38
На мельницу в Шропшир в первую неделю ноября 2017 года Чарли приехал, чтобы обсудить замысел книги, основанной на его личной истории.
Его краткий тюремный срок завершился в июле, выглядел он теперь худее и старше, чем запомнился Бенджамину, но жизнелюбия в нем, похоже, не убавилось. Ему навсегда запретили работать с детьми на территории Соединенного Королевства, но и это его не сломило, хотя карьера клоуна для него завершилась. Что-нибудь подвернется, и, как ни странно, Чарли за эти три месяца взаперти стало получше. Выдалось время все обдумать, и его больше не разъедали ни гнев, ни ожесточенность, как это было прежде. Бенджамин осознал, что Чарли всегда воспринимал жизнь как череду случайностей, их не отвратить, ими не распорядиться, а потому остается лишь принимать их и использовать для своей выгоды, когда удается. Здоровый взгляд на жизнь, думал Бенджамин. Ему это пока так и не удалось.
Возможность увековечиться в беллетристике Бенджамина Чарли по-настоящему воодушевила. Чтобы помочь с изысканиями, он привез с собой целую папку бумаг.
— Я много чего записывал, — сказал он, — и пока шло следствие, и когда меня упрятали. А еще я время от времени вел дневник, несколько лет.
— Замечательно, — отозвался Бенджамин. — Это невероятно полезно. Но конечно, саму историю я изложу своими словами.
— Само собой, — сказал Чарли. — Это я понимаю. Но все же можно мне кое-что предложить?
— Конечно.
— Понимаешь, если бы эту книгу писал я, — проговорил Чарли, выуживая из папки листок бумаги, — я бы начал вот с этого. Чтобы подогреть в читателе интерес.
Бенджамин взял у него из рук листок и принялся читать. Вырезка из местной газеты «Бромзгроув эдветайзер» от 7 сентября 2016 года.
— Своего рода пролог, — добавил Чарли, — чтобы пояснить, что произошло, перед тем как открутить назад и изложить предысторию.
Бенджамин кивнул.
— Неплохо, — согласился он.
Текст в вырезке гласил:
ПОБОИЩЕ ПАЯЦЕВ
В эту субботу вечером на празднике в честь дня рождения потрясенные дети наблюдали неожиданный аттракцион ужасов — драку между артистами-соперниками.
Обожаемый среди детворы комик Доктор Сорвиголова (также известный как Дункан Филд) показывал свою фирменную клоунаду на гулянке в Элвчёрч, по случаю девятого дня рождения Ричарда Паркера, когда на ту же вечеринку заявился коллега Филда Барон Умник (также известный как Чарли Чэппелл). Судя по всему, произошло двойное бронирование артистов.
Свидетели заявляют, что клоуны удалились в кухню разбираться, но уже через несколько минут вцепились друг другу в глотку — буквально. Потеха быстро переросла в потасовку, вскоре вызвали полицию.
Мама Ричарда Сьюзен Паркер сказала: «Это было ужасно. Только что дети прекрасно развлекались бомбочками-вонючками — и вдруг этот кавардак. Дети закричали, и не успела я глазом моргнуть, как мне сломали два стула и побили кое-что из лучшей посуды».
Впоследствии мистер Филд, получивший перелом челюсти и другие увечья, прокомментировал: «Это было жестокое и неспровоцированное нападение со стороны человека, завидовавшего мне профессионально. Будьте уверены, я подам в суд и призову к действию полную силу закона».
Мистер Чэппелл сказал, что драка не имела никакого отношения к профессиональному соперничеству и возникла в результате «спора из-за Брекзита». Мистера Чэппелла держат под охраной.
Или лучше сказать… манежат?
Дочитав до шутки, Бенджамин поморщился.
— Фу… с этой строчкой не мешало бы поработать.
— Однозначно. И все же что скажешь насчет перепечатать эту вырезку — с этого начать?
— Думаю, это замечательная мысль.
— А затем отмотаешь назад, к истории, как я познакомился с Ясмин и Аникой, и о том, как мы с Дунканом начали друг друга ненавидеть.
— Да, понятно. С вашей встречи в магазине игрушек.
— Точно.
Бенджамин начал записывать что-то в блокнот, а затем замер, зажав ручку губами.
— Как ты думаешь, что такого было в Анике, из-за чего у вас с ней установилась такая связь? Ты бы мог это облечь в слова?
— Погоди, — попросил Чарли и зарылся в папку. — Я об этом что-то писал в дневнике. Это… — Он извлек очки из кармана рубашки и вгляделся в небрежно исписанные бумаги. — Это две тысячи пятнадцатый. Ничего, если я вслух прочту?
— Давай, — сказал Бенджамин, усаживаясь поудобнее.
— Окей. — Чарли прокашлялся и принялся читать: — «Завтра ей восемнадцать. Может, все оттого, что своих детей у меня нет, я начал считать ее дочерью. Может, оттого, что я начал считать ее дочерью, Ясмин так ревнует, когда видит нас вместе, и никак не может это скрыть. Об этом мы поговорить не можем. Вот что я точно понял за последние несколько лет: какими бы ни были благими твои намерения, нет никакой возможности тактично сказать женщине, что она недооценивает собственную дочь.
Три часа дня, солнечное сентябрьское воскресенье, она в саду. Солнце озаряет ее, сочится сквозь ветви сумаха, рисует подвижные, пляшущие узоры на ее волосах, прячет их черноту, окружает нимбом света, добавляет оттенки каштанового, темного и блеклого, темного, как туалетный столик красного дерева у мамы в старой спальне, блеклого, как песок на пляже при низкой воде времен моих давно забытых летних каникул».
— Мило. — Бенджамина подтолкнуло сказать это, когда Чарли остановился перевести дух.
— «Она читает томик поэзии Лорки, на испанском. Мне нравится слушать, как она говорит по-испански, и я прошу ее прочесть мне несколько строчек. Она читает: „Por las ramas indecisas, iba una doncella que era la vida. Por las ramas indecisas. Con un espejito reflejaba el día que era un resplandor de su frente limpia“. Ее голос — странного рода музыка. Странного, потому что исчезает ее выговор — выговор, связывающий ее с Бирмингемом, ее домом, а возникает другой, незнакомый; на мой слух, он экзотичен и красив. Я прошу ее перевести эти строчки, она мимолетно хмурится, а затем, тщательно все обдумав, говорит: „Сквозь робкие ветви прошла девушка, что была жизнью. Сквозь робкие ветви. Она отражала свет дня крошечным зеркалом, что было красой ее безоблачного чела“.
Потом эти строки не идут у меня из головы. „Девушка, что была жизнью“ — именно так я думаю об Анике. Я думаю о женщине, какой она сделается, когда покинет дом, оставит свою мать, этот город и воплотит свою мечту — мечту о свободе. Свободе жить, где хочется, быть там, где хочется, говорить на языках, которые она любит. Я думаю об этой красивой мусульманской девушке, дочери пакистанцев, как она живет в Севилье, или в Гранаде, или в Кордове и говорит на безупречном испанском, и я думаю, какое яркое будущее у нас впереди, если мы решим стать такими — людьми, более не связанными тесными тюремными оковами крови, или религии, или национальности. Для меня Аника — символ такого будущего. Но в то же время я не хочу обуживать ее, сводить к символу, потому что она — нечто гораздо более важное: она человек мыслящий, чувствующий, любящий человек, вольный свершать свой выбор, идти своим путем, никому не подотчетно. Как та девушка в стихотворении. Женщина, „что отражает свет дня крошечным зеркалом, что было красой ее безоблачного чела“».
Чарли отложил блокнот и снял очки. На последних словах речь у него замедлилась, голос дрогнул.
— Черт бы драл, Чарли, — проговорил Бенджамин, помолчав. — Это прекрасно. Я и не думал, что ты умеешь… в смысле, я не предполагал… Где ты выучился так писать?
Чарли пожал плечами:
— Я всегда много читал, наверное. С самого детства. А что, как думаешь, хорошо получилось?
— Думаю, это обалденно. Так проникновенно. Интересно, что бы она сказала, если бы прочла это?
— Вряд ли она когда-нибудь это прочтет.
— Ну, ты не против… ты не против, если я это помещу в книгу прямо вот так, как ты это написал?
Чарли улыбнулся.
— Нет, конечно, не против, дружище. Это все тебе. Делай с ним что хочешь.
Время шло к часу дня, и они пошли в кухню обедать. На выходных заезжала Лоис. После их расставания с Кристофером она слегка свихнулась на стряпне, а раз кухня у Бенджамина была гораздо просторнее ее оксфордской комнатенки, Лоис повадилась приезжать при любой возможности, холодильник и морозилка были забиты ее супами и вторыми блюдами. Бенжамин наполнил две плошки острой чечевицей и томатным супом и, пока отпиливал ломти хлеба с отрубями (также испеченного сестрой), спросил Чарли:
— И как у нее дела в университете?
— Очень хорошо, по-моему. Хорошие оценки по всему подряд. А следующий год у нее в Испании.
— Фантастика. А с искусством?
— Ага, она все еще занимается понемножку. Помогла с фреской или чем-то таким, для студсоюза. Думаю, это сохраняло ей рассудок, знаешь ли, пока она с матерью жила. Когда такой талант, он помогает со всяким другим, верно же? С гневом, с раздражением и прочим. Дает тебе отдушину. Мне такое нужно самому. Всяко лучше, чем колотить людей. Не то чтобы мерзавец не заслужил.
— Ты готов рассказать мне, что произошло?
— Давай сперва поедим, — предложил Чарли.
Они послушали сводку известий на «Радио Четыре». Главная новость — поездка президента Трампа по Азии, он уже добрался до Южной Кореи и ухитрился обойтись без всяких серьезных дипломатических инцидентов, хотя президент, как обычно, получал удовольствие от того, что вся мировая аудитория из-за него словно на острие бритвы, ждет, затаив дыхание, какой-нибудь расчетливой провокации или случайной оплошности, которая ввергнет весь белый свет в хаос. Через несколько секунд Бенджамин уже собрался переключиться на «Радио Три», но спохватился: нет, подумал он, такое позволил бы себе старый Бенджамин, до референдума, до выборов Доналда Трампа. Мир менялся, все крутилось неуправляемо, непредсказуемо, и было важно оставаться в курсе всех дел, иметь мнение. Минуту или две они с Чарли слушали в чутком молчании.
Наконец Бенджамин произнес:
— Не нравится мне Трамп, а тебе?
— Не-а, — отозвался Чарли. — На дух этого чувака не выношу.
Бенджамин кивнул. Политическая дискуссия им не грозила, и он последовал своему исходному порыву и переключил радио — и полились первые аккорды Брамсова квинтета для кларнета. Остаток их трапезы прошел под этот успокаивающий аккомпанемент.
Вернувшись в гостиную, они с Чарли вновь уселись друг напротив друга, и Бенджамин спросил:
— Короче, нельзя нам уже откладывать этот вопрос. Вынужден спросить: что на тебя нашло в тот день? С чего вдруг насилие? Какова была последняя капля?
— Много кто в заключении меня про это спрашивал, — проговорил Чарли, зарывшись в папку. — У них у всех такое впечатление, будто я в глубине души человек мягкий и добросердечный, и поэтому пытаться объяснять это — им и себе…
— Может, ты про это писал?
— Как ни странно, да, писал.
Он извлек два или три листка бумаги и вновь вытянул из кармана очки.
— Тебя, похоже, не на шутку укусила писательская муха.
— Честно говоря, Бен, это твоя книга меня вдохновила, — сказал он. — Надо воздать тебе должное за это.
— Чепуха, — возразил Бенджамин. — Ну давай. Послушаем, что у тебя вышло.
Чарли подался вперед, прочистил горло и стал читать.
— «Семнадцатое сентября, — начал он, — 2016 года.
К дому я приехал с запасом в десять минут.
Можно считать это моим прирожденным пессимизмом, а можно профессиональным чутьем, но было жутковатое предчувствие, что Сорвиголова сюда уже добрался. Он уже дважды или трижды взламывал мою почту, отменял мое выступление и забирал его себе. Конечно, я припирал его с этим к стенке, но он беззастенчиво все отрицал. Однако сегодня я не собирался спустить ему это с рук. Как только завидел паршивый серенький „воксолл“, оставленный на подъездной аллее рядом с автомобилями родителей, я понял, что день наших давно откладываемых разборок настал. Я чувствовал, как во мне поднимается злость, но решил вести себя спокойно и с достоинством — хотя, так вышло, я уже облачился в свой костюм, и удивительно, сколько народу не воспринимает тебя всерьез, если на тебе тесный твидовый костюм, разноцветная академическая шапочка и красный пинг-понговый шарик на носу.
Позвонил в дверь и, должен признать, когда мать именинника открыла, церемониться я не стал. „Где он?“ — спросил я, протискиваясь внутрь. Двинулся в гостиную, там-то Сорвиголова и нашелся, окруженный скучавшими, судя по их лицам, детьми, занятый своими старыми фокусами — буквально, поскольку программу он не меняет уже лет пятнадцать. Я схватил его за лацканы дурацкого белого халата и сказал — стараясь пока не выходить из роли: „Елки-метелки, старина, ты какого беса творишь тут?“
Кое-кто из детей принялся смеяться, поскольку это явно было самое развлекательное за последние десять минут, и они наверняка решили, что наблюдают начало дуэтного выступления. Но Сорвиголове неохота было подыгрывать. „Отъебись, Умник“, — проговорил он, и тут даже бестолковые дети поняли, что эта реплика не из сценария детского праздника, хотя все равно засмеялись. „Эй! — сказал я, привлекая его ближе к себе. — Следи за языком. Тут дети, злобный ты паршивец“.
„Ты что тут делаешь?“ — спросил он.
„Это мое выступление, сам прекрасно знаешь“.
„Не понимаю, о чем речь. Иди отсюда. Дурака валяешь“.
„Ты хотел сказать, мне полагается тут валять дурака. Мне заплатить должны были за то, что я валяю дурака. Я этим на хлеб зарабатываю. Но каждый раз, как меня кто-нибудь зовет поработать, ты вечно лезешь и путаешься под ногами“.
„Вали уже отсюда, а? Эти юные дамы и господа желают развлекаться“.
„Им придется, бля, ждать очень долго, если кроме тебя у них больше никого“.
Это его не на шутку вывело из себя. „Ах так! — сказал он. — Пошли выйдем“.
Мы двинулись прочь из гостиной, но уже в кухне он на меня набросился. Сдернул с себя летчицкий шлем Второй мировой войны, а я стащил с головы шапочку ученого. Сорвиголова сдернул с моего носа пинг-понговый шарик и швырнул его через всю кухню. По случайности нос упал прямиком в пустую банку из-под варенья и, поболтавшись внутри, замер. Мы оба уставились на него.
„Черт бы драл, — сказал я. — Ловко. Спорим, у тебя бы не получилось, если бы ты намеренно кидал“.
Этот мелкий казус словно бы стравил напряжение. С его стороны, во всяком случае.
„Слушай, Чарли, — сказал он примирительно, раскрывая объятия, — чего мы все время воюем?“
„Не знаю… Потому что на дух друг друга не выносим?“
„Ты меня не бесишь, Чарли. Нет у меня этой зловредной жилки. Как раз наоборот. Мне тебя жалко“.
Тут голос у меня упал. „Да?“
„В глубине души ты милый парень. Всем это понятно. Просто из такой вот категории людей. Ну, ты понимаешь… пожизненных лохов“.
Тяжко дыша, я ждал продолжения.
„Такие вечно в проигрыше, так ведь? Тебе хочется, чтобы дети к тебе тянулись, как ко мне, но они не тянутся. Не знаю почему, но они тебя любят меньше. Вот так оно тут. Может, они тоже понимают, что ты лох. Может, нутром чуют. В смысле, ты вдумайся. У тебя толком нет семьи. У тебя толком нет дома. Ты через раз спишь у себя в машине. Дочка твоя сроду не была такой звездой в школе, как моя“.
„Она мне не дочь“, — сказал я.
„А, точно, я забыл. Все думаю, что она твоя дочь, раз вы так близки. Но, видимо, должна быть какая-то другая причина. Кто знает, какая, а, Чарли? Может, лучше и не вдаваться…“
Правая рука у меня начала подергиваться. Искушение привести ее в резкий внезапный контакт с лицом передо мной нарастало. Но что-то меня останавливало, даже сейчас. Я знал, что, если поступлю так, Дункан одержит верх.
„Кристэл и Никс не ладили никогда, верно? Штука в том, что заводилы и лохи ладят друг с другом редко. Это разные биологические виды, как ты понимаешь. Одни сильные, вторые слабые. Знаешь, чего Кристэл никогда не делала, сроду? Она не плакала. Никогда не плачет, так-то“.
Я ждал — поглядеть, куда все это катится.
„Никс в университет-то поступила, кстати?“
Я кивнул.
„У нее с испанским тема, да?“
Я кивнул еще раз.
„Чуток расстроилась из-за результатов референдума, как я понял“.
Я не ответил.
„Кристэл сказала, что Никс плакала наутро после. Плакала — в школе! Ты знал?“
Я сказал: „Немудрено. Она по своим взглядам всегда была очень европейским человеком. Всегда имела в виду, что, может, когда-нибудь окажется по работе в Испании, например. Теперь это все станет для нее гораздо сложнее“.
„Как я и говорил, — повторил Дункан, к моей досаде, — заводилы и лохи“.
„Да только вот, — сказал я, — в этом случае Кристэл тоже в пролете“.
Он нахмурился. „С чего это?“
„А вот с чего: все, что Аника потеряла из-за этого голосования, потеряла и Кристэл. Все одинаково, для всей молодежи“.
Тут Дункан разулыбался, и улыбка получилась подлейшая из всех, какие я в своей жизни видел, — и сказал: „А, нет, в том-то и дело. У Кристэл все будет в порядке. У меня отец был ирландцем, понимаешь ли. — Он еще поулыбался, подзуживая меня. — Ты не знал? Вот да. Мы все тут же подали на ирландское гражданство. На прошлой неделе получили. Паспорта и все остальное. У нас все улажено. Для Кристэл ничего не изменится. Будет гражданкой Евросоюза всю оставшуюся жизнь. — Он понаблюдал, как я на него вытаращился. — Стал бы я голосовать так, чтобы лишить этого собственную дочь, ну?“
Он сунул руки в карманы халата и замер — бросал мне вызов: что я ему отвечу? Задним числом надо отдать ему должное. Из всего, что он мог бы мне сказать, чтобы вывести из себя, это было, пожалуй, самым убойным. Прямиком по моим слабейшим, уязвимейшим точкам. Он ухитрился проявить безупречное, безукоризненное, мерзопакостнейшее сочетание зловредности, высокомерия и двурушничества, и сейчас, пока я смотрел на него, годы ненависти волной подымались во мне, закипали.
„Так или иначе, — сказал он, — с чего мы вообще заговорили про Брекзит? Тупее повода для ссоры не придумать. Все считают, что страна свихнулась. Ну-ка, говорят, тут в холодильнике сидр есть. Давай выпьем и забудем все наши разно…“
Видимо, он хотел сказать „разногласия“. Но завершить ту фразу Дункану оказалась не судьба. Первый мой удар пришелся ему в левую щеку, прямо посреди слова. Думаю, челюсть ему сломало четвертым или пятым. К тому времени кухню мы уже раскурочили. А потом первое, что вспоминаю, — полицейские сирены».
Чарли отложил записи и снял очки.
Бенджамин проговорил:
— Значит, вот так все и было — слово в слово?
— Слово в слово. Наверное, если коротко… я вышел из себя. Нанес телесные повреждения и получил за это по закону. Может, и еще разок такое устрою, кто знает?
Он вернул листки обратно в папку и попытался протянуть ее Бенджамину.
— Держи, короче. Это все твое. Если считаешь, что в этом есть книга, делай, что захочешь.
Бенджамин покачал головой и мягко подтолкнул папку обратно к Чарли.
— По-моему, ты ее уже написал.
— Что — это? Но это же просто… болтовня. Никакого ни ритма, ни смысла. Никакой формы, ничего.
— На это есть редактор.
— У меня нет редактора.
— Я тебе за него буду.
Суть этих слов впиталась не сразу. А когда впиталась, лицо у Чарли расцвело от благодарности. Слишком растроганный, он не смог посмотреть на Бенджамина в упор, но сказал:
— Ты ради меня готов на такое?
— Конечно.
Чарли встал и знаком попросил встать Бенджамина. Они прочувствованно замерли друг перед другом. А далее последовал маленький кризис мужества в отдельно взятом микрокосме. Чарли протянул руку, Бенджамин собрался взяться за нее, но Чарли уже подался вперед, Бенджамин в результате кисть руки не поймал и взял Чарли за запястье; другой рукой Чарли обхватил Бенджамина, и они попытались обняться, Чарли при этом все время бормотал, что Бенджамин не только его первый и старейший друг, но еще и друг лучший, лучшего друга человек себе и желать не мог бы. Они простояли вот так, обнимаясь и хлопая друг друга по спине, а потом осознали, что не вполне понимают, как это прекратить и отцепиться друг от друга, а потому проделали это очень медленно и одеревенело, а затем, чтобы выйти из положения, Бенджамин подался в кухню и сказал, что сварит кофе. Когда он выходил из комнаты, Чарли произнес ему вслед:
— А как же твоя следующая книга? О чем ты теперь напишешь?
Бенджамин счел эти вопросы хорошими и пока не решенными, и, вероятно, в тот миг, как раз в тот миг (как он понял погодя) стало ослепительно ясно: его кладезь творчества сух, описав свою любовь к Сисили, он изложил единственную историю, какую хотел, и больше сочинять ничего не будет. Но Чарли он сказал лишь:
— О, что-нибудь придумается. Обязательно. Как всегда.
