Накрапывал дождь. Пасмурный полдень укутался в тени. Устин Вавилосов вытер рот, покосился на мокрую дорожку и вдруг оживился.

– Ну-ка, ну-ка, ну-ка, стой!..

Придерживая панаму, он косолапо побежал по мелкому гравию. Добежав, обернулся, подмигнул Познобшину:

– Закусим!

Он нагнулся, выпрямился, взмахнул побледневшим червем.

Брон с усталым безразличием кивнул, выпил, поискал в бараньей шевелюре и стал следить за уморительным движением челюстей Устина.

– Хорошо тебе, у тебя имя диковинное, – сказал он задумчиво.

Вавилосов сглотнул, присел на бревнышко – маленький, черноглазый, в мешковатой одежде. Старый телевизор, намедни, год тысяча девятьсот тридцать какой-то, носите панамы, берите сачок. Веселый ветер пропоет вам старую песню о главном.

– Зря завидуешь, я мучаюсь, – он сдвинул брови в потешной печали. Чего ж хорошего?

– Так, – Познобшин пожал плечами. – На кой черт ты это делаешь?

– А для хохмы, – добродушно объяснил Вавилосов. – Это еще с детского сада, мы там спорили, я много жвачек выиграл. Нормальное дело – гам, и готов. Мне не трудно, к тому же вкусно.

Брон взял бутылку, разлил.

– Ну, а еще что-нибудь можешь?

– Съесть? – не понял Устин.

– Хотя бы, – Познобшин вздохнул и приподнял стакан.

Вавилосов отозвался своим.

– Как-то не пробовал, – сказал он небрежно. – Зачем?

– Затем же. Для пущей оригинальности.

– Да хватит, наверно.

– Считаешь?

– Ага, – Устин изменился в лице, выпил, выдохнул. В дачном сочетании с невинной и трогательной панамой он выглядел дико.

Брон посмотрел в сплошное небо.

– Везет тебе, – пробормотал он, пытаясь взглядом продавить пелену. – Я бы тоже мог… хоть целый гадюшник, если бы с пользой. Только этого мало.

– Чего мало? Пользы? – уточнил Вавилосов.

Брон помолчал, потом вяло ответил:

– Надоело все со страшной силой. Все. До последней молекулы.

– Мне тоже, – понимающе кивнул тот.

– Нет, – строго поправил его Познобшин. – Я о другом. Надоело быть человеком. Сидеть на бревне человеческой жопой, жрать водку человеческим ртом, слова разные говорить – что к месту, что не к месту. Дышать надоело, ходить, смотреть, думать.

– Это депрессия, – подсказал Вавилосов. – На самом деле оно бывает не так уж плохо.

И потянулся за бутылкой.

– Я не сказал, что плохо, – возразил Брон. – Я сказал – надоело. Людям, конечно, неплохо тоже бывает.

– Людям! – усмехнулся Устин, испытывая чувство непривычного, редкого высокомерия. – Ты, получается, уже не человек?

– Человек, – Брон снова вздохнул, теперь – глубоко, до дна, сооружая из праны и спирта энергетический коктейль.

– Так куда ж тебе деться?

– Никуда, наверно.

– Значит, мечтаешь.

– Мечтаю.

– О чем же?

– О другом.

– И какое оно?

– Это неважно. Вот ты, опять же, червяков жуешь. На первый взгляд явное отличие, пусть и не первостепенное. А разобраться – тот же человек, только хромосома, небось, какая-нибудь сломалась.

– Хромосома?

– Она.

– И что – тебе тоже сломать?

– А зачем? Вот если бы ты новую встроил… чужую… посторонний ген, хоть от свиньи… Мне, например, хочется уже, чтобы мне свиную печень пересадили. Впрочем, нет – я буду снова человек, только со свиной печенью. А надо, чтобы как в "Мухе": чего-то такое, после которого уже не совсем человек…

– Я так понимаю, что о протезах разных и говорить нечего.

– Правильно понимаешь. Даже искусственное сердце – не выход.

– Ну, выпей тогда еще.

– А я что делаю?

– Тогда прозит.

– Нет. За то, чтоб оно все…

– Накрылось?

– Нет, пускай живет… Ладно, на небе меня поняли. Прозит!

– Всегда с нашим удовольствием.

Познобшин улегся на мокрую траву, заведя под голову руки. Вавилосов, боясь промочить свою идиотскую одежду, солидарно завис над товарищем – как бы полулежа.

– Помогает?

– Вряд ли. Если только вусмерть. Дело-то человечье. Короче, не знаю пока, у меня все только вчера началось.

Устин выпрямился, расхохотался:

– Вчера? Больно мы нежные!.. Вчера!.. Погоди до вечера, само пройдет! Муха…

– Это понос проходит к вечеру.

– Будто у тебя серьезнее.

– Ну, разумеется, ты-то ничего серьезнее не знаешь.

– Сейчас червями накормлю – ты тоже не будешь знать ничего серьезнее.

Познобшин в тоске замолчал. Устин подумал:

– Бабу найди.

– Она человек.

– А тебе кого – лошадь?

– Может быть.

– Тогда купи газету с объявлениями. Там тебе кого хочешь пришлют.

– Отъебись.

– Ну, мил человек…

Вавилосов почувствовал раздражение. Нытье Познобшина ему осточертело.

– Вот, опять – человек… Хоть не называй меня так!

– Не буду, не буду. Обознался.

– Там еще есть?

Устин поболтал остатком водки.

– На раз.

– Вторую возьмем?

– Почему ж не взять. На службу-то завтра выйдешь?

– Посмотрим.

– Я к тому, что если не выйдешь, можешь остаться.

– Ну к дьяволу.

– Слушай, кончай. Достал.

– По рукам.

– У тебя еще руки?

Брон посмотрел на ладони с черным следом от спички на правой. Злобно усмехнулся:

– Молодец! Да, пока руки…

– Две?

– Восемь.

– Обойдешься четырьмя. Сейчас удвоятся, сделаем.

– Прозит.

– Чин-чин.

– Лучше?

– Забыли. Лучше?

– Сколько рук?

– Две, мистер О'Брайен.

– Продолжим.