25
Станислав Тихонов
Ближе к полуночи несколько стихает суета, реже становится пулеметный перезвон телефонов. Мы с Ритой подсели к Севергину за «командирский» столик – попить чайку. На карте-плане Москвы около кружка с цифрой 37 непрерывно мигает оранжевая лампочка.
– Что там, Григорий Иваныч?
– Грабеж. У буфетчицы на улице сумку вырвали… – Севергин нажимает тумблер. – Тридцать седьмое! Севергин… Что там у нас с грабежом? Почему не докладываете?
Из динамика доносится голос дежурного:
– Разбираемся, товарищ подполковник… Группа работает. Как будет что – сразу сообщу…
– Ты подскажи им: пусть с потерпевшей вокруг по кафе-ресторанам поездят… Небось на выпивку рванули, – советует Севергин. – Отбой…
Рита показала мне на лампочку:
– А почему она мигает?
– Нераскрытое или длящееся преступление… Для контроля.
Рита задумчиво оглядела светящуюся карту:
– Какой город огромный… Сколько же в нем всякого происходит!..
– Около девяти миллионов жителей – это тебе не шуточки. Средняя европейская страна…
Рита покачала головой:
– Слава Богу, хоть мне работы не было – по моей специальности…
– Тьфу-тьфу-тьфу! Не сглазь. – Я суеверно постучал пальцами по столешнице. – Вечер, как говорится, еще не кончился…
А Микито не спеша рассказывает Скуратову:
– Нет, что ни говори – четверо детей, хоть и хлопотно, а так здорово! У меня жена на двенадцать лет моложе. Я ведь второй раз женат…
– А чего с первой разошелся?
– Да как тебе сказать… Хорошая она была, только взбалмошная. Я, так сказать, отчаялся построить с ней семейный уют, когда пошел на службу, подпоясавши брюки электрическим проводом. Мы с ней в школе рабочей молодежи учились… Года полтора прожили, она мне говорит: «Я решила ехать в Фергану, там климат мягкий». Я говорю: «А со мной не хочешь посоветоваться?» «Не хочу», – говорит. Тогда счастливого пути! Прислала недавно фотографию – с двумя симпатичными узбечатами…
Задирака разбирал за столиком какой-то утильный карбюратор, сердито хмурился, сквозь зубы напевал:
Где твои семнадцать лет?
На Большом Каретном.
А где твои семнадцать бед?
На Большом Каретном.
А где твой черный пистолет?
На Большом Каретном…
Дубровский, скаля свои ослепительно белые зубы, будто Господь Бог швырнул ему в рот пригоршню рафинада, мотал черным чубом, рассказывая телефонистке Наде со справочной службы «02»:
– Мне в сорок первом четыре года было, как сейчас помню, в Смоленске дело, стоял я в сквере, около часовни Божьей матери Одигитрии, подъехал белый автобус с красным крестом, вылез немец с жандармской бляхой на груди, взял меня за руку – и в машину, а там уже полно цыганят и еврейских детей, они их, как бродячих кошек, по городу отлавливали. Говорит: «Гут, гут» – и дверь за мной захлопнул. И, какой я ни был кроха, впервые почувствовал – смерть пришла…
– И что?
– Соседка, Любовь Евдокимовна, увидела. Пять километров бежала по городу за машиной, кричала пронзительно, умолила жандарма – отдал меня. А всех остальных убили. Мне иногда снятся они – молчат, держат друг друга за руки, и глаза их блестят в темноте. Я за них за всех живу…
Халецкий поправляя пальцами дужку очков, говорил Одинцову:
– Нет, Юра, леса здесь выросли относительно недавно. Когда-то на месте Москвы – в кембрийские времена – было море. А всего пятнадцать тысяч лет назад эти земли были покрыты километровой толщей льда…
– Эт-то ж надо! – прислушался к их разговору Задирака. – Лед – выше Останкинской башни? Полный сикамбриоз!..
Севергин рассказывал Рите о воре-рецидивисте Венгрове, у которого на шее, была вытатуирована красная полоса с надписью «линия отреза».
Микито переспрашивает по телефону:
– Кто? Жена – мужа?… Чем?… Сковородой по голове?… Ну и ну!.. Вы их там уймите… Отбой…
И сразу же голос из динамика:
– Товарищ подполковник, пачку ковров на кольцевой автостраде подобрали!
– Каких еще ковров? – удивился Севергин.
– Люберецких… С машины, видать, обронили…
А Дубровский кому-то «вкладывает в мозг»:
– Что же вы людей по телефонам футболите? Нехорошо, товарищ Гриднев!.. Теперь вам не доверяют, считайте…
У Риты усталое, осунувшееся лицо, под глазами – будто синей акварелью мазанули. Рубиново сочатся цифры на часовом табло – 23.59. Неслышно истекает еще один день. Через минуту Севергин перевернет страничку календаря, на которой напечатано: -318 – +48. До конца года осталось сорок восемь дней. А те триста восемнадцать – уже минус. В бездну времени. Чудовищное времявычитание…
Рита, ты помнишь, наши часы лежали на тумбочке рядом с кроватью. И твои всегда на несколько минут спешили. Ты считала это символом, ты почему-то придавала этому серьезное значение. А теперь все это – минус-время. Все стерло времявычитание.
Земля, грустный шарик, голубая карусель, маленький цветной колобок, куда ты катишься?
И четыре ноля, красных, разъяренных, бессмысленных, выскочили на табло, как звери из клеток.
Полночь – время расставаний, отчаяния, неисполненных обещаний, усталости.
И – новых надежд.
00.00 – безвременье, секунда пустоты.
В радиодинамике пискнуло – пи-и, пи-и, пи-и, пи-и, пи-и, пи-и! Это жалобно пищало время, которое сжевала, проглотила пустота. И свежий голос Кати подтвердил:
– Сейчас – ноль часов… Губернатор штата Алабама расист Уоллес…
Эх, Катя, ты мне наверняка не поверишь – ноля часов нет! Если только то, что нам осталось, и минус-время – в нашем сердце, в нашей памяти, в нашей судьбе, нами выбранной или так уж получившейся…
И первый звонок в начавшихся сутках.
– Дежурный по городу Микито слушает…
Из динамика рвется взволнованный юношеский басок:
– Товарищ дежурный, соседку у нас застрелили… Только что…
– Адрес? Кто сообщает? – быстро спросил Микито, а Севергин уже поднялся к селектору.
– Благовещенский, одиннадцать дробь семь, квартира сорок два! – прокричал человек. – Моя фамилия Селиванов.
– Как было дело? – спросил Микито, а Севергин уже скомандовал: «Опергруппа, на выезд! Убийство… Опергруппа, на выезд!»
Мы встаем, Рита начинает натягивать плащ.
– Да так… – далеко рвется голос Селиванова. – В дверь позвонили. Тамара открыла. Выстрел – и все… Я в своей комнате был, не видел, только на звук выскочил… а она лежит…
– «Скорую» вызвали?
– Да, сразу же…
– Сейчас будет опергруппа… – сказал Микито. – Ничего на месте не трогайте и другим не давайте!..
Большой старый дом в Благовещенском переулке, лифта нет, почему-то не горит свет в подъезде. Задирака фонариком освещал номера квартир. Впереди, с Юнгаром на поводке, Юра Одинцов. За ними, торопливо отмеривая по нескольку ступенек сразу, бежали где-то под нами, далеко, Рита, Халецкий, Скуратов.
На пятом этаже, навстречу Одинцову, открылась дверь сорок второй квартиры, вывалились оттуда врач и фельдшер «скорой», оба в форменных шинелях, из-под которых виднелись белые халаты. В дверях маячил пожилой лысый мужчина.
– Безобразие! – орал долговязый фельдшер. – За это знаете что полагается? Где-то, может, человек помирает, а вы…
Лысый мужчина что-то хотел ответить фельдшеру, но заметил Одинцова с Юнгаром.
– Еще!.. – только и выдохнул он.
– Где? – с разбегу крикнул Одинцов.
– Милиция? – осведомился фельдшер, хотя это уже и так ясно. – Прэлестно… Ну-ка, пошли… – Он пригласил всех широким жестом в квартиру. – Что у вас?
Я-то уже начал осознавать ситуацию, а Одинцов ошарашенно выдавил из себя:
– Вы милицию вызывали?
Фельдшер саркастически хмыкнул:
– И «скорую» тоже… Ложный вызов. Ничего не случилось.
– Кто вызывал? – спросил я для порядка.
Хозяин квартиры широко развел руки:
– П-понятия не имею… Хулиганство к-какое…
– Кто еще здесь проживает? – поинтересовался я.
– М-моя семья… б-больше н-никого… – растерянно лепетал хозяин и большим носовым платком отирал вспотевшую лысину. Он был в рубашке, галстуке с растянутым узлом и черных сатиновых нарукавниках.
– Ясно… ясно… – неуверенно промямлил Одинцов.
– Ничего вам не ясно! – взорвался фельдшер. – Сколько нам такие вот голову морочат! Теперь вы покрутитесь! – и красноречивым жестом указал врачу, полной пожилой женщине, на выход.
– Покрутимся… покрутимся… – повторил я за ним механически и вдруг ощутил в себе злобную решимость довести дело до конца. – Слушайте, доктор! – крикнул я вслед фельдшеру. – Скомандуйте на подстанции сохранить магнитофонную запись вызова! Мы его…
Но закончить обещание мне не удалось. Раздался громовой топот на лестнице: в проем двери ввалились двое пожарных, в касках, с рацией, противодымных очках, и все присутствующие, кроме лысого мужчины и меня, невольно стали улыбаться. На лицах пожарных в первый момент тоже плавало недоумение, потом один из них, пожилой, поопытнее, хмуро скакзал:
– Ложный… – и устало махнул рукой.
А лицо второго пожарного – юного, еще безусого – выражало такое безмерное удивление, что даже мне стало смешно.
И тогда лысый мужчина, глядя мне прямо в глаза, спросил тихо:
– Вы смеетесь?… Вам это кажется смешным?…
– Да! Да! Мне это кажется смешным! – крикнул я и, повернувшись к остальным, скомандовал: – Все! Друзья, представление окончено! Все по своим делам!..
Хозяин, суетливо потирая руки, которые от нарукавников казались неестественно толстыми и короткими, спросил:
– Пройдете в комнату?
За столом сидела заплаканная женщина и смазливая черненькая девица.
– Расскажите, пожалуйста, что вы об этом думаете, – предложил я хозяину. Кстати, как ваша фамилия?
– Селиванов… Евгений Михайлович… – растерянно сказал хозяин. – А это жена моя… Мария Федоровна… и дочь… Вера…
Он очень волновался, ерзал, сильно потел, он двоился, четверился, множился у меня на глазах, как плохо отфокусированное изображение в телевизоре. При этом он буквально истекал крупными каплями пота, я боялся, как бы он вовсе не истаял, превратившись в призрак, от которого останутся на столе лишь черные сатиновые нарукавники.
Он мне почему-то был очень симпатичен из-за этих нарукавников – их ведь никто теперь и не носит, совсем затюкали, засмеяли, зашутили их. Они вроде и не нужны никому – все живут хорошо, рукавов не жалко.
А ему нужны – в углу стоял освещенный перевернутой настольной лампой чертежный станок, кульман, с недоконченным листом. Пузырек с тушью открыт, сохнет чернота в рейсфедере. Это в первом часу ночи-то.
Взрослая дочь, много расходов. Сапоги замшевые нужны – значит, пока нарукавники…
– Евгений Михайлович, а телефон у вас есть?
– В коридоре… с него, собственно… все началось.
– Ну-ну, рассказывайте… – поторопил я его.
– Кто-то повадился звонить… и днем, как говорится… и ночью. Позвонят – и молчат, дышат в трубку, и все…
– Когда?
– Да несколько дней уже… А сегодня – просто непрерывно…
– Вы кого-нибудь подозреваете?
На лысине Селиванова вновь сверкнули гроздья прозрачных капель, он молча пожал плечами, и, невольно копируя его, такой же жест сделала Мария Федоровна. Я быстро посмотрел на Веру, которая сидела понурившись:
– А вы?
В коридоре раздался резкий телефонный звонок. Вера невольно вздрогнула.
– Подойдите! Быстренько! Но трубку первая не кладите…
Вера вышла в коридор, за ней я и ее родители, которые с большим интересом, словно на невидаль какую, смотрели на собственный телефон. Вера взяла трубку, сказала тихо:
– Алло… алло… – повернулась ко мне, собираясь сказать что-то. Но я торопливо прижал палец к губам, запрещая ей обращаться ко мне, и показал жестом, чтобы она продолжала вопросы по телефону. – Алло… алло… – тихо повторяла она.
Но… безрезультатно. Я нажал рычаг аппарата, потом решительно сказал хозяину:
– Евгений Михайлович… Я вас прошу, оставьте нас на минутку…
Муж с женой, опять одинаково пожав плечами, удалились в комнату. Я еще несколько мгновений смотрел на девушку, потом спросил:
– Кто это?
Девушка молча покачала головой.
– Ну-ну, давайте, Верочка… давайте… Я же вижу – вы знаете! Быстренько говорите!
Молчание.
– Ну хорошо! Я вам сам скажу! Это ваш любимый молодой человек, с которым вы поссорились, но из гордости не хотите звонить ему первая. И он тоже держит марку! Так? Так я говорю?
Вера снова покачала головой.
– А как? Слышите, Вера, мне это начинает надоедать!
Мягкое, слабовольное лицо девушки поплыло слезами.
– Мне стыдно… – бормочет, всхлипывая она. – Никакой он не любимый… Требует, чтобы я с ним встречалась… А я не хочу… Вот он и…
– Понял, – удовлетворенно кивнул я. – Значит, слушайте меня внимательно. Будем ждать его звонка. Когда позвонит, вы спросите: «Это ты?…» Как его зовут, кстати?
– Слава…
– Ага. Значит: «Это ты, Слава? Ну не молчи… Скажи что-нибудь…» Если ответит – разговаривайте с ним сколько сможете… Если не ответит – говорите сами все что в голову взбредет, только подержите его на проводе… Ясно?
Вера кивнула.
Я торопливо набрал номер:
– Григорий Иваныч? Я, Тихонов. Да-да… Попробуем. Значит, номер здесь… – Я посмотрел на цифры в рамочке аппарата. – Подождем его малость… Ага… Как позвонит, сообщим по рации, а вы уж через Центральную телефонную… Есть…
Положил трубку. В коридор снова вышли родители Веры.
Все ждут, напряженно глядя на телефон, друг на друга. Вера нервно теребит край передника… Звонок. Вера берет трубку…
– Алло… Алло… Слава… – Голос у Веры перехватывает от волнения. – Ну что ты молчишь? Слава…
Я моргнул Задираке, тот вихрем скатился на лестницу.
– Ну, Слава! – просит Вера. – Хорошо, не хочешь говорить – не надо! Но что ж ты меня-то мучаешь…
…Неизвестные преступники, взломав дверь киоска «Союзпечать», совершили кражу 5 руб. разменной монетой и скрылись. Розыск ведет 18-е отделение милиции.
Сводка
