У нас получается забавный разговор, двухэтажный. Задирака беседует с Одинцовым, адресуясь к Тихонову, а Тихонов отвечает Задираке, имея ввиду меня. Вот тут, дорогой коллега, у вас имеет место ошибочка. Я не Задирака, спорить с вами не стану. От этого увольте – мы уже свои тысячу часов отспорили, хватит. Разговор не имеет смысла, потому что ты, друг Мой Тихонов, ломишься в открытую дверь: ты прав во всем – в посылах, рассуждениях, может быть, даже в выводах. Вот только выводы меня не устраивают – вот именно в этом закавыка.

Мне очень нравится Григорий Иваныч Севергин – добрый, неглупый, милый человек. Но я не хочу через двадцать лет сидеть на его месте. Я не хочу быть следователем по особо важным делам, начальником следотдела, я не хочу носить так привлекающую Задираку форму, я не хочу потратить свою жизнь на борьбу с преступностью.

Мой друг Тихонов не имеет ни малейших претензий к соседу своему Паршину, к врачу поликлиники Коломинковой, к дворнику Захару Антоновичу из-за того, что они не потратили свою жизнь на борьбу с преступностью. Но когда вопрос касается меня, в нем с дикой силой вспыхивают все наши корпоративные предрассудки, и он смотрит на меня как на дезертира, перебежчика, почти предателя!

Я вовсе не считаю, что Тихонов не прав. Вообще я убежден, что первый атрибут интеллигентности – терпимость. И я готов признать правоту Тихонова. Для него самого. Но для себя? Простите! За шесть лет я по горло накушался переперченной, пересоленной, перекисшей каши, которая и есть существо игры в «казаки-разбойники». Теперь – без меня!

И хочется-то мне совсем малого – закончить адъюнктуру, защитить, по возможности с блеском, диссертацию и найти себе работу, где собеседники разговаривают сидя. Оба – сидя. А не такую, где старший по званию сидит, а младший стоит. По-моему, вполне скромное и почтенное пожелание. Я-то уверен, что нельзя порицать человека за то, что планируя свою старость, он хочет, чтобы его называли «уважаемый профессор», а не «товарищ генерал». И эти соображения, которыми я, естественно, с Тихоновым не делился, он все равно угадывает и, угадывая, очень не одобряет еще и по причинам человеческой ограниченности, именуемой в обиходе скромностью. Про себя, не обнародуя, можешь думать и планировать свое будущее как угодно, сколько угодно – в генеральских лампасах, на профессорской кафедре, в лауреатских медалях. Но упаси Бог вслух объявить об этих планах – это, видите ли, нескромно!

Что касается меня, то я вдосталь налакомился милицейской романтикой, и меня тошнит от одного вида всех этих воришек, грабителей, пьяниц, хулиганов. Вроде вот этой замечательной четверки, что смирно сидит на лавке восемнадцатого отделения милиции…

Тихонов пропустил меня вперед, мы прошли за барьер к дежурному, который заканчивал рапорт.

– Доложите, в чем дело, – сказал я ему.

– Да вот, бойцы нашлись, в центре города рукопашную учинили…

Тупые неинтеллигентные лица, несет перегаром, все вываляны в грязи. Крепкие парни, не занятые ничем мозги. Видимо, им надо занять чем-то руки. Тихонов присел к столу, вытянул длинные ноги, закурил и с видимым интересом спросил:

– Как бились, добры молодцы, двое на двое?

Все четверо разом вскочили с лавки, загалдели и также разом по команде дежурного вернулись на место.

– Сидеть! Отвечайте на вопросы по очереди! Вот ты, молодой человек, расскажи, как отличился…

Он обратился к худощавому парню с острым злым лицом, меньше всех причастному к драке – у него только куртка была порвана. Коричневая синтетическая куртка на рыбьем меху – эрзац дубленки. А остальные медленно заплывали багрово-синими фингалами – у одного под глазом, у другого под скулой, у третьего с распухшим ухом и треснувшей красно-грязной губой, – на подбородке. И как это ни странно – трое с разбитыми рожами, именно из-за синяков, ссадин и выволоченности в грязи, выглядели как-то особенно устрашающе.

А худощавый парень молчал. На его длинной жилистой шее прыгал кадык, большой, костистый, как коровий мосол. Парень судорожно-всхлипывающе вдыхал воздух, будто собирался сказать нам нечто такое, чего мы в жизни не слыхали.

– Сколько выпили? – спросил я его.

– Да я трезвый! – сиплым петушиным голосом выкрикнул он и посмотрел на меня с ненавистью. Известная песня.

– Это вопрос второй, – кивнул я. – Меня интересует – сколько выпили?

– Тогда я не буду говорить! – сказал парень с вызовом и отвернулся.

А Тихонов негромко рассмеялся и развел руками – мол, принципы надо уважать! И спросил остальных:

– Ну, а вы тоже трезвые?

Верзила пробурчал:

– Приняли мы, конечно, маленько. Так ведь тихо, мирно. Что, нельзя, что ли? Мы же отдохнуть культурно, может, хотели. – И повторил: – Что, нельзя, что ли?

– Нельзя, – отрезал я. – Если вы после этого деретесь на улице, то нельзя!

– Так мы и не дрались, он, гад, сам к нам привязался, – гундосил второй.

– Ну, естественно, не дрались, – замечает дежурный. – В библиотеке заседали. Вон два свидетеля рассказывают, что вы все четверо культурно отдыхали…

Сбоку сидят женщина и старик, похожий на дворника. У женщины на лице написано большое нетерпение вступить в разговор, все раскрыть правосудию – как что было, кто виноват, кого следует наказать. С этими бабками-свидетельницами – ух морока!

Но дежурный и сам их навидался на своем долгом веку и, как опытный дирижер, в последний миг коротким жестом успевает остановить ее: «Вас еще спросят!»

Действительно, глупость какая – почему же им было не пойти в библиотеку? Или в кино? Или с девчонками на танцы? В театр? В гости? Почему надо было надрызгаться как скотам и драться около кинотеатра «Уран»?

– Ну, хватит жеманиться, красны девицы! Давай рассказывай, как было дело, – велел я одному из избитых, тому, что помоложе.

– Да как, как… – начал он плаксиво. – Шли мы, как говорится, спокойненько после работы, промеж себя разговариваем, никого не трогаем. Этот – навстречу. Колька ему говорит: «Дай прикурить, друг…»

– А он мне папироской в рыло! – с визгом орет Колька, лопух с разбитой губой. – Вона, след остался! И нагло мне так еще смеется, хлебало щерит: что, мол, словил свой кайф?… Он, гад, думал, что я один…

Тихонов взял со стола рапорт дежурного, бегло просмотрел, спросил у худощавого:

– Что, Овечкин, правду они говорят?

Овечкин быстро и зло зыркнул на них:

– Врут! Все врут они, шпана подзаборная!

– Ну, конечно, они шпана, – заметил я – А ты Эйнштейн. Что дальше происходило?

Колька, шепеляво шлепая губой, которая все больше походила на велосипедную шину, сбивчиво повествовал:

– …Тут я, конечно, его оттолкнул, а он ка-ак развернется! Ка-ак даст! Ребята подбежали, а он, паскуда, и их стал месить приемами. Навтыкал нам, а тут граждане набежали, милиция на машине…

– Дал, значит, прикурить? – серьезно спросил Тихонов, продолжая просматривать документы и вещи, которые отобрали у задержанных.

– Он мне всю челюсть своротил! – со слезой сказал верзила.

Я спросил у женщины-свидетельницы:

– А вы с самого начала драку видели?

– А как же! Разумеется! – Я только сейчас разглядел, что в руках у нее не муфта, а крошечный угольно-черный шпиц. – Мы гуляли с Тэсей вечером, вышли из Даева переулка, тут я и вижу, как этот юноша, – она показала на Овечкина, – вдруг размахнулся и ударил рукой по лицу одного из этих молодых людей. Тот закричал что-то, я не поняла, подбежали два других, или, может быть, они уже стояли рядом, я не придала тогда этому значения, и снова этот юноша их как-то очень беспощадно ударил, раз-раз, может быть, чем-то… не знаю чем… и они повалились, тогда первый из них снова встал и сказал что-то, и снова его свалил юноша…

– Спасибо, вы нам очень помогли, – остановил я ее.

И тут Овечкин шагнул к ней и свистящим шепотом спросил:

– Что же вы такое говорите, гражданочка? Вы же меня в тюрьму сажаете!

– Сядь на место! – оборвал его дежурный, а свидетельница, испуганно отодвигаясь в угол, забормотала:

– Что видела, то и говорю! Ишь, какой дерзкий!..

А дворник был в полудреме:

– Да, да, да… Дрались они все… Ну и, понятное дело, матерились… все… Кто ж их разберет – кто к кому пристал?… Не наше это дело… Мое дело – в свисток посвистеть, милиция разберет… А вы тута все люди грамотные, образованные, властью назначенные, вы все по справедливости и разберете… Однако тощий этот здорово их отделал… Злой, видать, парнишка, в драке умелец…

Тихонов спросил у Овечкина:

– А вы, юноша, откуда и куда путь держали?

– Я тоже из Даева переулка вышел, дом семь, со стройки. Монтажник я, – ответил он тихо.

– Монта-а-жник! – протянул дежурный. – Финку носит. Под пиджаком была…

– Ах, так даже! – сказал я. – Что же, придется оформлять…

– Где финка-то? – спросил Тихонов у дежурного. – Покажите, я ведь тоже любопытный.

Дежурный кивнул на сверток: в носовой платок утянуты ключи, документы, тощий бумажник, ледериновый футляр с финкой – тоненьким анодированным ножичком с пластмассовой ручкой.

– Ваша? – поинтересовался Тихонов.

– Моя, – упрямо крикнул парень.

– А зачем же вам финка? – спрашивает Тихонов.

И тут выдержки у парня не хватило, он отбросил свой неприступный вид и дрожащим голосом сказал:

– Да разве вы не видите… товарищ?… Какая это финка? Это же сувенир, бумагу резать, мне девушка подарила…

Я подошел к Тихонову, отозвал его в сторону и негромко сказал:

– Это действительно никакая не финка. Просто дежурный, наверное, не слышал о существовании ножей для бумаги…

– Да, – кивнул механически Тихонов.

– Но это не имеет значения. Я не знаю, что непонятного усмотрел в этом случае Севергин – дело ясное, как репа. Чистая «хулиганка», двести шестая, часть вторая. Их надо отправить в КПЗ, а дело возбудит завтра райотдел…

Тихонов поднял на меня взгляд, и, когда мы стояли вот так в упор – глаз в глаз, – я понял, что он сильно стал меня не любить. Но это, в общем-то, его дело. Видит Бог, я к нему по-прежнему отношусь хорошо.

– Это не чистая «хулиганка», – сказал медленно Тихонов. – И не все тут ясно, как репа…

– Что же тебе не ясно? – спросил я терпеливо.

– Мне не ясно, как они могли просить прикурить у Овечкина, когда он не курит… – Он ткнул пальцем в протокол, потом отвернулся от меня, вышел из-за барьера, уселся на стул против всей четверки, и, кабы не их разбитые физиономии, не милицейский казенный интерьер, можно было бы подумать, что встретилась компания старых знакомых на бульваре, присели ненадолго, чтобы спокойно обсудить итоги футбольного чемпионата или новые тарифные расценки на строительно-монтажные работы. Черт его знает, может быть, он прав – может быть, ему и надо заниматься только этим делом?… – Итак, уважаемые уличные бойцы, вы совместно учинили нарушение общественного порядка, именуемое в законе хулиганством. Вам это понятно?

– Понятно… понятно… понятно… – вразнобой ответили «бойцы».

– Мы имеем пять, в общем-то, согласованных показаний против одного о том, что некий Овечкин пристал на улице к троим и жестоко избил их. Правильно я излагаю?

– Правильно, – загудели трое, и свидетельница поддакнула, и дворник закивал.

– Существуют два пути дальнейшего развития ваших отношений. Первое – уголовное следствие и суд. Второе – вы просите друг у друга прощения, миритесь и подвергаетесь штрафу в административном порядке. Все ясно?

– Ясно… ясно… ясно…

– Какие будут суждения? – спросил Тихонов безразличным тоном.

– Да какие ж суждения?… Товарищ начальник!.. Да ладно уж… Кто старое помянет… Ну, дураки были… Учтем… Мы ничего к нему не имеем… Черт с ним… Можно не посылать штраф на работу?… Мы ведь больше никогда…

И весь этот слитный умиротворенный гомон вдруг прорезал резкий петушиный выкрик:

– Я не хочу!.. И прощения… у этой шпаны… просить… не буду!.. И мириться… не желаю!..

Овечкин стоял синюшно-бледный, будто его окунули в ведро с цинковыми белилами, лицо окаменело, и только огромный кадык на худой шее прыгал резко – вверх-вниз, вверх-вниз. И мне на какой-то один-единственный миг показалось, что он похож на Тихонова. Впрочем, наверное, мне изменила объективность. А избитые замолкли на миг, потом враз забормотали, загудели, завизжали:

– Вон он какой! Гад! Сначала хулиганил! А теперь! Еще выпендривается! Он сам, паскуда, напал, а теперь…

– Цыц! – хлопнул в ладоши Тихонов, и шум мгновенно смолк. – Овечкин, ты понимаешь, что против тебя пять показаний, ни одного – за?

Не раздумывая, Овечкин рванулся вперед:

– Пускай! Есть на свете справедливость! Вы если не можете, кто-нибудь другой разберется, все поймет! Нельзя мне с этой шпаной мириться, они трусы и сволочи – втроем на одного… Им дай только возможность, как крысы зажрут насмерть…

Тихонов посмотрел на него еще раз внимательно и, словно потеряв к нему интерес, отвернулся к остальным:

– Ну, что будем делать?

– Товарищ начальник!.. Вы же сами видите… Какой гусь… Мы ему простить хотели…

– Ладно! – махнул рукой Тихонов. – Вы мне скажите, как вы сюда попали, и дело с концом.

И я понял, чего он добивается. Терпеливо, не спеша, будто и не ждет его суточное дежурство по городу, Тихонов начал строить защитительную позицию этого тощего дерзкого Овечкина.

Помятый верзила, немного воодушевившись сочувствием Тихонова, начал первый:

– Мы как закончили работу, так вместе вышли, пройтись хотели…

– А где же вы работаете? – простовато спросил Тихонов.

– В «Металлоремонте», в мастерской на улице Обуха, ну и пошли по бульварам…

– А выпивали-то где?

– В магазине угловом, у Покровки…

– Это в первый раз, – уверенно заметил Тихонов. – А добавляли где?

Немного помявшись, верзила со смешком ответил:

– Да мы помаленьку, красненького… В кафе, в «Золотой рыбке»…

– Прекрасно. А вначале беленького попробовали, так ведь?

– Ну да! Так ведь и говорить там нечего – бутылку на троих. – Он протягивал Тихонову руки, будто приглашая его понять и оценить: подумаешь делов – бутылка на троих!

У него были грязные толстые руки. Глупые трясучие руки пьяницы.

А Тихонов понял и оценил. Рассмеялся добродушно:

– Действительно, говорить нечего – по сто шестьдесят грамм на душу населения. Пустяки! Вот только, может, не стоило на Кировской «Солнцедар» добавлять? – спросил он с тяжелым вздохом, вздох его был исполнен грусти и сочувствия.

– Только две штуки, маленьких поллитровочек, – сказал растерянно верзила, потрясенный всеведением Тихонова; ему ведь и в голову не приходило, что можно по служебной нужде знать назубок алкогольную топографию и не пользоваться этим огромным знанием.

– В распивочную-автомат на Сретенке заглянули? А-а? – полушутя выяснял подробности Тихонов. Верзила удрученно кивал.

Тихонов встал, вернулся снова за барьер дежурного, снял трубку:

– Алло, двадцать четвертое? Привет, Капустин, это Тихонов. Уличного хулиганства у вас не было? Прекрасно, ты на всякий случай по своей территории во все опорные пункты крикни, потом сообщи в восемнадцатое… Да, я здесь пока.

У оживившихся парней вытянулись лица. А Тихонов снова набрал номер.

– Алло, шестьдесят первое? Здравствуй Рожков, это Тихонов из МУРа… У вас хулиганства не было? Ах, так… Интересно. Сколько? Ага… Так-так-так… Ты их быстренько в машину и сюда, в восемнадцатое… А я тебе за это дам еще одно «раскрытие» в статистику… Давай-давай, привет…

Тихонов посмотрел на пьяниц, усмехнулся, пожал плечами – мол, работа такая, скурпулезности требует. И снова набрал номер:

– Шестьдесят шестое? Висягин, привет, это Тихонов из МУРа… У тебя на территории не было драк, безобразий, хулиганства?… За последние два-три часа… В столовой? А где буфетчица? Объяснение оставила?… Значит, так – ты пошли мотоциклиста, пусть он ее быстренько подбросит в восемнадцатое, я здесь… Да по твоему описанию вроде похожи… Ну, а она сама вам и скажет… Если ошиблись – извинимся… Бывай, друже…

И наступила в дежурке тишина. Тихонов, насвистывая, ходил из угла в угол, дежурный переводил взгляд с одного драчуна на другого и хмыкал неодобрительно. Овечкин напряженно глазел в дверь, и от ожидания справедливости, которую здесь на его глазах медленно сотворял Тихонов, его сотрясала мелкая, противная дрожь, а его спарринг-партнеры трезвели на глазах, переталкивались на лавке, о чем-то шептались; свидетельница, заинтересованная происходящим, обдумывала, наверное, какие ей теперь надо будет давать показания; старик дворник окончательно сморился в тепле и выдавал рулады носом. Задирака сидел у двери на стуле и чуть слышно напевал: «Провинился друг и повинился, ты ему греха не поминай…»

А Рита стояла у окна, сложив по-мужски руки на груди, и смотрела на Тихонова, и в глазах у нее плавало огромное удивление: ах, как изменился, как далеко ускакал лопоухий мальчишка, с которым они не то учились, не то дружили, не то любили когда-то, да на много лет разбежались, пока не встретились на суточном дежурстве по городу, и оказалось, что лопоухий мальчишка поставлен держать на плечах атлантов груз – справедливость – в таком большом и неуемном городе. И труд этот не тягостен ему, и в голову не приходит, что одному человеку эта ноша не под силу. Но он, к счастью, в отличие от нее, этого не знает.

Распахнулась дверь, и вслед за милицейским сержантом в дежурку вошли молодые люди – мужчина и женщина, оба с испуганными, обескураженными лицами; как символ своей беспомощности и обнаженности мужчина держал в руках разбитые очки в толстой оправе.

– Из шестьдесят первого, потерпевшие, товарищ старший лейтенант!.. – начал докладывать милиционер дежурному и рапорта еще не закончил, когда женщина крикнула придушенно:

– Они! Все эти трое! – и обессиленно заплакала.

Мужчина дрожащими руками пытался приладить очки, но у него ничего не получалось, и он слепо поводил глазами по дежурке, пытаясь что-то разглядеть и сориентироваться.

– Эти мерзавцы приставали на бульваре к девушке, и мой муж сделал им замечание. Тогда они сбили с него очки и пинали его ногами! У него минус восемь, он без очков слеп, а они хохотали и играли в футбол его шапкой…

– Ай, босота, ай, пьянчуги! – сокрушенно кивал головой дежурный. – Сами хлеба не стоят, а еще вино пьют…

Тихонов сказал ему:

– Сейчас привезут буфетчицу из столовой в Ананьевском переулке – это все по их маршруту. Там они тоже набезобразничали, выбили витрину. И вот только около «Урана» решили помериться силами с Овечкиным. Втроем с одним, да, видать, тут номер не прошел. – И повернулся к нам: – Поехали, они теперь тут сами разберутся.

Овечкин достал из кармана газету, с независимым видом стал ее разворачивать.