Летом напиваться днем нельзя. День — долгий, и пьянка становится изнурительно-бесконечной, как это масляно-желтое незаходящее вечернее солнце. Зимой выпил, потом повторил, снова добавил, еще закрепил — глядь, и сам ты плавно затухаешь вместе с меркнущим днем. А летом — жуткое дело!

Светло еще, жизнь полным ходом идет, все только намыливаются на застольные подвиги, а ты уже домой вяло подплываешь с бултыхающимся в трюме литром жесткой выпивки.

В сон клонит, дремота качает меня на заднем сиденье карабасовского старого ржавого японского вездехода. А сам Карабас, совсем уже бусой, ватный, складной, сидит впереди рядом с молодым парнем-водителем, рассуждает о жизни. В зеркале заднего вида я рассматривал себя одним глазом, второй приоткрыть нет сил. Ксана, подруга Карабаса, перед отъездом снова напялила на меня парик, расчесала длинные блондинистые пряди — прямо не человек обычный, а певец Игорь Николаев какой-то. Темные очки на носу, рубаха до пупа расстегнута, а сам вцепился руками, как клешнями, врос суставами в небольшой коричнево-кожаный чемодан. О дорогой мой!

— Нет, Кот, я город не люблю, — настырно гундел Карабас. — Меня в город калачом не заманишь. Боязно тут у вас… Вот недавно шел я от приятеля. Отдохнули мы с ним, конечно, крепко… Ищу я, значит, свою машину — забыл, где я ее поставил.

У Карабаса и машина не как у всех людей — руль справа для японского левостороннего движения.

— А тут навстречу двое, в прах пьяные, орут как оглашенные — всех бить будем! Я спрашиваю — и меня? А они — тебя, толстуна лохматого, особенно! Тут я, конечно, с перепуга как в торец одному шмякнул — рухнул он костью в асфальт, думаю — беда, забил! Нет, шевелится, и второй уже возникает. Ну, наковырял я им ряшки на память — и домой поскорей, от греха подальше…

Мне стало смешно — я представил себе, как громадный Карабас, похожий в пустынном ночном городе на сбежавшего из зоопарка носорога, сиротливо рыщется по темным улицам в поисках забытой где-то машины.

— Не боишься пьяный за рулем ездить? — спросил я нравоучительски.

— А я пьяный не езжу, — уверил Карабас. — Сажусь за руль, смотрю вперед — если край капота вижу, значит, порядок. Можно двигать. А если край не различаю, то все, конец, туши свет…

— Слава богу, что машину разыскал.

— А как же! Мне без моей лохматки — жизнь невпротык…

— Слушай, Карабас, ты ведь все знаешь — почему у японцев левое движение? Неудобно ведь!

— О великая мудрость старых традиций! — обрадовался старый болтун. — Два века назад без малого император Мэйдзи предписал: ходить слева, чтобы на узких дорогах самураи не цеплялись друг за друга мечами и не дрались на дуэлях из-за этой глупости, окаянные. Ходить-то можешь как хочешь, без разницы, а оружие надобно всегда иметь слева — в руку должно ложиться удобно… Усек?

— Это ты к чему? — спросил я.

— К тому, что коли уж ты со своим Чрезвычайным и Полномочным Другом не разъехался, пусть рука будет навежове…

Я прижал к себе свой чемодан крепче.

— Карабас, знаешь, в чем наша беда?

— Валяй…

— Нам с тобой давно пора на завалинку, языком чесать, кости греть старые, а мы все в драку норовим.

— Вот придурок! Это наше счастье, а не беда!

Я ухмыльнулся довольно — может быть, он прав?

— Приехали, Карабас! Зарули во двор.

Машина притормозила у дальнего конца дома — против двери рядом с камерой мусоросборника. Я открыл дверцу:

— Спасибо, старче…

— Перестань! Жду звонка. Как только — так сразу…