И все-таки к шести часам вместе с Поздняковым я поехал в клинику: переносить встречу с Панафидиным было уже неприлично, хотя она и потеряла для меня всякий смысл и интерес. У проходной я увидел красные «Жигули» Панафидина и пошел к Хлебникову, а Позднякова послал прямо в лабораторию, договорившись, что скоро приду.

Около двери Хлебникова я услышал доносящиеся из кабинета громкие голоса. Металлический, негнущийся голос Панафидина с присвистом рассекал тишину:

— Каждый день в мире умирают неграмотные Лейбницы и голодные Резерфорды! И поэтому надо работать! Мир должен работать! А не болтать! Все ваши прекрасные разговоры о духовности, о примате нравственности — чушь, ерунда, глупости!

— Но лекарство против страха — это тоже часть всемирной работы, — быстро ответил Хлебников.

— Да, если только отбросить ваши с Лыжиным глупые бредни вокруг этой чисто химической проблемы. Пугливость человека определяется количеством выбрасываемого в кровь адреналина, и меня интересует голый химизм этого процесса, а на остальное мне наплевать!..

— И на нравственную сторону вопроса тоже наплевать? — спросил настойчиво Хлебников.

— Когда все люди на земле будут сыты, то нравственные люди заставят безнравственных вести себя правильно! А самое главное — только тогда наступит время, чтобы разобраться, что нравственно, а что безнравственно. Пока мир голоден и болен, понятия эти весьма неопределенны…

Я открыл дверь и вошел в кабинет, они обернулись ко мне на мгновенье, одновременно кивнули и снова бросились навстречу друг другу, как боксеры в клинч.

— Вы, Панафидин, никогда не задумывались над историей открытия шахмат?

— Вас волнует безграничность жизненных ситуаций? — усмехнулся Панафидин.

— Нет, меня волнует хитрость Сету и беспечность магараджи Шухендра. Когда магараджа пообещал вознаградить хитроума, положив на каждую следующую клеточку удваивающееся количество зерен, он продемонстрировал свойственное людям нежелание или неспособность предвидеть последствия геометрической прогрессии наших поступков и устремлений.

— А какие прогрессии вы усматриваете в моем поведении? Или в моих устремлениях?

— Вы опасный человек, Панафидин. Вам нельзя давать воли. Мне страшно подумать, как вы могли бы распорядиться метапроптизолом, если бы стали его монопольным хозяином. Для вас человек — опытная лаборатория для исследования химизма протекающих в нем реакций…

Панафидин в ярости вскочил с кресла:

— Слушайте, Хлебников, я всегда считал вас сентиментальным дуралеем. Но я не мог предположить, что вы с годами продвинетесь в этом так далеко… Дружба с Лыжиным сослужила вам плохую службу. Он сумасшедший, но талант, а вы очень нормальная посредственность, и взаимное общение не обогатило вас, а довело обоих до нуля. Вы носитесь как дураки с писаной торбой со своими прекраснодушными идеями уничтожения боли и страха, и вам обоим в жизни не понять, что я не магараджа, я — Сету, потому что в отличие от вас понимаю закон — главный закон научного прогресса!

Хлебников кротко смотрел на него своими воспаленными, словно заплаканными, глазами, и на лице его были скорбь, усталость, боль. И так мне было неприятно, непривычно да и непонятно видеть этого сильного и смелого мужика в подобной роли, что я постарался как можно незаметнее устроиться на стуле в углу кабинета.

— Тогда поделитесь и со мной знанием главного закона, — сказал Хлебников тихо.

— Боль и страх в мире вечны. Вечны — вы это понимаете? И как безжалостный дрессировщик гонит в манеже взмыленного, хрипящего на корде коня, так боль и страх будут вечно гнать человечество по восходящей спирали познания!

Он закурил сигарету, сел в кресло и спокойным голосом добавил:

— Ладно, хватит пустомелить. Мы все равно не поймем друг друга. — Он кинул взгляд на меня и сказал Хлебникову: — Вот с инспектором из МУРа вы скорее можете договориться…

— Да, — кивнул Хлебников, — с инспектором Тихоновым мы скорее можем договориться. Вы не воспринимаете наших слов, как не слышите радиоволн, которыми заполнена сейчас эта комната, улица, весь мир вокруг нас. Вы нас не слышите. И не слушаете.

— Эх, Хлебников, Хлебников, — покачал головой Панафидин. — Вы, мой коллега, хороший специалист, врач, ученый, гордитесь отсутствием нашего взаимопонимания и довольны тем, что вас понимает милиционер, и при этом не отдаете себе отчета, что ваши отношения нелепы и противоестественны, как групповой рентгеновский снимок!

— Почему же? — пожал плечами Хлебников. — Мы с Тихоновым тоже коллеги. Только по другому ремеслу, которого у вас нет.

— Интересно знать, по какому?

— Мы с ним оба — люди, — тихо и грустно сказал Хлебников.

Панафидин захохотал:

— К вашему замечательному дуэту мог бы с успехом подключиться еще один крупный специалист в этой области — ваш друг и моей бывший сотрудник Володя Лыжин. Он тоже всегда носился, как курица с яйцом, со своей идеей — человек, человек, человек! Ну-ка, душелюбы, покажите-ка мне благодарное человечество, выстроившееся с передачами в очередь перед палатой Лыжина? Пригласите уж и меня, пожалуйста, на всемирный консилиум врачей, собравшихся у кровати Лыжина…

— Вы, Панафидин, мрачный и злой циник, — сказал я. — И не такой уж умный, как это может сначала показаться…

Ернически ухмыляясь, Панафидин спросил:

— А почему это, позвольте полюбопытствовать, я перестал вам казаться таким умным?

— Потому что у вас была курица, которая несла золотые яйца, Но вам однажды захотелось есть, а терпеть голода вы не могли и не хотели, и тогда вы сварили из своей курицы бульон. И в каждой жадно сожранной тарелке утонули ваши мечты и растворилась сказка вашего сияющего завтра.

— Может быть, может быть, — быстро закивал Панафидин, и я вдруг увидел, что он держится последним усилием воли, что он на грани истерики. — Вы мне все надоели — моралисты, глупцы, дилетанты! Вы сами-то жить не умеете, а еще других охота учить.

— А вы жить умеете? — спросил я.

— Да-да! Я — умею. Я знаю, как надо жить, и я знаю, для чего…

— И как же надо жить? — поинтересовался Хлебников.

— Вы, Хлебников, как, впрочем, и ваш друг Лыжин, все равно так жить не сможете. В вас нет внутренней уверенности. Вы не можете понять, как это я всегда решал контрольные задачи на беловике жизни, — вы-то всё проживали на скомканных листочках черновиков, которые вы считали репетицией, проверкой, подготовкой к грядущей большой и светлой жизни! И жизнь вас за этонаказала, потому что она не знает черновиков — каждый день окончателен и бесповоротен, как сданный или проваленный экзамен…

— И чем же нас так жизнь наказала? — кротко спросил Хлебников.

— Тусклостью ваших бесконечных будней, развеявших иллюзию завтрашних праздников. Оттого и старик Гораций вам чужд и непонятен, что призывал: «карпе диэм» — срывай день. И вообще, мне осточертело слушать всю эту вашу гуманитарную ерунду…

Мы с Хлебниковым промолчали. Панафидин прошелся по комнате, у окна крутнулся на каблуках:

— Мы будем заниматься лыжинским архивом?

— Нет, — сказал я резко. — Я передумал. Лабораторию я опечатаю, а материалы Лыжин разберет после выздоровления сам.

Панафидин почему-то не рассердился, а может быть, у него для этого уже не было сил.

— Как угодно. До свидания, — сказал он безразлично и снял с вешалки плащ.

Он уже дошел до двери, взялся за ручку и все-таки остановился, мгновенье стоял молча, потом вернулся, бросил на стол ключи от лаборатории и сказал не спеша:

—  — Вы меня напрасно ждали в лаборатории — я бы туда все равно не пошел. А что касается Лыжина, то что же — буду рад, если он, выздоровев, сам разберет свои материалы. Правда, вы, Хлебников, как физиолог, знаете, что дрессированные животные, впав в зимнюю спячку, забывают все приобретенные навыки. Расскажите об этом своему другу из милиции. Будьте здоровы… — Он вышел из комнаты и тихо притворил за собой дверь.

Долго мы сидели молча, пока я не спросил Хлебникова:

— А как сегодня состояние Лыжина?

Он посмотрел на меня отстраненным взглядом, словно припоминая, кто я такой и как оказался в его служебном кабинете, откуда знаю Лыжина и почему интересуюсь его болезнью. И этот миг перехода от размышлений к реальности, как глухой всплеск от камня, брошенного в колодец, подтвердил мне глубину его озабоченности за судьбу друга, за судьбу открытия и судьбы людей, которым это открытке может принести свет избавления.

— Лыжина? — переспросил он, будто я сказал невнятно или сидел далеко от него, он плохо расслышал мой вопрос и сейчас по ходу пытается сообразить, как правильнее ответить мне, не попав самому впросак и не обманывая меня.

В тишине все слышался свист тормозов, визг горящей на асфальте резины — он изо всех сил старался затормозить, задержать разгон своих тягостных размышлений.

— В ближайшие дни я жду перелома, — сказал он наконец. Помолчал, сухо хрустнул пальцами и тихо добавил: —

Я оченьнадеюсь… Я так надеюсь!..

И я не стал его ни о чем спрашивать. Говорил об опечатании лаборатории, еще о каких-то пустяках, но он меня не слушал, а только кивал все время и повторял:

— Да-да, конечно…

Когда я прощался, Хлебников проводил меня до дверей, пожал руку и сказал доверительно, как сообщают о секрете, который по возможности не надо разносить:

— В человеческом мозге — четырнадцать миллиардов нейронов. А-а? Многовато…

Похлопал меня товарищески по плечу, словно ободрял, и отвернулся, и мне показалось, что он плачет…

Направляясь к лаборатории, я выбрал кружной путь по дорожке, петлявшей в чахлом парке, выбегавшей к забору, пересекающей хозяйственный двор: мне надо было сосредоточиться, еще раз постараться понять, почему, каким образом, зачем оказался телефон Лыжина в записной книжке преступника. Какой извив жизни, что за непонятная причуда судьбы могли связать таких разных, совсем чужих людей?

И сколько ни прикидывал я в уме вариантов, все больше убеждался, что найти логическое объяснение такому непостижимому переплетению мне не удастся: скорее всего решение этой задачи, как в «армянской» загадке, должно строиться на парадоксе, какой-то жизненной нелепице, набросавшей в котелок бытия попавших ей под руку случайных людей и заварившей на их взаимоотношениях такую крутую кашу, что нам и по сей день было не расхлебать ее.

За оградой вид был почти деревенский — старенькие, покосившиеся домики, окруженные садочками, со скворечниками на крышах, ветхими сараюшками на задворках. Вид у них был несчастный, брошенный — жильцов уже переселили, и над их сизыми крышами угрожающе вознеслась крановая стрела с металлическим ядром, которое завтра-послезавтра должно разнести эти хибарки в прах. А сейчас здесь работала киногруппа. Редкие зеваки стояли за оцеплением, внутри которого суетились шустрые парнишки в замшевых курточках, раздраженно кричал в мегафон человек в полотняной кепке с длинным козырьком, актеру — здоровенному парню шоферского вида — гримерша, встав на цыпочки, подкрашивала губы и пудрила пуховкой щеки, потом над всей этой колготой взлетел крик: «Мотор!» — засияли голубым ошеломляющим светом юпитеры, оператор замер у камеры, как пулеметчик в окопе, актер стал ломиться в дверь брошенного дома, снова закричали: «Стоп! Стоп!» — погас арктический сполох юпитеров, все опять забегали по площадке, а я отлип наконец от ограды и пошел в лабораторию, где меня давно уже дожидался Поздняков.

Я шел и вспоминал, как, будучи уже взрослым человеком, твердо верил в то, что фильм снимают по порядку — как читают книгу, как записано в сценарии: прежде снимают начало фильма, потом — середину, а в конце — финал. И очень удивился, узнав, что в кино первым кадром могут снимать конец картины, потом — начало, затем — середину, и, только когда снято все, режиссер начинает склеивать события в хронологической, смысловой последовательности, которая и должна на длинной полоске целлулоида изобразить ленту жизни.

И подумал я о том, что расследование трудных, запутанных дел тоже сильно напоминает съемки кинофильма — я снимаю жизнь с разных концов, и попадают ко мне ненумерованные куски пленки с событиями, не имеющими никаких логических предпосылок, никак не связанные с накатом жизни, не обусловленные предыдущими словами или поступками моих героев. У меня ведь нет в руках сценария, по которому они должны поступать так, а не иначе, и обязательно в предписанном им порядке и последовательности.

Мне надо, просмотрев все эти километры пленки, на которых запечатлены продуманные и вынужденные поступки людей, разложить их в строгой последовательности; но я не режиссер, у меня нет еще многих кусков пленки, и склеивать проекцию жизненной ленты еще рано…

В окнах лаборатории не видно было света. Я вошел и в вечернем сумраке рассмотрел костяную угловатую спину Позднякова, сидящего за столом напротив какой-то женщины. Я щелкнул выключателем, и неяркий свет запыленного плафона после мглы показался мне ослепительным. Женщина непроизвольно вскинула к главам руку, прикрываясь от света, и я увидел, что это лаборантка Александрова.

И вспомнил наконец, где я видел ее раньше.

Поздняков и Александрова пили чай. На электроплитке уютно посвистывал небольшой синий чайник, в блюдце лежали куски сахара. А я стоял у двери, прислонившись к косяку, боясь шелохнуться, стряхнуть, разрушить это неожиданно пришедшее воспоминание.

Александрова, искоса взглянув на меня, сказала:

— У воспитанных людей принято здороваться…

— Здравствуйте, — сказал я. — Извините, я просто не успел.

— Понятно, — кивнула она. — Здороваетесь вы, наверное, уходя?

— Случается и так, — согласился я. — Вот с вами я действительно поздоровался, уже собравшись уходить.

Она пожала плечами.

— Но вовремя вспомнил, — добавил я тихо.

— Лучше поздно, чем никогда.

— Воистину лучше. Хотя я бы и так вспомнил. Но могло быть действительно поздно, — засмеялся я.

Поздняков с причмоком всосал из стакана остатки жидкого чая, не спеша сказал:

— У гражданочки Александровой окончился рабочий день, но я уж уговорил ее уважить меня и вас дождаться, пока вы там все вопросы уредили…

И незаметно подмигнул мне.

Молодец старик! Значит, я не ошибаюсь, значит, он ее тоже знает! Видел, видел, наверняка видел, он же, черт возьми, хороший участковый! Он не мог видеть раньше этого взмаха руки к глазам, этого запоминающегося жеста, этой характерной позы, но зато он ее раньше видел не на фотографии, а в жизни!

— Значит, мне вас на два слова надо, Станислав Павлович, — сказал конфузливо Поздняков. Он хотел поделиться со мной своим открытием, он же не знал, что я видел медленно кружащуюся в воздухе фотографию, упавшую на пол к моим ногам…

— Потом, Андрей Филиппыч. Мне сейчас надо поговорить с Александровой.

— Но мне вам сказать… — Показывая мне глазами на дверь, Поздняков не знал, как долго маячило у меня перед глазами лицо Александровой, как мучительно и бессмысленно увязывал я его все время с булочным лицом Пачкалиной и никак, ни за что не мог сообразить, что по телефону без имени из записной книжки разгонщика могли звонить не только Лыжину.

— Я все знаю, Андрей Филиппович, — успокоил я его и повернулся к девице.

— Долго это будет продолжаться? — сердито сказала она. — Мне надо ехать домой. Я не намерена дольше задерживаться.

— К сожалению, вам придется задержаться, — сказал я. — И при этом надолго.

— Что-что-что? — с вызовом спросила она.

— То, что вы слышали. Вы садитесь лучше, у нас с вами разговор надолго.

— Ну, знаете! — зло блеснула она глазами. — Мне это безобразие надоело, я ухожу домой.

— Сядьте на место, — сказал я, не повышая голоса. — Вы задержаны, а через час я поеду к прокурору за санкцией на арест. А потом отправлю вас в тюрьму.

— Вы с ума сошли, — беззвучно прошелестела она побелевшими губами: как от судороги, губы ее затвердели и не слушались. — Вы с ума сошли…

— Нет, с этим у меня как раз все в порядке. Ну-ка, отвечайте быстро: вы хорошо знаете профессора Панафидина?

— Знаю, конечно. Он читал курс лекций у нас, и вообще приходилось сталкиваться.

— И больше никакие отношения вас не связывают? — спросил я и на нее старался не смотреть.

— А почему вы об этом меня спрашиваете? На каком основании? Какое вы имеете право мне угрожать?

— Я вам не угрожаю. Я уже сказал, что через час предъявлю вам официальное обвинение…

— В чем? В чем? Что я сделала?!

— Вы обвиняетесь в соучастии в совершении особо опасного преступления. Вы украли из лаборатории метапроптизол и едва не убили им капитана Позднякова, с которым так мило распиваете здесь чаи…

Александрова в ужасе переводила затравленный взгляд с меня на Позднякова, который невозмутимо сидел у двери на табурете и внимательно рассматривал свои ботинки, будто больше всего на свете боялся сейчас опростоволоситься перед лаборанткой, представ перед ней б забрызганных башмаках, что было бы недопустимым разгильдяйством и недисциплинированностью.

— Я повторяю свой вопрос: какие отношения связывали вас с Панафидиным?

— Он немного ухаживал за мной, — сказала она, и в голосе ее была неуверенность.

— Что значит «немного ухаживал?» Водил на танцы, дарил ландыши? Или ото было ухаживание посерьезнее? — напирал я изо всех сил. Господи, в каких потемках бродил я все время, а все было так просто! Почему же я не мог понять? Не было взмаха руки? Или не созрел еще плод истины, явившейся мне мгновенно и ослепительно в ничтожный миг, когда она заслонила лицо от света стосвечовой лампочки? — Так как, Панафидин серьезно ухаживал?

— Серьезно, — выдавила она из себя. — Мы были близки…

Молодец, Александр Панафидин, покоритель жизни! Срывай день? Срывай годы? Или, может быть, ты хотел сорвать всю жизнь, как удачливый понтер срывает банк?

— Вы будете сами говорить? — спросил я. — Или мне задавать вам вопросы?

— Я не знаю, что вас интересует, — сказала она и смотрела на меня уже не сердито, а трусливо, заранее вымаливая себе глазами прощение.

— Когда начались ваши взаимоотношения с Панафидиным?

— Два года назад. Мы случайно встретились, разговорились. Договорились о встрече.

— Панафидин интересовался содержанием работ Лыжина?

— Да, он часто заводил разговоры со мной о работе.

— И все-таки вы не рассказали ему о методике Лыжина. Почему?

— У меня постепенно сложилось впечатление, что его только это интересует в наших отношениях. Мне не хотелось, чтобы он меня как дуру провел. А разводиться с женой он не хотел. Это и ускорило наш разрыв…

И она снова нервно взмахнула кистью перед лицом, и я подумал, что многого бы, наверное, не произошло, если бы я мог раньше вспомнить этот жест, но у меня раньше не было на глазах этого взмаха кисти перед лицом, и я не мог вспомнить красивую девочку, закрывающую одной рукой глаза от солнца, а другой обнимающей за плечи красавца парня, безвредного и красивого, как махаон, влюбленного в джазовую музыку, художника-натурщика, дармоеда-мамонта по имени Борис Чебаков.

— Ваш разрыв ускорило появление Бориса Чебакова, — сказал я медленно. — Вы нашли себе замечательного молодого человека — бандита и мошенника. А инициатором вашего разрыва был Панафидин.

— Почему это вы так решили? — взметнулась Александрова.

— Потому, что вы отомстили ему, разжигая в Чебакове ревность к Панафидину. Готов поспорить, что вы частенько грозились Чебакову уйти к своему профессору, пока не навели этого бандита на мысль убить двух зайцев.

— Каких же зайцев?

— А он сообразил, что, подложив остатки метапроптизола в машину Панафидина, он и нас с толку собьет, и профессора вымарает. Но сейчас с вами не об этом речь. Вы зачем дали Чебакову метапроптизол?

— Я ему не давала. Он сам взял.

— То есть как?

— Лыжин ездил в Воскрссенск на химический комбинат, и ко мне сюда пришел Борис. А незадолго до этого мы впервые получили продукт, и я тоже этим гордилась и не удержалась — похвасталась, показала ему колбу с препаратом. Он взял в руки колбу, посмотрел, расспросил меня, что это такое, а потом отсыпал в пустую пробирку. Я с ним ругалась, кричала на него, а он меня не слушал — ну не драться же мне с ним из-за этого было. Да и не могла я себе представить, что он будет с ним делать…

— А как он объяснил, зачем ему метапроптизол?

— Он мне говорил, не то шутя, не то всерьез, что если я с ним расстанусь, то он им отравится. Примет большую дозу — и уснет навсегда.

Поздняков завозился в углу, кашлянул, сказал глухо:

— Наверняка всерьез грозился. Половину в меня сыпанул, а половину бросил к профессору в машину. Такие паразиты сами не травятся — их даже мышьяком не высмолишь…

— Скажите, вам звонили сюда, в лабораторию, с просьбой передать что-нибудь Чебакову? — спросил я.

— Да, несколько раз звонил какой-то мужчина.

— И что передавали?

— Да ничего. Просили сказать Борису, что Николай приехал.

— А что по этому поведу говорил Чебаков?

— Да чего-то он объяснял, уж и не помню. Я этому значения не придавала.

Я подумал, и спросил равнодушно, будто мне это безразлично и особого значения своему вопросу я не придаю:

— А давно звонили? Последний раз?

— Вчера.

— И вы сообщили Чебакову?

— Да, вчера же. Мы с ним виделись, и я сказала.

— Тогда давайте вместе постараемся — припомним, когда в другие разы звонилии…

Александрова старалась добросовестно. У нее даже испуг прошел, глаза горели сухим лихорадочным блеском, она была вся сконцентрирована на мельчайших событиях, которые могли ей помочь точно восстановить дату, когда звонили в другие разы друзья ее разлюбезного дружка Бориса, и со мной она не хитрила и не запиралась — она истово старалась изобличить своего любимого красавца. Она вспоминала, как была одета, что купила в этот день в ГУМе, в каком были кино с Борисом и что смотрели, что в этот день в буфете были бутерброды с семгой, что поссорилась утром с матерью, что подруга взяла ее складной японский зонтик, — и самое удивительное, что она больше не была красивой. Это было какое-то чудо — казалось, у десяти красивых женщин собрали прекрасные глаза, лоб, рот, уши, нос, подбородок, сложили вместе, и закричало ужасной дисгармонией лицо, слепленное из чужих красот, нахватанных впопыхах, как попало — все это было чужое. И она мне была противна, потому что не было в ее откровенности горького прозрения, стремления обрушить кару на лжеца и преступника, не было разъедающего стыда за совершенное и искреннего раскаяния, а гнало ее память по сучкам и трещинам, малейшим следам наших будней палящее стремление поскорее и понадежнее отвести от себя нависшую серьезную угрозу.

Долго мы вспоминали, и если даже допустить, что где-то она сделала промашку и на денек ошиблась, то все равно выходило, что все разгоны были совершены через два-три дня после того, как звонил притихший, съежившийся сейчас телефонный аппарат на захламленном рабочем столе и чей-то незнакомый мужской голос сообщал, что приехал Николай. И привез людям горе.

Часы показывали половину восьмого. Я встал и сказал Позднякову:

— Андрей Филиппович, вы сейчас поедете на Петровку с Александровой. Я позвоню дежурному и скажу, чтобы все ее показания были оформлены протоколом. Сам я поеду за этим тараканом — Чебаковым и привезу его тоже в управление. Устроим бедным влюбленным очную ставку.

— А может быть, я с вами? А-а?

Поздняков смотрел на меня как ребенок, почти с мольбой, и я понимал, как ему хочется сейчас поехать со мной и вытащить за ухо этого мерзавца, которому Поздняков всего и вреда-то причинил в жизни, что стыдил его за немужское занятие — голым позировать и надоедал своими рацеями о вреде разгильдяйства и недисциплинированности, и, не жалея натруженных ног, ходил и ходил к нему, надеясь предостеречь от худшего, и делом хотел заставить заниматься, а тот за это решил убить его — коли ядом не получится, то прибить позором, судом товарищей, общественным презрением, на которое Чебакову наплевать было, а капитана до самой земли пригнуло.

И все-таки взять его я не мог: при всей дисциплинирован ности Поздняков, увидев своего врага смертного, мог такой номер выкинуть, что потом сто лет не расплевались бы. И я твердо сказал:

— Нет, Андрей Филиппович. Никак не получается — времени нет у нас. Вы на Петровке не задерживайтесь, а поезжайте сразу к Липкиным — по нашим расчетам, следующий разгон у них должны прокатить. Если преступник звонил вчера, значит, они там появятся завтра-послезавтра. Вы поговорите с людьми, подготовьте их, присмотрите условия и возможности для засады. Оттуда позвоните мне, и договоримся, что делать. Возможно, сегодня с ночи надо будет высылать к ним наряд.

— Слушаюсь, — сказал Поздняков, и в его непроницаемой сержантской невозмутимости мне заметны были досада, боль и горечь.

Он повернулся к Александровой и сказал негромко, но сухо и очень твердо:

— Надевайте пальто, гражданочка. Поедем на Петровку…

… За исцеление свое каноник собора святого Мартина благородный Корнелиус фон Лихтенфельс обязался уплатить мне сто гульденов. Вглядываясь в его мышиную злую мордочку с круглыми маленькими впадинами глазниц, я с трудом узнал родственника Зигмонта Хюттера, который примчался на раздел имущества в замок великого алхимика. Время будто терло его эти годы между ладонями — такой он весь был старый, мятый, корченый, изжеванный. Только злобы в нем нисколько не убавилось.

Уже приговоренный врачами к смерти, почти отпетый, дважды соборовавшийся, он в ужасе призвал меня и теперь, оживившийся после терриака, порозовевший от тройной дозы лавандовых пилюль, почувствовавший прилив сил от смеси хлебного спирта, сока алоэ и гречишного меда, полулежал на высоких подушках и говорил сам с собой:

— Бесчестные жулики, противные хапуги, безбожники, забывшие страдания сына господня, вы уже разделили, наверное, мой приход, рассчитали, кому что достанется! А вот и нет! Рано порадовались, мерзавцы! Явлюсь с божьей помощью в храм — всех вас призову к ответу! И нечестивых мздоимцев покараю — укушу, как осел!

Я засмеялся и сказал:

— Наверное, как собака, ваше преосвященство?

Фон Лихтенфельс махнул на меня рукой:

— Как осел! Собака кусая, не ломает кость! — Он продолжал сердито бормотать себе под нос: — Подождите, нечестивцы, за все ваши грехи мерзкие придет час кары — вспыхнет огонь ярче солнца, и исчезнете все в адском серном пламени…

Вошел в покои слуга и сказал, что меня ждет у входа Опоринус. Я спустился к нему и по лицу его понял, что вести он принес ужасные.

— Учитель! Письмо из Женевы: кальвинисты арестовали Азриеля и приговорили его к сожжению…

Не помню, как мчался я на лошади по горной дороге до Женевы, как приехал дождливым, серым утром в этот тихий прекрасный городок, увидел толпы людей, бегущих по узким улочкам в сторону рыночной площади, и понял, что уже ничего не изменить — я опоздал.

Дробный голос барабанов рокочет угрожающе и глухо, вот завизжала криком предстоящей муки флейта — осужденного вывели из каземата. Шарахнулись люди вдоль домов и замерли в испуге и неподвижности, тяжелый топот кованых сапог плывет в утренней тишине. И снова толпа приходит в движение — все занимают места поближе, чтобы лучше видеть. Где-то остался мой конь, и сил сопротивляться нет — толпа рекой поволокла меня к эшафоту, и бегут люди быстрее конвоя, и стук барабанных палочек отдаляется, он похож на громовой рокот за горизонтом или ток крови в человеческом сердце.

Потом все остановились, и вижу я, что стою на запруженной народом площади и вознесен рядом деревянный помост, и столб над ним с железными цепями, и груда дров и хвороста.

Вот место твоего последнего успокоения, мудрый и добрый Азриель.

Промчались конные гвардейцы и древками пик, плетками и ножнами палашей проложили широкий и прямой коридор к помосту. Восходит на него огромный человек в черном балахоне, и красные с изнанки рукава его закатаны до локтей, и хрящеватое острое лицо выражает безжалостность и скуку. Палач перекрестился и присел на поленницу.

Загремели протяжно барабаны, совсем рядом пронзительно свистнула флейта — на площадь вывели Азриеля. Санбенито — последний наряд приговоренного — полосатыми складками спадает с плеч его, и смотрит он поверх толпы…

Меркнет мир в глазах моих — то вижу свет вокруг, то погружается все во мрак и небытие.

— Признаешь ли ты, богохульник и еретик, впавший в мирскую прелесть, наказание, назначенное тебе благочестивым советом города Женевы, справедливым? Готов ли ты принести покаяние?

Долго тишина плывет над площадью, тьма снова заливает меня, и откуда-то издалека мне слышен слабый голос Азриеля:

— Из всех тварей божьих на земле, что вскормлены к жизни молоком материнским, только крысы и люди убивают себе подобных…

— «… Как высоко небо над землей, так велика милость господа, как далеко восток от запада, так удалил от нас беззакония наши… » — говорит маленький Кальвин.

— И нет у вас права убить меня, а есть только сила! — слышу я Азриеля.

Нет воздуха на площади, а дышат все отчаянием, страхом и тоской.

— Придя в наш город, проповедовал ты, что нет жизни вечной и нет царствия небесного, а есть только познание природы человека и лечение его чародейскими снадобьями твоего учителя Парацельса. Отрекаешься ли ты от мерзких еретических догм колдуна и богохульника Теофраста Гогенгейма?

— Скорее небо упадет на землю и восток сойдется с западом, чем отрекусь я от добросердной мудрости отца и наставника своего! — доносится шепот Азриеля.

— Говорил ли ты в трактире «Желтый осел», что великий отец реформации Мартин Лютер и богопротивный папа Юлий — свиньи, жрущие из одного корыта человеческого невежества?

— Говорил и думаю сейчас так же…

— Сотворил господь иудеев, еретиков, умников совратителями доброго христианского человечества, — говорит Кальвин и взмахивает широким черным рукавом рясы, и дымное смолистое пламя чадко вспыхивает на помосте.

— Не хватит вам дыма от костров всей Европы, чтобы затмить свет разума и совести! А-а-а! — несется над площадью пронзительный крик Азриеля.

Лопается на лице белая кожа его, с шипением и треском горят рыжие волосы, и кровь вместе со слезами течет на грудь.

И закричало во мне сердце в стремлении облегчить его последнюю муку ужасную:

— Азриель, сын души моей, слышишь ли ты меня? Слышишь?..

Падает его голова на грудь, и весь он скрывается в столбе гудящего, урчащего, как зверь, пламени.

И тьма беспамятства, как огонь, поглощает меня…