Глава 15

Проволока, обтянутая темно-зеленым пластиком. Забор высокий, не перемахнешь. Проволока натянута ромбами, и она просовывает в них пальцы. Можно и руку целиком — правда, когда будешь тянуть назад, большого пальца не досчитаешься. Однажды рука застряла, она изо всех сил тянула ее на себя и в итоге содрала кожу.

Она не заметила, как в поле зрения появились дети. Они, скорей всего, просто уже были там, в заброшенной школе, над их с Алисой берлогой. Затылком она запоздало ощутила, что за ней следят, и посмотрела на то место между двумя зданиями, где трава и сорняки были ей по колено.

Некоторые из детей были меньше нее, другим было по восемь-девять лет. Постарше. Стояли группой, впереди всех — мальчишка-оборванец, а рядом с ним девочка в старой шляпе. Такая шляпа была у одной из ее кукол, у Элли, и бабуля называла ее «капор». Шляпа была похожа на тоннель вокруг тряпичного личика Элли.

Вокруг детей из спецшколы — и выше, на травянистом склоне, — воздух шел легкими волнами, как это бывает в сильную жару, когда приходится весь день сидеть в тени.

Она не запомнила их облика. В памяти остались лишь самые примечательные детали — грязные волосы мальчишки, заплаты на его костюме, ортопедические скобы на ногах; платье и причудливая шляпка девочки.

Дети из спецшколы взирали на нее с опаской, и она не менее настороженно смотрела на их темные и неровные силуэты. Если бы это была шпана из Филд-Гроув, она, даже несмотря на защищающий ее забор, со всех ног бросилась бы домой, не дожидаясь, когда ей в голову со свистом полетят камни. Но те, другие, дети, никогда не бросали камней.

Только оборванный мальчишка подошел к забору. К той его части, где зеленая проволока провисала, а у одного бетонного столба и вовсе размоталась. Точнее, где она расплела ее, звено за звеном, своими маленькими ручками, от проржавевшего низа и доверху.

А Алиса сидела и смотрела, как Кэтрин расплетает проволоку. Лучше не надо, Киффи. У нас будут, неприятности. Нам нельзя. Но еще Алиса спросила, когда снова появятся дети из спецшколы.

Как только подруга услышала о детях из спецшколы, она поверила рассказам Кэтрин. Алиса не нуждалась в доказательствах, она желала того же: бежать отсюда. У них не было других отрад, кроме совместных приключений.

Кэтрин, видя, как разматывается проволока, решила не останавливаться, — и в конце концов ее стараниями в заборе появилась дыра, в которую вполне мог протиснуться ребенок.

После исчезновения Алисы она только один раз сходила к «берлоге». В самом конце летних каникул, прежде чем ее семья переехала. Их убежище было разрушено, а забор у реки отремонтирован. И в тот день она прибежала домой в слезах и сказала, что видела Алису, чем довела маму до слез, и Кэтрин выпороли, хоть она клялась и божилась, что видела Алису на холме, что это не выдумка.

Она так и не узнала, что так сильно расстроило маму, рассказ об Алисе, или то, что она снова пошла в «берлогу». Пришла полиция и мама Алисы, и Кэтрин повторила свой рассказ, и мама Алисы расстроилась даже больше, чем ее собственная. Кухня была полна плачущих женщин, а одна даже не могла встать.

И еще она не заметила, как дети оставили пластиковый мешок. Как-то раз, когда она пошла в «берлогу» одна, мешок с монетками просто лежал там. Это было незадолго до исчезновения Алисы. Кэтрин тогда испытывала радостное облегчение — наконец-то закончился школьный день! — но была еще бледной и усталой от мучений этого дня.

Полуфунтовые и десятипенсовые монетки она оставила себе, но остальные были либо слишком старые, либо иностранные. Их забрал отец, когда обнаружил в своем сарае, где она спрятала монетки. Когда ее спросили о них, она соврала. Но, ведь найденные монетки были реальными — ведь папа их тоже видел.

С самого детства ни одной такой не видел. Папа внимательно рассмотрел монетки, которые, как она точно знала, не приняли бы в киоске.

В своем трансе она четко ощущала запахи сарая — скошенная трава, смазанный металл, свежая древесина, креозот. А отец снова разговаривал с ней, как если бы она действительно перенеслась туда, в 1981-й.

А потом она оставила печенье на пластиковом подносе от своего чайного сервиза для детей из спецшколы — по их сторону забора. Поднос и печенье они забрали, но оставили металлические ложки, на вид еще более старинные, чем те, что бабуля хранила в буфете рядом с графином хереса. Кэтрин завернула старые ложки в носовой платок.

И это она тоже услышала в своем трансе. И увидела трех девчонок из начальной школы, что учились классом старше. Каждый день на протяжении трех недель они поджидали ее за школьными воротами, пока мама не пришла в школу и не поговорила с учительницей про клок волос, вырванный из головы дочери.

Оборванный мальчишка подошел к забору лишь через день после того, как она случайно услышала разговор родителей о переводе ее в новую школу. Из-за издевательств. Она видела размытые силуэты приемных родителей через матовое стекло прихожей. Мама плакала.

В воскресенье она просидела в «берлоге» весь день. Холодина была такая, что она перестала чувствовать стужу. Она дрожала, смотрела через забор на пустые кирпичные домики и молила, чтобы дети вернулись. В тот день она была одна, потому что Алиса поправлялась после операции на ноге.

Отчаявшись дождаться детей, она уставилась в землю между ботинок, раздумывая, как бы вообще не ходить ни в какую школу. Она подняла взгляд, лишь когда почувствовала, что больше не одна.

Их шаги по длинной мокрой траве по ту сторону забора были совершенно бесшумными, и даже краем глаза она не уловила никакого движения. Но она посмотрела вверх и увидела, что оборванный мальчишка стоит в траве ближе к забору, чем к зданиям спецшколы. В отдалении, выстроившись ломаной линией, застыли другие дети.

Прежде она не видела никого из них так близко. Лицо мальчишки было круглым и нарисованным — или он носил маску? Его маленькое тощее тело было облачено в темный неряшливый костюм, наподобие тех, что она видела в книжке детских стишков. Все лицо — как одна сплошная улыбка. Он махал ей тонкой белой ручкой, торчащей из тесного рукава.

Белая рука, белые зубы, белая рука, белые зубы, белые глаза… В такой близости от мальчишки V нее закружилась голова. Его волосы были как густая черная швабра, как девчоночий парик. Кэтрин встала. Вдалеке девочка в странной шляпе подняла обе тонкие ручки в идущий волнами воздух.

Воспоминания вернулись за ней, захлестнули волной. Она даже смогла почувствовать запах стоячей воды из речной ложбины. Как такое вообще возможно?

В первой половине жизни ей говорили, что она всегда возвращалась из транса в реальность с открытым ртом. При этом отмечали отсутствующее выражение лица и потерянный взгляд. Все это родители рассказывали врачам, а она в это время сидела на пластиковых стульях в поликлиниках, больницах, приемных. Тогда она впервые услышала описания своих эпизодов.

Учителя в новой школе только добавляли подробностей в то, как она выглядит, когда полностью отрешается от мира. Дети в новой школе подкрадывались к ней и стояли кружком под деревом в нижней части школьного поля, дожидаясь, тогда она проснется. Она очнулась, вся в листьях, ветках и мусоре, которыми они осыпали ее голову и тело. А однажды она проснулась с мертвой улиткой за резинкой трусов.

Соседи по квартире и друзья по университету не были столь жестокими. Они думали, что она эпилептичка и подавляли желание дразнить ее — она угадывала это искушение за их полуулыбками. Она сгорала от стыда, когда они рассказывали ей, как она выглядит во время отключки.

В таком состоянии она могла просидеть на школьном собрании, кинофильме, в междугородней поездке и не помнить, что происходило, пока она гостила у фей.

Иногда у нее шла носом кровь, и люди пытались ее добудиться. Однажды вызвали скорую, и она пришла в себя возле автобуса, на носилках, завернутая в красное одеяло. В средней школе учителя все время отправляли ее домой.

Врачи пытались дать какое-то точное определение ее болезни. Врачи, которым ее показывали девочкой, утверждали, что тут всего намешано, к такому же мнению склонялись и два специалиста, к которым врачи ее направили. По их мнению, она страдала нарколепсией, кататонией и гипнотическими состояниями одновременно. Она проходила томографии, врачи с пахнущими мылом руками просвечивали ее глазное дно фонариками.

Никто даже не спросил, что, собственно, она видит, когда в отключке. Казалось, другим было куда важнее, как она выглядит.

Отключиться по команде она не могла, хотя в детстве очень хотела. После плохого дня в школе она охотно вернулась бы в любое место, куда попадала в трансе. Если бы у нее был выбор! В своих трансах она испытывала такую сильную радость, что кровь шла из носа, а тело становилось легким, опустошенным.

Трансы случались, когда она уставала, — напоминали сон с открытыми глазами. Иногда они происходили, когда она глубоко задумывалась, но только в состоянии покоя. А всего покойнее она себя чувствовала, уносясь глубоко в себя, прочь от мира.

Ближе к двадцати годам эпизоды почти прекратились. Тогда она погрязла в быту, и никакого убежища у нее не было. Беспокойство, напряжение, отчаяние — этого в изобилии, но очень мало покоя. Отчасти ее радовало, что она либо исцелилась от трансов, либо просто выросла из них. Где бы она ни оказывалась, ей было достаточно сложно вписаться и без обмороков и слюней из открытого рта. Но часть ее существа втайне сожалела, что трансы прекратились. Это было последнее, что связывало ее с Алисой. В вечном белом шуме лондонской суеты эпизоды ни разу не приходили ей на помощь. Помогало лишь одно — напиться до состояния, когда все по барабану.

Но теперь они вернулись.

Кэтрин вытерла кровь с верхней губы тыльной стороной ладони. Скоро вместе с тошнотой ушло и головокружение. Память лишь ненадолго притупила резкие приступы боли в желудке, которые ей оставил Майк. Должно быть, Майк спровоцировал рецидив, еще в такой-то близости от места, где все началось.

В четверг кто-то доставил в ее квартиру письмо не через почту. Пока она возилась со щеколдой на входной двери, этот кто-то ушел, и она безрезультатно всматривалась в улицу, на которую не выходила с прошлой пятницы. Письмо было адресовано ей, через фирму Осборна. Должно быть, его переслал ей Леонард.

На конверте из плотной льняной бумаги красовалась красная восковая печать, словно на судебной повестке XIX века.

Чувствуя свинцовую тяжесть и тупую боль, как если бы, проплакав неделю, она растянула все мышцы живота, Кэтрин открыла конверт на кухонной стойке.

Письмо было от Эдит Мэйсон. Неряшливо написанное от руки на старинной писчей бумаге, оно скорее напоминало резкое требование, нежели приглашение приступить к оценке содержимого Красного Дома завтра же, то есть в пятницу.

Ее не было в Красном Доме всего неделю, а жизнь ее порвалась в лоскуты. Она сомневалась, что даже М. Г. Мэйсон, гроза крысиного племени, сможет сшить ее заново.