– Очень приятно, – Вавилосов кивнул, приглашая в дом. Вишневый сад после вчерашнего дождя… Ши подтолкнула Брона, и тот вошел, не успев подумать про сад.

– У меня есть замечательный фильм, – ворковал Вавилосов. – Останетесь довольны. Триллер. Больной СПИДом заблудился в лесу штата Мэн, а там на него напал медведь. Они подрались, медведь его задрал и заразился. И стал людоедствовать, заразный, всех кусал…

– Тьфу, видиот, – сплюнул Познобшин. – Ну где, где ты это нашел?

Ши сбросила ему на руки плащ цвета зрелой сыроежки.

– Не ругайся, – сказала она строго. – Должно быть, хороший фильм.

Вавилосов тем временем метался, изображая нечто невозможное. Он плескал руками, прикладывал руку ко лбу – как бы в полупорыве, с отведенной ногой, хватался за обидчивую панаму, возводил очи горе. Метнувшись в дальнюю комнату, завел старинный патефон, и вскоре сквозь трескучее небытие прорвался сладкий тенор. Бурые тени с уютной солидностью разлеглись по углам. Телевизор вспыхнул и погас, Вавилосов забулькал напитками.

Ши стояла в прихожей, осматриваясь. Коснулась пальцем отсыревшей рейки, провела, осторожно лизнула. Брон, который в загородном доме Вавилосова чувствовал себя уверенно и спокойно, сейчас переминался с ноги на ногу. Никакое поведение не шло на ум – ни приличное, ни безумное. Вакуум, досада, унылые мечты, озноб.

За три дня они впервые покинули его квартиру. Брон плохо помнил подробности, все обернулось едким невесомым паром, растекшимся в полутьме. И рак засел. Оказалось, что это короткое слово на самом деле отражает некую цепкость, жадность до ассоциаций. Главный прототип, однако, почти не представлялся; Познобшина не волновали клешни и усы, он лишь по-рачьи таращил глаза, когда трудился над распростертой Ши – работал исступленно, всухую, будто кто-то высыпал ему в задницу полный совок раскаленных угольев. Из-за частых толчков рот Ши время от времени переполнялся кровью, и ее ровное хриплое дыхание прерывалось щелкающим глотком. Брон обливался потом; он доказывал себе, что сделал правильный выбор. В происходящем было что-то нечеловеческое – как ужасное, так и прекрасное. С одной стороны, он делал противоестественную вещь, сливаясь с человеком, который готов покинуть островок безопасности и уже занес над могилой ногу. Этим Брон наверняка себе вредил, поскольку добровольно пропитывался чистейшей смертью: примесей и консервантов нет, рекомендуется употребить до наступления даты на упаковке. Всматриваясь в шершавую упаковку, Брон читал, что продукту осталось немного. С другой стороны, свершался противоположный процесс: силы Брона, воплощенные в вещественном семени, таяли с каждым часом, сгорая в бездонной топке Ши. Он помогал ей, делился с ней, прибавлял к гарантийному сроку секунды и минуты, и в этом была мрачная красота. В те мгновения, когда его сознание прояснялось, Познобшин тщился угадать, сколь много в такой красоте внечеловеческого, несвойственного смертным. Странные мысли, мешаясь со странными чувствами, дарили надежду. Ши переворачивалась, и наступил момент, когда Брон, захваченный этим раком в квадрате, почувствовал, что сам он тоже рак, но не тот, которого варят и трескают с пивом, хотя параллели возможны и здесь, а голая болезнь, бестелесный процесс, пожирающий Ши: не просто не человек, но даже не микроб и не вирус. Он сразу понял, что это подлинное, и жалкие нелепости вроде мыльных расстрелов, библейских царей и сдуру оторванных пуговиц предстали перед ним в своей полной несостоятельности. Эта фантазия возбудила Брона так сильно, что он пришел в запредельное неистовство и не знал, извиваясь, чего ему больше хотелось одарить ли Ши сверхъестественным подарком, или спалить ее заживо по квадратному дюйму в минуту. Та, похоже, догадалась о его необычных видениях и ни с того, ни с сего завыла долгим, монотонным воем так, что нельзя было понять, от удовольствия это или от ужаса. Она укусила Брона в щеку, и он лишь после осознал, что укус пришелся на внутреннюю сторону. "То-то же, свистел ему в ухо шепот Ши, – то-то же, то-то же". Простыни пахли поджарой псиной. Брон зажмурился, приоткрыл рот и продолжил, что делал, с утроенной силой. "У меня злая болячка, настоящая, – бормотала Ши, откидываясь на расплющенную подушку и мотая головой. – Клубок примитивных, агрессивных клеток… Они чем проще, тем злее… размножаются, как бешеные, только и умеют… А эти зеленые – они с Луны… Я сразу поняла, они только тут такие, а там их не видно, там они настоящие… Предки теперь тоже с ними… " Она запрокинулась, глядя на бледный диск за окном. Брон, не останавливаясь, проследил за ее взглядом, и Луна показалась ему похожей на панаму Вавилосова, которую тот, наконец, снял и повесил в прихожей на гвоздь.

– Выпьете? – осведомился Вавилосов.

– По чуть-чуть, – улыбнулась ему Ши. – Говори мне "ты".

Брон подошел к окну, отвел штору. В саду было сыро; по ту сторону калитки сидел на лавочке угрюмый мужик, одетый, как бомж. Он и был, наверно, бомж, пришел издалека, устал. Меж ног его торчал корявый посох; плащ был цвета то ли рыжего, то ли сиреневого. Он, словно кого-то поджидая, смотрел вправо, где проходила дорога, и Брон имел возможность разглядеть его в профиль. Голова странника была втянута в широченные плечи; вязаная шапочка, отяжелевшая от сложной влажности, надвинута на глаза; бурые заросшие щеки рассудительно надуты, толстые губы чуть выпячены в недовольной задумчивости. В окружении трав и цветов он казался забытой ржавой балясиной. Познобшин подумал, что солипсисты из глубинки, промышляя, не преминули бы украсть такую ценную вещь ради общей хозяйственной пользы, и неосторожный бомж превратился бы в шатун для провинциального механизма.

Тенор вкрадчиво стелился по пыльному полу, заползая в карманы, за шиворот и в душу. Устин, шурша просторными штанами, принес поднос. Ши перевесила ветошь, лежавшую в кресле, на спинку, развалилась и лениво взяла печенье.

– Там расселся какой-то урод, – сообщил Брон и повернулся к Вавилосову. – Шугануть, пока не спер чего?

Вавилосов глянул в окно.

– Божий человек, – усмехнулся он. – Лица не видно из-за ящика.

Действительно: теперь скиталец смотрел прямо перед собой, приложившись затылком к синему почтовому ящику.

– Вынесу рюмку, – расчувствовался дачевладелец.

– Не надо, он здесь выпьет, – возразила Ши. – Это один из гостей.

– Этот?! – ужаснулся Вавилосов, да и Брон испытал неприятное чувство. Он понимал, что следует верной дорогой, однако избыток мерзости, сопровождавшей его в пути, нет-нет, да и действовал на нервы. Познобшин по-прежнему не был уверен, что преодоление в себе человеческого должно быть непременно связано с откровенно гнусными явлениями.

– А что такого? – удивилась Ши. – Это Выморков, он же Брат Ужас. Я познакомилась с ним в переходе метро, он там просил подаяние. Прибыл из провинции; бежал от родных мест после того, как менты разгромили секту, в которой он состоял. У них там были странные представления: молились какому-то кровавому чудовищу, головы рубили. Я поняла из его рассказа, что они всей деревней чем-то отравились и спятили.

Брон озадаченно почесал подбородок. Запущенный, небритый три дня, он сам походил на черта.

– Ну и зачем он нам нужен, со своим покровителем?

Ши укоризненно покачала головой.

– Поди-ка сюда, – приказала она. – Ближе. Еще ближе. Дай ухо.

Ногти впились в хрящ, бедный мясом; Брон сделал танцевальное движение.

– Слушай мудрую мамочку, – прошелестела Ши. – Не будь снобом. Выморков изверился, устал, его ничто не греет. Идол, которому он поклонялся, жаден и глуп. Он требует поножовщины и мужеложства. Выморков пытался вести агитацию в городе, но его поймали и предупредили, что если он еще хоть раз откроет рот… короче, он совсем упал духом. Голодает, побирается, ест крыс и собак – что ему за радость быть человеком?

– Я не против, – начал оправдываться Брон. – Просто я думал, что изгои изгоям рознь. Почему непременно сектанты? Почему не гений какой-нибудь непризнанный, светлый?

– Потому что гению хорошо, пускай его и гонят отовсюду. Гений с таким, как ты, из одного стакана не выпьет.

Кашлянул Вавилосов, о котором забыли.

– Милостивые государи, – пролепетал он тревожно. – Я, соглашаясь вас принять, не рассчитывал…

Он покосился на окно, за которым Выморков уже беседовал с незнакомым мужчиной лет тридцати пяти, совершенно седым. Мужчина привалился к забору и говорил отрывисто, односложно; губы же Выморкова двигались веско и степенно.

– Вот и Горобиц, – равнодушно заметила Ши, не обращая внимания на Устина. – Глубоко травмированный человек. Он бы рад остаться человеком, но кое-что увидел… однажды ему кое-что показали… кто он такой там, внутри…

– что-тоже с Луны? – осведомился Познобшин.

– Нет, отсюда… Но он, конечно, предпочел бы Луну.

Вавилосов стоял с потерянным видом. Тенор пел. Устину вдруг показалось, что он больше не властен ни над патефоном, ни над самим домом. Ему почудилось, что пришли настоящие хозяева. В следующую секунду он хотел возмутиться, но передумал. Его тянуло к Ши. Знаки, которые она ему делала, не оставляли никаких сомнений. Устин краснел, испытывая странную гадливость, от чего вожделение только нарастало. И он, как ни старался, не мог угадать дальнейшего развития событий. Мысли его зациклились на свальном грехе дальше этого фантазия Вавилосова не шла. Но ему хватало и свального греха; два эти слова кружились каруселью в голове, расшвыривая прочие мысли и не являя ни единой картины – какие-то плоские черно-белые фигуры, катающиеся клубком, в котором сливаются лица.

Выморков тяжело поднялся, повернулся к лесу задом, а к дому передом, и замер, неприятно улыбаясь. Горобиц бросил взгляд на часы и позвонил в звонок.

Ши булькнула, выплюнула на ладонь кровь и прищурилась.

– Это мои друзья, – обратилась она к Вавилосову капризным голосом. Но черные глаза глядели весело. Устин увидел, как она, тайком от Брона, подносит палец к губам. – Впусти их.

Когда Устин, повинуясь, пошел открывать, Ши выложила на скатерть колоду карт, пятьдесят четыре штуки, и выбросила джокера под стол.