И снова утро. Серенькое, вымоченное в осеннем дожде, выцветшее от ночной стужи и сырости. Но все-таки утро.

Зло рявкнул сиреной на повороте Задирака и помчался по Бульварному кольцу, к Пушкинской. Все утомлены, мы уже сутки на ногах, позади двадцать два часа дежурства.

Люди, связанные по работе с длительными нервными и физическими перегрузками, знают, что обычно в это время человек входит в кризисную фазу – физическое утомление гасит нервное возбуждение, снижается реакция, и риск совершить непоправимую ошибку резко возрастает.

Поэтому мы особенно не любим утренние финишные часы суточного дежурства. И я видел, как Севергину не хочется отправлять нас туда, где уже прогремели выстрелы. Но до конца смены еще 130 минут, а мы, как говорит Тихонов, чернорабочие беды.

Гони, Задирака, быстрее, сегодня мое последнее дежурство. В десять часов все пойдут по домам, а мне надо вернуться к себе в кабинет, приготовить документы для передачи. Последний день…

Оживает город. Плывут неспешные стеклянные сундуки троллейбусов, снуют торопливые легковушки, куда-то спозаранку отправился – догнал нас и исчез – длинный посольский лимузин с пронзительно-зеленым флажком, не то пакистанским, не то турецким.

В сужении дороги у проезда Скворцова-Степанова с тротуара соскочил, поднял руки, преградил нам путь высокий парень в телогрейке. С визгом, на юзе, затормозил Задирака, высунулся из окна…

– Але, милиция, тут баба на улице рожает. – Он показывает на сгорбившуюся, прислонившуюся к стене дома женщину.

– Что ж ты ее в роддом не везешь? – крикнул Задирака.

– Да «скорая помощь» куда-то провалилась, адрес не поняли, наверное…

– А вы муж? – спросил Тихонов.

– Какой муж? Человек просто! Прохожий…

Тихонов мгновение сомневался, оглянулся на нас, будто искал нашего согласия, просительно сказал Задираке:

– Алик, на Арбате есть роддом. Это ведь почти по пути?

Задирака пожал плечами: вам виднее, вы начальство… Мы выскочили с Тихоновым из машины, перебежали тротуар, подхватили ее под руки, почти на весу донесли до машины, быстро бережно посадили, а Задирака уже отпускал сцепление, медленно крутились колеса, и прыгали мы в дверцы на ходу…

Весь перегон занял минуты три – я запомнил только ее побелевшие от боли и страха глаза, невнятный судорожный говор: «К матери поехала… вдруг схватило… на улице прямо… Спасибо вам, родненькие…»

Припухшее лицо с темными размытыми пятнами, спутанные волосы из-под платка, дрожащие руки, с посиневшими ногтями. Она руками бережно обхватывала свой живот, будто боялась уронить его, и видно было, что она сейчас не чувствует ничего во всем мире, кроме биения маленькой нарождающейся внутри нее жизни. Она сама себе была безразлична, как безразлична собственная судьба кокону, из которого сейчас должна вылететь в мир бабочка…

Задирака выехал на Калининский проспект, несколько секунд выжидал, пропуская машины, включил сирену и прямо через резервную зону, навстречу движению рванул наискосок улицы. Тормознул, и Тихонов не допускающим возражений тоном скомандовал:

– Рита, останешься с женщиной…

«Уазик» уже тронулся, а Тихонов высунулся в окно и крикнул Ушаковой:

– Мы за тобой на обратном пути прие-е-дем…