась схватка, немцы аплодировали — кто бы эту схватку ни затевал.

— Просто не обращай на них внимания, — предостерег его Сэмми. Успехи Джо в доведении немцев до белого каления уже начинали его тревожить.

— Но они на меня смотрят, — отозвался Джо, дьявольски в этом уверенный.

— Нет, не смотрят.

— Они смотрят сюда.

— Слушай, Джо, прекрати.

Джо продолжал оглядываться через плечо, пытаясь внедриться в сознание немцев, в их понимание игры. В результате смотрел он практически им в колени. Вскоре, даже несмотря на опьянение, немцы заметили пристальное внимание Джо, стали хмурить брови и кривиться. Один из братьев — это как пить дать были братья — щеголял сломанным носом и покалеченными, приплюснутыми ушами, что определенно указывало на его знакомство с правильным применением своих кулаков. Наконец, ближе к концу третьей четверти, Джо явственно услышал антисемитское замечание, брошенное «боксером» своему не то брату, не то приятелю. Прозвучало замечание как «вот жидовская морда». Джо встал. Затем перебрался через спинку сиденья. Следующий ряд был забит битком, и в процессе расчистки дороги Джо заехал в ухо одному из своих соседей. Почти теряя равновесие, он перевалился в немецкий ряд. Немцы рассмеялись, а подлокотник сиденья резко ткнул Джо в бок, но он все же сумел выпрямиться, после чего, не говоря худого слова, сбил с «боксера» шляпу. Головной убор упал в лужу пролитого пива, присоединяясь к кучке шелухи от арахиса у ног второго немца. Мужчина с изуродованными ушами нешуточно удивился. Еще больше он удивился, когда Джо схватил его за рубашку у самого воротника и дернул так резко, что три пуговицы разом отскочили и со свистом разлетелись по сторонам. Однако у немца оказались длинные руки, и он сумел ухватить Джо за загривок. Подтянув Джо к себе, он одновременно влепил ему сбоку по мозгам. Затем нос Джо оказался расплющен о левое колено мужчины. В таком положении, перегнувшись через спинку сиденья, Джо и оставался — а второй немец тем временем колошматил его по спине, словно сразу двумя молотками вбивая гвозди в бревно. Прежде чем Сэмми и некоторые из мужчин, сидевших неподалеку, сумели оттащить пару немцев, те успели капитально закрыть Джо правый глаз, сломать зуб, понаставить синяков на грудную клетку и испоганить новый костюм. Затем явился охранник и выставил Джо и Сэмми с «Эббетс Филда». Они молча ушли. Джо нежно прижимал к правому глазу бумажный стаканчик со льдом. Боль была зверская. На спуске к воротам стадиона воняло мочой. Этот резкий мужской запах показался Джо ободряющим.

— Что ты творишь? — спросил Сэмми. — Ты что, совсем рехнулся?

— Извини, — отозвался Джо. — Мне показалось, он что-то такое сказал.

— Проклятье, а какого черта ты лыбишься?

— Не знаю.

Тем вечером, когда они с Сэмми отправились пообедать к Этели Клейман, Джо нагнулся за уроненной на пол салфеткой. Когда же он снова выпрямился, на щеке у него стоял яркий восклицательный знак стекшей крови.

— Тебе нужно швы наложить, — самым что ни на есть авторитетным тоном заявила его тетушка.

Джо запротестовал. Он уже признался друзьям, что боится иголок и докторов, однако правда заключалась в том, что рана на голове странным образом его укрепляла. Нет, не то чтобы Джо чувствовал, будто он ее заслужил. Просто она ему подходила. Как тщательно Джо ни прочищал рассечение, какой плотный компресс ни прикладывал, как крепко его ни завязывал, не проходило и часа, как там снова появлялась предательская красная точечка. Это было как напоминание о доме, дань стоическому отрицанию его отцом недуга, раны и боли.

— Все будет хорошо, — сказал Джо.

Своим пятипружинным железным ухватом тетушка молча взяла его за локоть, отвела в туалет и усадила на крышку унитаза. Затем велела Сэмми достать бутылку сливовицы, принесенную одним другом ее покойного мужа еще в 1935 году и с тех пор остававшуюся непочатой. Левой рукой слегка пригнув голову Джо, миссис Клейман его зашила. Нитка была темно-синяя — в точности того же цвета, что и костюм Эскаписта.

— Не ищи себе проблем, — посоветовала тетушка Джо, всаживая ему под кожу длинную тонкую иглу. — Не то очень скоро ты их не оберешься.

Джо кивнул и, понятное дело, незамедлительно отправился искать себе проблем. Без всякой на то причины он каждый день ездил в Йорквиль, где не счесть было немецких пивбаров, немецких ресторанов, немецких клубов по интересам, а также самих германо-американцев. Большую часть времени он просто слонялся там по округе и возвращался домой из набегов без каких-либо телесных повреждений, но порой одно цеплялось за другое, а пятое за десятое. Этнические сообщества Нью-Йорка всегда были бдительны к вторжениям разных несдержанных чужаков. Джо опять получил удар в живот — на сей раз на восточной Девяностой улице, дожидаясь автобуса. Ударом его наградил мужчина, не очень по-доброму воспринявший усмешку, которой вооружался Джо, пускаясь в свои авантюры. В другой раз, болтаясь у кондитерской, Джо привлек внимание нескольких местных пацанов. Один из этих пацанов, по причинам, никак не связанными с расизмом или политикой, пульнул ему в затылок большой влажной устрицей из старого доброго шара жеваной бумаги. Все эти мальчуганы были регулярными читателями историй про Эскаписта и обожателями работы Джо Кавалера. Знай ребятишки, по кому ведется пальба, они наверняка испытали бы сильное сожаление. Но им просто не понравился вид Джо. С безжалостной мальчишеской проницательностью они подметили, что в облике Джо Кавалера есть что-то смешное и несуразное — в его мятом костюме, в ауре накопленного и вовсю дымящегося раздражения, в курчавых завитках кое-как зализанных назад волос, что торчали точно пружины из раздолбанной заводной игрушки. Для шалунов и любителей всевозможных розыгрышей Джо выглядел сущим козлом отпущения. Еще он выглядел как человек, который ищет себе проблем.

Здесь следует отметить, что очень немалое число нью-йоркских немцев находилось в резкой оппозиции к Гитлеру и нацистам. Они писали гневные послания издателям главных ежедневных газет, клеймя позором бездействие Америки и Союзников после аншлюса и аннексии Судет. Они вступали в антифашистские лиги, устраивали разборки с коричневорубашечниками — Джо был далеко не единственным молодым человеком, выходившим в ту осень на улицы Нью-Йорка, откровенно нарываясь на драку, — и горячо поддержали политику президента, когда США начали активные действия против Гитлера и его войны. Тем не менее было и немалое число нью-йоркских немцев, которые открыто гордились достижениями Третьего рейха, общественно-культурными, спортивными и военными. Среди них нашла себе место небольшая группка людей, регулярно проявлявших активность в различных патриотических, националистических, а порой откровенно фашистских, насильственного толка организациях, симпатизирующих целям и задачами их общей родины. Джо часто возвращался из Йорквиля с антисемитскими газетами и брошюрами, которые он затем от корки до корки прочитывал. При этом в животе у него все буквально сжималось от ярости. Затем он запихивал эту литературу в одну их трех коробок из-под персиков, которые служили ему картотечным шкафом. (В одной из двух оставшихся содержались письма из Праги, а в другой — комиксы.)

В один прекрасный день, шатаясь по улицам Йорквиля, Джо вдруг заприметил вывеску в окне конторы на втором этаже одного из зданий:

Стоя там и глазея на окно, Джо мрачно фантазировал о том, как он подбегает к этой конторе и врывается в самый рассадник змей — ноги несутся тебе навстречу с панели комикса, пока разнокалиберные щепки высаженной двери разлетаются по сторонам. Видя себя вторгающимся в бурлящее сплетение коричневорубашечников, Джо всякий раз обнаруживал там если не свой триумф, то по крайней мере расплату, возмездие, избавление. Добрых полчаса он стоял и наблюдал за окном, пытаясь заприметить хоть какого-нибудь реального члена партии. Однако никто не входил в здание и не появлялся у окна на втором этаже. Наконец Джо плюнул и поехал домой.

Впрочем, в Йорквиль он неизбежно вернулся. Как раз напротив штаба ААЛ была кондиторай под названием «У Гауссмана», и от столика у окна Джо прекрасно видел и дверь в здание, и окно на втором этаже. Заказав кусочек превосходного местного захер торте и чашку кофе, удивительно пригодного для питья (особенно в Нью-Йорке), он стал ждать. Еще один кусочек захер торте и две чашки кофе спустя никаких подрывных действий американоарийцев по-прежнему не наблюдалось. Тогда Джо заплатил по счету и перешел через улицу. В табличке на здании, как он уже заметил, числились оптометрист, бухгалтер, издатель и ААЛ, но никто из упомянутых, похоже, не имел никаких пациентов, клиентов или сотрудников. Здание — оно называлось Кюн-билдинг — было сущим кладбищем. Когда Джо поднялся по лестнице на второй этаж, дверь в контору ААЛ оказалась заперта. Серый дневной свет, просачивавшийся сквозь матовое стекло двери, предполагал, что никаких ламп внутри не горит. Джо попробовал дверную ручку. Затем опустился на одно колено, чтобы осмотреть замок. Там оказался старый «чабб», вполне надежный, но будь у Джо инструменты, вскрыть такой замок проблемы бы не составило. К несчастью, все его отмычки и гаечный ключик лежали в ящичке рядом с его кроватью в Мазила-студии. Пошарив по карманам, Джо нашел там механический карандаш, чья металлическая скобочка, прикрепленная к стержню с раздвоенной втулкой, должным образом деформированная, отлично послужила бы в качестве гаечного ключика с ограничением по крутящему моменту. Однако по-прежнему оставался вопрос отмычки. Тогда Джо спустился обратно по лестнице и побрел по кварталу, пока не наткнулся на детский велосипед, прикованный цепочкой к оконной решетке на восточной Восемьдесят восьмой улице. Приторно-красный велик смотрелся совсем новехоньким, его хромированные детали блестели как зеркала, а ребристые шины лоснились. Джо немного подождал, убеждаясь, что никто не идет. Затем он ухватился за сверкающий руль и после нескольких свирепых толчков подошвой ботинка сумел ослабить одну спицу. Выковыряв ее из обода, Джо побежал обратно к углу Восемьдесят седьмой и Йорка. Там, воспользовавшись металлическим поручнем как обжимным инструментом, а тротуаром как драчёвым напильником, он сумел смастерить из тонкой и прочной спицы вполне пригодную отмычку.

Вернувшись назад к конторе Американоарийской лиги, Джо постучал в рубцеватый дубовый косяк. Ответа не последовало. Тогда он подобрал брюки, присел на корточки, прижался лбом к двери и принялся за работу. Грубые инструменты, недостаток практики и возбужденная пульсация в артериях и суставах порядком все усложняли. Джо снял пиджак. Закатал рукава рубашки. Скинул шляпу себе на ладони и аккуратно положил ее на пол рядом с собой. Наконец расстегнул воротник и сдвинул в сторону галстук. Джо ругался, потел и так напряженно прислушивался, ловя звук открывающейся внизу двери, что почти не слышал пальцами замок. У него ушел почти час, чтобы попасть в контору.

Когда же он наконец этого добился, то вопреки ожиданиям обнаружил внутри вовсе не сложную лабораторию или мануфактуру фашизма, а деревянный стол, стул, пишущую машинку и высокий картотечный шкаф крепкого дуба. Жалюзи были пыльные и кривые, и в них недоставало пластин. Голый деревянный пол пестрел ожогами от окурков. Джо поднял трубку телефона, но тот глухо молчал. На одной стене висела цветная литография фюрера, выполненная в романтическом духе — подбородок под поэтическим углом, альпийский ветерок слегка ворошит темную челку. У другой стены располагалась полка, заваленная высоченной кипой различных изданий как на немецком, так и на английском, названия которых вызывали ассоциации с целями и пророчествами национал-социализма и пангерманской мечты.

Джо подошел к столу и встал там. Затем вытащил стул и сел. Стол буквально терялся под наносами записок и памяток. Некоторые были отпечатаны на машинке, некоторые накорябаны небрежным и угловатым почерком.

Там также валялись автобусные билеты, обертки от леденцов, корешок входного билета на «Поло Граундс». Экземпляр книги под названием «Фагги». Бесчисленные газетные и журнальные вырезки — в основном из «Фотоплея» и «Модерн скрина». Все журнальные статьи, отметил Джо, похоже, были связаны с кинозвездой Франчотом Тоне. А в слои чепуховых и загадочных заметок были густо нашпигованы дюжины комиксов: «Супермен», «Волшебная тайна», «Вспышка», «Молодец», «Маг щита» — а также, едва ли мог не отметить Джо, последние выпуски «Радио», «Триумфа» и «Монитора». Местами бумажные наносы вырастали положительно до горных масштабов. Повсюду, точно условные знаки на карте, были рассеяны скрепки, кнопки и карандашные огрызки. Неровный палисад карандашей топорщился из пустой банки от кофе марки «саварин». Джо вытянул руки и двумя быстрыми взмахами разбросал все по сторонам. Кнопки застучали по полу.

Дальше Джо стал просматривать ящики стола. В одном он обнаружил уведомление от «Нью-Йорк Телефон», обещавшее (как уже выяснилось, не напрасно) отключить аппарат, если счет ААЛ так и останется неоплаченным; напечатанная на машинке рукопись непонятно чего; и, совершенно необъяснимым образом, меню званого обеда в отеле «Треви» в честь свадьбы Брюса и Мэрилин Горовиц. Джо выдернул ящик и перевернул его. Рукопись рассыпалась на отдельные страницы, точно колода карт. Джо подобрал одну страницу и просмотрел ее. Похоже, это была научная фантастика. Невесть кто по имени Рекс Манди целился из лазерного пистолета в гноящуюся шкуру омерзительного Зида. Невесть кто по имени Кристаль Де Хавен свисал вниз головой с железной цепи над разинутой пастью голодного торка.

Джо смял страницу и продолжил свой рейд по ящикам стола. Один содержал в себе рамку с фотографией Франчота Тоне. В левый нижний угол рамки была вставлена бумажка, в которой Джо мгновенно опознал панель, вырезанную со страницы «Радиокомикса #1». Там был крупный план старого Макса Мейфлауэра в качестве молодого человека, богатого и бесшабашного. У Макса было сонное выражение лица, ямочки на щеках, а в словесном облачке он говорил: «Да какое мне дело? Самое главное — поразвлечься». Джо подметил, что наклон головы Макса, определенная лукавость у него на лице и словно бы высеченный зубилом нос очень схожи, даже почти идентичны всему тому же у Франчота Тоне на фотографии. Раньше это сходство никто не замечал и особо не выделял. Джо был не очень хорошо знаком с актерскими работами Тоне, но теперь, изучая худое, меланхолично вытянутое лицо на глянцевой фотографии — между прочим, там имелась подпись Карлу с наилучшими пожеланиями от Франчота Тоне, — задумался, не смоделировал ли он, сам того не подозревая, своего персонажа с Тоне.

Наконец, в нижнем правом ящике, в самой его глубине, обнаружился небольшой дневник в кожаном переплете. На форзаце имелась надпись, датированная Рождеством 1939 года. Карлу, чтобы приводить здесь свои блестящие мысли в порядок, с любовью, Рут. На первых пятидесяти страницах дневника шла мелкая, но яростная рукописная аргументация, суть которой — насколько понял Джо — заключалась в том, что Франчот Тоне был членом тайной лиги наемных убийц, финансируемой компанией «Американский карборунд», которую возглавлял отец Тоне. Главной целью лиги являлось уничтожение Адольфа Гитлера. Откровение обрывалось на полуслове, а оставшиеся страницы дневника были заняты несколькими сотнями вариаций на тему слов «Карл Эблинг», составляя подлинную энциклопедию стилей от вычурно цветистого до катастрофически корявого. Джо раскрыл дневник посередине, покрепче ухватился и разорвал его напополам.

Закончив со столом, Джо подошел к книжной полке. С холодной методичностью он принялся отправлять на пол стопки книг и брошюр. Бумаги порхали в воздухе. Джо очень боялся позволить себе хоть что-то почувствовать. Он сильно подозревал, что испытает тогда вовсе не ярость, не удовлетворение, а всего лишь жалость к пыльному ничтожеству безумца Карла Эблинга, чья лига явно состояла только из одного человека. Так Джо и продолжал, чувствуя лишь немоту в ладонях, сжимая эмоции в кулак. Сорвав с крючка фотографию Гитлера, он со звоном ее разбил. Дальше настала очередь картотечного шкафа. Вытащив верхний ящик, «А-Д», Джо перевернул его и вытряс все содержимое в стиле Эскаписта, вытряхивающего из башни танка немецких солдат. Затем он продолжил действовать в том же духе. Наконец, выдернув последний ящик, «Э-Я», Джо уже собрался было отправить его содержимое в общую кучу, как вдруг заметил на индексном ярлыке одного из первых досье в ящике до боли знакомую надпись: «Эмпайр Комикс Инкорпорейтед».

Довольно пухлая папка содержала в себе все десять выпусков «Радиокомикса», до сих пор появившихся в печати. К первому выпуску скрепкой было присовокуплено листов двадцать пять папиросной бумаги с плотно отпечатанным на них текстом. Там содержался доклад в форме памятки, обращенной ко всем членам лиги, за подписью Карла Эблинга, председателя нью-йоркского филиала ААЛ. Темой памятки прежде всего являлся сверхсильный мастер высвобождения, известный как Эскапист. Джо сел на стул, закурил сигарету и начал читать. Во вводном параграфе памятки Карла Эблинга сам костюмированный герой, издатель комикса и создатели Эскаписта, «жидовские карикатуристы Джо Кавалер и Сэм Клей», разом объявлялись угрозой репутации, чести, достоинству и целям немецкого национализма в Америке. Карл Эблинг прочел статью в «Сатердей ивнинг пост», подробно описывающую выдающийся успех и рост продаж ассортимента комиксов «Эмпайр», и кратко прошелся по тем негативным эффектам, которые подобная грубая антинемецкая пропаганда окажет на умы тех, в чьих руках находится будущее саксонских народов — американских детей. Дальше он привлек исключительно гипотетическое внимание своих читателей к поистине замечательному сходству персонажа Макса Мейфлауэра, по кличке Мистериозо, с тайным агентом Союзников Франчотом Тоне. После этого, однако, автор, похоже, напрочь забыл о критической нацеленности памятки. Во всех остальных параграфах Эблинг довольствовался — иного слова не подберешь — кратким описанием приключений Эскаписта от самого первого выпуска, где уточняется его происхождение, до самого последнего, только-только обрушившегося на газетные лотки. В целом резюме Эблинга было вполне четким и точным. Но самым поразительным был тот факт, что по мере того, как он месяц за месяцем продолжил добавлять новые записи к своему досье на «Эмпайр», гневные и насмешливо-пренебрежительные интонации все слабели, пока совсем не исчезли. К четвертому выпуску Эблинг прекратил шпиговать свои комментарии такими терминами, как «возмутительный» и «оскорбительный»; сами же описания становились все длиннее и детальнее. Временами в памятке вообще шел попанельный пересказ происходящего с дословным цитированием реплик. Финальное резюме самого свежего выпуска имело четыре страницы в длину и было так капитально лишено судебной лексики, что становилось совершенно нейтральным. В последнем предложении Эблинг словно бы осознал, как далеко он отошел от первоначальной цели проекта, и с весьма непунктуальной поспешностью выдал приложение, подразумевавшее стыдливое возвращение к упомянутой цели: «Разумеется, все это обычная жидовская подстрекательская пропаганда [sic!]». Однако Джо было совершенно ясно, что меморандум Эблинга на самом деле никакой реальной цели не служил — если, понятное дело, не считать самой экзегезы, точной аннотированной записи, десяти месяцев чистого наслаждения. Вопреки самому себе Карл Эблинг был горячим поклонником Эскаписта.

За последние месяцы Джо получил уйму писем от читателей, мальчиков и девочек — в основном, естественно, мальчиков, — рассеянных по всем Соединенным Штатам от Лас-Крусеса до Ла-Кросса, но эти письма, как правило, ограничивались обычным выражением восхищения и просьбой о подписанной карточке с изображением Эскаписта, благо что Джо в последнее время разработал стандартную позу для таких карточек. Поначалу он всякий раз изображал эту позу от руки, но затем, экономя время, стал просто копировать рисунок на фотостате и дополнять его своей подписью. Лишь прочтя меморандум Эблинга, Джо впервые понял, что его комиксы могут читать и взрослые. Он также впервые осознал всю глубину страсти Эблинга, пусть даже стыдливой и нежеланной, всю силу его школярского энтузиазма, выраженного в изобильных сносках, тематическом анализе и перечнях действующих лиц. Все это странным образом его тронуло. Джо осознал свое желание встретиться с Эблингом (и сам для себя не смог от этого желания отречься). Оглядев хаос, посеянный им в несчастной, жалкой конторе Американоарийской лиги, он испытал секундный укол сожаления.

А потом настала пора застыдиться Джо — и не только за свое, пусть и секундное, сочувствие к нацисту, но и за неопровержимый факт того, что он проделал работу, привлекшую подобного человека. На самом деле Джо Кавалер был не единственным из раннего поколения создателей комиксов, кто признал зеркальное отражение фашизма неотъемлемо-присущим в своем антифашистском супермене. Уилл Эйснер, другой рисовальщик семитской национальности, вполне осознанно облачал своего Черного Ястреба, героя воинства Союзников, в форму, смоделированную по образчикам элегантных нарядов «Эдельвейса» и «Мертвой головы». Однако Джо, пожалуй, первым ощутил стыд за прославление (во имя свободы и демократии) мстительной брутальности очень сильного человека. Многие месяцы он сам заверял себя и прислушивался к аналогичным заверениям Сэмми в том, что посредством фантазийного отфигачивания Гадлера, Гнидлинга, Гнусвера или Гитлера они приближают вступление Соединенных Штатов в войну в Европе. А теперь Джо пришлось задуматься, не навязывают ли они народу свои худшие побуждения и не обеспечивают ли воспитание еще одного поколения людей, поклоняющихся только власти и насилию.

Впоследствии Джо так и не смог понять, почему он не сумел расслышать входящего в здание Карла Эблинга — как глава ААЛ поднимался по лестнице и ощупывал изнасилованную ручку своей конторы. То ли Джо был так потерян в раздумьях, то ли Эблинг приблизился слишком легкой походкой, то ли нацист почуял незваного гостя и понадеялся застигнуть его врасплох. Так или иначе, как только заскрипели петли, Джо поднял взгляд — и обнаружил перед собой более старую и размытую версию Франчота Тоне — слабый подбородок еще слабее, залысины на лбу еще обширнее. Застегнутый по самое горло в мерзостно-серую парку, Карл Эблинг стоял в дверях конторы Американоарийской лиги. В правой руке он держал толстую черную дубинку.

— Кто ты, черт побери, такой? — Акцент Эблинга был не столь изящным, как протяжный говорок Тоне, но получалось что-то более-менее близкое. — Как ты сюда попал?

— Меня зовут Мейфлауэр, — ответил Джо. — Том Мейфлауэр.

— Что? Мейфлауэр? Тот самый? — Пристальный взгляд Эблинга вспыхнул при виде досье на «Эмпайр». Рот его немо открылся и снова закрылся.

Джо захлопнул досье и медленно встал со стула. Не сводя глаз с рук Эблинга, он начал бочком обходить стол.

— Я как раз собирался уходить, — сказал Джо.

Эблинг кивнул и сузил глаза. На вид этот мужчина лет сорока казался тщедушным, даже, может статься, чахоточным. Его бледная кожа пестрела веснушками. Карл то и дело моргал и нервно сглатывал, как будто и впрямь украл у Клары кораллы. Джо воспользовался, как ему показалось, нерешительной натурой нациста и сделал рывок к двери. А Эблинг точнехонько приложился ему по затылку черной дубинкой. Череп Джо зазвенел как медный колокол, колени его подогнулись, и Эблинг снова его треснул. Джо ухватился за дверной косяк, развернулся — и третий удар угодил ему в подбородок. Боль нахлынула и унесла прочь остатки стыда и угрызений совести, замутнившие его разум. В сердце у Джо мигом вспыхнул новый гнев. Бросившись на Эблинга, он схватил его за правую руку, что размахивала дубинкой, и с такой силой ее дернул, что щелкнул сустав. Эблинг вскрикнул от боли, а Джо крутанул его за руку и хрястнул об стенку. Карл ударился головой об угол полки, на которой совсем недавно покоились горы нацистской литературы, и, точно брюки без хозяина, осел на пол.

Пока крутом звучали отголоски его первой победы, Джо надеялся — и этой дикой, злобной надежды он никогда не забывал, — что его противнику кранты. Шумно дыша, сглатывая слюну и мотая головой от звона в ушах, он стоял над Эблингом и желал вылета наружу его поганой души. Но нет — там было дыхание, цыплячья грудь американского нациста слегка поднималась и опускалась. При виде этого невольного, по-кроличьи жалкого движения поток гнева в груди у Джо словно перегородило плотиной. Вернувшись к столу, он забрал свой пиджак, сигареты и спички. Уже собираясь уйти, Джо вдруг заметил досье на «Эмпайр Комикс» с торчащим сверху уголком меморандума Эблинга. Тогда он открыл папку, вытянул пачку папиросной бумаги из-под скрепки и перевернул. На обратной стороне последней страницы своим механическим карандашом Джо сделал быстрый набросок Эскаписта в той самой стандартной позе, которую он разработал для фотокарточек: Мастер Эскейпа улыбается, руки его разведены в стороны, разделенные половинки наручников браслетами висят на запястьях.

Моему другу Карлу Эблингу, — крупным и радостным английским курсивом написал Джо в самом низу листа. — Желаю удачи, Эскапист.