Amor Vincit Omnia

Сталин, хватив водки на красном перце, уснул в своем кресле. Молотов, Маленков и Берия, прижимая пальцы к губам, прогнали назойливых слуг, чтобы те не потревожили отдых великого человека. Они его стерегли, а он видел сон. Вот о чем был его сон.

Грянула и закончилась неудачей Третья мировая война. Он попал в плен к западным союзникам. Те, учтя, что Нюрнбергский процесс вызвал сочувствие к нацистам, в этот раз решили поступить по-другому: Сталина передали комитету видных квакеров, постановивших, что даже такого можно силой любви привести к покаянию и жизни достойного гражданина.

Впрочем, до завершения их духовных трудов окна его комнаты должны были оставаться задраенными на случай какой-нибудь отчаянной выходки с его стороны; ему были запрещены ножи, чтобы он в гневе не набросился на людей, занимающихся его возрождением. Его с удобством разместили в двух комнатах старого сельского дома, двери которого были заперты и открывались всего на час в день, когда четверо мускулистых квакеров водили узника на короткую прогулку, во время которой побуждали его наслаждаться красотами природы и пением ласточек. В остальное время ему разрешалось писать и читать, но, правда, не литературу поджигательского свойства. Ему дали Библию, «Путь пилигрима» и «Хижину дяди Тома». Иногда дозволялось баловство – романы Шарлотты М. Йонг. Курение, спиртное, красный перец были под запретом. В любое время дня и ночи он мог пить какао – самые знатные из его стражников были поставщиками этого невинного напитка. Чай и кофе были разрешены в умеренных количествах – так, чтобы не препятствовать полноценному ночному отдыху.

Час с утра и час по вечерам серьезные люди, сторожившие Сталина, объясняли ему принципы христианской любви к ближнему и счастья, которое может его ждать, если он воспримет их мудрость. Тяжесть увещеваний легла на плечи троицы, считавшейся мудрейшей среди всех, надеявшихся донести до него свет истины: это были Тобиас Слишкомдобр, Сэмюэль Сладки и Уилбрахам Добродеятел.

Он познакомился с ними в дни своего величия. Незадолго до начала Третьей мировой войны они посетили Москву, где пытались убедить его в ошибочности избранного пути, говорили о всемирном человеколюбии и христианской любви, прибегая к самым смиренным терминам и пытаясь внушить ему, что в любви больше счастья, чем в страхе. Какое-то время он слушал их с терпением, порожденным изумлением, но потом не выдержал:

«Что вы знаете, господа, о радостях жизни? Как же мало вы понимаете пьянящий восторг от властвования над целым народом способами террора, когда почти все желают тебе смерти, но никто не в силах даже замыслить убийство, когда твои враги по всему миру тщетно стараются угадать твои потайные мысли, а твоя власть переживет уничтожение не только твоих врагов, но и друзей! Нет, господа, образ жизни, который вы мне сулите, меня не привлекает. Возвращайтесь к своему сутяжничеству, к извлечению прибылей и притворной набожности, а мне предоставьте право на что-то более героическое».

Посрамленные квакеры убрались восвояси и стали дожидаться более удобной возможности. Теперь они надеялись, что поверженный Сталин, оказавшийся в их власти, проявит больше сговорчивости. У них был богатый опыт обращения с несовершеннолетними правонарушителями, разгадывания их комплексов и мягкого внушения им веры в то, что честность – лучшая политика.

– Мистер Сталин, – говорил Тобиас Слишкомдобр, – мы надеемся, что теперь вы понимаете, какой неразумный образ жизни прежде вели. Не стану распространяться о бедах, которые вы навлекли на весь мир, потому что вы ответите, что это вам безразлично. Но подумайте, что вы натворили с самим собой! Вы рухнули с самой вершины, ныне вы жалкий пленник, и удобствами, которые вам сохранили, вы обязаны только тому, что ваши тюремщики отвергают ваши принципы. Свирепые радости, о которых вы говорили нам в дни вашего величия, теперь позади. Но если вы сумеете сломать преграду гордыни, если раскаетесь, если сумеете находить счастье в счастье других, то в оставшейся жизни обретете, быть может, какую-то цель и приемлемое довольство.

При этих словах Сталин вскочил и воскликнул:

– Гореть тебе в аду, сопливый лицемер! Я ничего не понимаю в твоих речах, кроме того, что ты наверху, а я в твоей власти и что ты нашел способ меня оскорбить, сделать мои невзгоды еще нестерпимее и унизительнее, чем все то, что изобрел я сам во время моих чисток.

– О, мистер Сталин, – подхватил Сладки, – как вы можете быть так несправедливы, так злы? Разве вы не видите чистоту наших намерений в отношении вас? Поймите, мы стремимся спасти вашу душу и горько сожалеем о насилии и ненависти, которые вы обрушили на ваших врагов и ваших друзей. У нас нет желания вас унижать. Вам бы оценить земное величие по его истинной цене, и тогда бы вы увидели, что мы предлагаем вам спасение от унижения.

– Это уже слишком! – закричал Сталин. – В детстве я мирился с такой болтовней в своей семинарии в Грузии, но взрослый человек не может этого терпеть. Жаль, я не верю в ад, а то я предвкушал бы удовольствие видеть, как вас, слабаков, пожирает адское пламя!

– Фу, дорогой Сталин! – поморщился Добродеятел. – Не распаляйтесь, только спокойствие поможет вам увидеть мудрость, которую мы пытаемся вам приоткрыть.

Не давая Сталину ответить, в разговор снова вступил Слишкомдобр:

– Я абсолютно уверен, мистер Сталин, что человек вашего огромного ума не может всегда оставаться слепым к истине, просто вы еще не прозрели. Полагаю, чашечка какао принесет вам больше пользы, чем возбуждающий чай, которому вы отдаете предпочтение.

Больше Сталин не мог сдерживаться. Схватив чайную чашку, он запустил ее в голову Слишкомдобру. Тот, не обращая внимания на текущую по лицу обжигающую жидкость, смиренно молвил:

– Перестаньте, мистер Сталин, это не аргумент.

Сталин едва не задохнулся от гнева, но вовремя очнулся. Некоторое время он изливал остатки негодования на Молотова, Маленкова и Берию, белых и дрожащих от страха. Но постепенно пелена сна спала, злость рассеялась, и он нашел утешение в хорошем глотке водки, настоянной на красном перце.

Кошмар Эйзенхауэра