Я уединился в своем кабинете, но не раньше, чем стянул радиоприемник в соседней комнате.

…some day soon, we all will be together, if the fates allow.

Есть ли на свете что-нибудь более безнадежное, чем рождественские песни?

Пошли считаные минуты с того момента, как «Шведское сопротивление» во главе с Йенсом Мальмом заморозило комментирование деяния Микаэля Кейсера на интернет-форумах. А час назад «Шведские демократы» объявили во всеуслышание, что самочувствие их лидера можно назвать удовлетворительным, выразили надежду, что случившееся не повлечет за собой дальнейшего кровопролития, и пожелали соотечественникам счастливого и мирного Рождества.

Вечеринка в отделе начнется через час, но коллеги уже празднуют. Судя по крикам за стенкой, игра «Узнай шалуна» идет полным ходом. На экран проецируются фотографии преступников, давнишних и совсем свежих, и тот, кто первый успеет выкрикнуть правильное имя – для чего, помимо прочего, нужно, чтобы тебя услышали, – получает стокроновую купюру.

За противоположной стенкой с кем-то разговаривает Олауссон.

– Просто уму непостижимо, как он выжил, – распаляется он.

Его собеседник соглашается.

– В жизни не голосовал за них, – продолжает Олауссон. – Но на этот раз он сказал много такого, с чем я могу только согласиться. Ты ведь слышал его речь на вокзале? Что и говорить, на этом деле они заработали много очков.

Собеседник Олауссона опять говорит «да», а я думаю об одиноком исследователе Томасе Хебере. Все больше склоняюсь к тому, что он погиб вместо Лизы Сведберг. Каждого из нас кто-нибудь да оплачет, и я спрашиваю себя, чем сейчас заняты родители Хебера. И еще думаю о Йоне Тюрелле, следит ли он за развитием событий по телевизору. Где были его родители, когда бушевала «Эдит»? Пересидели ли они ее в квартире на Дёбельнсгатан или буря застала их где-нибудь в дороге? Я уже взялся было за телефон, с тем чтобы удостовериться, что с мальчиком всё в порядке, но что-то остановило меня.

Вместо этого в голову мне полезли разные вопросы, которые так и остались без ответа. Большинство из них не имели никакого значения, тем не менее почему-то мешали мне двигаться дальше. Почему Лиза Сведберг спала на диване, в то время как в ее распоряжении была кровать? Возможно, Бирк прав: ей так больше нравилось.

Много еще зияло белых пятен и черных дыр, как оно обычно и бывает в полицейском расследовании. Прошлое – это прошлое, историю никогда не удается реконструировать до мельчайших деталей.

Я спрашиваю себя, чем закончился рождественский ролик со спящим гномом и тремя детьми. Что у ним там в конечном итоге вышло? Может, завтра мне наконец удастся посмотреть последнюю часть в компании Сэм?

В дверь стучат, это Чарльз Левин. Понимаю, что «ментор» в данном случае – неправильное слово, но я просто не представляю себе, как могу назвать его иначе.

Он похудел и от этого как будто стал выше ростом. Лысина, обычно блестящая, покрылась ежиком двух-трехдневной щетины, а очки в черной оправе съехали на изогнутый крючком нос. Левин остановился в дверях, держа шляпу в руках. Его теплое пальто расстегнуто, а взгляд устремлен на стул для посетителей.

– На нем можно сидеть?

– Рискни.

Левин закрывает за собой дверь, кряхтя, устравиается на стуле.

– Да… этот бедняга… Он одряхлел, пожалуй, еще больше, чем я.

Я прикручиваю радио. Уже осенью мы общались с Левиным от случая к случаю. Он редко когда отвечал мне по телефону – вероятно, только когда ленился предварительно проверить, кто звонит. Мы стали видеться время от времени, после того как я вернулся на службу, а он получил место в нашем отделе. Здоровались, встречаясь в коридоре или буфете, но не более.

Наши отношения вечно окружало целое облако тайн и недомолвок. К примеру, я слышал, что получил место в группе международных расследований искючительно благодаря Левину, который был вынужден пойти на этот шаг под чьим-то давлением сверху. И тому, кто на него надавил, было известно нечто такое из прошлого Чарльза, о чем больше не знал никто. Кроме того, Грим говорил, что Левин навещает кого-то в клинике Святого Георгия, и я понятия не имею, что бы это могло значить.

Вполне возможно, что ничего. Не исключено, что виной всему мое больное воображение и все эти тайны не стоят выеденного яйца. Так, по крайней мере, мне показалось, когда Левин постучал в дверь моего кабинета в тот декабрьский вечер накануне Рождества.

– Ты пришел проверить мой стул? – спрашиваю я.

– Нет… Нет, не за этим, – добавляет он после недолгой паузы. – Я слышал, твой первый месяц на службе прошел спокойно.

– Совершенно спокойно, – подтверждаю я. – Никаких заслуживающих упоминания происшествий.

Он хихикает. Потом осторожно меняет положение на стуле, спинка скрипит.

– Все-таки это страшно, – говорит он. – Ты не находишь?

– Ты о Кейсере?

– Да. Уж слишком невинными предстают после всего этого «Шведские демократы» в глазах общественности. «Мэйнстрим» – кажется, так это называется.

– Это так. Даже чертов прокурор Олауссон признает, что на этом деле они заработали много очков. Я тут подслушал…

– Олауссон? Он что, прямо так и сказал?

– Да.

– Значит, и он тоже… – Левин как будто о чем-то задумался, и некоторое время оба мы молчали. – Ну, Гофман, конечно, опаздывает, как и положено важному гостю.

– Вы с ним знакомы?

– И довольно близко. Я как-нибудь расскажу тебе при случае…

Между нами воцаряется слишком напряженное молчание.

– Правда, что ты навещал кого-то в клинике Святого Георгия? – спрашиваю я.

Левина, похоже, не слишком смущает мой вопрос. Его руки со сложенными в замок пальцами покоятся на коленях.

– Да, это правда, – говорит он. – Весной я выхожу на пенсию, как ты знаешь; другими словами, приступаю к написанию мемуаров. В моем распоряжении полгода, чтобы дособрать необходимый материал. Последнее время я стараюсь посвящать этому любую свободную минутку, но их – в смысле минуток – выпадает не так много. Поэтому я не особенно продвинулся. Мои визиты в клинику связаны с одним расследованием, которое я так и не довел до конца, но которому надеюсь отвести место в будущей книге. Один из его героев лечится в Святом Георгии… Голова соображает все хуже, как ты понимаешь, и иногда возникает необходимость кое-что перепроверить.

Я вглядываюсь в его лицо. Когда человек лжет, вокруг глаз напрягаются мускулы, я знаю какие. Но Левин улыбается, как будто специально для того, чтобы сгладить этот эффект. Поэтому он и пришел сюда, догадываюсь я. Что ж, на его месте я тоже не стал бы доверять Гриму. Левин просто-напросто решил проверить, что я знаю и что собираюсь делать. Если вообще что-то собираюсь, конечно.

– Если это так, – возражаю я, – зачем тебе понадобилось делать из своего визита тайну?

– Потому что речь идет об убийстве, – отвечает он. – Причем о жестоком убийстве, которое никогда не будет расследовано до конца, потому что все сроки давным-давно вышли. Я не хочу обнадеживать заинтересованных лиц понапрасну, понимаешь? Такие вещи ведь рано или поздно все равно выходят наружу. Если родственники убитого узнают, что я навещал в клинике этого человека…

Что ж, вполне похоже на правду. Я откашливаюсь.

– Где ты собираешься встречать Рождество, Лео?

– Дома, с Сэм… а потом поеду в Салем к родителям. А что?

– Просто спрашиваю. – Он взмахивает рукой. – Я забочусь о тебе, Лео.

– Правда?

– Конечно.

Он меняется в лице. Я складываю руки перед грудью, смотрю на него. Чувствую себя ребенком и задаюсь вопросом, видит ли меня таковым Левин.

– Однако, – продолжает тот, – с некоторых пор мы с тобой перестали общаться. Это началось уже в мае. Тем не менее я никогда не оставлял тебя своими заботами.

– Но разве это не ты воздвиг стену между нами? – удивляюсь я. – Это ты первый стал избегать меня, особенно после того, как рассказал правду о Готланде. Здорово ты тогда выкрутился, нечего сказать… Чертова бумажка? Мог бы сказать мне – по крайней мере, проявить минимум уважения.

– Понимаю, что ты возбужден, Лео, но…

– Я не возбужден, я взбешен.

– Мне жаль, что вышло так, как вышло, но я был вынужден… Я просто не мог открыть тебе того, о чем ты спрашивал, когда звонил мне.

– Кто же тебе мешал? И главное, чем он так зацепил тебя?

Левин рассеянно улыбается.

– Я не могу сказать тебе этого.

– Почему?

– Потому что не могу.

Я помню тот клочок бумаги, исписанный его почерком, – таким изящным, что тяжесть слов становилась почти неощутимой. Я так много ее перечитывал, что почти выучил наизусть.

– Что это было за «распоряжение»? – спрашиваю я. – Могу я взглянуть на бумагу, по крайней мере?

– Не строй из себя идиота, Лео, – говорит он. – Разумеется, оно было тут же уничтожено, как это делается со всеми важными распоряжениями.

– И кто же его уничтожил?

– Я, разумеется.

Открываю рот, но сказать мне на это нечего. Я беззащитен и прекрасно осознаю это.

Левин поднимается со стула, достает из внутреннего кармана пиджака коричневый конверт и кладет на стол.

– Собственно, я только хотел пожелать тебе счастливого Рождества и преподнести маленький подарок. Надеюсь, он понравится тебе.

Беру конверт, взвешиваю его на ладони.

– Что там?

– Единственный уцелевший экземпляр. – Левин надевает шляпу. – Жаль, но мне пора идти. Один хороший друг пригласил меня на обед в «Опера».

– О’кей.

– А что ты хотел получить в подарок на Рождество? – спрашивает Левин, поправляя шляпу.

– Кофеварку. А ты?

К чему этот вопрос? Я ведь ничего не собирался ему дарить. Или нет… Если б на свете существовала сыворотка правды, я раздобыл бы пару доз специально для Левина.

– Мне давно уже ничего не нужно.

Он произносит это без намека на сожаление и кладет ладонь на дверную ручку.

– Надеюсь, кто-нибудь подарит тебе кофеварку, ты ее заслужил… – Он медлит у двери. – Кстати, как у вас с Сэм? Всё в порядке?

– Да, – отвечаю я.

Левин улыбается.

– А я заметил. Ты похож на человека, у которого наконец появился дом.

На этот раз он, похоже, сказал правду, но я молчу.

– Счастливого Рождества, Лео, – говорит Левин.

– Счастливого Рождества.

Мой «ментор» исчезает за дверью. Интересно, когда мы с ним увидимся в следующий раз? Звуки праздника за стенкой сначала усиливаются, а затем стихают.

Я открываю конверт. В нем оказывается тоненькая книжка – роман некоего Л.П. Карлссона, изданный в 1901 году. Светло-бежевый переплет потрепан, но черные буквы заглавия не повреждены: «Падший детектив». Я усаживаюсь за стол и встаю из-за него не раньше, чем прочитываю роман от корки до корки. После чего выхожу из кабинета, запираю дверь и достаю из кармана тубус «Халсиона».