Бенджамин вновь ехал из Шрусбери в Реднэл, вдоль реки Северн, через городки Крессидж, Мач-Уэнлок, Бриджнорт, Энвилл, Стаурбридж и Хэгли. Этим путем он катался туда-сюда по крайней мере дважды в неделю весь последний год. Двести поездок или даже больше. Немудрено, что ему теперь казалось, будто он знает каждый изгиб трассы, каждую черту пейзажа, каждый объезд, каждый паб, каждую автозаправку, каждый «Теско Экспресс», каждый садоводческий магазин, каждую старую церковь, ныне обустроенную под жилье. Он знал, где пробки будут паршивее всего, а где есть лазейки, чтобы обогнуть особенно неудобную череду светофоров. Сегодня-то это все не требовалось. Дороги пустовали. Резкий холод, притащивший за собой в эти края снег в начале месяца, уступил облачным небесам и температурам помягче; тусклая, невыразительная погода, то, что надо, и для этой поездки, и для ее повода. Субботнее утро, как любое другое такое же. Рождество — день, который Бенджамин пылко возненавидел.

К дому отца он подкатил в одиннадцать с небольшим утра. К дому, где вырос. К дому, который его родители купили в 1955 году. Краснокирпичный отдельный дом с пристройкой над гаражом, добавленной в начале 1970-х. Бенджамин знал этот дом так хорошо, что уже не видел его, уже не замечал как таковой и уже, возможно, затруднился бы описать его постороннему человеку сколько-нибудь в подробностях. Сегодня же утром он заметил одно: растения в ящике на подоконнике снаружи гостиной все перемерли — и, если судить по их виду, не один месяц тому назад.

Внутри все было вроде довольно чисто и опрятно, как обычно. Бенджамин платил уборщице, чтобы приходила раз в неделю по четвергам, поскольку не верил, что отец станет следить за домом. На сушке в кухне одна тарелка, один нож, одна вилка, пивной стакан и сковородка. Со смерти жены Колин не брался ни за какие блюда сложнее тех, что готовятся на сковороде. Жарил помидоры и ел с тостом и яичницей; ну, может, еще грибы, если был в ударе. Разнообразие в питании отца возникало, когда готовил Бенджамин — или когда он вывозил Колина куда-нибудь поужинать. Сегодня отец во всяком случае хорошенько поест печеного на обед.

На Колине был свитер с узорами, какие нравились знаменитым гольфистам и дневным телеведущим в 1980-е. Когда, в очередной раз посетив уборную, он спустился на первый этаж, при нем был пластиковый пакет с несколькими неловко завернутыми подарками — единственная во всем доме уступка Рождеству, какую Бенджамин заметил.

— Я думал, ты собирался купить елку, — сказал он.

— Я и купил. Она во дворе.

Бенджамин выглянул в кухонное окно и увидел елку, прислоненную к стене садового сарая, все еще запеленатую в пластиковую сетку.

— Выброшенные деньги, а?

— Завтра поставлю.

— Завтра поздно. А игрушки? Мама всегда что-то на елку вешала.

— Ой, неохота мне было доставать их с чердака. Может, на следующий год, когда буду пободрее. Собираешься и дальше меня критиковать или мы все же поедем?

Бенджамин глянул на часы. Всего десять минут двенадцатого. Чтобы добраться до Лоис, у них бездна времени.

— Где твоя ночевочная сумка?

— Я передумал. Можешь привезти меня после ужина обратно. Не хочу оставаться у твоей сестры, слишком хлопотно это, как ни кинь.

Бенджамин вздохнул. Перемены планов раздражали его — по эгоистическим причинам.

— Тогда мне придется с тобой тут остаться.

— Зачем?

— Нельзя же тебе быть одному в рождественскую ночь.

— Почему это? В любую другую ночь я же один. Занимайся своими делами, за меня не волнуйся. Обузой я точно быть не хочу.

Унимать неоднократно выраженный отцом страх, что он станет «обузой», оказалось одной из немногих настоящих обуз общения с ним. Но Бенджамин уже успел понять, что спорами ничего не добьешься. Взял пакет с подарками и повел Колина к машине.

Лоис с Кристофером, Софи, Бенджамин и Колин сидели в бумажных коронах за обеденным столом, перед ними на тарелках башнями высились индейка и овощи. Настроение граничило с похоронным.

— Мы это ради папы, — с нажимом говорила Лоис брату в кухне.

— Ему не надо. Вся эта затея — пустая трата времени.

— Вот спасибо-то. Очень по делу. Лучше б я тогда дома осталась.

— А это не твой дом разве? Последнее время мало кому это понятно.

Ели почти в полном молчании. Бенджамин пытался прочитать вслух шутки, написанные на хлопушках, но они показались затасканными, не искрометнее случайных цитат из какого-нибудь угрюмого фильма Ингмара Бергмана. Улыбалась одна Софи, но, как выяснилось, не шуткам, а полученному текстовому сообщению.

— От кого это? — спросила Лоис, как способна спросить лишь мать.

— От Иэна, — ответила Софи. — Просто желает мне счастливого Рождества.

— И где же он сам его проводит?

— С матерью.

— Новый парень, — пояснил Кристофер своему тестю, произнеся эти слова громко и медленно, ошибочно полагая, что Колин глохнет.

— Здо́рово, — произнес Колин. — Пора бы уже. Вам обоим не помешали бы внуки.

Софи отхлебнула вина и сказала:

— Бежишь впереди паровоза, а, дед? Он пока даже не мой парень. Всего два свидания было.

— Ну кому-то же надо продолжать род, — напирал Колин. — Остальные не очень-то преуспели в этом деле.

— Уймись, пап… — встрял Бенджамин.

— Нас за столом пятеро. И это всё? На большее вы, ребятки, не способны? Мы с вашей матерью родили троих. Я думал, к этому времени в мире будет чуть побольше Тракаллеев.

Молчание, последовавшее за этим выплеском, оказалось самым неловким и глубоким, чем все предыдущие. Семья за столом знала то, чего не ведал Колин, — у Бенджамина уже была дочь, жившая в Калифорнии, но он с ней не общался.

— Уверена, Пол скоро найдет себе кого-нибудь в Токио, — сказала Лоис. — Наверное, приедет тебя навестить через несколько лет с целой армией миленьких детишек, наполовину японцев.

Колин скривился и накинулся на брюссельскую капусту.

После обеда пошли прогуляться — все, кроме Колина. Он рухнул на диван с «Радио таймс» и заныл, что нечего смотреть по телевизору.

— А я тебе вот это зачем купил, как ты думаешь? — спросил Бенджамин, помахивая подарком отцу. Это был диск с рождественскими выпусками Моркама и Уайза.

— Не хочу я смотреть старье.

— Ага, ты и новье не любишь. — Бенджамин присел перед телевизором и воткнул диск. Пока возился, его посетило яркое воспоминание: Рождество 1977 года, тридцать три года назад, когда они всей семьей сели смотреть последнее представление этого комического дуэта на Би-би-си. Деды тоже присутствовали, и Бенджамин, смеясь вместе со всеми, запомнил это невероятное ощущение единства, ощущение, что целый народ оказался ненадолго, мимолетно объединен божественным действом смеха. — Двадцать семь миллионов человек это смотрели, между прочим, — напомнил он отцу.

— Потому что у нас было всего три канала. — Лоис вошла в комнату и встала у Бенджамина за спиной. — И ничем больше не займешься. Ты готов? Эдак мы выйдем, когда уже стемнеет.

Выбрались вчетвером, двинулись спокойными задворками, которые сегодня казались чуть менее обыденными благодаря рождественским украшениям там и сям да огонькам. Вскоре Бенджамин уже отстал, привычно погрузившись в свои мысли. Софи заметила это и помедлила, чтобы он смог их догнать.

— Все в порядке? — спросила она.

— Да, все хорошо. — Он улыбнулся и коротко приобнял ее, неуклюже потрепал по спине. — Спасибо за подарок, кстати. Очень трогательно.

— Он тебе не нравится, правда же?

Софи подарила Бенджамину экземпляр «Фаллопии», купленный на встрече Соана с двумя именитыми писателями. Экземпляр был с автографом: «Бенджамину — всего наилучшего, Лайонел Хэмпшир».

— Ну, рецензии на эту книгу были несколько… неоднозначные, — сказал Бенджамин. — Но прочитать мне хочется. Он сам каков, лично?

— Как раз таков, каким его себе представляешь.

— Ох, батюшки.

Пришли к музею Толкина, за ним — маленький участок травянистой пустоши, который недавно обозначили как «Зону отдыха „Шир“», и тот и другой запустили у Софи в голове цепочку размышлений.

— В тот вечер, — сказала она, — Соан подсказал, что «Сэрхол» — это практически анаграмма «сюр, лох». Что ж мы этого не замечали так долго?

Бенджамин не ответил. Смотрел вперед, на Лоис и Кристофера: они шли рука об руку, что почти придавало им вид счастливой супружеской четы. Лоис раздосадовала брата своим саркастическим замечанием о скудости телеканалов в 1970-е — это замечание подпортило (нечаянно, скорее всего) одно из самых дорогих Бенджамину воспоминаний. Краеугольным камнем его системы верований по-прежнему оставалось то, что Британия времен его детства была более цельным, сплоченным и единодушным местом (все начало разваливаться по итогам выборов в 1979-м), и смутное тепло, какое Бенджамин все еще ощущал, когда смотрел комедийные программы 1970-х, было тому неким доказательством. Но, разумеется, ждать, что Лоис воспринимает это так же, не приходилось: для нее то десятилетие было эпохой трагической, ужасной. Бенджамин наказал себе никогда об этом не забывать — и всегда делать на это поправку.

Впрочем, Бенджамина дома ждало резкое напоминание, когда они вернулись. Колин бросил смотреть Моркама с Уайзом и переключился на новости Би-би-си. Вид у отца был потрясенный. Лоис села рядом, а Бенджамин ушел на кухню ставить чайник.

— Все хорошо, пап? — спросила она.

— Та женщина, — произнес он без выражения, не сводя взгляда с экрана. — Девушка в Бристоле. Которая пропала на прошлой неделе. Нашли тело. Пока не сказали, что это она… Ну а кто ж еще?

Лоис промолчала, но напряглась всем телом. Кристофер присел на подлокотник дивана и положил руку на ее судорожно поджатое плечо. Эту картину Бенджамин застал, возвратившись в комнату: замершая сестра, мужчины по обе стороны от нее.

— Что сейчас, должно быть, переживают ее родители, — проговорил Колин, глядя теперь на Кристофера, и глаза у него посветлели и повлажнели. — Я точно знаю, каково им. — Сжал дочери руку быстро, с яростной страстью. — Годы прошли, как мы ее чуть не потеряли, ну.

Бенджамин поглядел, помедлил, осознал, что для него тут роли не предусмотрено, и удалился. Тихонько идя в кухню, услышал, как отец повторяет:

— Чуть не потеряли ее.